— Ну и что же? Ведь Ленин на самом деле знал узбекский язык!
— Может быть, он знал и эстонский?
— Конечно знал! Ленин все языки знал. Потому и Ленин!
И я подумал: а ведь парень, как традиционалист, абсолютно прав! Верховному разуму подвластны все языцы, ибо из него исходят. И черно-белое кино превратилось в инициатическую ленту, где узбекские заговорщики валили либерально-декадентский трон психоделическими практиками тимуридовской Евразии.
Неожиданно во дворе засигналил автомобиль. На пороге комнаты возник Старший брат. «Мы сейчас едем на худои!»
Худои. Худои — в вольном переводе значит «гулянка». Более конкретно — это ориентальный тип застолья, только в кавычках, поскольку на Востоке собираются не вокруг стола, а вокруг дастархана — особого вида скатерти, которую кладут прямо на пол или на землю. Вокруг дастархана, если это возможно, расстилают курпачи — ватные одеяла, служащие для сидения или, при желании, чтобы на них возлежать. В зависимости от типа застолья в центр дастархана ставят чайник (лекгие посиделки) или казан с мясом (плотный схак). В случае ОЧЕНЬ плотного схака в центр дастархана ставится казан с пловом, заряженным широй. Может быть и так, что первая фаза спонтанно переходит во вторую, а потом в центр опять ставится чайник и приносятся сладости: халва, печак, казинаки, сухофрукты, конфеты и сахар. В хорошем худои — к примеру, когда совершают обряд обрезания, или по случаю свадьбы — бывает до полутора десятков смен блюд.
Как правило, все новички, впервые попадая в восточный дом, чудовищно переедают, чуть ли не до заворота кишок. Из всех моих знакомых только Йокси никогда не отказывался от нового блюда. Даже находясь уже в почти горизонтальном положении, он приподнимался, произносил с улыбкой будды «Хуш!» («хорошо») и принимал от гостеприимных хозяев очередную порцию чего-нибудь съестного. Лично я несколько раз переедал почти до обморока, не будучи в состоянии даже шевелить пальцами ног. Потом, как питон, лежал с полчаса, чтобы затем всего лишь поменять позу. Во всех ориентальных домах — я здесь имею в виду реальные кишлачные дома, где сохраняются древние традиции — гостей кормят прямо как на убой. Накормил — значит погасил, утихомирил. Включил пищеварительную моторику — выключил магическую суггестию. А нормальному гостю, собственно говоря, ничего больше и не нужно. Как говорит Лао-цзы, «совершенномудрый держит сердце пустым, а желудок — полным».
Как выяснилось, худои устраивает начальник Старшего брата со товарищи, которым последний рассказал обо мне со слов Младшего брата, в свою очередь узнавшего от мальчишек, что на Аджина-тепе сидит какой-то заморский гость. Мы сели в белые Жигули, стоявшие во дворе, и тронулись во мрак пустынной ночи.
Свет фар вырывал из черного пространства пыльную завесу из мельчайшего, микроскопического песка, надуваемого в определенные сезоны «афганцем» (так местные жители называют песчаные бури со стороны южного соседа). Столбы такой непроглядной пыли плотно окружали машину, когда вдруг раздалось резко нарастающее лаяние. Откуда-то сбоку, из темноты, на наш автомобиль набросилась свора огромных бешеных собак, которых, я думаю, было не менее полусотни, а то и поболее. Они бежали со всех сторон, шныряли под колеса, норовили вышибить мордами окна, зверски скаля зубы и роняя с высунутых языков обильную слюну.
— Это дикие собаки, — хладнокровно сказал Старший брат, — по ночам тут ходить опасно. Могут загрызть!
— Это они бегают вокруг свинофермы у Аджина-Тепе? — спросил я его.
— Они самые. Их тут много вокруг как раз из-за свинофермы. Они там чушку воруют.
Я представил себе, как я сижу ночью на вершине ступы в окружении такой своры...
Наконец собаки отстали. Пыль кончилась, и мы уже катили просто через черное пространство. Неожиданно свет фар уперся в большое, раскидистое дерево. Машина остановилась, я вылез из салона. Мы находились на берегу широкого арыка, на другой стороне которого стояло такое же дерево. Через арык был перекинут мостик, на котором были расстелены курпачи с дастарханом в центре. Вокруг стояли во множестве керосиновые лампы, в которых, словно в алхимических колбах, билась субстанция не поглощенного тьмой света. Дастархан был уставлен невероятным количеством еды и водки. Курпачи закиданы подушками, на которых возлежали три грузных тела. Вокруг суетилось еще человек десять — с подносами, чайниками и разного рода сервисными аксессуарами. Чуть в отдалении стояли три черные «Волги».
Мы находились, судя по всему, в одном из тех оазисов, которые я наблюдал с вершины монастырского холма. Берега арыка были покрыты травой, повсюду росли густые кусты, распространявшие ароматы южных цветов. Старший брат бросился к дастархану, привлекая внимание трех сотрапезников:
— Гость прибыл!
Сотрапезниками оказались узбеки, в тюбетейках и без галстуков.
— Эй, дарагой, давай садысь!
Ко мне услужливо бросилась челядь, чуть ли не под локти подвели к дастархану. Усадили на четвертую курпачу, подкинули подушек, налили стакан:
— Ну, расскажи, кто ты такой, откуда будешь? — обратился ко мне один из раисов. — Кто твой отец, из какой ты семьи?
— Мой папа — офицер КГБ. У меня семья партийная.
— А тут что делаешь?
— Вот, археологией интересуюсь. Хотел посмотреть Аджина-Тепе. Это место — очень известное в науке.
— Да, наши места в науке хорошо знают. Я — председатель райисполкома, вот он — секретарь райкома, а вот он — начальник милиции. Послушай, давай позвоним твоему отцу, а? Вот он обрадуется?
— Звонить отцу? Вы что, это же совсем другой часовой пояс, там сейчас глухая ночь!
— Э-э, давай, позвоним! Ведь это ТВОЙ отец? Почему он не обрадуется!
— Вы что, с ума сошли? Мне за такие ночные шутки отец голову снимет! Он же у меня в особом отделе работает!
После упоминания об «особом отделе» звонить отцу меня больше не призывали. Видимо, подействовало. Ну, что ж, когда чины определены — можно и попьянствовать!
— Давай выпьем первую за твоего отца!
— Хуш!
— А теперь — за деда!
Водочка лилась рекой, разговор раскручивался вокруг проблем археологии и государственной безопасности.
Выяснилось, в частности, что свиноферма принадлежит немецкому совхозу, то есть местным «казахстанским» немцам. Теперь все стало понятно, иба свинья у мусульман — это «харом», «трефа», и было бы действительно странно, если бы таким свиным гешефтом занималось автохтонное население. Потом выяснилось и то, почему свиноферма расположена именно рядом с заколдованным курганом. Дело в том, что Аджина-Тепе считается у аборигенов чем-то очень стремным, и поэтому рядом с этим местом никто не селился и не заводил хозяйства. Когда появились немцы, им выделили для свинофермы именно этот пустырь, ибо тут свиной «харом» никому больше не угрожал, а по поводу джиннов новые поселенцы не очень напрягались.
— А вы сами видели привидения?
— Ха!
Включили музыку, налили еще водочки. Взошла луна, музыка стала громче. Потом оказалось, что это вовсе не радио, а настоящие музыканты. Молодцы с лицами эпических тюркских батыров, в полосатых шелковых халатах и расшитых инициатическим узором тюбетейках, с рубобами, кураями, бубнами, торами и баянами в руках, они выводили аккорды древнего дивана о Великом железном хромце. «Волги» дали свет, в пересечении лучей которого возник хоровод девушек в газовых накидках и длинных платьях саманидовой эпохи. На запястьях и щиколотках у них были надеты золотые браслеты с бубенцами. Девушки, вращаясь вокруг собственной оси, шли по кругу, выводя плещущими руками замысловатые пируэты, пританцовывая в такт драм-секции.
— Это наш народный ансамбль «Чашми хумор», — сказал председатель райисполкома. — Вот, мы тут — главная власть, нас все очень уважают, и артисты — тоже!
Номенклатура гуляла. Мне предлагались самые невероятные варианты. Можно было просто пожелать чего угодно, а какая-то гибкостанная пери в полупрозрачных шелках все подливала и подливала из сосуда с длинным изогнутым носиком арак в мою расписную пиалу. В конце концов, я, сытый и пьяный, прикорнул на курпаче, растекся мыслию по древу и заснул...
Проснулся от предрассветного холодка. Сел, осмотрелся. Светало. Вокруг не было ни арыка с деревьями, ни, тем более, веселых раисов с компанией. Я находился на пустыре, среди сухого суглинка, усеянного колючками. Чуть поодаль, в пыли, лежал Младший брат. Я его окликнул.
— Все уехали, — сказал Младший брат, добавив, что если я пойду вперед, то выйду к свиноферме и автобусной остановке. Посоветовал взять с собой палку побольше, чтобы отбиваться от собак. Мне стало стремно. Какая там палка! Младший брат вручил мне собственную дубину, подобрал с земли еще одну и сказал, что ему со мной немного по пути.
Мы двинулись к свиноферме в предрассветном тумане. Я прислушивался к каждому шороху, опасаясь нападения собак. Наконец, после оперативного броска через собачью зону, занявшего у нас около часа, мы достигли места, отмеченного большим камнем.
— Видишь? — Младший брат указал пальцем на возвышавшийся на фоне светлеющего неба курган. — Это Аджина-Тепе, а дальше — свиноферма и автобусная остановка.
Он сказал, что ему теперь нужно налево, и мгновенно растворился в пространстве. Я направился в сторону кургана и, к своему удивлению, вышел к нему совершенно не с той стороны, как предполагал. За автобусной дорогой виднелись корпуса свинофермы. Здесь уже были люди. Немецкий сторож пригласил меня зайти на чай, и мы скоротали время до первого транспорта. Отъезжая, я в последний раз кинул взгляд на курган джиннов Аджина-Тепе. Вспоминая эту историю, я долгое время жалел, что не остался-таки на ночь в монастыре для вызова джиннов. Лишь много лет спустя мне стало ясно, что эти самые три раиса-начальника и были джиннами со своей свитой.
Фаны
Я вернулся в Душанбе и плохо себе представлял, что делать дальше. Эдик и Родригес, с которыми я рассчитывал сходить в горы, меня не дождались, а в одиночку отправляться в такое путешествие, да еще впервые, было бы безумием. Я болтался по базарам, лавкам и чайханам, не зная, чем себя занять. Время от времени заглядывал на Главпочтамт, чтобы забрать письма до востребования и чиркануть пару открыток на «Большую землю».
Однажды мне пришел очередной конверт из Таллинна, в котором оказалось письмо от Леннона и пакетик какой-то черной травы на косяк. Это было очень забавно. Леннон, перед моим отъездом в Азию, обещал принести травы, но так этого и не сделал. Теперь он как бы слал траву вдогонку. Ну что ж, очень мило с его стороны. В наше время такой поступок — это редкость. «Да, — подумалось мне, — знал бы ты, Петр, какие масти мне сейчас приходится курить!» Я, веселясь, направился к выходу, и тут увидел поднимающегося по ступенькам своего таллиннского знакомого — Аарэ по прозвищу Плохой, с брезентовым рюкзаком за плечами.
Плохой. У Плохого были соломенный хайр до локтей и большая черная борода. Его светло-голубые глаза отражали непотревоженность мысли Ади-будды, а вечная улыбка свидетельствовала о просветленности души. Аарэ был крайним шуньявадином, что нас и роднило.
Мы встретились с ним сейчас совершенно случайно. Плохой тоже впервые, и совершенно на халяву, приехал в этот регион Евразии, и тоже хотел идти в горы. В Душанбе он остановился у Вовчика Сафарова, жившего, как оказалось, в том же доме у поворота на аэропорт, где и Юрчик. Брат Вовчика, Алексей, учился когда-то во ВГИКе вместе с Рыжим.
Плохого на Таджикистан подбил, я думаю, тоже Рыжий. В предыдущем году Аарэ вместе с Олей — своей тогдашней гирлой — и Рыжим ездил на Саяно-Алтай в поисках шаманских троп и грибов. Перейдя через горный хребет из Тувы в Бурятию, они натолкнулись на ряд роскошных обо, которые немилосердно обобрали. Впервые попав на таллиннскую квартиру Плохого, я был поражен обилию здесь танок и священных текстов, которыми стены комнаты были обклеены словно обоями. В углу, на звуковой колонке, стоял бронзовый будда, перед которым горели несколько светильников в оригинальных бурят-монгольских плошках. Плохой включил песнопения тибетских монахов. Так я впервые услышал тибетскую музыку и до сих пор помню все композиции с того диска, записанного французскими активистами в гималайских монастырях.
Впоследствии Плохой привез будду и танки на хутор к Раму, которые там оставались до самого отъезда мэтра в Америку. Рам очистил реликвии от негативного поля, «осевшего» на них в результате разного рода побочных пертурбаций, вернув им изначальное нуль-излучение. Плохой получил святыни назад уже очищенными. Тем не менее многие с самого начала говорили о возможных последствиях за несанкционированный вывоз реликвий с места их первоначальной дислокации, а потом прямо указывали на связь неприятностей, одно время преследовавших Плохого, именно с этой историей. То же самое, по логике вещей, должно было случиться и с Олей, и с Рыжим. Хотя, конечно, не логикой единой...
Одним словом, мы с Плохим решили не откладывать дело в долгий ящик и вознамерились отправиться в ближайшие же дни через тянувшийся к северу от Душанбе Гиссарский хребет в Фанские горы, к легендарному озеру Искандер-куль.
Искандер-куль переводится с таджикского как «озеро Александра». Согласно местной легенде, Александр Македонский, во время своего азиатского похода, останавливался на берегу этого озера, а его знаменитый конь Буцефал даже якобы здесь утонул. Иногда, как утверждают обитатели этих мест, среди ночи можно видеть, как над черными водами Искандер-куля маячит белый силуэт коня, как бы встающего из водных пучин.
Ашвамедха. По всей видимости, эта легенда должна иметь более древний background в виде астрального мифа, связанного с символами царя и коня. Это также может быть указанием места, где некогда совершалась ашвамедха — древнейший ритуал жертвоприношения коня, практиковавшийся индо-иранскими царями. Суть ашвамедхи состояла в следующем. Жрецами выбирался специальный белый конь, отвечавший нормам жертвоприношения (без изъянов, без пятен и т.д.). После этого конь выпускался пастись в «свободном режиме», а за ним следовало царское войско во главе с самим монархом. Смысл мероприятия состоял в том, чтобы подчинять царской власти все те земли, через которые спонтанно проходило пасущееся животное. Завоевательный поход, ведомый белым жертвенным конем, должен был продолжаться ровно год.
Царь, благоприятно завершивший завоевательную миссию, имел право на жертвоприношение этого коня. Кульминационный момент ритуала представлял собой акт священной зоофилии. К белому коню подводили царицу, которая совокуплялась с животным, воспринимая его магическую сперму как инициатический залог власти над завоеванными территориями, отождествлявшимися, в свою очередь, с отдельными регионами Большого космоса. После этого коня закалывали и тушу сжигали на специальном алтаре. Роскошь ашвамедхи могли себе позволить, по понятным причинам, лишь очень могущественные цари. Именно таким монархом считался Александр Великий, азиатский поход которого можно себе представить как следование за пасущимся Буцефалом, а у озера Искандер-куль происходит Последняя ашвамедха, в которой принимает участие также молодая супруга царя — уроженка здешних мест красавица согдийка Роксана.
Между тем на сакральную значимость района Искандер-куля указывает наличие в одном из приозерных ущелий древнейшего культового места — мазара Ходжи Исхока. Ходжа Исхок — это сидящая в одной из потаенных пещер человеческая мумия, почитаемая окрестным населением как чудотворные мощи святого. Знаток местных дел Карл Тимофеевич считает, что мумия, возможно, представляет собой останки согдийского царя Спитамена, бежавшего в горы от недругов и нашедшего свой последний приют в труднодоступной пещере над озером.
Другой знак особой выделенности, так сказать, Приискандеркулья — обилие мумия. Мумие — это, как известно, целебный эликсир органического происхождения, уникально сочетающий в себе до нескольких сотен различных органических веществ, не способных образовывать столь сложный синтез в лабораторных условиях. Благодаря своим феноменальным свойствам мумие стало восприниматься религиозно-магическим сознанием горцев как эквивалент священных мощей, в том числе — в ипостаси фараоновой мумии. Мумие — это «мумия» как «медикамент», или же «египетское средство». Здесь мы уже близки к ал-химии (аль-кем) как «египетской науке», частью которой является исмаилитское учение, принесенное в Согдийские горы Насиром Хисравом из Египта тысячу лет тому назад.
Но мы тогда всего этого еще не знали и только готовились выступить навстречу неизвестному. У меня не было с собой ни спальника, ни палатки. Собираясь в Азию, я не мог себе представить ничего иного, кроме перманентной изнуряющей жары при полном отсутствии дождя и поэтому совершенно серьезно рассчитывал ночевать под открытым небом. Правда, на всякий случай я прихватил с собой байковое одеяло. И еще матерчатую курточку. Впрочем, ботинки я специально прикупил покрепче, типа горных. У Плохого тоже не было палатки, но был одноместный спальник-кокон. Наши рюкзаки мы набили лепешками, чаем, рисом. Юрчик снабдил травой для, как он сказал, «более качественного восприятия реальности». Взяли дутор и цамбру. Вышли на шоссе, стали голосовать в направлении Регара (от Душанбе на запад).
Ширкентское ущелье. На попутке доехали до Ширкентского ущелья. Люди, подвозившие нас, пожелали приятного путешествия. Мы вошли в долину, ступили на каменистую тропу, вившуюся сквозь холмики и валуны вдоль бежавшего почти вровень с тропой, спокойного в своем нижнем течении, Ширкента. Прошли через кишлак. Смеркалось. Решили заночевать на каменистом островке посреди небольшой ширкентской дельты — с прицелом, чтобы отгородиться водой от возможных змей, фаланг и скорпионов, которыми, по словам наших душанбинских информантов, здесь все просто кишело.
Для начала развели костер. Поставили чай, заколотили папиросу. Стемнело, но костер продолжал гореть, привлекая фаланг и в то же время давая некую «световую» защиту от неведомого мрака окружавшего нас горного джангала. Для подстраховки я взял в руки механический фонарик, где свет зажигался посредством приведения в действие специальной пружины, то есть интенсивность света зависела от силы качающей руки. В общем, когда костер начал гаснуть, я направил на него луч фонарика, вроде бы посветлело... Я стал качать энергичнее, еще и еще... Казалось, что из фонарика в сторону костра исходит не свет, а струя воздуха, раздувающая гаснущие угли и головешки. Сила этой струи зависела от интенсивности моего качания «электроэспандера», и чем больше я качал, тем светлее становилось. Наконец я понял, что светло было не от раздуваемого воздухом пламени костра, но от света самого фонарика. Костер же сам по себе уже давно угас.
Это была неожиданная, но закономерная аберрация. Сознание несколько встряхнулось. Я вспомнил про чод, и в таком контексте опасность быть искусанным фалангами показалась явно преувеличенной. Я лег прямо на землю, завернувшись в одеяло и сунув ноги в целлофановый кулек. Рядом лежала куколка Плохого. Высокий ветер доносил со стороны кишлака обрывки ориентальной музыки. Над нами стояло черное южное небо «седьмого климата», усеянное звездами и периодически пересекаемое падающими кометами, с восходящей, словно ковчег потустороннего света, новой Луной. Это была моя первая ночь в горах.
Муки. На следующий день, часа через два пути, мы набрели на заброшенный кишлак, заросший пышными садами. Алыча, гранаты, виноград, персики... решили тормознуться. Присели у арыка, нажали виноградного соку, достали лепешки... Через некоторое время перед нами появился чабан с отарой овец, спустившийся, по его словам, как раз с Искандер-куля. Чабан сказал, что сейчас сезон, когда стада начинают спускаться с высокогорных пастбищ в долины. Я обратил внимание, что он был обут в какие-то странные мокасины явно местного, фольклорного производства. Так оно и оказалось. Чабанская обувка называлась «муки» и представляла собой разновидность замшевых онучей, перехваченных у щиколоток завязками, с загнутыми вверх, «по-восточному», носами. Под подошву была ловко приспособлена рифленая автомобильная резина. Мне очень захотелось приобрести эту обувь.
— Эй, брат, давай махнемся обувкой! — предложил я чабану. Тот посмотрел на мои красные ботинки, оценивающе щелкнул языком. В результате последовавшего торга и сложного обмена к чабану перешли кроссовки Плохого, Плохому — мои горные ботинки, а я с триумфом облачился в чабанские шузы, и ноги в них сразу почувствовали себя на порядок свободнее, чем в ботинках. Единственная проблема в том, что муки изнашиваются в условиях горного ландшафта даже быстрее, чем специализированные ботинки или сапоги. Во время нашего двухнедельного перехода на Искандер-куль мне приходилось неоднократно обращаться к горцам с просьбой подшить подошву. Благо, шило и дратва здесь имеются практически в каждом чабанском хозяйстве.
Муки были когда-то очень распространены среди местного населения. Наверное, как лапти в России. Потом их вытеснили сапоги и ботинки промышленного производства. Традиционный промысел по производству муков сохранялся к концу семидесятых годов только в Регаре (переименованном тогда в Турсун-Заде). Здесь жил последний «мучный» мастер. У него пошил себе роскошную пару этой традиционной обуви мой таллиннский приятель Анатолий. Его муки были просто музейным образцом, тем не менее Толя использовал их для горных путешествий и при этом даже как-то не очень сносил. Теперь они у него являются гордостью домашней коллекции колониальных эксклюзивов — наряду с чапаном, тюбетейкой, дастарханом и прочими аксессуарами среднеазиатских тарикатов.
Мы продолжали наш путь навстречу встававшим из-за зеленеющего арчовника и желто-розовых скал белым ледовым зубьям Гиссарского хребта. Выйдя из кишлака-сада, мы через три-четыре часа набрели на еще один такой же, тоже заброшенный. И опять тормознулись, курнули. Само собой, по такому делу — разговор философский. Мы вели в Плохим метафизический спор об истине и ее познании, причем я, как традиционалист, выступал с позиций ортодоксальной мимансы, тогда как Плохой отстаивал либертарный нео-шуньявадический интегрализм. Мы уже были готовы принять единую систему обозначения тонких психических функций человека на базе терминологии «Йогасутры» Патанджали как технически адекватной в обеих случаях, как вдруг перед нами возник человек в сандалиях и с папкой под мышкой.
Человек начал что-то спрашивать, и чем больше он спрашивал, тем меньше мы понимали, о чем он спрашивает и чего он, собственно, хочет. Я вдруг почувствовал себя чудовищно обкуренным, я был как бы изолирован от действительности полем собственной шизы. Я с энтузиазмом улыбался что-то гнавшему человеку с папкой, совершенно не понимая, в чем состоит предмет разговора. В конце концов до меня дошло, что он — местный учитель, спускающийся с какого-то горного пастбища, где посещал друзей, назад в кишлак. Прогнав свою телегу, содержания которой я так до конца и не догнал, сельский учитель бодро засеменил по тропке вниз. Вместе с ним исчезло и поле шизы. Мы с Плохим переглянулись и разразились гомерическим хохотом.
Комизм ситуации заключался в том, что парализовавшее нас при общении с Учителем поле возникло не из-за нашей укуренности, а излучалось самим педагогом как некая «норма его души». Мы с Плохим, рассуждая на темы высокой апофатической диалектики Востока, находились в полной гармонии с окружающим био- и астрокосмосом, который как бы поглощал исходившее от нас поле интуиции, не ставя никаких препятствий и засасывая все дальше в свои гностические дали. Появление Учителя привело к тому, что наши интуиции наткнулись на фон его психического присутствия, заблокировавшего, в силу своей примитивности, каналы транскосмической связи. Отрефлексировав Учителя, мы, фактически, отрефлексировали через него состояние собственной укуренности, как бы отраженное в магическом зеркале «человеческого, слишком человеческого». Учитель ушел, забрав с собой и свое «человеческое», разгрузив нас от поля собственной глупости. Тут на стеб и прорвало...
Тем временем тропа, по которой мы двигались в сторону Гиссарского хребта, стала уходить от русла Ширкента куда-то вверх, все круче и круче. Наконец, она вообще перестала проявляться, и вдруг мы совершенно некстати осознали, что ползаем, как мухи, по вертикальной плоскости скалы. Было жарко, хотелось пить, но вода оставалась внизу, под нами, метрах в трехстах.
— Вот это — первый овринг! — радостно отреагировал Плохой на мой вопрос «куда же дальше?» Овринги — это некие приспособления, позволяющие преодолевать участки пути с обрушенной тропой. Например, оврингами могут считаться выступы скалы, ветви деревьев, а также рукотворные элементы переправ. Выбирая маршрут, Плохой очень хотел пойти по Ширкенту именно из-за оврингов, ссылку на которые он нашел на карте. Я тогда, откровенно говоря, не понял, что это за «овринги», отождествив их, чисто по инерции, на слух, с оврагами. Ну, мало ли, изрытость горного ландшафта...
Однако тупик, в который мы попали, по большому счету не имел к оврингам никакого отношения. Просто мы сбились с тропы, идя какое-то время по козьему следу. Козьи тропы в горах часто ведут в никуда, так как коза может, при необходимости, скакнуть дальше и без тропы. Но совсем другое дело, когда в такой ситуации оказывается человек. Это был мой первый козий тупик. Тем не менее, мы удачно вскарабкались наверх, на более пологий склон. Единственное — чудовищно хотелось пить, а воды не было. В конце концов мы вышли на нормальную чабанскую тропу, а еще чуть дальше обнаружили микроскопический родничок, из которого вода вытекала прямо в грязную лужицу у обочины. Мы упали на четвереньки и лакали воду прямо из лужи — словно заколдованные свиньи Цирцеи.
Заночевать решили тут же, у родничка, а на следующий день — двинуться дальше. Чуть позже, к заходу солнца, к нам поднялся снизу бабай с ишаком — очередной пастух, отправлявшийся на горный выгон к своей отаре и попутно доставлявший в двух громадных хурджинах (двойной мешок, перекидываемый через спину ишака) своим коллегам-чабанам пополнение продовольственных запасов. На утро бабай запихал в хурджины и наши рюкзаки, пояснив, что «ишаку не тяжело, он даже газовые баллоны носит». Двигаясь налегке и с небольшими пререкурами (я курил насвай), мы часам к четырем вечера дошли до кишлака Пашми-Кухна. Бабай двинулся дальше, а мы остались.
Пашми-Кухна — это вроде таджикского Мачу-Пикчу, разве что немного поскромнее. Кишлак расположен на высоком каменном берегу реки, выложенном гигантскими валунами. Жителей в нем в то время не было: все выселены на хлопок, в долины. Полуразрушенные глиняные дома утопали в зелени садов, разбитых на горных террасах вместе с плантациями сельскохозяйственных культур. Кишлак окружали со всех сторон горные пики и скалы, среди которых выделялся белый ледник горы с очень знаковым для местных краев названием — Татхагата (дань эллинистическому буддизму?). А на противоположном берегу реки, над Пашми-Кухна, вставала гигантская красная стена с тремя циклопическими профилями титанов работы самого Праджапати.
Пашми-Кухна — это предел садового пояса и начало высокогорья. Ночная температура, упавшая, по моим ощущениям, до нуля, была тому практическим подтверждением. В своем байковом одеяле я не мог ни согреться, ни, тем более, заснуть. Холод стоял собачий, морочиться с костром было дико лень. Да и вряд ли бы это помогло, так как топлива вокруг — тоже не ахти, и почти абсолютная темень впридачу. Едва начало светать, мы решили двигаться дальше.
Через несколько часов пути, поднимаясь все выше и выше, мы попали в пояс высокогорной каменистой пустыни. Низко над землей пронесся холодный ветер, и послышался странный звенящий свист, напоминавший горловое пение или игру на комузе. Снова порыв ветра — и снова свист. Потом — опять... Было ощущение, что вокруг летают бесплотные духи, подавая шаманские сигналы. Решив проверить, не глючится ли мне, я спросил об этом Плохого. Он тоже слышал звуки, не понимая, откуда они.
В этот момент сам собой заиграл дутор в моем рюкзаке. Я в панике обернулся, взглянул на торчавший из рюкзака гриф инструмента. Перед самым началом путешествия я привязал к колкам лоскуток с мантрой «Ом-Мани-Падмэ-Хум» и другой, тайной мантрой этого же бодхисаттвы в ипостаси тантрического божества. Наконец, до меня дошло, что именно этот лоскуток, трепеща на ветру, бьет по струнам дутора, создавая эффект игры. Это была как бы музыка ветра, но на самом деле — стихийный перформанс магического идама. А потом снова засвистел комуз. «Комузом», как выяснилось, оказались струны дутора, дребезжавшие от гулявших между ними интенсивных потоков горного воздуха.
Под этот аккомпанемент мы несколько часов брели через восходящую к облакам пустыню, пока, наконец, не увидели впереди скалы бирюзового цвета. Несколько пиков пирамидальной формы — словно египетские миражи в согдийском небе — возвышались нетленными колоссами над битой породой, засыпавшей тропу. Пики бирюзовых бактрийских Хеопсов в открывшейся пустоте небес искрились под солнцем серебром покрывавшего их ледяного панцыря, припорошенного кристально-белым снегом. Тропа пошла в обход одной из пирамид, вдоль кромки постепенно приоткрывавшейся бездны.
Неожиданно мы оказались на гребне хребта, с которого открывался вид на всю Ширкентскую долину к югу и живописный высокогорный цирк к северу. Панорама была чисто гималайская: мы как будто поднялись из цветущих долин Индостана к водораздельному хребту, за которым начинается тибетское плато. Цирк представлял собой подобие марсианского кратера: красной гранитной породой была выложена относительно гладкая «арена», которую окружала стена розового скальника. На «арене», приблизительно в километре от нас, мы заметили отару. Таким образом, высвечивалась перспектива переночевать с чабанами у огня, под шкурами и курпачами. Мы начали спуск с хребта в марсианскую котловину.