— Дай бог всякому,— подтверждают старики.— Такой сын на ладони яичницу сжарит. Великан!
После этих слов все задумываются. На ветле, устраиваясь к ночлегу, беспокойно галдят грачи (может, и в самом деле будет дождь?). Они перелетают, ссорясь из-за места, с одной ветви на другую, и ветви эти темно-красны, и площадь в закатном дыму, и дети притихли, окружив кузнеца.
— Выходит, Сулейман, ты совсем уже выздоровел, коли и ездить стал? — говорит кто-то из стариков заискивающе.
— Да,— отвечает Сулейман.
Сейчас в его фигуре и впрямь ничто не напоминает о недавней болезни. Жизнь уже вошла в колею.
— Домашние? Старуха? Все ли благополучны? — спрашивает вдруг, очнувшись и только что заметив Сулеймана, дряхлый старик, сидящий у точильного колеса, на конце бревна. Он все время опал, и его разбудил хохот стариков.
Сулейман кивает головой.
— Ай, что там домашние, Межведиль,— говорит он, надвигая папаху на брови (закатные лучи мешают ему смотреть прямо).— Старуха вот затеяла варенье варить. Из зеленых орехов. Кто-то ей сказал, что хорошее, мол, получается варенье... Утром мальчик нарвал мешок. Теперь она мочит их в воде... Говорит, надо еще известки в воду... То, се — словом, нашлось занятие.
— А зачем же известка? — спрашивают старики.
Тот — дряхлый, на конце бревна — вновь уже задремал.
Хабар — новость, событие.
— А чтоб кислота прошла, наверное,— отвечает Сулейман равнодушно.— Кто их разберет...
— Да,— заключают старики,— должно вкусно... Воцаряется молчание.
— Надо поторопиться с обмолотом,— говорит вдруг кто-то, встрепенувшись.— Получается нехорошо. Другие дела ждут. Вон в колхозе имени Сулеймана кончили же... Стало быть, и нам можно поторопиться.
— Не кончили еще,— говорит Сулейман неохотно,— но кончают...
Говоря так, он, щурясь, смотрит поверх детей на дальние деревья. Кузнец чинит колесо. Дети по-прежнему толпятся перед навесом, шепотом споря о чем-то между собой. В воздухе свежеет. Маленький голопузый мальчик, отделившись от толпы детей, направляется к Сулейману, на ходу громко обсасывая сахар (он бережет его и откусывает по кусочку). Площадь пуста. Вечер. Закат.
Вдруг из переулка с цокотом выезжает всадник. Грачи на ветле поднимают тревожный грай. Всадник сидит на коне в бурке, молодцевато заломив папаху. Лицо молодое, дышит силой. Конь под ним рвется вперед. Всадник одерживает его, сидя прямо.
— Салам-алейкум!— говорит он, проезжая мимо стариков!
— Алейкум-салам,— отвечают старики вполголоса.— Куда, Али-Аскер?
— В Дербент,— говорит юноша и, хлестнув коня, исчезает за углом.
Площадь, взбудораженная цокотом копыт, вновь замирает. В конце ее виден белый силуэт пса, присевшего на задние лапы. Пес с опозданием лает вслед всаднику. Далеко слышна чья-то унылая песня (или поет радио?).
— К невесте поехал,— говорит кто-то из стариков, качнув головой.— Врет, сукин сын, не в Дербент!..
— А хороший воин из него выйдет.
— Да. Молодежь пошла сильная... Машалла!
И снова тишина. Уже стемнело. Между коленями Сулеймана стоит маленький голопузый мальчик, дремотно поглядывая в сторону кузницы. Сулейман держит его, обхватив рукой. Под навесом пылает горн. Там, среди детей, возвышается беспокойная фигура старичка, который то и дело вступает в переговоры с кузнецом. Кузнец, гикая, стучит молотом. Удары
разносятся далеко и от эха кажутся двойными. В окнах саклей загораются огни...
Черные, непроницаемые тучи подступают к горам, и гор уже не видно. В далеких мрачных просторах вспыхивают зарницы. Они озаряют на мгновение выплывающие из тьмы сизые призраки гор. Отдаленный гром, перекатываясь, замирает в воздухе. Зреет дождь. Воздух становится прохладным и влажным.' За аулом в пруду отчетливо слышен лягушачий концерт. Старики все сидят...
ВЕЧЕР
Поэт! Приближается вечер. Седеешь ты с бегом годов; Быть может, в раздумье глубоком Ты слышишь грядущего зов?..
Рабиндранат Тагор («Садовник»)
...Сначала над саклей в багровом тумане заката шныряют стрижи. Они кружатся, обгоняя друг друга, визжа и захлебываясь от невыносимого счастья — и лето на исходе, и солнце уводит лучи за дальний склон,— скорее, скорее, друзья, жизнь быстротечна!..
Глядя на них, Сулейман держит руку у груди. Дым от забытой папиросы струится сквозь его пальцы. Он сидит на ступеньках, лицо его обращено вверх, и стрижи иногда, падая во двор, проносятся прямо перед его лицом с ликующим визгом.
Сулейман смотрит, прищурив один глаз. Тень от сакли пересекла закатный туман наискось. По краю крыши выставлены дозревать оранжевые тыквы. В глубине двора, там, где начинается огород, маячит на шесте лошадиный череп, надетый, по старинному обычаю, от сглаза.
...Потом за садами отцветает закат. Старуха разводит огонь под широким орешником у террасы. Дым поднимается ровно вверх. Он насыщает дерево и струится в его листьях, синий и тихий. Дерево дымит.
Сулейман отбрасывает угасший окурок и, взяв прислоненный между колен, свой посох, встает. Начинается вечер.
— Хо-хо,— говорит Сулейман в раздумье,— эти стрижи, старуха, ей-богу, все одинаковы: и старые и молодые, как черти все равно!
Это он говорит, глядя мимо старухи и как бы между прочим.
Старуха ставит на огонь чугунок. Рядом с ней, привязанный к огромной цепи, лежит крохотный песик. Он привязан с младенческих лет, чтобы вырос на цепи нелюдимым и злым; Положив голову на лапки, песик доверчиво смотрит на огонь, и мордочка его с милыми пепельными глазенками озарена костром.
Еще не темно. Еще долго будет светить меж ветвей зеленоватая озерная гладь неба, но уже нерушимый покой овладел каждой травинкой. Высокие заросли крапивы и лопуха у плетня стоят — не шелохнутся. Сады умолкли. Предсумеречная легкая тишина разлита в воздухе.
Сулейман спускается во двор.
Он идет бесшумно, почти не опираясь на посох и лишь по привычке медленно отмеривая им свои шаги. Одетый в домашний, с расстегнутым воротом бешмет, из-под которого за темной манишкой видна белоснежная нижняя рубаха, он останавливается поТЬдаль от старухи с безразличием и достоинством большого хозяина.
Голова его в небрежно посаженной набекрень новой папахе кажется склоненной набок. Правое плечо немного выше левого, ибо, стоя здесь, он уже плотно опирается на посох.
Он смотрит вдаль. Аул вырисовывается вдали перед ним темно-зеленой чащей садов, серой ступенчатой гранью пирамиды. Молодые тополя, посаженные им несколько лет назад вдоль ограды, теперь настолько выросли, что вершины их, уходя за фон аула, упираются в небо. Сулейман смотрит сквозь их частокол. Потом он опускает голову и, равнодушно поглядывая на огонь, задумывается.
Песик, который только что заметил хозяина, спотыкаясь и с трудом волоча за собой цепь (а цепь эта движется по натянутой через весь двор ржавой проволоке), бежит к нему.
— Карабаш,— говорит Сулейман, очнувшись и глядя на него сверху вниз, как на дитя,— где ты был, где ты был, волкодав?..
Песик ластится у его ног. Трогая носком розоватое пузо кутенка, Сулейман снисходительно улыбается.
Но вскоре лицо его вновь принимает безразличное выра-
жение. Оставив кутенка и отвернувшись от него, он медленно направляется в сторону полуоткрытой калитки, за которой видна пустая дорога. Он идет через двор. Цепкие плети тыквы и огурца тянутся из огорода до самой террасы. Они переваливают через ветхие, проросшие травой бревна, путаясь в крапиве, ползут на высокий плетень, и под их темными округлыми листьями кое-где мерцают желтые свечи цветов. Сулей-ман идет, обходя плети. Держа за спиной посох и слегка сутулясь, он иногда опускает голову, чтобы взглянуть под ноги, и, неторопливо перешагнув через кочку, шествует дальше.
Где-то под крышей чирикает воробей. Сегодня днем, когда старуха развешивала по карнизу узелки с семенами, баловень-внук, забравшись по лестнице, разорил гнездо. Он выронил наземь два крохотных пятнистых яичка (это было вторичное гнездо), и вот осиротевший воробей допоздна оглашает двор кротким одиноким всхлипыванием...
Сулейман останавливается.
Придерживая левую руку у нагрудного кармана и глядя вверх на крышу, он по-стариковски надувает щеки, отчего седые усы его шевелятся.
— Кари,— говорит он наконец, вздохнув,— зачем понадобилось этому мальчику разорять гнездо?
Старуха отводит ладонью свет от лица (она сидит, прикорнув перед самым огнем) и, не разобрав, настораживаясь, ждет повторения вопроса...
Но к этому времени Сулейман уже забыл о воробье. Он разглядывает поднятую с земли щепку и, очевидно, обнаружив в ней гвоздь, несет ее с собой, озабоченно встряхивая в руке. Пройдя немного и поравнявшись с собачьей будкой, он мимоходом бросает щепку на ее крышу, где лежат всякие, могущие пригодиться в хозяйстве железные мелочи, и, заодно отшвырнув валяющуюся на тропе кость, останавливается посреди двора...
Слышен ленивый, переходящий из одного в другой тон, скрип колес. Кто-то, вполголоса мурлыча про себя песню, едет по дороге. Сулейман слушает. Голова его опущена, лицо равнодушно.
— Нет,— говорит он наконец, кивая,— это не из нашего колхоза. Такого скрипа у нас я не слышал!
Сказавши так, он делает несколько шагов к калитке и, нахмурясь, ждет, пока на виднеющейся за ней пустой дороге покажется арба.
— Это, наверно, Хан-Буба,— говорит старуха, подумал он ведь недавно купил новую арбу в Дербенте.
— Кто тебе сказал? — спрашивает Сулейман.
— Разве ты не знаешь, он женит своего младшего сына... Того, что в армию едет!
— А!...— Сулейман кивает головой.
Не дождавшись арбы (скрип ее и потом долго еще доносится из-за сакли), он захлопывает калитку посохом и не спеша направляется обратно.
Старуха мешает щипцами огонь. Смуглое лицо ее, с приподнятой черной бровью, красно. Она задумывается и, рассчитывая, что Сулейман все еще стоит на том же месте, улыбнувшись, говорит:
— Как быстро прошло время. Помнишь, как Хан-Буба женился и ты был тамадой, а теперь, смотри, он уже женит последнего сына.
«Тара, тара, туру, туру»,— уныло бубнит из-за сакли проезжий.
Сулейман ничего не отвечает. Все так же спокойно и величественно, распрямив стан, он идет мимо старухи, направляясь в глубь двора к огороду.
— В то время мы еще сажали сад для того...— помнишь? — хозяина, бог с ним!..
— По полтора рубля за десятину! — вскрикивает Сулейман, вдруг обернувшись и вытаращив глаза.— Ничего, ничего! Мы тоже не прогадали, старуха! Вот он как разросся, наш сад!..
Он показывает посохом высоко вокруг и, с силой ударив им о землю, шествует дальше.
Странное упрямство, а может, и нетерпение просыпаются в нем в эту минуту. Но шага он не убыстряет. Войдя в огород и оглядывая его просветленным взглядом, он уже вновь спокоен, и лицо его по-прежнему равнодушно.
Буйный клубок гороха, весь обвешанный стручками, лежит на дороге. Сулейман останавливается. Спустя немного, нагнувшись и возясь с кустом, он беззвучно, по-детски выпятив губы, насвистывает про себя тот самый мотив, что напевал проезжий.
«Тара, тара, туру, туру...»
При этом он уже сидит на корточках, закинув посох загнутым концом на свое плечо.
Распрямив куст, Сулейман поднимается. Он молча изда-
ли смотрит во двор. Старуха все еще сидит у огня под синим от Дыма орешником. Около нее, что-то лакая из миски, чавкает кутенок.
Сулейман переходит за грядки. Здесь все запущено и заглохло. Раздвигая рукой шелестящие стебли кукурузы, он медленно пробирается в глубь огорода, и лохматая папаха его, то исчезая, то вновь появляясь, маячит в зарослях. Согбенные подсолнухи обступают его, как старцы. Они стоят, обнажив лысые головы, точно в безмолвной печали по уходящему дню. Проходя мимо них, Сулейман озирается исподлобья.
Между тем уже надвигаются сумерки. Зеркальное небо потускло и постепенно наливается мглой. На суковатом высоком шесте ограды, за спиной Сулеймана, стрекочет сорока. Ей отвечает другая в саду. Они перекликаются поочередно, и тревожная, резкая их скороговорка отчетливо звучит в вечереющих далях.
Сулейман выглядывает из зарослей, встав на цыпочки.
Потом воцаряется тишина. Сорока, низом перелетев через двор, исчезает за саклей, и последними на огороде появляются два белых пляшущих мотылька. Они мелькают над темными грядками уже в сумерках, обгоняя друг друга и зигзагами возвращаясь обратно. Сулейман следит за ними, стоя все там же.
Но вот мотыльки поднимаются высоко-высоко — выше молодых тополей, кубарем падают вниз и, облетев стог сена на соседней крыше, исчезают в саду. Начинает быстро темнеть. На молодом тополе колышется лист. Один-единственный. Вдали над темным аулом тлеет зажженная угрюмым огнем тонкая полоска зари. Вечер кончился. Начинается ночь...
Тогда Сулейман, вдруг очнувшись, выбрасывает вперед руку с посохом и ощупью идет обратно. Он идет напрямик. Задеваемые им, качаются на грядках тяжелые подсолнухи, и шелестит листва. Уже темно. Движение его в огороде заметно лишь по едва белеющему во тьме вороту нижней рубахи...
Вернувшись во двор, Сулейман останавливается под деревом. Старухи нет. Пламя костра, с которого убран чугунок, бросает кривляющиеся тени по всему двору. Дерево теперь выглядит странно. Освещенное снизу, оно наполовину светится изнутри желто-зеленым ажурным светом, тогда как вер-
шина тяжелой тучей нависает над саклей. Разрывы ветвей в некоторых местах пропускают звезды. Синее небо, подобное по густоте морю на детских рисунках, лежит вдали. Сулейман стоит под деревом и, опустив голову, молчаливо смотрит на огонь.
Теперь, при свете костра, он кажется совсем старым. На лице его все время перемещаются тени морщин, и под глазами ясно видны болезненные отеки. Он стоит неподвижно. Озаренные спереди красным светом углей бешмет и шаровары его кажутся сшитыми из лохмотьев парчи...
Чей-то заблудившийся буйвол тихо просовывает со стороны сада во двор темную квадратную голову. Голова свешивается и вздыхает. Сулейман оглядывается.
Некоторое время он напряженно смотрит назад, в темноту. Сады в эту пору приобретают особую гулкость, и в их замолкших таинственных недрах хоронится мгла. Звенят цикады. Сулейман, забывшись, долго смотрит на далекое небо, которое чуть-чуть посветлело снизу.
— Иди, буйвол, домой,— говорит он наконец, трогаясь с места.— Чего тебе тут? Киш, киш!.. Иди!
Он безразлично взмахивает рукой и, вместо того чтобы отогнать буйвола, не спеша направляется к террасе.
Однако буйвол послушно уходит. Тяжело ступая копытами, он поднимается по тропе вверх к невидимому теперь за черными колоннами тополей аулу. Сулейман прислушивается к его удаляющимся шагам, подняв голову и стоя на полдороге к террасе.
Потом он подходит к ступенькам. Садится на том самом месте, где сидел в начале вечера, и молчаливо наблюдает издали за потухающим костром. Пламя меркнет. Огонь уже не освещает дерева, как прежде, и лишь иногда одинокая искра, взлетая вверх, гаснет высоко в чаще ветвей.
Сулейман сидит безмолвно, глядя перед собой. Мириады цикад оглашают ночь торжественным хором. Их монотонное, убаюкивающее поскрипывание необъятно. Оно наполняет душу томительным ровным звоном, и кажется, что это поют не цикады, а сама ночь и тишина земли, освеженной росой.
В том месте, куда смотрел Сулейман, за садами, все больше бледнеет небо. Из темно-синего оно становится голубоватым rf линялым. Звезды редеют. Сулейман сидит неподвижно, опершись локтем на посох. Ночные бабочки слетаются к костру и гибнут...
И вдруг над садами вспыхивает белая луна. Лунный дым стелется по земле и затопляет двор. Мир становится фантастически синим. Каждый камешек обретает свою тень. На ступеньках обозначаются трещины и малейшие щербатинки. Песик, лежащий посреди двора и доселе невидимый, всплывает из тьмы, подобно черному шару. Над ним поблескивает проволока. Поодаль от конуры, там, где начинается огород, снова маячит на шесте лошадиный череп, белый и тусклый теперь при луне, как старый фарфор.
Сулейман сидит, наклонясь вперед. Орешник затеняет террасу наполовину, и тени ветвей лежат на глиняном полу отчетливо, с листьями. Дали неясны. Колонны тополей подпирают ночь в блеске и величии, и сквозь их частокол едва вырисовывается вдали ступенчатый рельеф аула. Далеко-далеко мерещатся во мгле за садами снежные вершины гор'. Сады окружают саклю Сулеймана, и Сулейман сидит теперь один в этом мире с глазу на глаз с его тайнами...
Он сидит безмолвно. Перед ним только что выползшая из-под ступенек жаба. Она, то прыжками, то ползком, долго гуляет по двору и, вдруг подойдя совсем близко, застывает у самых ног Сулеймана. Сулейман смотрит на нее прищурясь.
Жаба сидит перед ним на задних лапках, и ее влажная бородавчатая спина поблескивает при луне. Она как бы собирается что-то спросить («Сулейман,— как бы собирается она спросить,— отчего мне сегодня не попадаются жуки?»), но, не зная языка, молчит.
Так они сидят друг перед другом, долго, не шевелясь.
Наконец Сулейман вытягивает вперед руку и, держа посох двумя пальцами, осторожно опускает его на спинку жабы. Он слегка прищемляет ее к земле. Жаба неуклюже выкарабкивается из-под посоха и гигантскими прыжками скачет прочь. Сулейман, вздрогнув, растерянно смотрит ей вслед...
О лунная тишина, когда вдали, над темной чащей садов, встает сказочный белый призрак аула, когда карнизы саклей поблескивают, как слюдяные, когда деревья окутаны лунной паутиной и тени лежат на земле, плоские и тяжелые, как плиты черного мрамора, когда воздух зернист, когда душа наполнена звоном цикад и туманные дали населены пугающими синими снами!..
Сулейман сидит на ступеньках, поставив посох между ног и опершись на него обеими ладонями. За ним, в темном углу
террасы, как крохотная мирная птичка, чирикает сверчок.
— Чирик, чирик,— раздается в тишине.— Тише, тише! Моим деткам спать не мешайте!
— Чирик, чирик! А вон луна блестит, а вот старик сидит. Спите, детки! Засыпайте!..
Сулейман кладет подбородок на свои руки, которые по-пастушьи, одна на другой, лежат на посохе. Он сидит, прикрыв глаза, точно слушая биение своего сердца. Потом он поднимает голову и, не мигая, молча смотрит на луну. По щеке его ползет светлая слеза...
Из сакли выходит старуха и, постояв за его спиной в этом лунном призрачном мире, робко говорит:
— Сулейман, шел бы ты в саклю. Поздно ведь. И ужин давно остыл...
Сулейман, всхлипнув по-детски, кулаком вытирает со щеки слезу.
— Ай, старуха,— говорит он шепотом,— всегда ты мешаешь мне, когда я пою!..
БЕЛЫЙ ГОРОД
Я приехал в Акцегер, чтобы навестить отдыхающего здесь Сулеймана.
Акцегер — это известный в горах дикий курорт. Название свое он получил от расположенной поблизости древней крепости «Ак-цегер», что означает «Белый город». Трудно сказать — быть может, некогда крепость эта и служила ключом к богатым белым городам Востока, но сейчас здесь одни развалины.
В нескольких верстах от этой крепости (где ныне пастушья стоянка) есть горячие источники, куда ежегодно съезжаются больные со всех концов. Целебное свойство этих источников не изучено. Здесь нет ни врачей, ни обслуживающего персонала, ни белых бюветов. Маленькое здание, построенное в давние времена еще солдатами ахтинского гарнизона, ныне полуразрушено. Сухие тополя вокруг водоема, каменный купол и частокол ограды — вот все, что еще оживляет местность.
Однако открытые и оберегаемые окрестными сельчанами
акцегерские источники стали вдруг известными в горах как универсальный «кулорт». Больные стекаются сюда стихийно. Каждое лето на скрипучих буйволиных арбах тянутся вАкцегер ревматики, подагрики и больные злокачественными опухолями. Они приезжают с семьями и пестрой домашней утварью, разбивают палатки по склону горы и живут месяцами, принимая ванны как угодно и сколько угодно.
Веселой грустью веет от этого паломнического лагеря. Принявшие «ванну» лежат на траве, обложив себя высокими подушками и глядя в небо осоловелыми, счастливыми глазами. Тут же у костров возятся старухи, ползают дети. Вдали на камнях в великом безмолвии сидят старики, одетые в шубы или закутанные в цветные одеяла. Их лица постны. Они выражают покорность и надежду. Должно быть, так у стен Каабы сидели некогда бородатые пилигримы в ожидании чуда.
Посреди двора в жидкой тени тополей спит безногий — с деревяшкой вместо ноги — сторож «кулорта».
Кого он сторожит и что охраняет — бог весть, но рядом с ним, на всякий случай, лежит дробовик...
Глухая даль (дорогу к источникам перебегают зайцы!), высокие горы цвета луженой меди (ибо трава выгорает здесь, не успев подняться), однообразный рев реки внизу — таков Акцегер, новоявленный дикий курорт в Лезгинии.
Здесь-то и решил Сулейман отдохнуть этим летом со своей старухой.
Надо ли говорить, что решение его озадачило всех..
Он приехал сюда торжественно, на своей машине, никого не спросив и не предупредив. Окрестные врачи, узнав о случившемся, подняли тревогу...
Он поселился в той самой полуразрушенной сторожке, которая напоминала башню. В знак особого уважения к поэту соседний сельсовет срочно выкрасил комнату розовой краской и занавесил окна от мух кумачом. Сулейман жил в багровой полутьме. Все убранство его комнаты состояло из двух кроватей и одной табуретки. На подоконнике лежало зеркальце.
Я застал Сулеймана сидящим на кровати и дремлющим. Еще до того, как я вошел к нему, меня поразили безлюдье и тишина вокруг. Редкие палатки, по-цыгански пристроенные к арбам, пустые дорожки, по краям которых почему-то вырыты круглые ямы и валяются лопаты, зной и, наконец, сидя
дремлющий Сулейман. «Уж не попал ли я на «кулорт» во врёмя; мертвого часа?» — подумал я весело.
Услышав шаги, Сулейман поднял голову и, нисколько не удивившись (словно давно знал о моем приезде), опустил ее вновь.
— Молодой волк,— сказал он как бы сквозь сон,—ты, конечно, пришел мешать ягненку пастись на воле?
— Что ты, что ты,— ответил я равнодушно.— Кисловодск, Сулейман, и подметки не стоит против Акцегера. Наоборот, я приехал подышать здешним воздухом. Это же рай, оказывается.
Сулейман молча посмотрел на меня. Признаюсь, мне было бы трудно сдержать смех, если б к этому времени я уже не привык к комнатной полутьме и не заметил вдруг странную серьезность взгляда Сулеймана. Я так и замер. Сулейман, оказывается, вовсе не дремал, а сидел здесь один, будучи не в духе. Его заросшее жесткой сединой и немного припухшее лицо казалось огорченным. Глаза были мутны. В них было то удивительно милое выражение, какое бывает у детей, когда они, поссорившись с родителями, забираются на сундук и сидят там молча, надувшись на весь мир.
— Что с тобой, Сулейман? —спросил я виновато.—Здоров ли ты?
Он все еще смотрел на меня исподлобья.
— Ничего,— ответил он строго.— Так, вот сижу один, разве не видишь?
— Может быть, мне подождать на улице?
— Нет, зачем же! Устраивайся. Занимайся своим делом,— он кивнул головой,— вон там, на подоконнике. Только имей в виду, твои насмешки здесь ни к чему!
Чувствуя и без того неловкость за свою шутку, я медленно отошел к окну. Сулейман сидел передо мной, мрачно насупив брови. Как быть теперь? С чего начать?
— Кисловодск! — пробормотал Сулейман как бы про себя и вдруг резко повернулся ко мне.— А знаешь ли ты, что Кисловодск тоже не из земли вырос... Эй! Вон там, на дороге, ямы видел?
— Да, да,— подхватил я обрадовано (лучший путь примирения—это дать повод уличить себя в неосведомленности).— В самом деле, что это за ямы? Да много их как!
—Та м будет гульбар1,— сказал Сулейман многозначи-1 1Гульбар — бульвар.
тельно. — А на горе сад. (Он показал пальцем вверх.)
- О, вот что! А как же деревья?
Сулейман косо глянул на меня и, помолчав, добавил уже более миролюбиво:
— Деревья я пошлю потом из нашего колхоза.
— Не пойму,—сказал я осторожно,— зачем же тогда заранее вырыты ямы.
— Какие ямы? — воскликнул Сулейман, вновь вспыхивая.— Эх-ва! Кто же летом сажает деревья! Это еще не ямы, а план. Сад будут сажать другие люди...
Он нахмурился и, разыскивая на кровати кисет, прибавил:
— Надо же все-таки кому-то начинать. А то Акцегер да Акцегер,— все отсюда берут, а сюда никто ничего не дает.— Он стал набивать трубку.— Третьего дня тут, видишь ли, было собрание, и меня выбрали пирсидателем кулорта. Черт бы побрал этого бессовестного парикмахера — из-за него сегодняшний день пропал!
Последние слова Сулейман произнес скороговоркой, так что я даже не сразу их понял. В чем дело? Какой парикмахер?
Раскурив трубку, Сулейман глянул куда-то мимо меня вдаль и умолк. Мне пришла в голову странная мысль. Может быть, Сулейман начал забываться? В горах есть предания об источниках, вода которых дурманит голову. «Уж не акцегер-ские ли это были источники?» — подумал я и в страхе встал с подоконника.
— Ну, ты-то здесь, конечно, ни при чем,—проговорил Сулейман, заметив мое движение.—Скажи, будь добр, ты приехал в Белый город отдыхать или просто ко мне по делу?
— Отдыхать,— ответил я.— То есть... Гм...
— Гм! — Сулейман одобрительно кивнул головой.— А доктор наш, наверное, думает, что я где-нибудь в гостях в колхозе? А? — И он захохотал, придерживая трубку.— Док-тор-моктэр!..
— Ну, это ты зря, доктор же тебе не враг. Помнишь разговор об Акцегере?..
— Доктора ничего не понимают,— перебил меня Сулейман твердо.— Вот у моей старухи спроси. У нее потрескались было руки, потом пошла кровь—рана на ране! Так доктор сказал, что два месяца, мол, руки не должны касаться воды. Слыхал? Ведь руки, за что ни возьмись, должны быть чисты.
Не правда ли? Неужто старуха два месяца не будет умываться? Этого еще не хватало!.. И что ж, Габиб! Раны сами по себе зажили — валла! Мы их по совету моих односельчан смазывали курдючным салом. Да, да!
Сулейман вновь раскурил трубку и, рассеяв ладонью завесу дыма, глянул на меня хитрыми глазами.
— Вот,— сказал он,— а ты говоришь мне о докторе.
— Ну, это не всегда,— ответил я, решив уже понемногу переходить в наступление. (Ведь я приехал затем, чтобы сегодня же вернуться с ним домой.) — Это, Сулейман, счастливый случай. Могла бы старуха остаться без рук с этим курдюком.
Сулейман настороженно замер на месте.
— Брось, брось,— сказал он вдруг неуверенно,— народ лучше знает. Правда, этот новый доктор, может, и не такой. Но я о нем скажу тебе. Что это за доктор? Три месяца лечу у него сердце, а все по-старому: и телу не легче, и колени ноют. Не помогает!..— воскликнул он жалостливо тонким голосом и, замигав глазами, отвернувшись, запыхтел трубкой.
— Поэтому, наверное, ты и предпочел Акцегер Кисловодску,— сказал я не без ехидства.— Конечно, куда Кисловодску до Акцегера! Это ж как раз для больных сердцем.
Но Сулейман, к моему удивлению, не стал возражать. Он был охвачен своими мыслями. Голова его была окутана дымом. Запущенные, давно не стриженные борода и усы торчали врозь жесткой сединой. Он разгладил их (усы теперь повисли книзу) и, держась за подбородок всею пятерней, надолго умолк.
— Да,— заключил он потом как бы про себя,— хотя доктора и хотят меня вылечить, но стар я стал, Габиб. Ох, стар! Тут я все-таки дома. А там, в Кисловодске, что я буду делать со своим сердцем? От старости, видно, нет лекарства. То место кейфа, а мне кейфовать поздно. Если возьму с собой кари, и она языка не знает, и я не знаю, старые старики, вдруг ночью захочется на двор, вдруг кари заболеет... Нет, нет!.. Уж лучше пусть здесь. Акцегер тоже, ей-богу, не плохое место, ты не думай! Если б Кисловодск помогал, Максум Горки, наверно, не умер бы, юноша... Это все так... забавы!
— Ну, уж нет...— начал было я.
— Помолчи,— прервал Сулейман с досадой.— Что ты понимаешь!
И я умолк. «Что могло с ним случиться здесь? — терялся
я в догадках.— Как мне начать с ним разговор о возвращении домой? Ведь это, несомненно, грозит ссорой. Чем он раздражен?»
Между тем Сулейман докурил трубку и, положив ее рядом с собой, неторопливо достал откуда-то из-под мышки, часы.
Они лежали, как обычно у почтенных стариков аула, в маленьком карманчике, и черный шнур тянулся оттуда через грудь до застежки бешмета.
— Три часа,— промолвил он, вздохнув про себя.— Ну что ж, надо, пожалуй, сказать, чтоб пришли старики. Нельзя же в самом деле из-за этого бессовестного парикмахера...
Но вдруг он умолк и, тряхнув часами, озабоченно поднес их к уху. Они, видимо, остановились. Часы были новшеством в жизни Сулеймана; он приобрел их недавно у какого-то бывшего богача, и был рад каждому случаю пользоваться ими, ио часто забывал завести.
В комнате воцарилось молчание. Где-то на потолке жужжали сошедшие с ума от багровой полутьмы мухи. Сулейман, мрачно шевеля бровями, прислушивался к часам, держа их' на ладони, и я вот-вот готовился начать разговор, как вдруг двери в комнату раскрылись и вошла старуха. Она остановилась на пороге, покорно сложив руки на животе, и глянула на Сулеймана тем укоризненным взглядом, каким смотрят обычно в состоянии обиды одни лишь добрые и болеющие за своих мужей жены.
«Ах, вот что,—подумал я обрадованно,—он, оказывается, в ссоре со старухой. Ну, это поправимо!»
Но я ошибся.
Постояв с минуту и увидев, что Сулейман не обращает на нее внимания, старуха кашлянула.
— Сулейман,— сказала она,— тебя спрашивает человек.
— Как! —вскричал Сулейман, вдруг выпучив глаза.— Опять этот бессовестный человек? —Он поспешно спрятал часы под мышку и в сильнейшем возбуждении начал искать посох.— Имей в виду, старуха, если ты еще раз придешь просить за него, это худо кончится!..— выкрикивал он.— Ну-ка, где мой посох, я с ним сам поговорю...