Шурыгин подумал, придал себе сдержанный вид и в самых приличных выражениях предложил Наташе свою любовь и свою посильную материальную помощь.
– Первое-то мне не очень нужно, – смутилась Наташа, синие ее глаза сделались черными, и почему-то она так уставилась ими в его слишком роскошную, слишком волосатую бороду, как деревенские суеверные люди смотрят в пучину глубокого омута. – Но если второе без первого нельзя, – продолжала она, – тогда я, конечно, принуждена согласиться. Я ведь знаю, чего вы хотите. Что ж, немного раньше, немного позже, не с одним, так с другим, какая разница! Да и кто узнает, вы же не побежите всем об этом рассказывать, да и вообще, какая этому цена, какой-то «невинности», разве в этом главное, все это ерунда и чепуха, одни женские предрассудки, мамины выдумки, и я уже сама не понимаю, что болтаю… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Вот наговорила! Слушайте-ка, гражданин! – вдруг сказала она совсем другим тоном, мучительным, надрывным, и сощурила на бороду своего гостя панические в искорках глаза. – А нельзя так, чтобы вы, вместо всего этого, просто по человечеству взяли и нашли мне какую-нибудь службу? Знаете, по товариществу, по дружбе! А я бы ваш портрет всю жизнь на груди своей в медальоне носила и всю жизнь всем бы рассказывала, что вот, мол, нашелся один человек. Может, вашим знакомым нужна дешевая прислуга? Я умею и стирать, и полы мыть, и ухаживать за ребятами, и, главное, я на все согласна, на любые условия, лишь бы удержаться в Москве, потому что я чувствую, я знаю, что если я теперь уеду в провинцию, то я уже никогда не выберусь оттуда. Ну что? Можно?
– Нет, – тяжело и отрицательно помотал головой Шурыгин. – Теперь это трудно, теперь не такое время, сами знаете.
Настала короткая пауза.
И хозяйка, и гость были глубоко смущены.
– Тогда пусть так… как говорили, – слово за словом, шепотом проронила Наташа, опустив лицо.
Шурыгин медленно вздохнул.
– Конечно, – тихо и осторожно заговорил он, поглаживая себя по округлым коленям. – Конечно, я не смею, да и не желаю заранее хвалить вам себя. Но когда вы узнаете мой характер и мое все…
– Характер характером, – грубо и болтливо перебила она его с прежним беспокойным, нервным смехом. – А бородищу-то эту вы снимите сегодня же, чтобы я ее больше не видела, тогда я посмотрю, какой вы такой. А теперь за вашей бородой я как-то не различаю вас самого, она пугает меня.
И Наташа с дрожью взметнула косами и дернула вверх плечиками, нахмурясь.
– Для вас сниму! – тоном торжественного обещания воскликнул Шурыгин, крепко сжимая в руке бороду. – Для вас все сделаю! Любой каприз!
– Это не каприз, – не согласилась Наташа.
Он сидел, она не могла сидеть, стояла, без нужды бегала, вертелась, глядела в окно, точно все еще ожидала откуда-то спа сения.
– И наряд ваш как-нибудь освежите, – приглядывалась она к нему сбоку, как сквозь сон, и робкая, и смелая.
– У меня костюм плохой? – удивился Шурыгин и улыбнулся.
– Он не плохой, но он как-то так, знаете, лоснится. Точно вы изъездили на нем все столы всех канцелярий и вам уже сто лет. Одним словом, сделайте так, чтобы как можно меньше походить на бухгалтера. Хотя на первое время.
– Это можно. Я сделаю.
Наташа озабоченно сдвинула бровки и подумала, о чем бы еще не забыть ему сказать.
– Послушайте, – улыбнулась она и в первый раз внимательно посмотрела на округлость всех его линий. – А отчего вы такой… жирный?
– Такая должность. Служу в Центросоюзе. Там у нас все есть, и конфектная фабрика. Вы тоже поправитесь, если поживете со мной.
– У вас все плывет, колышется, похудеть нужно! – сердито приказала она ему.
– Хорошо, – сказал бухгалтер. – Я похудею. Когда немного поживу с вами.
– Бухгалтер! Ха-ха-ха! Бухгалтер! Неужели все бухгалтеры такие? Ха-ха-ха!
Она истерически захохотала, замахала руками, взметнула в воздухе обеими косами, закружилась на месте, упала лицом в подушку.
Она лежала на беленькой постели, колотилась, хохотала и рыдала.
Неслышно и мягко, как кот, подошел сзади к ней Шурыгин и осторожно, со страхом и сочувствием, обвил ее руками за талию. На лице его изобразилось блаженство.
Наташа тотчас же рванулась, вскочила с постели, отбросила назад косы, убежала от Шурыгина прочь, согнулась вперед, прижалась спиной к подоконнику.
– А этого нельзя! – сказала она. – Еще рано!
– А когда же? – тихо спросил Шурыгин и остался стоять на месте с умиленно раскрытым ртом и протянутыми вперед порожними руками, из которых только что выпорхнуло начало счастья.
– После. Потом.
И она сквозь новый припадок смеха к чему-то опять указала рукой на его бородищу.
– Тогда я сейчас же полечу к парикмахеру.
И он, схватив шапку, заспешил к выходу.
Она отправилась его провожать длинным лабиринтом темных хозяйских коридоров, от пола до потолка заваленных старым пыльным хламом, от которого пахло мышами и собачьим пометом.
– Наташечка, значит, когда можно прийти к тебе окончательно? Сегодня вечером, когда обреюсь, можно?
– Завтра придете, завтра. Когда начнет темнеть…
– Сегодня!
– Завтра!
– С-се…
Почти вытолкав его, она заперла за ним на ключ дверь.
XII
Валя в первый момент не узнала Шурыгина, когда в этот же день явилась к нему по его внеочередному, совершенно срочному вызову через посыльного.
– Сумасшедший! Остричь такую бороду! – с жалостью вскричала она. – Такую блестящую бороду! – почти плакала она. – Теперь ты половину своей красоты потерял. Борода придавала тебе что-то сильное, звериное, мохнатое. Не люблю бритых мужчин – как обезьяны. Зачем ты снял бороду, зачем?
– Надоело возиться с ней, расчесывать, подравнивать, вытаскивать из нее сор, – опустил глаза Шурыгин под пристальным взглядом женщины и испуганно сел на кровать, свесив красное лицо с пылающими ушами в пол. – Кстати, дело идет к весне, начнется жара…
– При чем тут весна! – волновалась женщина. – А ну-ка покажись мне еще… Да встань же, подними голову, подойди сюда, это даже невежливо, чего ты боишься? Как маленький!
– Я не боюсь, – встал и испуганно подошел к ней Шурыгин.
– И выражение лица стало другое, вялое, кислое, боязливое, – вертела она в своих руках его новую голову и рассматривала ее, как новую, только что принесенную из магазина вещь. – Ну чего же ты повесил нос? Уже сам жалеешь, что обезобразил себя? Развеселись, засмейся, улыбнись! Вот так, вот так… Ну еще, еще…
– Чай будем пить сперва или потом? – вырывая свою голову из ее рук, задал он ей вопрос, который задавал на всех их свиданиях.
– Лучше потом, – сказала она и выпустила его. – Ну иди, мой кисляй. Все чего-то боишься. Что-то недоговариваешь. Все хитришь.
Он выскользнул из ее рук и стал старательнее, чем всегда, стелить постель.
– А ты пока того… разоблачайся…
– Ах ты мой хорошенький! – через пять минут ласкала она его в постели и с наслаждением гладила руками его безволосые щеки и подбородок. – Ах ты мой гладенький! Ах ты мой атласный! Знаешь, Павлик, так тебе больше идет. И такого тебя я буду еще больше любить. Молоденький стал, прямо студентик! Разве студентика молоденького можно не любить? Разве ты отказался бы любить молоденькую курсисточку? Ведь не отказался бы, нет?
От таких ее речей Шурыгина бросило в жар, и он, как ныряющая утка, юркнул головой под одеяло. Что это: случайное совпадение в ее словах или же сознательный намек? Какой ужас, и как все это страшно!
Потом они, как всегда, по всегдашней неизменяемой своей программе, пили чай, закусывали, лакомились…
Аппетита у Шурыгина не было, он почти ничего не ел, и беседа на этот раз тоже не давалась. Волнение, напряженность, трудность предстоящего объяснения неотступно душили его.
– Ну, дорогая моя, – наконец тяжело вздохнул он, побледнел, растрогался, хотел встать со стула и отойти от Вали подальше, но не нашел в себе сил и остался сидеть на стуле за столом, бок о бок с Валей, тягостно понуря голову. – Вот что, милая… Как это мне ни тяжело, как это мне ни больно, как это мне ни неприятно, но эта наша встреча последняя, и сегодня мы должны разойтись навсегда.
– Как разойтись? – заострила она на него глаза. – Я не понимаю, о чем ты говоришь. Повтори еще раз. С кем разойтись? Кому?
С ошеломленным видом вынула она изо рта кусочек еще не изжеванного пирожного и положила его сперва обратно на блюдо, потом ткнула в пепельницу в папиросные окурки.
– Нам разойтись, с тобой разойтись, – говорил Шурыгин, печально и виновато. – Большое тебе спасибо, Валечка, за все, за все! Хорошо пожили мы с тобой больше чем три месяца, очень хорошо! Выручила ты тогда меня в самую критическую для меня минуту, поддержала, даже, можно сказать, спасла! Никогда я этого не забуду! Если бы не ты, я бы тогда пропал! Ведь ты видела, каким невменяемым бегал я тогда по бульварам!
Лицо Вали, ее глаза, шея, грудь в глубоком треугольном вырезе блузки – все вздулось, поднялось, покраснело, сделалось горячим на вид. Она как сидела рядом с Шурыгиным, так и протянула к нему на плечи судорожно выпрямленные руки, жалобно закатила глаза, обняла его за шею, крепко прижала к себе, впилась в щеку поцелуем – прощальным женским поцелуем, – потом бурно заплакала…
Она рыдала, билась в истерике на его плече, не могла выговорить ни слова. И казалось, это будет продолжаться долго-долго, без конца.
Ее слезы, искренние, беспомощные, слепые женские слезы тронули на момент сердце Шурыгина, и он сам вот-вот готов был разрыдаться.
Безумец, чем она нехороша, что, собственно, он еще затеял и для чего?
– Ну не плачь, успокойся, – нежно поглаживал он ее горячую, вздрагивающую от плача голову. – Погоди, это мое решение еще не окончательное, и я его, может, еще отменю. Ну не плачь, дорогая моя, успокойся, может, нам еще удастся продлить нашу связь, мы с тобой еще поживем, давай лучше толком поговорим сейчас об этом… Вина хочешь?
Она вместо ответа заколотилась в новом припадке рыданий.
– Нет, – немного погодя с трудом проговорила она. – Нет, зачем же ты тогда не объявил мне об этом своем решении сразу, как только я пришла к тебе! Тогда бы я ни за что не оставалась с тобой…
– Валечка, слушай, – умоляюще произнес Шурыгин и нежно обнял ее. – Ты не сердись на меня, ты прости меня, но я нарочно, я с целью не говорил тебе об этом до! Я знал, что ты тогда не была бы способна на ласки – на последние, прощальные ласки!
– Вот видишь, какой ты…
– Да, Валечка! Я такой! И я сам знаю, что я такой, сам знаю! Но что делать, если я не могу иначе? Да, я такой! Я такой!
Когда несколько минут спустя она перестала плакать, они сидели – она в кресле, он на стуле – и разбирались в создавшемся положении.
– Видишь, Валюшенция, какая странная получается история: мы ясно столковались с тобой о праве сторон рвать нашу связь, когда одна из сторон этого пожелает. А теперь ты не пускаешь меня…
– Пожалуйста. Уходи. Уходи хоть сейчас!.. Кто тебя не пускает? Я тебя не держу. Я понимаю, что насильно удержать все равно невозможно. И я не хочу ловить тебя на слове, что ты свое решение, может, еще отменишь, потому что это слово вырвалось у тебя нечаянно, сгоряча, под влиянием моих слез.
– Но, Валюшенция, суть дела еще не в этом. Суть дела вот в чем. Будем глубже смотреть на вещи. Ты существо замечательное, чистое, честное, чуткое, благородное, я вполне сознаю это, и я очень ценю это в тебе. Но ты очень привязываешься ко мне, ты привыкаешь ко мне как к мужу и любишь меня как мужа, хотя по справедливости я этого, конечно, не заслуживаю. Теперь допусти на момент, что в один прекрасный день возвращается твой настоящий муж, доктор. Что ты тогда будешь делать? Долг жены и матери обяжет тебя вернуться к нему, а ты, привязавшись ко мне, не сможешь порвать со мной.
– Не беспокойся, – сказала Валя уверенно. – Я этого не сделаю. Я своего мужа очень люблю, и я никогда ему не изменю.
Шурыгин с остановившимся в горле смехом уставился на нее.
– А то, что ты сейчас делаешь со мной, это не измена мужу?
– Нет.
– А что же это?
– Это я спасаю его детей… и своих, конечно.
Минуту они сидели молча, не глядя друг на друга.
– Материально, – наконец заговорил Шурыгин, отведя глаза в сторону и вниз, – материально я постараюсь продолжать помогать тебе, хотя, конечно, уже не в таких размерах, как раньше, потому что все-таки ведь…
– Мне от вас ничего не нужно, ничего… – перебила его Валя, дрожа. – И ту пеструю летнюю блузку, которую вы мне тогда подарили, я тоже могу вам вернуть…
– Валя! Что ты говоришь? Ты интеллигентная женщина! Ты жена доктора и сама когда-то училась на курсах! Опомнись!
Но она не хотела слушать его. Очевидно, желание во что бы то ни стало досадить ему всецело поглотило ее. И в первый раз увидел он в ее засверкавших глазах злобу.
– Могу и с детей своих снять платья из вашей бумазеи, ботинки из вашей кожи… Пусть голые сидят, пусть босые ходят… Пусть простужаются, пусть умирают… Все равно мне с детьми теперь ничего больше не остается, как броситься в Москву-реку.
Шурыгин молчал, с терпеливым вниманием доктора следил за ней, за нарастанием в ней злобы. Это хорошо, когда женщина начинает злиться. Лишь бы не плакала.
– Что же вы молчите? – с раздражением спросила она. – Говорите что-нибудь!
– Что я могу сказать? – повел бровями Шурыгин. – Я могу сказать только то, что сознаю себя кругом виноватым.
– Но тогда я вас не совсем понимаю, – сказала она. – Скажите определенно: мы расходимся или нет?
– Конечно расходимся, – тихо, но твердо ответил Шурыгин. – Это уж бесповоротно. Мои обстоятельства так сложились.
– «Обстоятельства»! Ха-ха-ха! У него «обстоятельства»! Какие же это у вас «обстоятельства»?
– Валечка, не будем говорить об этом. Все равно этого уже ничем не поправить.
– Ах да, я и забыла, что «без объяснения причин». Вот оно когда вам пригодилось, это «без объяснения причин»! Я заранее знала, что такой финал будет. Конечно, раз вы познакомились со мной на бульваре…
– Валя, при чем тут бульвар?
– Конечно, если вы нашли себе молоденькую… Недаром сняли бороду, выбрились, помолодились, я сразу заметила.
– Валя! При чем тут молоденькая? Молоденькие хуже. Их еще долго нужно учить, прежде чем от них начнешь брать то, что они могут дать.
– Фу, какая мерзость!
– Мерзость это или не мерзость, но только это так.
– Вот какое у вас, у мужчин, понятие о любви!
– Да, у нас такое понятие о любви, у нас такое.
Она с гадливостью посмотрела на него. Это ему понравилось: легче порвет, скорее уйдет… Надо ей еще помочь в этом. И он сказал:
– Вы, женщины, еще не представляете себе, какие мы, мужчины, в сущности, изверги! Вы и десятой доли не знаете о нас!
– Не напускайте на себя, не напускайте, – догадалась она и сделала презрительную гримасу, потом передохнула и взяла другой тон: – Ну-с, Павел Сергеич, дело это прошлое, конченое; теперь сознайтесь, какая вертушка, какая вертихвостка, какая ветрогонка, какая девчонка заставила вас снять вашу чудную бороду?! Только не лгите, не сочиняйте, говорите правду…
Шурыгин неестественно рассмеялся, вскочил с места и, чтобы чем-нибудь заняться, начал переносить посуду и остатки закусок со стола на подоконник.
– Молчите? – наблюдала она за его увиливающим лицом. – Но я и без ваших слов вижу, что попали вы в лапы хорошей госпоже. Она повертит вами, она повертит, не то что я, дура, давала вам полную свободу во всем и ничего не требовала от вас за это. Вот и получила. Вот и благодарность, вот и награда за хорошее отношение. К людям нельзя хорошо относиться, обязательно сделают за это пакость. Впрочем… впрочем… у вас, может быть, уже денег нет давать мне? Тогда другое дело. Тогда, конечно, разойдемся. Потому что задаром я не могу. Задаром вас, охотников, нашлось бы много, из тех же жильцов нашего дома или из старых друзей моего мужа, хотя с мужчинами знакомыми я не хотела бы связываться: пойдут сплетни, узнают дети, дойдет до мужа…
– Да, – ухватился за поданную ему мысль Шурыгин и с обрадованным лицом остановился посреди комнаты, держа порожнюю чайную посуду в руках. – С деньгами у меня действительно вышла заминка, и прежней суммы я бы все равно уже не смог вам давать.
– А о чем вы думали раньше, когда сходились со мной?
– Раньше? – опять забегал по хозяйству Шурыгин. – Раньше у меня были деньги, потому что я распродавал мануфактуру и катушечные нитки одной группы лиц. А теперь мануфактура пришла к концу, нитки пали в цене…
– И нитки у вас тоже есть?
– Да, есть немного. Но неважные нитки, не «цепочка», а «вилка».
– Нет, отчего же, «вилка» тоже хорошие нитки. У вас черные или белые?
– И черные, и белые. Я вам сейчас дам на дорогу. Полдюжины черных, полдюжины белых, будете дочек своих обшивать.
– Спасибо.
Толстый, широко расставив ноги, Шурыгин с великим трудом нагнулся к полу и вытащил из-под кровати низкий ящик.
– Только вы очень много мне не давайте, – взволнованно проговорила Валя, заглядывая и видя, как он нарочно заслоняет от нее ящик.
– Это не много, по полдюжинке уложу вам на дорогу.
Он еще несколько раз повторил эти слова: «На дорогу». Было видно, он и нитки ей давал отчасти затем, чтобы произнести эти два слова, чтобы напомнить ей о дороге, чтобы она скорее уходила, напрасно не томила. Ему было необходимо как можно скорее освободить от нее свою душу для другой, для Наташи, надо было сегодня же начать думать о ней, налаживать связь с ней. Как это хорошо, как это прекрасно, как это глубоко освежает все существо человека: порвать с одной и сейчас же начать с другой. Точно из города выезжаешь на дачу! И ни одного дня не придется мучиться в одиночестве, рыскать с лицом сумасшедшего по бульварам.
– А это ничего, что я туда же вам две пачки разных иголочек уложу? – спросил он Валю умиленно, упаковывая для нее кулечек.
– Ничего. Иголки мне нужны.
– А это ничего, если я пакетика два синьки туда же суну?
– Ничего. Синька тоже пригодится.
– А синька наша замечательная. Такой синьки в продаже нет.
Он с грохотом задвинул ящик обратно, положил перед Валей пакет с прощальными подарками и сам остановился перед ней. Он нарочно не садился, он как бы выпирал ее из комнаты своим животом.
– На дорожку, – то и дело повторял он, нетерпеливо топчась на месте выпяченным животом к ней. – На дорожку.
Она вдруг поняла, презрительно фыркнула, вскочила, начала собираться домой.
– Что ж, – как со сна, потянулась она, остановившись возле вешалок, и перегнулась корпусом назад. – Делать нечего… Насильно мил не будешь… Пожили, и довольно… Насладились…
Она опять, как во сне, надела свое выцветшее серо-лиловое пальто, накинула на плечи облезлое желтое боа, которое Шурыгин когда-то так любил на ней, а теперь иначе не называл в душе, как «собачье боа», потом с такой же медленностью она укрепила на голове шляпу, натянула на дрожащие пальцы перчатки, взяла со стола свою бедную старенькую сумочку – пустую сумочку! – протянула руку за лежащими на уголке стола подарками – прощальными подарками! И вдруг рука ее остановилась в воздухе, опустилась, не взяла подарки, и слезы горя, обиды, оскорбленности, слезы предвидения на этот раз уже окончательной своей гибели бурным потоком хлынули из ее глаз.
– Господи! – вскричала она с леденящим ужасом в голосе, запрокинула назад голову и с таким стоном и с таким видом схватилась руками с двух сторон за лицо, точно хотела разорвать его надвое. – Какой ужас!
Чтобы она не грохнулась на пол, Шурыгин ловко подставил ей стул. Она, в пальто, в перчатках, в шляпе, повалилась на стул, упала лицом на стол.
– Выпейте холодной воды, выпейте же…
И, сунув ей в руку стакан с водой, Шурыгин быстро пошел одеваться, чтобы идти ее провожать. Иначе она могла еще засидеться.
XIII
Он вез ее домой на извозчике.
– К вам в первый раз ехала на извозчике, и от вас в последний раз уезжаю на извозчике, – сказала она в пути с печалью. – Что же это вы, обещали меня познакомить с хорошим человеком, если будете расходиться со мной, а сами не знакомите. Или это тоже были одни слова, одни обещания?
– Нет, я имею в виду для вас одного хорошего человечка, моего близкого приятеля.
– Он кто?
– Старший счетовод из «Сельскосоюза», имеет отношение к разным продовольственным складам, так что голодные сидеть не будете.
– Как его фамилия?
– Арефьев. А что, разве вы его знаете?
– Нет, я так спросила. Хотела узнать, русский он или еврей. Хотя теперь на это не очень-то приходится смотреть.
– Он русский, чисто русский. Он очень хороший малый, я его давно знаю, он мой товарищ по курсам бухгалтерии Езерского, хотя значительно моложе меня. И скажу правду: он лучше меня.
– А он сейчас свободен? – сквозь слезы протянула в нос Валя.
– Да. Почти.
– Что значит «почти»?
– Свободен.
– А он захочет? – опять несчастно протянула она в нос.
– Должен захотеть.
– Как это так – «должен захотеть»?
– Зная его вкус, думаю, что захочет.
– А если нет? – как ребенок, хмыкнула она заплаканно.
– Тогда поищем другого. Вы, сударыни, искать не умеете! Нас, жаждущих чистой любви мужчин, много, гораздо больше, чем вы предполагаете. Нами кишат все частные дома Москвы, учреждения, клубы, театры, церкви, бульвары, улицы, трамваи. Всегда и всюду нами движут только поиски женской любви, иначе мы вечно лежали бы в своей берлоге. Но вы совсем не знаете нашей мужской психологии. Мужчина прежде всего трус в любви, и ваша прямая обязанность – приходить к нему на помощь. А вы этого не делаете. Вы ходите по самым освещенным и многолюдным улицам Москвы, строите мужчине глазки и думаете, что он заинтересуется, воспылает и подойдет знакомиться. Он, может, и заинтересуется, и воспылает, но не подойдет знакомиться.
– Подходят, – сказала Валя. – Я за те четыре дня убедилась, что подходят.
– Да, подходят, но какие подходят? Самые нахальные подходят, самые отбросы подходят, последний сорт! Подходят только сих дел мастера. А мужчина скромный, порядочный, воспитанный, ищущий серьезной и глубокой любви, – такой мужчина на освещенной и многолюдной улице к вам никогда не подойдет.
– А как же сделать, чтобы они подходили?
– Надо, если видите, что приличный мужчина заметил вас, сейчас же сворачивать в безлюдный и темный переулок. Там он немедленно догонит вас, смело подойдет, и вы в минуту объяснитесь. А вы ходите-ходите по пяти часов подряд по Петровке или Кузнецкому и удивляетесь, что к вам подходят знакомиться только шикарно одетые уголовники!
– Хорошо. Буду на всякий случай знать.
– Завтра попробуйте это средство – и послезавтра вы будете иметь кучу интеллигентных и занимающих высокие посты знакомых.
XIV
Когда Шурыгин возвратился домой, в квартире хозяев его нетерпеливо поджидал старший счетовод «Сельскосоюза» Арефьев, молодой, худой, бритый, с громадными глазами и с длинными, взъерошенными композиторскими волосами.
– Друг! – вскричал Арефьев бешено, едва они вдвоем вошли в комнату, и выпучил глаза. – Выручай! Спасай! Ты когда-то просил меня об этом!
И он заколыхал над своей головой обеими руками, как утопающий, взывающий о помощи.
– В чем дело? – спросил встревоженно Шурыгин.
– Забери у меня мою полячку! Ведь ты, кажется, хотел сегодня развязаться со своей докторшей!
– А ты как будешь? – улыбнулся Шурыгин.
– Я себе другую нашел, лучшую! Забери ее, прошу тебя, а я тебе тоже когда-нибудь в чем-нибудь услужу! Забери! – умолял Арефьев и положил обе руки на плечи Шурыгина.
– Ты так хвалил свою полячку. Чем же она тебе не угодила?
– У нее слишком узкий кругозор, с ней не о чем говорить.
– А зачем тебе с ней говорить? Вот эти идеализмы и губят нас.
Шурыгин сел, Арефьев не мог сидеть.
– И потом, моя новая служит – и ее не надо кормить! – быстро говорил он, весь дергаясь. – И потом, она вообще во всех отношениях лучше. И потом, дело это уже оконченное, решенное, я с той порвал и договорился с этой, ну, одним словом, мне некогда и уже поздно, ночь, говори: заберешь?
– А из себя она как, ничего?
– О! Об этом не спрашивай! По улице будете идти, все будут на вас оборачиваться, как на приезжих из Ниццы! Заберешь?
– Гриша, ты знаешь, что я всегда рад помочь тебе, но сейчас я этого сделать никак не могу.
– Почему? Такая женщина! Если бы ты знал, какая женщина! Она полячка, а похожа на англичанку!
– Я женюсь, – сказал Шурыгин. – У меня есть невеста.
Арефьев подскочил, потом опустил руки, раскрыл рот, расставил длинные ноги.
– Ты женишься? На ком?
– На курсистке.
– Что же, по-настоящему?
– Как придется. Да ты сядь! – поймал и потянул он книзу Арефьева.
– Не могу я сидеть! – подпрыгнул Арефьев, и композиторские волосы его на момент встали стоймя. – Что же, ты любишь ту курсистку?
– О-о!
– А она тебя?
– Меньше. А когда узнает меня ближе, полюбит больше.
– Ой-ей-ей, – застонал Арефьев, согнулся вдвое, как раненный в живот, и закружился на месте. – Значит, ты полячку мою не берешь? А я-то думал принести вам пуда два хорошей фасоли, наша фасоль разваривается скорее, чем у других.
– Что фасоль, фасоль – это ерунда, – пренебрежительно фыркнул Шурыгин, сидя в кресле и сложив на животе руки.
– Сыру голландского дать? – вдруг нагнулся к нему Арефьев со страшным лицом не то мученика, не то разбойника.
– Сыр голландский у меня есть, я его мало ем, от него у меня болит живот.
– Пудовую банку керосина дать? Завтра же принесу на квартиру пудовую жестянку керосина, если заберешь у меня мою полячку.
– Нет, дружище, верь мне, никак не могу! А керосин у тебя хороший?
– И ты еще спрашиваешь про тот керосин! Керосин самой лучшей марки, батумский, советский, со звездой! Говори скорее: берешь?
– Гриша, ты не обижайся на меня, но пойми сам, какой мне смысл забирать у тебя твою полячку, какую-то корсажницу, когда у меня курсистка! Ты только подумай: курсистка! Одно это слово чего стоит! Я об этом слове пятнадцать лет думал!
– Могу два пуда хорошей клюквы прибавить, будете с моей полячкой варить себе на примусе кисель; кроме того, Пасха прошла, значит, у нас через недельку в «Сельскосоюзе» пойдут парниковые огурцы, буду снабжать вас парниковыми огурцами, а пока в наших лабазах на Болоте из свежей зелени имеется только хрен. Хрену могу дать в любом количестве…
– А ну тебя с твоим хреном! – засмеялся Шурыгин, встал, решительно провел в воздухе рукой и отрезал: – Ничего не хочу! Никого не хочу! Сам спутался с полячкой, сам и распутывайся! Отчего я никогда никого не прошу и всегда сам расхлебываю свою кашу, если попадаюсь? У меня украинка, Наталка-Полтавка, а ты мне предлагаешь бог знает кого!
– А что же ты сделаешь с докторшей, у которой муж пропал за границей? – спросил Арефьев.
– Она другого себе найдет. Хочешь, тебе ее передам? Вот женщина! Прямо грузинка!
– О! – взвыл Арефьев в отчаянии. – Я ему свою предлагаю, а он мне свою!
Шурыгин довольно захохотал, затрясся в кресле.
– И заметь, Гриша, – сказал он, – что в нашем мужчинском деле, сколько я помню себя, всегда так: или ни одной, или две-три сразу. Ужас! Прямо ужас!
Арефьев схватил шляпу, собрался уходить, остановился, задумался. Его сжатые скулы выражали злобу, мстительность.
– Ну хорошо, – проговорил он. – Погоди, я тебе это когда-нибудь припомню! Когда-нибудь еще попросишь меня о чем-нибудь!
Шурыгин торжествующе рассмеялся.
– Я попрошу? Уж не воображаешь ли ты, Гриша, что я когда-нибудь попрошу тебя забрать у меня мою Полтавочку?
– Ты с ней уже живешь? – спросил Арефьев с мрачной ревностью.
– Нет еще. Первый раз завтра пойду. В эти часы вспоминай обо мне… Смотри, я с ней еще перевенчаюсь в церкви, с такой не стыдно: красавица! Я такую пятнадцать лет ожидал, и понадобилось произойти почти что мировой революции…
– Стой! – оборвал его Арефьев с раздирающим стоном. – О, если бы ты знал, как ты подводишь меня! Она замучила меня своими слезами: дай и дай ей такого же хорошего человека, как я! И я ей уже пообещал, что ты возьмешь ее, и ты своим отказом теперь ставишь меня в страшно неловкое положение перед ней, в страшно неловкое!..
– А ты в другой раз не обещай за меня.
– Ну, черт с тобой, – сказал Арефьев и сплюнул. – Кончим об этом! Теперь скажи: зачем ты бороду свою замечательную сбрил?
– Моя новая потребовала, – ответил Шурыгин с новым для него удовлетворенным, послушным семейственным лицом.
– Идиот ты! – посмотрел на это его лицо Арефьев, прыскнул, взмахнул руками, как дирижер, и убежал.
XV
В ожидании первого любовного свидания с Наталкой-Полтавкой Шурыгин волновался уже с утра и весь день тихонько напевал себе под нос малороссийские песенки и дома, и на улице, и на службе.
– Разве в Москву малороссийская труппа приехала? – спросил его начальник, когда Шурыгин во время делового доклада запел нежным фальцетом что-то любовное из Кропивницкого, спрятавшись за тучную, как бы налитую мудростью спину начальника.
– Приехала, но только не труппа, – взвился корпусом вверх, как ракета, счастливый Шурыгин и весело взвизгнул.
– А кто же? – спросил еще не старый, но уже отяжелевший начальник, тяжко пыхтя всем своим лицом в бумаги.