— Да не он,—сказала старуха, покраснев,— пастух тебя спрашивает. Вот еще...
— Какой пастух? —крикнул Сулейман еще сильней;— Пастуха здесь не хватало. Где парикмахер?
— Бога ради,—взмолился тогда я, не утерпев,—скажите наконец, что за парикмахер? Что здесь произошло?
— Да все из-за зеркала,— ответила старуха, глянув на меня. Поправляя темный платок на голове, она заслоняла or Сулеймана улыбку.—Не знаю, что с ним сегодня случилось. Никогда не бывало!
— Как не знаешь? — воскликнул Сулейман в великом изумлении.— Неужели и впрямь, старуха, ты думаешь, что все это из-за зеркала? Да будь оно проклято! — Он повернулся ко мне, бледный и взволнованный.— Человек, видишь ли, хотел превратить меня в мальчика на побегушках, а ей насмешки! Слыхал? Старость, видишь ли, подешевела на базаре!.. Ты только подумай!..
И здесь я услышал наконец об этом странном курортном эпизоде, который вывел сегодня из равновесия всех стариков. Вы ждете, что это и впрямь был ужасный случай? Увы! Это было недоразумение — самый нелепый, пустячный эпизод, и почему он имел такие грозные последствия, я до сих пор не пойму.
Дело было так.
Кто-то из отдыхающих еще утром, желая побриться, обратился, оказывается, к Сулейману с просьбой одолжить «на полчаса» зеркальце. «Ты что, парикмахер? — спросил Сулейман весело.— Разве полчаса достаточно тебе?» — «Да,— ответил тот.— Розно"через полчаса верну да еще «фатыгу»1 крикнуть успею. Увидишь сам».— «Ну-ну,— пошутил Сулейман, улыбаясь.— Не «фатыгу» надо кричать в таких случаях, а «ура»! — И кстати вспомнил о часах, без всякого умысла проверил их и ушел гулять.
На беду оказалось, что «парикмахер» понял, будто «пир-сидатель кулорта» всерьез собирается проверить его аккуратность. Не прошло и десяти минут (Сулейман в это время прогуливался со стариками вдоль дороги), как вдруг из соседней палатки, видно, боясь просрочить время,— часы-то были на всем курорте одни,— выскочил брадобрей. На щеках еще обвисала пена, рот был приоткрыт. Оглядевшись по сторонам и заметив медленно удалявшихся по дороге стариков, он, как вихрь, ворвался в их среду и, желая по-своему угодить Сулейману, с криком «ура», сияющий и довольный собой, вложил ему зеркальце под мышку. Это б еще ничего,— впо-
1 Фатыга — буквально: быть по сему; арабская молитва.
пыхах он нечаянно столкнул одного из стариков с дороги, и тот лишь чудом удержался на краю глубокой ямы, вырытой для будущего водоема.
Старики в недоумении отшатнулись назад.
— Ты что,— воскликнул Сулейман, бледнея,— с ума сошел? Разве я зеркало дал тебе на улице?
«Парикмахер» растерялся.
— Где это слыхано, чтобы молодежь издевалась над стариками? — вскричал Сулейман в великом гневе.— Ты забыл стыд, ты забыл совесть, бессовестный человек. Прочь с дороги! — И, бросив зеркальце, дрожа от гнева, вернулся в комнату.
С тех пор он не выходил. (У него была привычка в состоянии ссоры запираться ото всех.) Весь курорт был погружен в молчание. А я-то по простоте думал, что это мертвый час! Старики, возмущенные неблагодарностью и пренебрежением, которые якобы умышленно проявил незадачливый щеголь к их сединам (о эта мнительность стариков!), тотчас же вслед за Сулейманом разошлись по домам. Они понесли с собой во все концы грозную обиду за свои седины, и вскоре состояние стариков передалось всему народу. Несчастный брадобрей — будем уже называть его так до конца,— умоляя простить его и выкрикивая какие-то клятвы, кружился вокруг лагеря. Это был добродушный толстяк с изрытым оспой красным носом и узкими глазами. Сулейман и слышать не хотел о нем...
В такую-то злую минуту и попал я, оказывается, в Ак-цегер.
Но, разумеется, все эти подробности я узнал позже: теперь же Сулейман, вновь расстроившись, умолк и насупил брови. В глазах его снова появилось то умиляющее детское выражение обиды, которое я заметил вначале, а лицо стало по-прежнему суровым, замкнутым.
— Пусть войдет пастух,— буркнул он, глянув на старуху исподлобья.
Старуха вышла.
Сулейман, подняв голову, начал застегивать бешмет.
— Старый черт! — шептал он, возясь с воротом.— Давно я с тобой хотел поговорить!..
Но в комнату вошел юноша. Сулейман, не ожидавший этого, перестал застегивать бешмет и, несколько разочарованный,- откинулся к стене.
«Ну хорошо,— подумал я,— уйдет юноша, и тогда-то уж я приступлю к делу. Скорей, скорей увезти его отсюда, пока он здоров».
Юноша вошел спокойно. Одетый в ветхую шинель, в огромной папахе и домотканых пыльных обмотках, он был похож на собравшегося в дальний путь чернорабочего-сезонника. Через правое плечо его были перекинуты пестрые хурд-жуны1, которые он придерживал рукой.
Войдя в комнату, юноша опустил хурджуны на пол и быстро снял папаху. Бритая белая голова его странно сочеталась с коричневым от загара лицом. Лицо было скуластое, немного наивное.
Сулейман подождал, пока юноша, ослепленный после яркого солнца, отыщет его глазами, и сразу же встретил взгляд юноши вопросом.
— Что? — спросил он с мрачным безразличием.— Трава, что ли, ядовитая выросла в этом году? Отчего гибнет скот?
Юноша, замигав, растерянно глянул на меня.
— Тебя спрашиваю,— сказал Сулейман твердо,— он здесь ни при чем. Пастух ты.
— Я пастух,— сказал юноша, заволновавшись,— только в нашем колхозе, Сулейман-дядя, скот не гибнет. Об этом я первый раз слышу!
— Ты здешний? Из крепости, что ли?
— Здешний,— ответил юноша, опустив голову.
— А корову "в овраге видел? — спросил Сулейман строго.— Ты по какой дороге шел сюда?
— О! — воскликнул юноша.— Корова ж та сама убилась. Это верно. Я и забыл.
— И позавчерашняя овца?—сказал Сулейман.— Та тоже сама убилась? Да?
Юноша нахмурился. Было видно, что ему неприятен этот допрос.
— Прохожее стадо,— пробормотал он.— Никто тут не виноват. Но овца та, говорят, была дряхлая, ее забодали молодые на водопое.
— Кейф! — усмехнулся Сулейман горько.— Тут тоже, оказывается, молодые бодают стариков. Выходит, по-твоему, это все правильно?
Хурджун — переметная сума.
Юноша, не понимая истинного смысла слов Сулеймана, простодушно улыбнулся.
—Сулейман-дядя,— сказал он, вдруг осмелев и поднося папаху к груди,— я к тебе по другому делу.
Сулейман, видимо недовольный тем, что юноша пренебрег его замечанием, насупился.
— Ну, сядь,— ответил он сурово,— говори, коли тебе так уж не терпится.
Юноша шагнул к табуретке, но не сел, а лишь положил на нее свою папаху. Затем он торопливо сунул руку за пазуху и, вынув оттуда истрепанную тетрадь, расправляя ее в ладонях, стал напряженно серьезен.
— Вот,—заговорил он, краснея,—Сулейман-дядя, я, видишь ли, пришел, чтобы ты задал мне один-два вопроса.
— Ба,— удивился Сулейман.— А ты кто такой? — Он глянул на юношу с любопытством, словно впервые его заметив.
— Я поэт,— ответил юноша.— Хочу, чтобы ты меня испытал, гожусь ли я в поэты. И если гожусь, чтоб принял...
— Ах, вон оно что! — кивнул Сулейман (глаза его стали тусклыми).— Вон оно что! Тут, оказывается, не шуточное дело...
— Хоть какой-нибудь вопрос,—сказал юноша, смутившись.— Три года я готовлюсь...
— Три года! — воскликнул Сулейман.— Это не малый срок. Коня можно вырастить.
В глазах юноши мелькнуло что-то похожее на недоверие, но он молча опустил голову.
— Ну, садись,— сказал Сулейман.— В таком случае можно задать тебе самый трудный вопрос. Три года все-таки не шутка. А? Как ты думаешь, Габиб? Скажи, будь добр,— обратился он потом серьезно к юноше: — «Голова — орешек, брюхо — барашек, спина — козья, хвост — ножницы». Что это такое?
— Это ласточка,— сказал юноша обиженно.— Ты мне загадки задаешь, Сулейман-дядя.— И, встав с табуретки, нервно взял свою папаху.
— Сядь! — приказал Сулейман, вдруг побледнев.— Как тебя зовут?
— Меня зовут Билал,— ответил юноша.
— Так вот что, Билал. Где ты слышал такую новость, что будто в поэты принимают так просто?
— Я хотел прочесть стихи,— ответил юноша.— Я ж не то хотел, я хотел сейчас...
— Ты многое хотел,— перебил его Сулейман резко,— очень многое. Весь мир! О чем твои стихи?
Юноша молча протянул Сулейману тетрадь.
— Передай ему,— приказал Сулейман, показав в мою сторону.— Он разберет.
Я взял тетрадь. Крупным почерком, неровными буквами были вписаны в нее четверостишия. Они не имели ни заголовков, ни знаков препинания, но зато были обведены красным карандашом с такой твердостью, что казались заключенными в рамку. Юноша тревожно следил за движением моих рук. Сулейман задумчиво смотрел перед собой.
Это были стихи еще не зрелые, но в них была та первобытная непосредственность, которая и есть сама поэзия. Открывалась тетрадь с запевки. На второй странице рассказывалось о пастухе, которого томила жажда. Пастух наклонился в зной над родником. В роднике он увидел образ возлюбленной и понял, что томит его не жажда, а любовь, и заплакал. Второе стихотворение было о самолете. Самолет летел над горами маленький-маленький (как в нем только умещаются люди?) и вдруг заслонил своими крыльями целый аул. Аул был на круче. Пастух смотрел на самолет издали, а в это время за его спиной удаман1 резал ягненка на ужин.
. — Читай,— сказал Сулейман, очнувшись.— Что же ты там замолк? Вот тебе на! С самого начала читай. А ты сядь! — прибавил он, обращаясь к юноше.
Юноша хотел было что-то возразить, однако не решившись, молча сел на табуретку.
Я намеревался прочесть о самолете, но, на беду, в последнюю минуту мне пришла мысль начать с запевки.
На высоких горах Олень танцует,— Танцуй, моя молодость, Пока нет старости.
Сулейман насторожился.
Ни конем, ни птицей — Молодым поэтом,— Дай пройдусь по земле, Пока нет старости.
1 Удаман — старший пастух!
— Стой! — крикнул вдруг Сулейман, подняв обе руки.— Вы что сегодня, сговорились все?
Он беспокойно метнул взгляд на юношу, и вдруг лицо его стало твердым, нарочито упрямым.
— Однако,— сказал он грозно,— откуда ты знаешь, что старость так уж плоха? Старость, брат, не хуже молодости, коли хочешь знать. Где это ты слышал?
Юноша, не зная, что ответить, опустил глаза.
— Отвечай! — крикнул Сулейман.— Не бойся! Черт возьми, ты, оказывается, не так уж прост, как я ожидал!
— Молодость лучше,— сказал юноша, широко улыбаясь и показывая белые зубы. Удивительно, у всех пастухов в горах белые зубы, и народ объясняет это тем, что пастухи, мол, едят мясо без соли. Он посмотрел на Сулеймана с такой честностью, что показалось, будто даже в комнате стало светлей, но, Сулейман умышленно не заметил его взгляда.
— Нет! — сказал он твердо.— Ты меня спроси! Ты ведь не был стариком, откуда ты знаешь? А я был молод.
Юноша, как бы призывая меня в свидетели, тревожно глянул в мою сторону, но как я мог ему объяснить состояние Сулеймана?.. Я молча зашагал по комнате.
— Да, да,— воскликнул Сулейман,— не думайте, что я шучу! Я совсем не шучу. Молодость — дикий конь, который... гм... гм... ну, что ли, топчет луг. Молодость — это прыгающий по камням быстрый поток. Вот что такое молодость! «Шор-шор-шор-шор», а куда бежит, сам не знает. Нет, старость лучше! Старость мудра и для общества полезна. Старость имеет свои берега и течет плавно, не сворачивая с пути. Здесь-то и водится рыба, коли хочешь знать. Спорьте! Что ж вы замолчали оба? Спорьте!
— Хорошо,— сказал тогда юноша и встал. Должно быть, он подумал, что Сулейман его экзаменует.— Я отвечу. Может, рыба и водится в тихой воде, но мельницу вращает лишь быстрый поток. Быстрый поток — это молодость.
— Ого! Смотрите, пожалуйста! — удивился Сулейман.— А зато корабли по нему не плывут. Вот тебе! Мельницу может вращать и ветер. Молодость и ветер, оно и выходит одно и то же...
Юноша, то ли не зная, что ответить, то ли не желая обострять спор, задумался. Сулейман замер в ожидании ответа. В глазах его зажглись торжествующие огоньки, но лицо было, по-прежнему сурово.
— Вот, юноша,— заключил он потом многозначительное А ты споришь!
— Все-таки не согласен,— взмолился юноша.— Если молодость — ветер, не будь того ветра, и корабли старости стояли бы на месте. Ветер же двигает. Ветер — сила.
— Ну ладно,— прервал Сулейман.— Заладил о ветре. Отвечай, коли так: когда ты спишь, какая пора самая вкусная — вечер, или полночь, или утро?
— Безразлично,— ответил юноша,— сна не чувствуют.
— А вот и нет! — подхватил Сулейман.— Вот ты опять ошибся, юноша: утром сон вкуснее, когда тебя будят, когда надо проснуться, когда гудит сердце. Вот оно! Такова и старость. А вообще, конечно, сна не чувствуют. В этом ты прав. Я ж не говорю, что ты совсем не прав.
— Это другое дело,— ответил юноша, начиная уже вновь теряться.— Это разные вещи. Ты говоришь о вкусе, а я говорю...— он запнулся.
— Ты тоже о вкусе,— сказал Сулейман и серьезно подмигнул ему одним глазом.
Юноша, окончательно сбитый с толку, несколько мгновений стоял молча.
— Как же так,— сказал он наконец,— это ж разные вещи, Сулейман-дядя. Старость не может быть лучше молодости, что ты говоришь! — Он даже уронил папаху и, подняв ее с полу, неловко зажал под мышкой.— Все же это знают, все люди...
— Ну вот,— сказал Сулейман с досадой.— Следы коня топчет жеребенок. Видали? Кто это «все»? Имей в виду, юноша, я больше твоего слышал. Это молодежь все придумала. Если хочешь знать...— Тут Сулейман завозился на кровати, якобы устраиваясь поудобнее.— Если хочешь знать, то это давно уже решенный вопрос. Ты еще мальчик! Русские поэты тоже однажды спорили между собой: что, мол, лучше — молодость или старость,— и что ты думаешь? Самые знаменитые из них сказали: старость лучше. Да, да! Максум Горки то же сказал!
Сулейман оцепенел и осторожно покосился в мою сторону (как, мол, я?), но я, разумеется, и виду не подал, что сомневаюсь.
— Вот,— заключил он тогда спокойно,— а ты споришь: «Молодость, молодость!» Неприлично!
Воистину, это произвело на юношу потрясающее впечат-
ление. Несколько минут он, не мигая, смотрел на Сулеймана и вдруг, втянув голову в плечи, опустился Перед ним на табуретку. Этот последний неожиданный довод Сулеймана сразил его окончательно. Но Сулейман, видимо, и сам понял, что хватил через край (о добрые люди, как еще можно было выйти победителем в таком споре?), опустил голову. Он замолчал, размышляя о чем-то, сводя кончики пальцев пирамидкой, сосредоточившись, поглядывая перед собой, и вдруг иным, совсем дружелюбным голосом обратился к юноше:
— Откуда ты, Билал? — спросил он задумчиво.
— Из Кюлюта,— ответил юноша.
— О, из того Кюлюта, что на горе? Юноша кивнул головой.
— Знаю, как же,— сказал Сулейман, разгладив усы,— молол муку. А мельник, кривой Али, жив еще?
— Жив,— ответил юноша.— В прошлом году женился.
— Что ты говоришь? — Сулейман даже вздрогнул и, весь просияв, повернулся ко мне.— Хабар! Хабар! — воскликнул он, похохатывая.— Такой чудак этот кривой Али, скажу тебе,— и, покачав головой, начал рассказывать: — В зиму, знаешь ли, у нас везде останавливаются мельницы. Только в Кюлюте работает одна. Вода сквозь лед идет. Полтора пуда молол я целые сутки. Медленно кружится жернов, по одному падают зерна, и то ветер уносит, эй! А хозяин, знай себе, рассказывает небылицы: будто то и будто это. Будто, мол, в молодые годы он был силач-силачом, а теперь состарился и... гм...
Сулейман, опомнившись, прервал рассказ и поспешно слез с кровати.
— Читай,— приказал он громко,—читай стихи, Габиб!.. Или нет, постой! Ты, юноша, где учился грамоте?
Юноша поднял голову и, глядя мимо Сулеймана, почтительно ответил:
— В коше'. Нас учили там в прошлом году на зимовке,
— Молодец! — воскликнул Сулейман.— Вот это молодец! Ты правильно идешь! Но имей в виду, мастерство поэта не преподают! Река сама себе находит дорогу! Я тоже нигде не учился. Ай-ай-ай, Билал,— сказал Сулейман, вдруг присев на край кровати прямо перед юношей.— Трудно теперь стать поэтом. Видишь ли, очень много поэтов развелось. Кто идет?
'Кош — пастушья стоянка.
Поэт! Что несет? Песню! Каждый пробует себя здесь. Надо найти такие слова, каких никто не нашел. Слышишь? Все имеет свое название, юноша. Хлеб есть хлеб, Красная Армия есть Красная Армия. Обо всем надо говорить особо и достойно. Обо всем надо думать правильно, а говорить, не повторяя чужих слов. Понял? Вот!
Юноша с великим уважением посмотрел на Сулеймана. Сулейман сидел вплотную перед ним и, как ровеснику, заглядывая ему прямо в глаза, продолжал уже увлеченно:
— Например, до твоего прихода мы с Габибом,— он показал на меня обеими руками,— ели тут суп из бараньего мяса. Теперь приходишь ты, например говорю, и тоже наливаешь нам из другой кастрюли того же бараньего супа. «Да что ты! Мы уже сыты! Невкусно!» — скажет каждый. Не правда ли?
— Действительно,— сказал юноша,— мудрые слова.
— То-то,—подтвердил Сулейман.— Надо, стало быть, иное всегда. Теперь слушай. Но из всех поэтов труднее всего мне. Отчего, интересно? Не старость мешает, нег, ты это оставь!— Сулейман слегка тронул рукой колено юноши.—Мешает мне неграмотность, вот что! Видимое глазом — ничто! Надо знать обо всем, надо думать за всех, понял? Широта, широта нужна, чтоб стать поэтом.— Сулейман развел руки.— Птицы говорят — слушай, земля поет — слушай, умей разговаривать с тишиной, беседовать с давно умершими людьми, перекликаться с еще не рожденными. Го-го-го! Понял? Сердце должно вмещать все это, и чем оно шире, тем богаче поэт. Вот, сын мой. Теперь ответь мне: пойдешь ли ты учиться в город?
— А я же иду,— сказал юноша, вдруг отшатнувшись и радостно улыбаясь.— Я, Сулейман-дядя, мимоходом зашел к тебе. В Дербент иду!
— Вот как! — разочаровался Сулейман, нахмурив брови.— Так что ж ты молчал? Сразу с этого и начал бы: иду, мол, в Дербент, зашел мимоходом. Эх-ва! А то: «Примите в поэты».
— Я хотел заручиться твоим словом,— ответил юноша.— Мне сказал удаман, что в поэты принимаются через тебя. Что если, мол, суметь ответить на твои вопросы, то можно смело идти в поэты. А так, мол, еще неизвестно.
— Старый дурак,—сказал Сулейман рассеянно.— Жаль, что он сам не пришел ко мне. Я бы с ним поговорил. Лучше
бы он занимался своим делом. Мы с детства, видишь ли, спорим с ним, и я всегда говорю ему: «Ты не за то дело берешься, эй, Манташ! Ты не то затеваешь!» В конце концов он соглашается. Теперь он, говорят, здесь удаманом стал, а молодые бараны бодают стариков! Ну что ж, сын мой. Где ты остановишься в Дербенте? Габиб,— кликнул Сулейман, не дожидаясь, пока юноша ответит,— напиши письмо! От меня много саламов пирсидателю Дербента. И все как надо. Даром, что ли, ты секретарь,— сам должен знать!
Юноша покраснел и, шумно вздохнув, опустил голову. Сулейман встал. Пройдясь по комнате босиком, он остановился и, почесывая ногой ногу, приблизился ко мне. Я писал в дербентский райисполком. Сулейман, взяв с подоконника1 зеркальце и долго держа его перед собой, надувал то одну, то другую щеку. Потом, бросив зеркало на кровать, торжественно стал посреди комнаты. Усы его шевелились.
— Эй, э-ей! — крикнул он, хлопая ладонями, как в театре, когда вызывают слугу.
В дверях появилась старуха. Сулейман на секунду растерялся и вдруг, набравшись храбрости, глянул ей прямо' в глаза (она стояла, как и в первый раз, покорно сложив руки на животе).
— Скажи, кари, этот бессовестный человек все еще ходит вокруг дома?
— Какой? — спросила старуха, явно делая вид, что не понимает.
— Парикмахер,— воскликнул Сулейман,— какой же еще!
— Да,— ответила старуха.
— Пусть он даст бритву. Мне надо побриться.
— А ты его простил? — спросила старуха строго.
— Да, да,— ответил Сулейман.— Стало быть, простил. Скажи и соседям.
— Пусть тогда он сам придет,— сказала старуха.— Он же тебе и подправит бороду.
— Нет,— прервал Сулейман,— простить — еще не значит подружиться. Впрочем, постой, это зависит от него самого. Пусть он останется в Белом городе парикмахером. А там посмотрим!
Сказав так, Сулейман повернулся и мелкими шагами направился ко мне. Я стоял, держа в руках уже готовое письмо. В ту минуту, когда Сулейман дошел до середины комнаты, юноша, все время молча сидевший на табурете, встал.
—- Сулейман-дядя, эту твою помощь я никогда не забуду. Спасибо! — сказал он. Лицо и голос его изменились.— Значит, мне можно быть поэтом?
Сулейман, заложив руки за спину и оттопырив усы, важно измерил юношу взглядом с головы до ног.
— Хм,— усмехнулся он.— Возьми-ка письмо. Юноша взял.
— Надень папаху, перекинь хурджуны через плечо и стань во-он там, у порога!
Юноша встал.
— Теперь слушай!.. Чтобы потом, когда ты станешь поэтом, можно было отличить нас друг от друга,— сказал Сулейман с серьезным видом,— вот тебе напутствие: имей свою обувь, свою походку, поэт... Когда я ехал в Москву на съетд, я поехал в чарыках. Были люди, говорили: «Сними, Сулейман, эти чарыки, оденься, как купаз1, надень галстук,—ч го тебе стоит — все есть!» — «Нет,— сказал я,—мое мастерство привычно к чарыкам. Я от них имею силу. Так ходят соседя, так ходит аул». Разумей, я не просто о чарыках говорю!..
Юноша кивнул головой.
— Что же касается чарыков...— Сулейман достал из-под кровати ботинки и, сев на табуретку, кряхтя, стал натягивать их на ноги.— Валла, юноша, и теперь бы я носил свои чарыки с радостью. Ботинки мне, видишь, непривычны. Но одна вещь: люди подумают, что я скупой. «Деньги имеет, все имеет, что он в самом деле!» Поэтому и ношу,— сказал Сулейман твердо и, встав с табуретки, громко, как ребенок, затопал ногамч.
Юноша стоял на пороге смирно. Через правое плечо его вновь были перекинуты пестрые, сшитые из ковра походные хурджуны. Он их придерживал одной рукой. Голова его не покрыта. Темное, чугунного цвета, лицо скуласто и молодо. Он смотрел на Сулеймана с преданностью.
...За окном уже были слышны людские голоса. Курорт ожил. Сулейман, сияющий и гордый, вышел провожать юношу за порог. Он слегка опирался на его плечо, что-то весело говоря ему на ухо. Его появление — появление председателя курорта — было встречено всеобщим ликованием обитателей Белого города. Раздался выстрел. Он грянул, сотрясая горы. Многоголосое эхо отозвалось внизу. Я представил себе одичавшего, с красными глазами сторожа «кулорта», который
Купаз— купец.
спросонок выпалил из дробовика. Вероятно, происходило примирение стариков с брадобреем.
Мог ли я в самом же начале омрачить эту радость Сулей-мана? Нет, разумеется! Я решил отложить свой разговор до вечера.
Приближался вечер...
Вот он уже наступил.
Уже ночь...
...Я вижу Сулеймана, стоящего у обрыва, около костра. Он стоит, опершись на посох, в косматой папахе, в темном бешмете с широкими рукавами. Глаза его мирно прищурены. Несколько стариков, накинув тяжелые шубы, сидят перед ним на камнях. Красные блики костра играют на их лицах. Блики играют на бритом глянцевом подбородке Сулеймана. (Он сбрил бороду начисто, как всегда в торжественных случаях.) Жесткие седые усы его повисли книзу. Сулейман стоит, спокойно поглядывая на огонь и, как бы между прочим, беседуя со стариками.
Огромная круглая луна дремлет над горами. Она висит низко-низко,— горы черны и глухи. Внизу, глубоко под обрывом, однообразно ревет река, и ее тусклая поверхность блестит при луне змеиной чешуей.
Сулейман поднимает голову и, показывая посохом вдаль, говорит:
— Все-таки, соседи, мост лучше построить там, а не тут. Я раздумал.
Двое стариков поднимаются с места, а остальные, продолжая сидеть, оглядываются назад, заслонясь ладонями от
огня.
— Ты, пожалуй, прав,— соглашаются они.— Там лучше.
— И река будет ниже, и мост уже.
— Главное прочно,— говорит Сулейман, ставя посох на землю.— Этот обрыв может осыпаться, смотрите сами. А там скала на скале.
— Да, да,— подтверждают старики,—скала на скале,— и вновь, не торопясь, усаживаются на место. Их лица темны. Белые квадратные бороды на груди согнуты углом, так как головы опущены книзу. Бороды их аккуратно подстрижены, у некоторых по последней моде побриты затылки.
— Ах, Сулейман! Хорошо бы мост тоже из белого камня. Раз Белый город, так чтоб все было одно к одному. Широкий, чтоб три арбы могли разойтись.
— Будет,— говорит Сулейман спокойно.— Только не арбы, а машины..-. Ну да все "равно. -
Старики задумываются.
— Но ни одного бессовестного человека сюда чтоб не 'Пускали,— говорит кто-то встревоженно.— Не дай бог! Бессовестным людям, не уважающим старших, вход в Белый город будет запрещен. А, Сулейман?
— Само собой,— отвечает Сулейман, оставаясь все так же неподвижным.— Я же сказал.— И, подняв голову, щурясь, вглядывается в темноту.— А что парикмахер, соседи? Довольны вы им?
— Ох, уж этот парикмахер! — бормочет кто-то про себя.— Он из нас маймунов1 сделал, соседи. Зря мы доверили ему свои бороды!
— Ничего, ничего,— говорит Сулейман грустно.— Он же старается. Пусть! Нельзя быть вредными, старики. Простим ему ради этого молодого поэта. Простим! Ах, соседи! — Голос Сулеймана вдруг обрывается.— Соседи мои...— Он достает носовой платок.— Какой умница этот мальчик. Если б вы знали… Если б...— И, усиленно водя платком по усам, Сулейман сдерживает подступившие к горлу слезы. Рука его дрожит.— Да,— говорит он потом твердо.— Значит, так!.. А насчет моста— завтра решим окончательно. Нужно собрание. Посмотрим, что скажет молодежь. Без молодежи решать такое дело нельзя. Слышите? Неправильно будет. Безобразие!
— Быть по сему! — бормочут старики вполголоса. Сулейман, понемногу успокаиваясь, овладевает собой. Он
вновь опускает голов)?. Звездное небо над ним безмятежно. Вокруг стоят погруженные в дрему величественные горы. Старики молчат.
Вдруг Сулейман достает из карманчика под мышкой часы.
— Три часа,— шепчет он про себя, щурясь и наклоняясь к огню.— Ну что ж, пора...
— "Три часа? — восклицают старики изумленно.
— Ах да,— говорит Сулейман с досадой и наклоняется к огню еще ниже.— Черт возьми, соседи! Этот бессовестный Джавад меня обманул, все время часы останавливаются.— И он, озабоченно сдвинув брови, начинает их заводить.
За спиной Сулеймана, поднимаясь все выше по горбато-
Маймун —обезьяна.
му, неровному склону холма, горят костры. Кое-где огонь освещает лица людей и ветхие, пристроенные к арбам палатки. Копошатся старухи. Как удивительно похоже это на древнее кочевье, кочевье переселенцев,— может быть, из прошлого, из тьмы веков. Если бы только не машина Сулеймана, поблескивающая фарами в тени тополей, можно было бы и впрямь поверить, что все это сказка...
Дым стелется по земле, еле видимый в лунном сиянии. Луна озаряет одинокую сторожку у обрыва и вдали, высоко на горе, черные руины крепости. Внизу, в голубоватых глубинах ущелья, ревет река. Постукивая деревянной ногой, от костра к костру бродит в полной амуниции сторож «кулорта» с дробовиком через плечо. Сулейман стоит, вглядываясь в темноту, заводя часы, лицо его озабоченно.
О нет! Я не решился, конечно, и вечером заговорить с ним о возвращении домой и вновь отложил свой разговор. Я отложил его вопреки строгому наказу врачей сегодня же вернуться р аул вместе с Сулейманом. Как можно было оставить город без моста?
Не знаю,— то ли оттого, что хлебнул акцегерской воды, то ли я заразился недугами сердца Сулеймана,— но мне отчетливо мерещился в этот вечер в лунном сиянии Белый город. Он спал. Крыши домов и зубчатые стены города были зеркальны. Они были белы, и высоки, и призрачны. К стенам города медленным шагом, позванивая колокольчиками, подходил караван. Откуда он? Из тьмы прошлого? Караван был утомлен. У входа на широкий каменный мост стояла стража.
— Эй! Откройте двери! — кричал караванщик.— Мы издалека! Совесть наша проверена временем!.,
ПОЭТ
(Времена года)
Где граница между прозой и поэзией, — я никогда не пойму.
Л. Толстой («Дневник молодости»)
Когда же наступает пора заговорить о тайне поэта, об источниках его вдохновения или, так сказать, о ключе к его
таланту,—я вооружаюсь терпеньем и мысленно возвращаюсь назад, к мирным берегам его будней.
Четыре времени года поочередно окружают меня своим сияньем: желтая осень, зеленое лето, белая зима, красная весна... Четырежды гощу я в ауле Сулеймана.
И каждый раз, слыша и видя его перед собой, я задаю себе все тот же вопрос: «В чем его величие? Где начинается в нем поэт?»
Но в неторопливой будничной прозе его дней мне трудно найти ответ на свой вопрос.
Вот аул.
Вот окраинная сакля поэта.
ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРВОЕ.—ОСЕНЬ
Я начинаю поиски тайны поэта с осени, ибо это классическая пора поэзии.
Воспоминания уводят меня в глушь. Уже давно осыпаются сады. Поздняя осень царит над миром...
Красные и желтые листья летят мне навстречу, и за ними мне едва виден Сулейман, сидящий на пустыре у своей сакли.
Пустырь зарос лебедой и конским щавелем. Справа от него, обрываясь вниз, уходят сады. Сулейман сидит, скрестив ноги и привалясь спиной к старому, заброшенному здесь с давних времен деревянному пуруцу1. Чуть поодаль, по каменистой тропе, бесстрашно разгуливают перед ним вороны. Аул возвышается вдали за спиной Сулеймана, похожий на многобашейную крепость. Сулейман сидит, опустив голову на грудь. Блеклые осенние листья падают на его плечи, кружатся над ним...