: Теперь лиса взяла эту ногу, понюхала, понюхала, покушала и, облизнувшись, сказала: «Позовите мышку!»
— А мышка ничего не сделает,— говорит девочка обрадовано.— Мышка же маленькая, маленькая... Вот такая! (Она показывает свой мизинец.)
Мальчик понимающе взглядывает на Сулеймана и, прикрыв рот рукавом, отвернувшись, фыркает.
— Ничего,— говорит Сулейман важно,— мышка тоже,- если захочет, может укусить. Она же очень хитрая! Ну вот. Пришла, значит, мышка; на животе сито для просеивания муки, Сама худая, худая. «Салам-алейкум, мышка!» — «Алейкум-са-лам, лиса!»—-«Мама-Ажай тебе тоже надоел?»-1- «Валла, лиса. Мама-Ажай мне тоже надоел».— «Хорошо. В таком случае ты прогрызешь этому Мама-Ажаю чарыки, чтоб он остался босиком. Он тогда не будет бегать днем и ночью вокруг поля!» — «Да, да!» — образовались кабаны.
Но мышка заплакала, подняла свое сито вверх и показа1-ла всем. Там вместо зерен болтались беленькие крошки ее сломанных зубов. «Я уже прогрызала не раз»,— сказала мышка.
— Ай, лиса, ай, лиса! — Сулейман взмахивает руками.— Если б это было старое время, когда Мама-Ажай работал у Абакар-хана, Абакар-хан, конечно, не дал бы ему новых чарыков, но теперь он колхозник, и колхоз каждый раз дает ему новые...
«Что делать, лиса? Что делать?» — закричали кабаны разом, посмотрев на лису.
А лиса подумала и сказала: «Позовите осла!»
— А осел ничего не сделает,— говорит девочка.
— Откуда ты знаешь?—спрашивает Сулейман с неожиданным равнодушием. Ему уже наскучило рассказывать, и он, подняв голову, смотрит поверх девочки на остающуюся позади арбы безлюдную дорогу.
Проходит минута. По-прежнему лениво плетутся буйволы, еле-еле переступая ногами. На рукаве Сулеймана оседает белая пыль. Хворостинка, съезжая с плеча в сторону, цепляется за колесо. Сулейман, забывшись, молчит...
|
|
— А потом? — спрашивает девочка в нетерпении.— Позвали осла, а потом?
— Гей,— говорит Сулейман, очнувшись (это относится к буйволам).— И немного спустя, взглянув на девочку, рассказывает дальше:—Пришел осел, на шее торба с ячменем. «Са-лам-алейкум, осел!» — «Алейкум-салам, лиса!» — «Ты знаешь, зачем тебя позвали?» — «Когда скажешь, тогда узнаю.» — «Надо, чтоб ты откусил ухо сыну Мама-Ажая».
— Осел же не кусается,— говорит девочка.
— А этот осел кусался,— отвечает Сулейман, раздражаясь и вытаращив глаза. Он делает серьезное лицо и некоторое время выжидающе смотрит на девочку.
Но девочка не вступает в спор, и Сулейман, успокоясь, продолжает дальше.
— Ну вот. Откусишь ухо сыну Мама-Ажая — и чтоб Мама-Ажай забыл хоть на два дня, пока поедет за главным доктором, о колхозных полях.— Осел заплакал,—продолжает Сулейман, делая гримасу,— «Пожалуйста, не говорите так,—
сказал осел, утирая слезы. (Сулейман перечисляет по пальцам,)— Кто раньше таскал керосин в кооператив? Осел таскал! Кто раньше таскал бревна по сто пудов? Осел таскал! Кто раньше, до колхоза, таскал мешки с мельницы? Осел таскал! Теперь все это делает афтанабиль! Оставь, лиса! От этих слов мне плакать хочется». — И, сказав так, осел пошел домой, на ходу кушая из торбы свой ячмень и помахивая хвостом.
«Хорт, хорт! — закричал тогда сердито главный кабан. Он прыгал около лисы на трех ногах.— Что делать с этим Мама-Ажаем? Отвечай, лиса, ты съела мою ногу!»
Сулейман умолкает.
|
|
— Лиса крепко задумалась...— говорит он мрачно и задумывается сам.
Арба проходит под деревом. По лицу Сулеймана скользят кружевные тени ветвей. Покачиваясь и прищурив глаза, он молча, безразлично смотрит вдаль.
Дерево растет на каменистом обрыве у дороги, и за ним, далеко внизу, в глубине ущелья, виднеется мельница. Около мельницы белеет на лугу стайка гусей, в стороне лежат два плоских круга: очевидно, недавно смененные старые жернова. Гуси, друг за другом, идут мимо жерновов к мосту. Под мостом сверкает обмелевшая река. Женщина, одетая в темное, нагнувшись, развешивает на низких- перилах моста свежевыстиранный ковер. Ковер ярко-красен.
— Позовите медведя!—вскрикивает Сулейман, вдруг грозно глянув на детей.
Дети от неожиданности цепенеют. — «Позовите мне медведя! — крикнула лиса.— Мы попросим медведя, чтобы он ночью украл с мельницы один жернов и поднял его на гору. Этот жернов мы все вместе покатим на голову Мама-Ажая, когда Мама-Ажай утром будет проходить по дороге».
Кабаны обрадовались, запрыгали, заплясали, стали звать медведя: «Медведь, медведь — сюда!»
И вот бежит медведь, а на голове ярко-красная феска. Зонк, зонк, зонк,— бежит медведь и машет феской: «Салам-алейкум, лиса! Что прикажешь?..»
Но Сулейману не удается закончить сказку. В эту минуту, внезапно выскочив из-за его спины, на дороге появляется всадник, и Сулейман вскидывает взгляд на него. Всадник едет с поля. Он держит под мышкой большую вязанку свежескошенной травы и сидит в пыльных сапогах.
— Мама-Ажай! — вскрикивает Сулейман, рванувшись с места.—Тьфу! дался мне этот Мама-Ажай... Хас-Булат!
|
|
Всадник оборачивается и, придерживая коня, с любопытством смотрит назад, на Сулеймана.
— Ба! Сулейман-холо! Разве, кроме тебя, больше некому было съездить за водой?
Сулейман нетерпеливо взмахивает ладонью и спрыгивает с арбы.
— Как там, на поле? — спрашивает он, оставаясь стоять, в то время как арба медленно продолжает двигаться дальше.
— Хорошо, Сулейман-холо. К вечеру кончат.
— Вот тебе на! Там же работы было на два дня!
— Хо! — говорит всадник, улыбаясь.— Оказывается, мы не рассчитали. Как налегли с утра всем колхозом, так, веришь ли, одни зайцы разбегались во все стороны! Ей-богу!
Сулейман Достаёт из нагрудн61*о кармана недокуренную самокрутку.
— Да,— говорит он, качнув головой.— Хорошо вышло. А как там сыновья того самого старого Сулеймана, что живёт в нашем ауле?
Всадник смеется, наклоняясь в сторону, чтобы удержать равновесие. (Руки его заняты.)
— Багаудин и Мирза-Юсуф работают на спор,— говорит он весело,— чья бригада лучше.
Сулейман облизывает самокрутку.. — Ну, и что же?
— Пока впереди Багаудин.
Сулейман переминается с ноги на ногу и вдруг, хмуро подняв глаза на всадника, кивает головой.
— Поезжай,—говорит он строго,— тебе пора ехать. Потом он отворачивается и, чиркнув спичкой, согнувшись, закуривает, держа хворостинку под мышкой.
Всадник трогает коня.
Работая ногами и причмокивая, он, прежде чем отъехать, несколько раз украдкой оглядывается на Сулеймана, но тот больше не проявляет к нему никакого интереса, всадник в недоумении уезжает.
Закурив, Сулейман выпрямляется во весь рост. Арба за это время ушла далеко. Девочка и мальчик, сидя на своих местах, на задке арбы, с любопытством смотрят назад, на Сулеймана. (В том месте, где недавно перед ними сидел Сулей-
ман, темнеет в зелени круглое пустое, гнездо.) Впереди крутой, перевал, за которым уже начинаются лес и поля...
Постояв немного, Сулейман вдруг передвигает папаху со лба на затылок и порывается вперед.
Он догоняет арбу и некоторое время молча шагает за колесом, думая о чем-то своем.
— А потом? — спрашивает девочка, пристально глядя на Сулеймана,—А. потом что?
Сулейман оглядывается и с минуту непонимающе, странно, смотрит, на девочку.
— А потом,— говорит он, вдруг весь просияв,— потом, видишь ли, прибежал заяц и сказал: «Дураки, вы здесь спорите, а там давно уже убрали кукурузу, и Мама-Ажай переселился из шалаша в аул. Кончал базар!»
— Мму! — говорит девочка обиженно.— Скажи еще, деда! А медведь?
.....— Медведь? — переспрашивает Сулейман изумленно.— Какой медведь? Ах, да!.. Медведь, что же! Он потихоньку ночью подкрался к мельнице и, став на цыпочки, посмотрел в окошко. А там что делалось! Кружились жернова, тарахтел тинтириш ', мельник Ахмед бегал от жернова к жернову, весь белый, в мучной пыли; по желобку сыпались зерна, шумела вода,— ппа! ппа! Что там творилось!.. А потом старуха сделала из. муки большой сладкий белый чурек и, разделив его пополам, дала одну половину моей девочке: «На, кушай!» — а другую мальчику. Вот!
Сулейман заговорщически подмигивает мальчику и, пропустив мимо себя арбу, смотрит вдаль, на вершину перевала. Оттуда уже спускаются первые арбы, нагруженные доверху кукурузой. Они идут вереницей друг за другом, тяжело поскрипывая и покачиваясь. Сулейман смотрит, стоя посреди дороги, притенив глаза рукой, в которой зажата дымящаяся папироса. Хворостинка торчит из-за его спины, подобно пике. Он смотрит щурясь... Небо безоблачно 1и сине-сине, как в сказке...
1 Тинтириш — дощечка на горских мельницах, которая, подпрыгивая над жерновом, регулирует падение зерна.
ШОССЕ НА ДЕРБЕНТ
Это был город-крепость Дербент, название коего означает «Ворота ворот» (главные ворота). Я возрадовался, при виде его непобедимых стен и башен. Тысячелетние пути с Востока на Запад и с Запада на Восток пересеклись здесь. Неизвестный путешественник XVII века
Стоя под высоким орешником у своей сакли, Сулейман вместе с несколькими седобородыми друзьями издали наблюдает стекающиеся к площади толпы людей. Площадь обширна. За ней по обе стороны возвышаются многоярусные кварталы аула. На площади хозяйничает молодежь. Слышны громкие задорные крики...
Девятнадцать молодых бойцов отбывают сегодня в армию. Они отбывают на конях, ибо для большей торжественности им, по слову стариков, предоставлены до города лучшие кони, хотя колхоз располагает и многими машинами. («Стремя коня,—заявили старики,— испытанная обувь храбрецов, и нашим сынам, коли мы провожаем их в Красную Армию, приличествует ехать обутыми в нее».)
Юноши стоят, держа лошадей в поводу, в центре площади. Уже время ехать, но они почему-то медлят и, весело переговариваясь между собой, стоят толпой. Пестрые группы женщин и детей окружили их. Утро встает над аулом позднее, полное ароматной свежести и росы. Знамена и ковры, свисающие с карнизов сакль, едва колышутся на легком ветру. С деревьев осыпаются листья. (Листья в тени подернуты седым и ажурным, как паутина, инеем.)
— Все хорошо! — говорит Сулейман, прерывая долгое молчание в кругу стариков.— Одно плохо! Надо бы им всем одинаковых белых коней. Тогда бы никто не придрался...
Он оглядывается и с деланным равнодушием прищуривает один глаз. Старики беспокойно переминаются с ноги на ногу. Одетые в чинные с длинными рукавами бешметы и по случаю проводов необычайно тонко опоясанные ремнями, они стоят, как и подобает седобородым хозяевам аула, ревниво оберегая свою честь и достоинство. Бешметы их наглухо застегнуты.
Беседуя, они нарочито медленно выговаривают слова, но на душе у них, видно, не все уравновешенно...
— Валла, Сулейман, не знаю,— отвечает высокий костлявый старик, стоящий в стороне от всех.— Недаром говорят, что старикам вмешиваться в молодеческие дела подобает лишь издали. Боюсь, что из-за этого усача Сафарбека юноши теперь и нас не уважают...
— А что случилось? — спрашивает Сулейман встрево-женно.
— Нехорошо! — отвечает старик с досадой.— Ты разве не слышал?.. Вчера вечером этот усач Сафарбек, — чтоб дом его рухнул!—оказывается, после того как мы все ушли, до полуночи толкался там один среди молодежи. Мало того, он, говорят, посреди танцев взял у зурнача зурну' и не переставая играл на ней сам, сидя рядом с барабанщиком. Слыхали?.. Отец семьи называется! Как будто зурнач, которому мы поручили сопровождать этих наших героев, играет хуже него. Эй!
— Да еще хвастался, говорят... Я, мол, и хромых заставлю сегодня плясать!—добавляет кто-то многозначительно.
— Позор,— говорит Сулейман хмуро,— ай, позор! Но, может быть, люди нас не будут смешивать с этимСафарбеком? А? Ведь все знают: Сафарбек был в молодости свадебным зурначом, к тому же он теперь провожает сына — ну, вспомнил, наверно, прЪ свое,— кто его осудит?..— Говоря так, Сулейман не-в силах скрыть ироническую усмешку, мелькающую в прищуре его глаз и неизвестно к кому относящуюся.
— Я тоже провожаю в Красную Армию сына, а не дочь,— говорит костлявый старик неожиданно громко,— однако я же стою на месте. Уж, видно, осудили, коли Сафарбек от стыда не показывается на народе.
Сулейман обводит глазами площадь и вдруг задумывается.
— Да,— говорит он серьезно.— Если это правда, что этот усач вчера потерял голову, тогда, соседи, надо его как следует осудить... Молодость давно прошла, что ты, мол, эй, Аршин-Мал-Аллан!.. Знай время!
— А еще вот что,— вставляет другой, стоящий сзади и по-муравьиному тонко затянутый в талии важный старик.— Вчера вечером, Сулейман, когда ты, помнишь, говорил напутст-
1Зурна — музыкальный инструмент, род свирели.
венную речь и мы все вместе с нашими героями кричали «ура», я слышал, как за моей спиной одна старуха сказала: «О, о, смотрите на этих лысых! У них крылья выросли!» Это о нас!
— Кто?! — восклицают старики разом.— Чья старуха? Сулейман, мрачнея, прижимает посох вплотную к бедру.
«Может, его старуха?» Но старик нарочито медлит. Прежде чем ответить, он снимает с головы свою огромную папаху и, как в котел, заглянув в нее (это, чтобы показать свое полное равнодушие), бросает ее обратно на голову.
— Кто их разберет,— говорит он наконец невозмутимо.— Вон они все стоят поперек дороги. Подите разберите. Шурум-бурум, старухи, вы слишком распустились в эти дни!
Воцаряется молчание. Древний старик, стоящий позади Сулеймана, праздно запрятав руки в рукава своей шубы и нахлобучив новую папаху до бровей, не разобрав в чем дело, в наступившей тишине заявляет:
— Когда я был молод, соседи, я тоже любил огненных коней.
— Ай, Межведиль,— говорит Сулейман с сердцем,— что бы понимали эти старухи? Бог с ними!
Он расстроен, и во взоре его сквозь напускную строгость проступает мирная печаль. Старики вновь умолкают. Звонкие голоса и смех, все время доносящиеся с площади, вселяют в них заметное нетерпение.
. Почему там медлят? Кого ждут?
Между тем на площади понемногу расступается толпа.
Юноши по одному начинают выводить коней ближе к шоссе, где, сдерживая белого жеребца в поводу, стоит горбоносый, темный от загара знаменщик. Юноши выстраиваются за ним, но не колонной, а полукругом, заключая знамя в середину.
— Хорошо бы им оружие,— говорит все тот же древний старичок, щурясь и жуя губами,— одежда делает мужчину, а оружие — героя,
— Не оружие, а конь! — вставляет кто-то.— Мужчина без коня, как птица без крыльев.
Лицо Сулеймана внезапно светлеет. Он, полуобернувшись, некоторое время испытующе смотрит на стариков.:,.. — Мы в этом году в два раза лучше,— говорит он наконец, показав два пальца.— В прошлом году послали в армию сорок, в этом — сто, если считать всех. Вот...
— Праздник был бы на славу,— отзывается снова кост-
лявый старик издали,— праздник испортил нам Сафарбек. Нельзя, соседи, быть посмешищем... Надо ему сказать.
— Да, да,—соглашается Сулейман.— Мы ему скажем, Шахсувар. Пусть только он объявится...
Старики молча кивают головами.
— Сулейман,—говорит кто-то.— Я давно хотел тебя спросить, вот если будет война и с нами вздумают воевать эти собаки,—скажи: они все вместе нападут или по одному?
Дать бы им кинжалом по носу,— бормочет древний старик,— пускай знают!
Сулейман, собираясь ответить обстоятельней, просовывает щепоть левой руки за папироской в нагрудной карман. Он возится долго, не спуская глаз с площади, и, уже схвативши двумя пальцами папиросу, вздрогнув, застывает, забыв руку на груди. В эту минуту площадь приходит в великое движение. Из переулка с цокотом въезжают два всадника, и один из них, высоко, как рог вина, подняв зурну, громко приветствует юношей:
— За достойное оружие, сыновья!
Площадь отвечает громом аплодисментов. Юноши машут руками. Всадник занимает место справа от знаменщика и, молодцевато заломив белую папаху, оглядывается издали на стариков.
— Сафарбек! — вскрикивают старики изумленно.
— Ба! — восклицает Сулейман.
— Вот он, вот он, наш позор, я же говорил! — кричит костлявый старик пронзительно громко.— Да еще в расстегнутом бешмете, о люди! — Он мечет быстрый взгляд на Сулеймана и вдруг, втянув голову в плечи, сутулясь, делает шаг вперед.
Старики, в том числе и Сулейман, разом порываются за ним.
Но в это мгновенье на площади раздается команда, и они все застывают на месте...
Юноши садятся на коней. Кони кружатся, выгибая шеи и кусая удила. Стройный барабанщик и седой, с гигантскими усами зурнач вешают поводья на луки своих седел. Они откидываются назад, и вдруг над площадью взлетает первая высокая трель зурны. Подняв лицо и держа зурну в обеих руках, седой музыкант покачивает ею с плавностью укротителя. Площадь мгновенно затихает. Зурна поет выступление, и горделивая знойная ее мелодия отзывается в сердцах искрами. Трель повисает в воздухе, как зарево. Ее длинные космы застрева-
ют в ветвях дерева, под которым стоит Сулейман, и Сулейман вздрагивает. Он смотрит на всадников через головы столпившихся перед ним сельчан. В глазах его колеблется тоска.
— Межведиль,— говорит он беспокойно,— тебе хорошо видны эти юноши?
Древний старик, выглядывающий из-за его плеча, вместо ответа встает на цыпочки.
...Мелодия зурны, окрепнув, учащает ритм. Тогда в нее с громом врывается барабан, и на площади становится тесно. Юноши срывают папахи и, вторично прощаясь с аулом, машут ими Сулейману и старикам. Они прощаются, сдерживая коней. Гордая неуемная сила бушует на площади и рвется на простор: музыканты играют походную лезгинку времен Шамиля, овеянную суровой думой и древней захватывающей радостью.
Юноши трогают с места шагом. На крышах саклей стоят нарядные девушки и, придерживая уголки платков у губ, смотрят им вслед. Юноши сидят на конях прямо. Они оглядываются на девушек, не поворачивая корпуса, и с их рук, вольно положенных на бедра, свисают плети. Ветер встает навстречу, осенний, пахнущий айвой. Он треплет красные ленты, вплетенные в челки коней, и приподнимает знамя. Из переулков выезжают все новые всадники и торжественно присоединяются к колонне. Молодежь аула провожает друзей на конях. Конница растет в пути.
Седой музыкант, поравнявшись со стариками, не прерывая игры, одной рукой лихо покручивает ус. Он зажмуривает глаза; лицо его темно от напряжения, пальцы кружатся над отверстиями зурны с веселым озорством.
Шоссе ведет вдаль, сквозь сады, в тысячелетний древний город Дербент. Оно вытекает из площадей, как река, прямое и сверкающее чешуей камней. Непобедимые великие башни города мерещатся вдали. Деревья стоят в утреннем дыму, и с них каплет роса. Тени на земле не черные, а странно белые от инея. (Вокруг уже припекает солнце). Кони пляшут, поворачиваясь боком, и встают на дыбы. Юноши грозно подчиняют их своей руке...
Тогда не выдерживает Сулейман и, увидев на площади запоздавшего всадника, расталкивает толпу.
— Коня! — кричит он властно, и ресницы его дрожат.— Коня мне, эй, Урузби!
И в ту же минуту с дерева осыпаются листья, точно звон-
кое оперение той песни; что кружит над садами. Потрясенные старики молчат. Из толпы выходит старуха Сулеймана и, приблизясь, осторожно кладет руку ему на плечо.
<- Прочь! —> говорит Сулейман.— Кто смеет шутить! Отнеси посох!
Всадник подводит коня, и Сулейман садится в седло со сдержанной силой. Он подымает плеть, но конь, не дожидаясь удара, прыгает вперед. Сулейман рассекает желтую метель падающих листьев. Голова его опущена. Листья кружатся над ним, припадая на грудь...
Но вдруг он выпрямляется. Он сдерживает коня и смотрит назад, на аул, величественно привстав на стременах. Аул возвышается из моря садов, как скалистый вздыбленный остров. Внизу стоят старики, по-прежнему застыв на местах.
Прежде чем повернуть коня, Сулейман бросает его влево, вправо и, дав ему почувствовать свою волю, властно поворачивает назад. Он подъезжает к старикам вплотную. Глаза его расширены, лицо строго и замкнуто.
— Шахсувар,— говорит он, не сгибаясь и глядя свысока на того костлявого старика, что стоит обособленно,— не думай, что я потерял голову. Эй! Откуда ты знаешь, может я хочу сказать этому усачу Сафарбеку пару слов... Чтобы он застегнул свой бешмет!..
Тогда болезненный старик поднимает обе руки и, бледнея, громко отвечает:
— Уо, Сулейман, я бы сам... сын мой. О, если б не эта моя грыжа! — Старик спохватывается, но поздно: со всех сторон раздается хохот.
— Старухи! — вскрикивает тогда старик плачущим голосом.— Прочь отсюда! Над чем вы смеетесь, — кричит он в ярости, потрясая кулаками,— над чем?
Другой, тот самый, у которого талия по-муравьиному тонка, вновь срывает с головы свою папаху, но на этот раз он уже не заглядывает в нее, чтобы продемонстрировать свое равнодушие, а с силой хлопает оземь.
— Убей меня бог,— кричит он вдогонку Сулейману,— убей меня бог, если у меня нет дела!.. Постой, Сулейман!
Древний же глуховатый старик, облизывая свои потрескавшиеся губы и пританцовывая на месте от нетерпения, бормочет:
— Оружье бы им, оружье, соседи!.. Огой! Остальные молчат, еще не придя в себя.
Но Сулейман ничего этого не видит и не слышит. Он едет, Hg оглядываясь, вдаль, где в утреннем дыму, на фоне широко развевающегося красного знамени,, прыгают круглые папахи молодых всадников. Он едет, придерживая коня, не догоняя юношей, на некотором расстоянии or них и сидя в седле величественно, как и подобает почтенному хозяину аула. И боевая лезгинка времен Шамиля, разбавленная осенней, отстоявшейся свежестью, сопутствует ему в марше...
ЗЕМЛЯ
(История одного дня)
После болезни так непередаваемо сладок и свеж этот мир. Чудесное утро!.. За садами, едва тронутыми осенним тлением, слышен ровный гул молотилок. Сулейман стоит, выйдя за ворота, весь облитый солнцем, в шубе и опершись на посох. Он еще слаб. Исхудалая, тонкая шея его по-детски обвязана полотенцем. Пальцы рук бледны и нежны. Следы недавней трудной болезни еще не сошли с морщин лица. Но уже не сидится дома, уже началась обычная, со всеми наравне, жизнь...
Вот он стоит у ворот, с хозяйской важностью поглядывая на дорогу. За ним, взобравшись высоко на ветви орешника, сидит босоногий, в красной рубашонке мальчик — его внук. Мальчик не торопясь набивает орехами мешок. Иногда он роняет с высоты листья. Листья, кружась (это видно в раскрытые настежь ворота), падают во двор, перед старухой, которая сидит в тени террасы, расчесывая козью шерсть.
Будничный день!
Около старухи дремлет на ступеньках белая кошка. За стволом орешника, в глубине двора, виден рядом с кукурузным полем ослепительно сверкающий фарами новенький автомобиль — юбилейный подарок правительства поэту...
Тени ветвей (они синеваты утром) покачиваются на белой стене справа от Сулеймана. Орешник раскидист и широк. В прозрачной зелени ветвей над террасой горит, как куцая заря, красная рубашонка мальчика. Сулейман стоит у вороте; независимым видом, опершись на посох, и глядит на дорогу, по которой издали движется старичок, погоняя колесо.
Старичок бос. Он катит колесо перед собой, часта перебирая руками, и, временами пустив его вперед, догоняет, слегка прихрамывая. Дорога кочковата и усеяна упавшими с возов желтыми колосьями. Колесо гремит. Пыльный бешмет старичка болтается без пояса на его щуплом теле. Лицо старичка озабоченно и темно.
— Шалбуз! — говорит Сулейман, подождав, пока старик поравняется с ним.— В кузницу, что ли, сосед?
Он поеживается от удовольствия вновь чувствовать себя в колее жизни.
Старичок, торопливо оглядевшись, придерживает колесо.
— Здравствуй, Сулейман,— говорит он, часто дыша.-— Экое несчастье! На полдороге лопнуло колесо, и арбу со снопами пришлось оставить. Хоть бы успеть к вечеру, думаю. Беда, ей-богу!.. А ты что, уже совсем выздоровел?
— В колхоз надо вступать! — говорит Сулейман строго, не отвечая на его вопрос—Что это ты, Шалбуз, сам себя обкрадываешь? Вон, слушай, как гудит! — Он поднимает указательный палец, прислушиваясь к гудению молотилок.
Старичок хмурится и, вытерев пыльным рукавом пот со лба, вздыхает.
— Маленькая семья — маленькая забота,— говорит он.— Большая семья — большая забота. Боюсь потеряться, Сулейман. Что скажешь?
— О! — говорит Сулейман.— Ты уже пословицами стал разговаривать? Была не была!.. Лучше быть маленькой частью большого, чем большой частью маленького. Об этом думал я, лежа в постели. Что ты скажешь?
— Почему? — спрашивает старичок тоненьким голосом и, вызывающе изогнувшись, смотрит на Сулеймана из-за спиц колеса, как из-за решетки. Колесо огромное, и он придерживает его за края обеими руками.
— Почему? — переспрашивает Сулейман будто равнодушно.— А очень просто. Большое дольше живет! Ты можешь умереть, Шалбуз, а большое останется жить, и ты, как часть его, не совсем пропадешь, черт возьми! А малое умрет вскоре же после тебя. Вот почему!
Во время этого разговора старуха, сидящая глубоко во дворе, настораживается и, перегнувшись, издали смотрит в ворота.
— Сулейман,—зовет она оттуда,— ты опять споришь с Шалбузом? Вечный разговор, боже мой!..
Но Сулейман, не слушая ее, продолжает. Л
— Да, Шалбуз,— заключает он, косо глянув на старичка.— Однако ты не унывай, брат. В том, что летучая мышь не видит днем, в этом не виновато солнце. Но и мышь тоже, конечно, не виновата. Вот тебе еще пословица!
Старичок дерзко поднимает глаза и, поплевывая в кулак, с силой отталкивает от себя колесо.
— Гей, афтанабиль,—кричит он зло сам про себя и, прихрамывая, продолжает путь.
Сулейман смотрит ему вслед,, жмурясь от улыбки; все лицо его исчерчено морщинами.
Но вдруг он спохватывается и, как бы что-то вспомнив, высоко подняв голову, оглядывается по сторонам. Старичок, ковыляя и взмахивая руками, уже исчез за поворотом, оставив на дороге взбудораженную пыль. Сулейман, повернувшись, крупными шагами идет во двор.
— Кари ',— говорит он, став перед старухой,—я спорю с ним, или он спорит со мной?.. Молчи! Отвечать не надо. Я спрашиваю о другом. Когда у нас кончат обмолот?
— Там гора горой,— отвечает старуха, не глядя на Су-леймана.—Сыновья говорили — через шесть дней. Никак не раньше!
— Гм,— говорит Сулейман, задумавшись.— А что другие, соседние колхозы?
— Не знаю,— отвечает старуха недовольно.
— А мой колхоз?
Старуха, не отвечая, продолжает расчесывать шерсть на зажатом между колен стальном гребне. Брови ее насуплены.
— Мой колхоз? — вскрикивает Сулейман, вдруг топнув ногой, да так громко, что кошка, сидящая на ступеньках, бросается в саклю.
— Ты с ума сошел? — отвечает старуха.— Откуда мне знать?
Сулейман, ухватив двумя пальцами, нервно развязывает на шее полотенце.
— Собирайся в дорогу,— говорит он, вытаращив глаза, с убийственной решимостью глянув на старуху.— Поедем в афтанабиле в мой колхоз!
Старуха в недоумении застывает на месте.
— Сколько времени, как я там не был,— продолжает Сут
Кари — старуха.
леиман с округлившимися глазами, возясь с полотенцем.— Народ, наверное, думает, что я все еще болен. А? А мы—вот они! Эй,— кричит он, подняв голову вверх на орешник,— слезай, обжора! Беги за шофером, пусть немедленно явится ко мне. Слышишь?
Мальчик откликается с дерева, и в ту же минуту рядом с Сулёйманом хлопает об землю мешок и сыплются орехи.
— Осторожно! — говорит Сулейман, вздрогнув.
' Он отходит в сторону и, уже развязав полотенце, мимоходом бросает его в подол старухе.
— Ну, кари, собирайся! — говорит он важно. И, немного потоптавшись на месте, с суровой деловитостью направляется в глубь двора, где под покосившимся соломенным навесом стоит новенький «М-1».
К переднему колесу машины привязана злая-презлая, с отрезанными ушами желтая собака. Она лежит, свернувшись клубком, между сверкающими на солнце фарами. При приближении Сулеймана собака открывает красные глаза и, оставаясь на месте, стучит хвостом.
— Пашул! — говорит Сулейман грозно, подняв локоть. Собака встает и, гремя цепью, отходит в сторону, оставив
на месте давно обглоданный бараний череп.
Сулейман хозяйски оглядывает машину сперва издалека. Она стоит в траве рядом с высыхающим кукурузным полем. Веревкообразные дряхлые плети тыквы тянутся из огорода прямо под навес, к подножке машины. Сулейман, обойдя вокруг, останавливается перед мотором и щелчками сбивает с красного флажка на радиаторе осеннюю паутину. При этом он усиленно щурится.
Собака, вдруг вскочив на ноги, настороженно смотрит в сторону ворот: там, уплетая на бегу краюху хлеба, только что скрылся мальчик. Сулейман оглядывается назад. Старухи нет, коврик убран...
— Доктор ничего не скажет,— бормочет он про себя.— Какой там доктор. Время горит, а ты все лежи... Довольно!
...Спустя полчаса Сулейман уже сидит в машине, направляясь в дальний колхоз своего имени. С ним его старуха. Она держит на коленях завернутые в платок тонкие лезгинские чуреки и овечий сыр. Возле нее на подушке прыгают башмаки Сулеймана, сам же Сулейман сидит рядом с шофером босиком, ибо от мотора с непривычки жарко ногам.
Дорога лежит сквозь сады, каменистая, но ровная, В кон-
це аула Сулейман вдруг трогает шофера за плечо и, выпятив губы, поднимает ладонь.
— Ну-ка останови машину,— говорит он.— Опять этот проклятый буйвол забрался в колхозный сад. И что за народ! Сколько раз говорил — исправьте ограду, эй! До сих пор, оказывается, не исправили! Ах!..
Он выпрыгивает из машины и оглядывается по сторонам, держа ладонь козырьком над бровями. Рукава его нового бешмета просторны, и при этом смуглая рука его обнажается до локтя. Не заметив вблизи никого, кому бы можно было поручить выгнать буйвола, он берет у старухи свои башмаки и, еще издали гикая и угрожая посохом, идет сам...