– Значит, вы, как и я, просто вышли подышать свежим воздухом?
– Да, воздухом.
Последнее слово дама произнесла с горькой иронией над собой и лихорадочно вздрогнула всем комочком.
– Да-а… – осторожно вздохнул Шурыгин, стараясь нащупать нужный тон. – Такова-то наша жизнь…
– А что, разве вы тоже недовольны своей жизнью? – не сразу спросила дама с интересом.
И Шурыгин с радостью увидел, как она в первый раз повела на него одним глазом, блеснувшим из узенькой щелочки между теплой шапочкой и боа.
– А разве можно быть довольным такой жизнью? – искренно пожаловался он. – Кажется, и здоровье у меня хорошее, и служба обеспечивающая, и квартира удобная… Только бы жить! Но на что мне все это, на что эти деньги, пайки, уважение сослуживцев, если у меня главного нет?
– Что вы называете главным?
– Главным?
Он подыскал нужные слова и сказал:
– Главное в жизни – это любовь. Взаимная любовь между мужчиной и женщиной.
– Что же вы, неудачно женились, что ли?
– В том-то и дело, что я холост и никогда не был женат.
Из глубины темного комочка вырвалась усмешка.
– Все мужчины так говорят. Все мужчины «холосты».
Шурыгин засуетился, начал расстегивать пальто.
– Хотите, я свою трудовую книжку вам покажу?
– Нет, нет, зачем, не надо. Предположим, что я вам верю.
Дама немного помолчала.
– Я только одного не понимаю, – спустя минуту продолжала она. – Вы жалуетесь на одиночество, на то, что вам некого любить, а между тем в Москве так много свободных женщин!
– А как к ним подойти? – всплеснул руками бухгалтер с горьким смешком. – Вот взять меня: пока я набрался храбрости подсесть к вам, я в течение целых четырех часов безостановочно бегал по бульварам, сделав, таким образом, не менее двадцати пяти верст, дневной переход солдата действующей армии!
Сравнение с солдатом действующей армии понравилось даме, она рассмеялась и еще раз покосилась щелочкой между боа и шапочкой на Шурыгина.
– И совсем напрасно проделывали вы такой трудный военный переход, – сказала она. – Надо было просто подойти ко мне, если вам этого хотелось. Я тут тоже давно сижу и вижу вас, как вы пролетаете мимо то туда, то сюда.
Шурыгин в знак удовольствия что-то такое промычал и в третий раз, свесив голову в землю, придвинулся к незнакомке, теперь уже вплотную, локоть к локтю.
– Значит, вы ничего не имеете против того, что я сижу и разговариваю с вами?
– Наоборот. Одна бы я скучала…
III
Они разговорились, и через пять минут двое незнакомых между собой людей, даже хорошо не видящих друг друга, ночью, в темноте, на улице, при двадцатиградусном морозе, чистосердечно открывали один перед другим свои души… Он погибает, если уже не погиб. Он, в общем, долгие годы, а в частности ежедневно ищет и никак не может найти подходящую для себя женщину-друга. Как у голодного на уме только хлеб, хлеб и хлеб, так ему, холостяку, всегда мерещится только любовь и любовь… Она, оказалось, тоже погибает, если уже не погибла, но только от другой причины. Четыре года тому назад, вернее, даже пять ее муж, врач, уехал за границу; первое время аккуратно высылал ей оттуда и деньги, и продовольственные американские посылки, а в последние полгода не шлет даже писем, и она не знает, что с ним, может быть, его уже и на свете нет.
– Главное, жаль детей, – говорила она. – У меня двое детей, обе девочки: одной шесть лет, другой десять, старшая ходит учиться.
Услыхав про детей, Шурыгин от неожиданности опешил, однако в следующий момент сообразил, что это дела нисколько не портит, а скорее, наоборот, характеризует даму с положительной стороны.
– У вас уже девочка десяти лет, а между тем вы сами так еще молоды, так хороши! – взяв ее под руку, прижимался и прижимался он к ней, точно силился весь целиком вмяться ей в бок.
Дама, точно неживая, точно сделанная из тряпок кукла, совершенно равнодушная к его нежностям, продолжала выкладывать перед ним свои беды.
– Поступить на службу мне не удается, это теперь так трудно. Продавать из вещей больше нечего: что можно было продать, все продала. Непроданным осталось только одно… но оно, кажется, сейчас очень дешево ценится.
– Что именно? – спросил Шурыгин, заволновавшись и страстно посапывая носом в ее дешевенькое желтое боа, от которого пахло псиной.
– Разве вы не знаете что? – ответила дама и, содрогнувшись под шубкой, раздельно и приподнято проговорила: – Любовь. Непроданной у меня осталась только любовь.
– Что ж, товарец ходкий! – хихикнул Шурыгин, врываясь и врываясь страстным носом в боа дамы.
– Ходкий-то он ходкий, да я не умею им торговать, – заметила дама. – Вот, учусь у профессионалок, да ничего не выходит. Поглядите, – кивнула она на лениво и как-то беспутно слоняющихся в потемках женщин, – некоторые из них уже по третьему разу уходили с мужчинами и опять сюда пришли. Умеют. А я все сижу и сижу. Я четвертый день как решила ступить на этот путь и четвертый день хожу здесь без всякого результата,
– А! О! Что? – обрадованно завозился на месте Шурыгин и переспросил: – Только четвертый день занимаетесь этим?
– Пока не «занималась» совсем. Никто не берет.
– Совсем? – взвизгнул еще больше обрадованный Шурыгин. – И не надо совсем! О, это такой ужасный, такой ужасный путь! Еще никто не ступал на него, не поплатившись за него своим здоровьем, своей жизнью. К тому же у вас дети, двое девочек, вы должны хотя бы детей своих пожалеть.
Он горячо убеждал ее оставить эту мысль, выбросить ее из головы, забыть про нее и в самых мрачных красках рисовал перед ней ужасы, которые ее ожидают.
– Это самый последний, самый гибельный путь! – заключил он свою речь, прижимаясь к ней.
Но, к его удивлению, его слова ничуть не испугали ее.
– Я сама знаю, что это гибельный путь, – спокойно проговорила она. – Я об этом уже все передумала, я все страхи уже пережила. Я хорошо знаю, на что иду, я много читала об этом, о болезнях и прочем. И я решилась на все, лишь бы спасти детей.
– Вам лучше всего надо найти себе здорового и порядочного мужчину и держаться его одного.
– Теперь моя очередь спросить вас: а как его найти? Где искать? А я сама знаю, что это единственное, что еще может спасти меня.
– Вам надо найти такого покровителя или друга, что ли, – продолжал Шурыгин, волнуясь, – который заботился бы о вас и о ваших детях…
– Я и сама такого ищу и уже отчаялась найти. Чтобы он и материально помогал мне и чтобы как мужчина был не противен.
– Такого можно найти.
– Ну найдите мне, найдите!
Она оживилась. В ее тоне засквозило даже что-то девическое, игривое.
А Шурыгин тяжко вздохнул и произнес придушенно:
– Я найду…
Через минуту, отдышавшись и взяв себя в руки, он принялся хитро выпытывать у нее, не обманывает ли она его, не сочиняет ли про мужа, пропавшего за границей, про детей, про себя, что всего четвертый день как вышла на улицу и что еще никого из мужчин не имела. Он ставил ей вопросы то прямо, то исподтишка, с расчетом поймать ее на лжи.
– О, какой, однако, вы подозрительный! – нервно смеялась она, бессильная выбиться из паутины его вопросов. – Уверяю же вас, что сегодня только четвертый день, как я выхожу.
И напрасно вы говорите, будто уже раньше видели меня на бульварах. Это неправда. Это с вашей стороны даже нехорошо.
– Но не может быть, – горячился Шурыгин, как следователь, – но не может этого быть, чтобы за четыре дня никто вас не брал. Припомните хорошенько, подумайте и сознайтесь.
– Мне нечего припоминать, раз у меня ничего не было, – защищалась дама. – Вот это-то и доказывает мою неумелость. Опытных, бывалых – тех сразу берут. И, должно быть, я не знаю цен, что ли, какие теперь существуют, и очень дорого запрашиваю. По крайней мере, когда я называю свою цифру, мужчины вскрикивают, машут руками, смеются и бегут к другим.
– Сколько же вы просите?
Она сказала сколько.
Шурыгин вскрикнул, взметнул руками, рассмеялся.
– Вы с ума сошли, что ли? Кто же вам столько даст? Неизвестно, что будет дальше, ну а пока таких цен нет.
– А какие сейчас цены?
– Сейчас?
И он назвал ей ряд цифр: за такую любовь такая цена, за такую – такая…
– Так дешево? – наивно, как маленькая девочка, удивилась дама.
– А вы думали как? – улыбался Шурыгин. – Безусловно, в связи с общим вздорожанием жизненных продуктов цены на любовь растут, но не в такой сильной степени, как это представлялось вам.
– Значит, этим тоже много не заработаешь… – разочарованно и удивленно вздохнула дама. – Печально… А я-то думала разбогатеть. Еще один воздушный замок рушится… Вот думала, и того себе накуплю и того; и детей одену, и себя. А оно вот что… То-то те женщины, профессионалки, так стараются, так пристают к мужчинам, насильно навязывают себя, по три раза в вечер ходят. Я думала, что у них нахальство, жадность, – а выходит, что иначе никак не выработаешь в день нужный минимум. И прежде я завидовала им, а теперь мне их жаль… Несчастные!
– Вот потому-то я и говорю, что задумали вы ужасное! – воскликнул с жаром Шурыгин.
Слово за словом, и он сознался, что порядочный мужчина, которого он имел в виду ей предложить для прочной связи, – это он сам.
– Я так и знала, – улыбнулась она, видимо, довольная. Он смело обнял ее за талию и, тихонько повизгивая, как щеночек, начал тереться щекой и бородой об ее желтое боа.
– Ийе-ийе-ийе… – похрюкивал он, жмуря от наслаждения глаза.
Потом он завернул краешек ее старенькой, замшевой, липкой, в дырочках перчатки и стал целовать ее руки.
– А сладкая какая ручка! Ам-ам-ам! Вот не ожидал! Даже удивительно! И откуда берутся такие чудненькие ручки? И откуда они только берутся? Ам-ам-ам!..
– Ой! А вы не кусайтесь!
– Как же вас не кусать? Разве можно вас не кусать, такую хорошенькую, такую славненькую, такую вкусненькую! Я такую, может, пятнадцать лет ищу!
Было очень темно, и Шурыгин, приглядываясь сбоку к незнакомке, нежно спросил:
– Я извиняюсь, мадам: вы блондинка или брюнетка?
– А вам какую надо?
– Мне блондинку.
– А я как раз брюнетка, – произнесла дама очень сконфуженно.
– Ну ничего, – успокаивал ее Шурыгин и опять полез толстыми губами под краешек ее тоненькой перчатки: – Брюнетки, они тоже бывают… Ам-ам-ам!..
Но дама долго еще оставалась расстроенной тем, что она не блондинка. Лицо ее нервно горело, глаза виновато сузились, поглупели. Она плохо слышала, туго соображала и несколько раз ответила Шурыгину невпопад.
Наконец они заговорили о хозяйственной стороне дела, или, как весело выразился бухгалтер, о скучной прозе.
– Вы сейчас сосчитайте точно или говорите мне, а я буду считать, я по счетоводству спец, какие у вас главные расходы и какая сумма в итоге вам потребуется, чтобы вы могли не ходить на бульвар добывать себе деньги таким ужасным способом. А тогда я скажу, в силах ли я столько вам платить.
– Нет, лучше вы назовите сумму, которую вам не жаль давать мне в месяц! А потом я вам скажу, устраивает это меня или нет.
– Нет, вы раньше скажите, сколько хотели бы вы от меня получать?
– Нет, вы… сколько вы в силах дать?
Они долго препирались таким образом. Было похоже, ни одна сторона не хотела прогадать.
Наконец она сдалась и стала громко вспоминать главные статьи своих расходов.
– Хлеб… Дрова… Прачка… За электричество… За воду…
Она диктовала цифры в рублях, а бухгалтер четко повторял за ней и мысленно клал на счеты, как в конторе, как в Центросоюзе. Над их головами сонное воронье и галки всей своей многосотенной массой опять менялись друг с другом местами, вдруг наполнив тишину ночи сдержанным, мягким, как бы далеким воздушным шумом…
Когда итог был подведен, с него, по предложению бухгалтера, согласно какому-то коммерческому обычаю, была сделана 30-процентная скидка, и стороны пришли к окончательному соглашению.
– Хотите – будете получать помесячно, хотите – понедельно.
– Там посмотрим.
Ее, видимо, еще что-то мучило, она хотела еще что-то сказать, еще что-то добавить.
– Слушайте, – решилась она наконец. – Только вы очень не удивляйтесь и не возмущайтесь…
Шурыгин испугался:
– Что? Что такое?
– И не пугайтесь… И не смейтесь… Это такой пустяк. Дело вот в чем… Еще хотела я вас попросить купить мне завтра же, пока там не продали, я видела в витрине одного магазина, – пеструю летнюю блузку…
– Зимой – летнюю блузку?…
– Да, да… Пока не продали… А то ее другие купят, а она ко мне очень пойдет… Но вы не подумайте обо мне чего-нибудь дурного, что я пользуюсь, вымогаю… Ничего подобного… Я женщина, и смотрите на это как на мой пустой женский каприз или прихоть, что ли…
– Что ж, – сказал бухгалтер, весьма озадаченный, – это можно.
Потом они встали и быстро пошли на Долгоруковскую, к нему на квартиру.
И, глядя на эту дружную, спевшуюся, даже согласованно шагавшую парочку, никто не сказал бы, что это не муж и жена.
IV
– Как я рад, как я рад! – восклицал с придыханием Шурыгин и, держа свою спутницу под руку, с упоением прижимался лицом к ее излизанному боа, все сильнее попахивающему собакой. – Какое это счастье, какое счастье! Сам Бог посылает мне вас. Вы так выручаете меня, так выручаете. Вы, собственно, спасаете меня. И это без преувеличения. И я бесконечно благодарен вам за это. Ведь надо же было случиться, чтобы вы четыре дня ходили, и никому не успели попасться в руки, и идете ко мне первому.
– В этом-то вы можете мне верить. После отъезда мужа я в течение всех этих пяти лет не знала ни одного мужчины.
– В течение пяти лет? Правда? Правда? Какое это счастье, какое счастье! Как вас зовут? Валентиной? Валечка, сядем на извозчика. Извозчик, подавай! На Долгоруковскую! Только вези скорее!
В санях он, маленький ростом, несколько раз просил свою высокую ростом спутницу нагнуться и, амкая, целовал ее в щеку, в ухо, в шею, в собачье боа, во что попало.
– Какой вы беспокойный, – говорила она по этому поводу.
– А можно расстегнуть на вашей шубке парочку пуговичек, таких славненьких, таких смешных, что, кажется, за одни эти пуговички я жизнь бы свою отдал. Можно, можно, можно?
А то у меня руки замерзли, засунуть руку под шубку, погреться… Кроме тех денег, я смогу еще вам выдавать немного монпансье, мануфактуры, подошвенной кожи…
Через четверть часа они приехали. Он позвонил к себе, съежился и тихонько сказал:
– Сперва я войду один, а вы постойте тут. Потом я погашу свет, выйду и проведу вас за руку в темноте.
– Это зачем?
– Так надо. Чтобы хозяева квартиры не заметили. Все-таки, знаете, неловко.
И потом, в комнате, он беспрестанно напоминал ей, указывая пальцем на стену:
– Тише! Говорите шепотом! Не кашляйте! Не шлепайте по полу босыми ногами! А то они могут что-нибудь подумать!
Когда гостья, ее звали Валентиной Константиновной, сняла с себя боа, шляпу, пальто, перчатки и села в ярко освещенной комнате в мягкое кресло, Шурыгин наконец мог разглядеть ее всю, ее лицо, прическу, наряд. И ему почему-то резче всего бросилась в глаза ее костлявая, сухая, плоская, как доска, грудь, почти целиком проглядывающая сквозь черную кружевную блузку без рукавов с глубоким старомодным декольте. Он даже смутился от такого открытия. Затем его не меньше поразили в ней слишком редкие черные волосы, сквозь которые светилась белая, как мел, кожа головы. Но зато страшная худоба лица странно скрашивалась и даже приобретала какую-то особенную соблазнительность благодаря красивым, совсем не старым, темным, испуганно пылающим глазам.
Валентина Константиновна сразу поняла и первый его мужской взгляд на ее тело, и последовавшее затем его мужское смущение.
Она густо покраснела, посмотрела через подбородок на свою доскообразную грудь, понатужилась, и выпятила ее, сколько могла, и сказала:
– Конечно, я сейчас стала неинтересна… Изголодалась, исхудала… А еще в прошлом году я была ничего, когда муж посылал мне через американцев посылки… Вот тогда бы нам с вами встретиться! А если бы вы видели, какая я была в первый год после того, как муж уехал за границу! Тогда у меня было много поклонников, все больше из друзей мужа, и я могла бы недурно устроиться. Но кто знал, что это так надолго затянется? Я все думала: вот муж приедет, вот муж приедет. Глупая, тогда и надо было устраиваться, а теперь на кого я похожа?
И она подняла, как ободранные крылья, свои заголенные, костлявые, большие, чересчур длинные руки и с сожалением, как на чужие, посмотрела на них.
– Нет, – утешал ее Шурыгин и, на правах хозяина, без пиджака, в одном жилете, хлопотал на подоконнике по хозяйству, грел на примусе чай, раскупоривал вино, разворачивал из бумажек закуски… – Нет, вы и сейчас еще можете нравиться, – провел он по ней издали вспыхнувшим взглядом. – В вас что-то такое есть, в ваших глазах какой-то этакий зажигающий блеск. И это хорошо. Сразу видно, что вы не будете рыбой в любви. Ведь правда?
– Да… Это правда… Если человек мне понравится, то он не пожалеет, что сошелся со мной…
– Да? Даже и теперь? – спросил с нескрываемым удовольствием Шурыгин и, нагнув вперед шею, направился к ней. – Это очень важно, очень важно!
Так как обе его руки были в жиру от семги, рыбий жир лил с них, то он отстранил их в стороны и назад, а сам потянулся лоснящимися от семги губами к Валентине Константиновне целоваться.
Она, устремив испуганные глаза в одну сторону, подставила ему свои губы в другую.
– Вы только не очень спешите, дайте мне немного осмотреться, освоиться…
– А я разве спешу? Вот видите, затеял эту возню с чаем.
– Вы сперва кончайте эти приготовления… – произнесла она в стену комнаты и незаметно вытерла уголком платка рот, от которого после поцелуя неприятно пахло, как от болота, пресной свежиной сырой семги.
– Это ничего, – сказал бухгалтер и пошел сервировать стол. – Это я только так, пока. Не мог удержаться. Уж очень вы понравились мне.
– Да? – удивленно спросила гостья. – Я вам нравлюсь? Странно, как это я теперь могу нравиться… Я ведь все эти годы так стремилась убить в себе женщину, заглушала в себе всякое чувство, боролась с соблазнами, мучилась.
– Если бы вы раньше сошлись с мужчиной, вы бы сохранились лучше.
– Теперь-то я это сама сознаю.
– От воздержания, – проговорил бухгалтер, стал лицом к гостье и положил себе в рот с ножа лункообразную пластинку голландского сыру, – от воздержания у женщины развивается острое малокровие. Это установлено наукой. А сколько бывало смертных случаев!
– Мне и самой доктора то же говорили: «Вам никакое питание не поможет, вам надо выходить замуж». А я все старалась быть верной мужу.
Бухгалтер мелко и рассыпчато рассмеялся, и чайная посуда, которую он нес от подоконника к столу, задребезжала в его руках, как бы вторя его смеху.
– А вы думаете, муж верен вам, в особенности там, в развратной Европе?
– Конечно нет. Тем более с его страстной натурой. А Европа разве развратная?
– Европа? Ого, еще какая.
И он, как от зубной боли, зажмурил один глаз и многозначительно тряхнул головой.
Они пили чай, закусывали, лакомились, чокались рюмками с вином и все больше рассказывали друг другу подробности о себе.
– У меня три дочки, а не две, – созналась гостья. – Я вначале сказала, что две, чтобы не очень вас отпугнуть от себя. Двух вы и то испугались, я ведь это чувствовала: вы на бульваре все время крепко жали мою руку повыше локтя, а как только я сказала, что у меня двое детей, ваши пальцы сразу отпустили мою руку, как будто вы вдруг потеряли силу.
Шурыгин пойманно ухмыльнулся.
– Это все ерунда, – сказал он, – дело не в том, сколько у вас дочек, две или три. А дело вот в чем: не сочиняете ли вы всю эту историю про себя, про свои «четыре дня», про мужа за границей, про дочек? Я несчастный человек, меня уже миллионы раз обманывали женщины, и неужели сейчас я в миллион первый раз попадаюсь на ту же самую удочку?
И он, наливая гостье рюмку за рюмкой, снова принялся задавать ей хитро поставленные, сбивчивые вопросы, трижды спрашивать об одном и том же, как будто случайно, а на самом деле рассчитывая уличить ее во лжи… Оттого ли, что он выпил вина, или просто от болезненной мнительности у него вдруг явилось острое желание мучить ее, пытать, заранее мстить ей, даже заранее убить ее – на тот случай, если она обманывает его и, будучи обыкновенной бульварной профессионалкой, которой никого не жаль, тонко разыгрывает перед ним сложную роль, а в конце концов заразит его.
– Я с вами знаете что тогда сделаю… – скрипел он зубами, сжимал кулаки, вращал обезумевшими глазами.
– О! – то возмущалась, то смеялась со слезинками на глазах Валентина Константиновна. – Какой же вы мнительный! Если вы так боитесь заразиться, то вам давно надо было жениться.
– Я потом женюсь на вас! – в припадке глухого отчаяния вскричал Шурыгин, весь дрожа. – Потом! Только вы не обманывайте меня сейчас! Скажите мне всю правду!
– Что я могу вам сказать, я уже все сказала.
Тогда толстый бухгалтер опустился перед ней на толстые колени, прижал к толстой груди толстые руки, возвел на нее толстое, красное, маслянистое лицо с темной прямоугольной бородой и исступленно взмолился:
– Не губите меня… Я так еще молод, силен и так хочу жить… Скажите правду: если вы занимаетесь этим профессионально, тогда я лучше сейчас же вам заплачу, сколько следует за один сеанс любви, даже еще прибавлю сверх и немедленно отпущу вас с миром… У меня есть двадцать аршин мадаполаму, – колотил он себя в грудь кулаком, – двенадцать аршин маркизету, девять крепдешину и еще кое-что; ничего не пожалею, все отдам, если вы сейчас же уйдете от меня.
– Да нет же, нет! – беспомощно ломала она руки, сидя в кресле и мучительно глядя на стоящего перед ней на коленях Шурыгина. – Встаньте сейчас, это нехорошо, вы же мужчина! Как я смогу вас убедить, чем я сумею вас разуверить? Я так и знала, что вы будете обо мне такого мнения, раз мы познакомились на бульваре. Какой ужас, какой ужас! – жалобно наморщила она лицо, прослезилась, достала из сумочки платок. – Как вы не понимаете женской души, какой вы нечуткий! Неужели по мне не видно, кто я, неужели я похожа на тех?
Шурыгин пытливо следил за выражением ее лица, вслушивался в тон ее голоса. Играет она перед ним комедию или говорит правду?
– Видно-то видно, – поднялся он с колен в тяжком раздумье. – Но вы сами сказали, что вы «решились на все», что вам не жаль ничего. А мне себя жаль. Или взять эти ваши «четыре дня»! За эти четыре дня у вас могли быть дела с другими мужчинами, вам неизвестными, быть может, неблагополучными в смысле разных болезней, и вы, которая «решилась на все», неужели вы теперь остановитесь перед тем, чтобы вместе с собой погубить и меня? Человеческая психология такова: если мне погибать, пусть и всему миру будет погибель.
– Ничего подобного! Я такой психологии не знаю! Сядьте, успокойтесь! Просто вы слишком болезненно подходите к вопросу. Вероятно, вы уже заражались не раз, и теперь уже я начинаю серьезно бояться вас. Меня же бояться вам нечего. Вот придете завтра ко мне на дом, посмотрите, как у меня в квартире, поболтаете с моими дочурками, тогда узнаете, кто я. Портреты мужа, и письма его из-за границы, и мешки от посылок покажу. На бульваре вы мне хотели показать свой паспорт, а теперь мне приходится свой предъявлять.
Шурыгин просветлел.
– Значит, завтра к вам на квартиру можно?
– Конечно, можно.
Шурыгин окончательно успокоился.
Он накрыл газетным листом стол с едой, достал из чемодана чистую простыню и стал стелить постель.
Валентина Константиновна заволновалась, встала, нечаянно увидела, что он делает, и глаза ее вдруг приняли такое отчаянное выражение, какое бывает у пойманной птицы, которую только что вынули из силка и, чтобы она не вырвалась из рук, крепко сжимают ее в кулаке.
V
Прошло два-три часа, и время приближалось к рассвету, а им все не хотелось спать, они все лежали и при полном свете электричества беседовали.
– Я лежу и сама себя спрашиваю: я это или не я? – говорила Валя, красная, пылающая, глядящая довольными, лихорадочно сверкающими глазами в потолок. – Неужели это я? Кто бы мог подумать? Вот если бы муж мой узнал!
– А где же твой муж? – хитро подбросил ей вопросик бухгалтер, как будто между прочим.
– Я же вам говорила, что за границей. Последнее письмо было из Сербии.
– Ах да, в Сербии, – как бы вспомнил бухгалтер.
– Он, если узнает когда-нибудь об этом, не осудит меня, не проклянет, простит, – раздумчиво сама с собой гадала Валя в потолок. – А если не простит – значит, не любит. Впрочем, кто знает, когда еще он вернется в Россию, может быть, никогда…
Она замолчала.
– Что с тобой, Валечка? Ты плачешь? Зачем? В чем дело?
– Ах… Ничего… Это так…
– Не надо плакать, Валечка! Не надо отравлять такие блаженные минуты разными воспоминаниями, сомнениями! Не будешь, а?
– Нет…
– Ну скажи «не буду»!
– Не буду.
Он крепко поцеловал ее в губы.
– Принести тебе сюда немножко мадеры?
– Хорошо, дай…
Они выпили в постели.
– Какое это счастье для меня, какое счастье, что я встретил тебя, Валечка! Прекратятся наконец мои пятнадцатилетние мучения!
– Для меня это тоже большая находка – встреча с вами, с тобой… Я так исстрадалась за эти четыре дня, столько вынесла унижений, оскорблений, страхов… Чего стоят одни эти переговоры в темноте с мужчинами, подробности этого торга с ними… Я им называю свою цену, они мне предлагают свою, расспрашивают о разных гадостях… ужас! Я еще и сейчас сама себе не верю, что завтра мне не придется идти на бульвар, искать…
– Твое счастье, Валя, что это для тебя так хорошо кончилось.
– Кончилось ли?… Если вы меня скоро оставите, тогда мне опять придется идти на разовые встречи с мужчинами, продаваться в розницу.
– Нет, зачем же. Ты тогда опять кого-нибудь одного себе найдешь.
– Это трудно, это невозможно… Вас я нашла случайно…
– Ты опять со мной на «вы»?
– Ну, тебя я нашла случайно… И я надеюсь, если ты решишь бросить меня, то сперва познакомишь меня с каким-нибудь другим таким же порядочным мужчиной, чтобы мне не идти на бульвар…
– Это конечно.
Провожая ее от себя утром домой и сам вместе с ней отправляясь на службу, с портфелем в руках и с трезво-деловым выражением лица, Шурыгин говорил:
– Значит, вкратце, Валечка, условия нашей связи таковы. Первое: ни одна сторона, ни ты, ни я, не имеет права заводить новую связь, вторую, не порвав первой. Второе: наша связь продолжается до того дня, пока это обеим сторонам будет удобно. И третье: связь рвется, если того пожелает хотя бы одна из сторон, причем объяснять причины такого ее желания отнюдь не обязательно. Кажется, все!
– По-современному… – ухмыльнулась в сторону Валя.
VI
И они стали встречаться регулярно.
Их свидания происходили у него на квартире.
Первую неделю он просил ее бывать у него ежедневно, вернее, еженощно; эту неделю они называли «наш медовый месяц».
На вторую неделю он назначил три встречи. Потом, начиная с третьей недели, бухгалтер окончательно закрепил для свиданий, уже навсегда, два дня в неделю: понедельник и пятницу.
– Это что же? – спросила она тогда недовольно. – Почему так мало?
– Надо экономить себя, – отвечал он с мужской эгоистичной каменностью в лице. – Согласно требованиям науки.
По ее губам скользнула насмешливая улыбка.
– Любовь по расписанию, любовь по календарю, – презрительно поджав губы, повертелась она на каблучках в одну сторону и другую.
– Пусть будет «по расписанию», пусть будет «по календарю», – с неумолимостью победителя, твердо, как скала, стоял он на своем.
Давно не испытывал Шурыгин такого спокойствия, такого здорового довольства, как в этот счастливый период своей жизни! И все-таки какой-то червь где-то внутри точил его…
Сперва ему казалось, что ему недостает самого малого пустяка, потом все яснее чувствовалось, что дело тут вовсе не в пустяке, а в чем-то весьма существенном. Валя… Она хороший человек, но подходящая ли она ему пара во всех отношениях?
И ехал ли он в трамвае на службу или со службы, ходил ли по магазинам и тротуарам пешком, принимал ли посетителей в Центросоюзе, обедал ли в столовой, бывал ли на общих собраниях служащих – всегда и всюду всех встречавшихся ему примечательных женщин он неизбежно сравнивал со своей Валей. У одной фигура была несравненно соблазнительней, чем у Вали; другая переворачивала в нем душу красотой своего лица, за которым, казалось, таился неиссякаемый кладезь самых чудеснейших, самых важнейших возможностей; третья действовала на обоняние, обдавала его благоуханием такой юной девственной свежести, что верилось: начни с такой жить – и сам станешь таким же юным, поступишь на первый курс университета и будешь вместе с ней гоняться по улицам с книжками… Эта берет красками, у ней волосы интересные, светлые, как солома; одни эти волосы в домашнем обиходе могут дать приятное отдохновение для глаза после дневных конторских трудов.
А у этой волосы еще интереснее, оранжевые, как кожура апельсина… И все это разнообразие, все это богатство мира, созданное Богом для человека, проходит мимо него и будет проходить, потому что он сидит, как старик, прикрепленный с того злополучного дня к своей Вале. Что же такое, в конце концов, его Валя? Что в ней такое есть и чего в ней такого нет?