В цирке Татхагаты. Нам повезло. Чабаны располагались не просто на открытом воздухе, и даже не в палатке, а в кошаре. Это было круглое сооружение, сложенное из валунов, крытое жердями и бурками из верблюжьей шерсти, придавленными сверху камнями. Плохой накануне сгорел на солнце, и теперь его начинало круто колотить. Я дал ему чернухи, чабаны налили чаю. Выяснилось, что у них на этом месте перевалочная база для перегонки скота из южных долин на горные пастбища вокруг Искандер-куля. Плохой рубился. Я достал у него из рюкзака книжку. Это была «Дхаммапада».
Текст произведения, состоящий из четырехстрофных высказываний на разные темы, приписывают самому будде Шакьямуни. «Дхаммапада» (стихи о дхамме) — вещь очень романтическая, хотя и касается сформулированного буддой восьмеричного закона зависимого существования — пратитья-самутпады. «Дхаммапада» — также вещь очень стильная, для ее восприятия требуется своего рода душевный дендизм: спокойствие, отстраненность, неотождествление с окружением, и вместе с этим — готовность настоять на своем. Стихи о дхамме (санскр. дхарма), кроме того, полны мистических аллегорий, приближающих интуицию к тому, что в тантрическом буддизме именуется праджняпарамитой — запредельной мудростью нирваны.
Солнце постепенно садилось. Я вылез из кошары — пройтись, оглядеться, посмотреть на закат. Отойдя на пару сотен метров от стана, я сел на нагретый солнцем гранитный блок и закрыл глаза. «Ом, намо буддхая, намо дхармая, намо сангхая! Ом-ма-ни-пад-мэ-хум!» Стояла полная тишь, свежий горный воздух насыщал кровь снотворным кислородом, а лучи убегавшего на запад светила одаривали остающийся по эту сторону горизонта мир прощальным теплом... Мне вспомнился буддийский рай Амитабы, который я видел в Иволгинском дацане, на втором этаже специального храма. В застекленном аквариуме, среди конфет, монет и кусочков сахара, позолоченные бодхисаттвы в шелковых одеяниях окружали многоукрашенное чудесными плодами центральное древо бодхи. Я погрузился в это трансментальное пространство, представив будду Амитабу сидящим напротив. Его просветляющее излучение как бы проникало приятным теплом в поры тела, трансформируясь в индивидуализированную рефлексию пустоты дхармы (буддийского закона). В какой-то момент это излучение стало ощутимым физически. Я открыл глаза.
Напротив меня, на гребне красной мраморной стены цирка, на фоне розовеющего пространства, восседал в позе лотоса гигантский черный аскет. Вокруг его головы светился огненный нимб. «Так это же будда!» — радостно пронеслось в моей голове. Я также увидел, что будду окружает множество других фигур, тоже сидящих в позе лотоса, но уже без нимбов и сияний. Собственно, вся стена цирка была покрыта медитирующими образами различной величины. Все это панно в целом живо напоминало некий гигантский Боробудур или фасад индийского храма, заполненный снизу доверху персонажами космогонического пантеона. Человек (в данном случае я) оказывался в самом низу иерархической лестницы, у основания небесной пирамиды. Но это — непросветленный человек. Будда — человек просветленный, пробужденный — находился на самой верхней позиции, и исключительно свет его нимба делал возможным созерцание всей пирамиды в целом.
«Ом!» — произнес я, складывая перед грудью ладони и почтительно склоняясь перед черной фигурой с огненным нимбом. Приняв позу йогамудры, я замер с закрытыми глазами, уйдя во внутреннюю пустоту. Потом последовательно опустели остальные пятнадцать пустот мадхьямики: внешняя пустота, внешняя и внутренняя пустота, пустота пустоты, великая пустота, абсолютная пустота, обусловленная пустота, необусловленная пустота, пустота преодолевшая предел, пустота без начала и конца, неотбрасываемая пустота, природная пустота, пустота всех дхарм, пустота собственной сущности, пустота безобъективного и пустота, лишенная реальности.
Если прибавить сюда еще четыре вида пустоты, а именно — реальную пустоту, нереальную пустоту, пустоту, имеющую собственную реальность, и пустоту чужой реальности, то всего получится двадцать разновидностей шуньяты. Кроме того, как сказано в «Источнике мудрецов», «если делать классификацию шуньяты по словесному описанию, то получится два вида: пустота, исключающая сочетание явления и его шуньи, и пустота, исключающая возможность разложения истины на составные части».
Эти «двадцать две сияющие пустоты» играли особую роль в магической практике эфирных путешествий, которой мы с Ленноном некогда предавались на досуге. Снятие всех покровов пустоты приводит к оголению коры мозга, в результате чего параноидальная интуиция начинает реагировать непосредственно на космическое излучение запредельной мудрости. Обычно результатом такого состояния бывает обморок. Но можно задержаться в промежуточном состоянии бардо, позволяющем созерцать магическую закулису лаборатории вселенной и, при желании, прибегать к наличествующему там оперативному инструментарию. Оголение коры мозга на высокогорье, в условиях масштабной пространственной изоляции от мест человеческого обитания ведет к непосредственному контакту с чистой небесной средой за пределами ноосферного фильтра. В таком состоянии человек непосредственно телепатирует окружение, растекаясь мыслию по софийному древу сефирот. В более приземленных, а тем более городских условиях мысль преимущественно разлагается в локальном астрале, гоняясь за призраками.
«Ом-Мани-Падмэ-Хум»! Выпрямившись, я открыл глаза. Черный аскет продолжал сидеть напротив, но уже без нимба. Теперь мне стало понятно, что это был выступ скалы, имеющий очертания сидящего человека, за нимб будды я принял диск солнца, садившегося прямо за каменной фигурой. И все остальные персонажи храмовой иерархии тоже оказались выступами гранитной стены цирка, за счет предзакатных теней ставшими похожими на художественные изваяния. Зато небо было настоящим. Оно было так близко, что можно было слышать шаги расхаживающих по нему небожителей.
Через Зиару — к Искандер-кулю. На следующее утро Плохой поправился, и мы отправились дальше. Выйдя к северному краю цирка, мы оказались в преддверии спуска в новую долину, которую нужно было преодолеть на пути к Искандер-кулю. Через два часа мы спустились в месте слияния двух горных потоков — «нашего» и еще одного, стекавшего с ледника из боковой долины. Судя по карте, именно эта долина вела на перевал, за которым лежало озеро Александра. Мы решили сделать здесь — в приятной тени деревьев у бурлящей воды — привал. Через некоторое время на нас вышел аксакал в компании четырех женщин. Как выяснилось, он сопровождал дам на водные процедуры у священного источника, располагавшегося в непосредственной близости от места нашего привала. Компания взяла наискосок, вверх по склону, и исчезла в густых зарослях арчи. Примерно через час они оттуда вернулись, распаренные, словно после бани. Мы, конечно же, тоже решили сходить «попариться».
Источник, именуемый Кух-чашмой, представлял собой естественное углубление в горной породе, размерами с обычную ванну в городской квартире. Необычной была вода в этой ванной — теплая, почти горячая. Как выяснилось позже, Кух-чашма — это естественный родоновый источник. Пространство вокруг водного ложа густо заросло высокой травой, одновременно игравшей роль естественной ширмы от посторонних глаз. Лежа в теплом родоне, можно было наблюдать раскрывающуюся перед вами колоссальную горную панораму. Это было нереально, как в сказке, и вместе с тем — гиперреально, на уровне прямого телесного свидетельства.
Приняв родоновую ванну, мы полезли на перевал. Тропа шла вверх, вдоль реки, сквозь зеленые склоны, по которым с расположенных выше ледников бежали ручьи горной воды. Протекая сквозь ароматические целебные травы, в изобилии растущие в этих местах, эта вода приобретала вкус совершеннейшей амброзии. Кроме того, многие источники в окрестностях Искандер-куля, и в Фанах вообще, золотоносны. Прибавьте сюда большое содержания мумийной руды в породе, и вы получите напиток богов — золотую хаому.
Подниматься пришлось довольно долго, а потом мы совсем сбились с пути, растерявшись на высокогорном каменном плато между несколькими седловинами. Наконец, уже в сумерках, мы заметили горящий на склоне костер и направились, естественно, туда. Это оказались чабаны с отарой. Шли с Искандер-куля вниз, в Регар. По их словам, они стояли уже «почти под перевалом». Слава Богу, чабаны дали нам для ночевки толстые теплые бурки из верблюжьей шерсти, а на утро отрядили самого молодого из них, чтобы пошел показывать путь на перевал. Мы шли, наверное, часа два, не менее, все вверх и вверх, забираясь все круче и круче, словно по ступеням гигантского колдовского замка. Наконец мы взошли-таки на зажатый между двумя острыми черными готическими скалами гребень седловины. На самом перевале стоял гигантский красный камень, на котором было выведено аршинными белыми буквами: «Умный в гору не пойдет!».
По ту сторону перевала насколько хватало глаз лежал снег. Оказалось, что по крутым заснеженным склонам можно съезжать на спине, что мы и сделали. Потом, спускаясь среди гигантских морен и огромных ледяных глыб, лежащих в изобилии на больших высотах, мы достигли растительного пояса, и нашим глазам открылась широкая долина, заросшая арчовым джангалом и усеянная розовыми скалами. Над всем этим великолепием царили отдаленные снежные пики.
Спуск в долину Искандер-куля представлял собой перманентный перформанс естественного происхождения. Невероятные формы скал, разнообразие оттенков породы, кристальная вода, целебный запах арчи, благоухание трав и идиллические отары белых овец на поросших лекарственными травами отрогах. Мы шли вдоль ручья, шириной в метр и примерно такой же глубины. Окружающий пейзаж почему-то вызвал у меня ассоциации с «Венским лесом»: казалось, что вот-вот из-за вековых деревьев, высоко возносивших свои густые изумрудные кроны к сиявшему в безграничной синеве королю-солнцу, выскочит волшебный олень, выйдут герои опер и оперетт, и где-то вот-вот откроется лебединое озеро. И оно открылось! Несколько ручейков, подобных нашему, сливались в единой пойме, представлявшей собой некое подобие лесного озерца. По берегам водоема рос тростник. В воде, правда, плавали не лебеди, а утки, но это было уже не принципиально.
Мы присели на зеленой полянке у берега, достали остатки еды, музыкальные инструменты и прочие роскошества. Судя по всему, до Искандер-куля оставалось не очень далеко, и мы решили сделать небольшой привал, часа на полтора. В момент самого оттяга вдруг откуда ни возьмись нарисовались два таджика — в чалмах, с посохами, при кинжалах и других традиционных прибамбасах. «Салам-салам! Ч’хели? Нахз! Чо’мери? Э-э-э... Забони точики медони? Кам-кам медонам!» Ну, слово за слово, гости присели, увидели дутор. Один из них, тот, что постарше, с черной как смоль бородой, засверкал глазами:
— Играть умеешь? — обратился он сразу к нам обоим в единственном числе.
— Кам-кам! Шумо?
Бородач взял инструмент, погладил гриф, постучал по корпусу, щипнул нейлоновую струну:
— Хоп, майлиш!
Сделав два-три перебора, он неожиданно ударил по всем по двум, да так, словно заиграл целый оркестр — с переливами, ловко бегая пальцами вверх-вниз по инструменту, защипывая аккордами и модулируя отдельными пальцами. А потом он еще и запел. Да как! Бородач пел не хуже какого-нибудь народного артиста, даже заслуженного. Это было очень круто! Смеясь, он отдал мне дутар, поднялся на ноги:
— Ну все, надо идтить!
Выяснилось, что молодцы были рабочими с угольного разреза, живущими в близлежащем поселке Канчоч. До него от «лебединого озера» — с полчаса ходу. Канчоч — это десяток одноэтажных домиков на склоне горы, в которой добывают то ли уголь, то ли какую-то руду. По пути к шахтерскому поселку мы оставили слева, у входа в боковую долину, очень традиционный и даже неэлектрифицированный кишлак Сары-таг. Но заходить в Канчоч не стали, ибо путь к Искандер-кулю (отдельный, серпантиновый спуск) пролегал по другую сторону склона. С верхней точки спуска открывался незабываемый вид на легендарное озеро Александра: гигантская красная каменная котловина была наполнена изумрудной водой, в которой отражались белые пики окружающих вершин.
После спуска к воде нам пришлось еще около часа идти вдоль нависавших над озером скал, обойдя большую его часть по периметру, пока, наконец, мы не достигли заросшего деревьями пологого берега. Это был практически единственный «пляж», на котором формально располагалась некая «турбаза». Впрочем, кроме торгового киоска и суфы, мы на базе ничего не обнаружили. Но и этого было достаточно, чтобы вызвать у нас — блуждавших почти две недели в отрыве от цивилизации и полностью подъевших все запасы — бурный восторг: как, здесь даже рыбные консервы можно купить? Это был дикий кайф, и мы с наслаждением робинзонов растянулись на курпачах в тени Искандер-чайханы, рассказывая дежурившим там таджикам о себе и своих похождениях.
Несколько дней подряд мы купались в ледяной воде, ходили в Канчоч навестить бородача-артиста, дошли даже до «Венского леса» с его «лебединым озером» — настолько места были хороши! Попав сюда же в начале восьмидесятых, я был поражен количеством народа, который тут пасся: сотни людей, целыми семьями, с детьми, жарили между бесчисленных палаток шашлыки, играли в волейбол, крутили музыку и просто квасили. На площадке перед турбазой стояли десятки автомобилей и даже автобусов. Как сказал чайханщик, люди приезжают сюда отрываться на выходные. Однако в мое первое посещение Искандер-куля, в конце семидесятых, ничего подобного не было. Наверное, нет этого и теперь, четверть века спустя, после опустошительной гражданской войны и одичания нравов, когда путешествовать по стране стало просто опасно для жизни. О, времена!..
Ну а тогда мы, молодые и здоровые, оттягивались по полной программе. Апофеозом стала наша поездка назад, в Душанбе. Нас подобрали с турбазы какие-то геологоразведчики, посадив в отдельное «купе» — прицеп-лабораторию, которую тянул их автомобиль. Лаборатория на колесах представляла собой своеобразную карету, напичканную аппаратурой. Здесь же было два кожаных кресла и привинченный стол. Все почти как в поезде, но намного симпатичней и комфортабельней. Мы ехали в этой карете, любуясь из окон открывавшимися пейзажами, включив радио с таджикской музыкой, попивая красное вино и прибивая папиросы фирмы «Прибой». Прибой был полный, особенно на Анзобе — высокогорном перевале, через который бежало шоссе на Душанбе. Зидды, Гушары, Варзоб... Наконец, автострада плавно перешла в улицу Ленина — центральную магистраль таджикской столицы. Где-то у Водонасосной мы вышли из экипажа. Сквозь солнце накрапывал дождик. Это меня поразило, в известном смысле, больше, чем все предшествовавшее вместе взятое: как, в Средней Азии — и дождь? И случилось такое единственный раз за все мое почти трехмесячное пребывание в Таджикистане в том незабываемом 1977 году.
Ходжи-Оби-Гарм
Вернувшись в Душанбе, мы с Плохим болтались по базарам и чайханам. Местный пипл пупел от его хайра, и, в конце концов, тот стал завязывать хвостик и прятать его под панаму. Я ходил в муках, полосатых штанах и бейсболке местного производства, которую потом сменил на зеленую бархатную тюбетейку, сделанную (судя по лейблу) в городе Калинине.
— Вовчик, че вы так стремно выглядите? — домогался Ворона. — Так, как ты, у нас только звери ходят. А Ааре — это вообще! С такими волосами его просто за пидора принимают!
— Даже с бородой?
Ворона не нашелся с ответом, но продолжал качать головой. Менты нас, однако, не заметали. Видимо, принимали за иностранцев. Вообще меня лично много раз принимали в этих местах за иностранца, даже когда я ходил в тюбетейке, при чапане и кинжале. Однажды в таком виде я ехал в местном городском автобусе, и какие-то молодцы, к полной для себя неожиданности обнаружив в моем ухе серьгу, уверенно заключили: «Афгана».
Главная прогулочная магистраль Душанбе — проспект Ленина. Классический маршрут — от площади Айни до чайханы «Рохат». На этом полуторакилометровом отрезке сконцентрированы важнейшие учреждения, торговые и культурно-развлекательные центры таджикской столицы: гостиницы «Душанбе», «Вахш» и «Таджикистан», ЦУМ, Главпочтамт, выставочный салон Союза художников, кинотеатр «Джами», театр им. Рудаки, здание правительства, три памятника Ленину, Зеленая чайхана у входа в Центральный парк, магазин «Академкнига», магазин туристических принадлежностей, где можно было обзавестись всем необходимым инвентарем. «Академкнига» стала со временем просто центром паломничества. Здесь можно было найти издания, совершенно недоступные в Москве или Питере, особенно по ориенталистике, а также переводы с восточных языков, словари и справочники. Секрет этого изобилия объяснялся тем, что литература, поступавшая в «Академкнигу» по централизованной разнарядке из Академии наук, была здесь практически никому не нужна. Большую часть хороших изданий — например, серию переводов «Махабхараты» академика Смирнова — раскупали в основном залетные туристы из центральных городов.
Но самой большой неожиданностью, которую мы c Аарэ обнаружили на этой чудесной улице, стала кофейня-пирожница «Лакомка». Это был небольшой магазинчик, где продавались различные пирожные, а также можно было заказать обычный черный кофе и выпить его за крохотным столиком. Это была для меня первая за последний месяц возможность выпить кофе. Дело в том, что во всей Средней Азии местное население, вне зависимости от национальности и социального слоя, пьет исключительно зеленый чай. В те времена понятия «кафе» в Душанбе не существовало. Были только чайханы. Вот это маленькое кафе на улице Ленина — единственное. Нам с Плохим, выросшим в регионе, где кофе является национальным напитком, оказаться без кофеина на длительный срок представлялось серьезным испытанием на прочность. И вот теперь — такие дела!
Теперь у нас появился собственный «паб», в который мы периодически наведывались. Я непременно заказывал еще и пирожное-«картошку». Надо сказать, пирожные, в основном жирно-кремовые, продавались в Душанбе повсюду. Местный народ любит сладкое. Еще мы ходили на Главпочтамт — получать корреспонденцию до востребования, писать письма, слать открытки. В то время не было е-мейлов и вся коммуникация осуществлялась через почту или по телефону. Но дозвониться из Душанбе до Москвы, а тем более до Таллинна, было непросто. Для этого имелась только одна возможность — заказать разговор на Центральном переговорном пункте и ждать неизвестное количество времени, когда соединят. Вот так однажды, двигаясь от Главпочтамта к «Академкниге», мы натолкнулись на Петрике, приятеля Ааре.
Петрике. Петрике был тоже из Таллинна, и тоже одержимым манией путешествий. Его главным способом передвижения был аэростоп. Аэростоп — это аналог автостопа (хичхайка), только в данном случае не стопят попутные машины, а летают попутными самолетами. На практике это происходило следующим образом. В аэропорту Петрике сначала проникал в зал для транзитных пассажиров (сделать это было проще, чем попасть непосредственно в зону прямого отправления). А там он пристраивался к какой-нибудь группе путешествующих, садясь зайцем на их рейс. Таким образом, ему удалось побывать в большинстве городов Советского Союза, но однажды он чуть не угодил под статью об измене Родине. Сев в очередной раз на халявный самолет, Петрике вдруг оказался в Благовещенске — закрытом приграничном с Китаем городе на Амуре. В аэропорту у всех пассажиров начали проверять документы, дающие право на пребывание в запретной зоне. У Петрике, естественно, таких документов не было. Потом выяснилось, что у него не было билета и даже паспорта. Это вызвало уже нешуточное подозрение охраны, и Петрике повезли в офис местных спецслужб. Хотели пришить дело о попытке перехода границы, как китайскому шпиону. В результате парню пришлось провести год за решеткой: что-то там ему все же накрутили. Впрочем, Петрике по этому поводу недолго горевал и продолжал активно стопить самолеты. В Душанбе он попал точно таким же способом, к полной неожиданности для Аарэ.
Мы предложили Петрике присоединиться к нам для очередного броска в горы. Он собирался лететь через несколько дней куда-то дальше, на стрелку с другим аэростопщиком, но сказал, что на оставшееся время составит нам компанию. Стартовой точкой нашего следующего горного маршрута мы выбрали Ходжи-Оби-Гарм — термальный курорт в горах, километрах в сорока от Душанбе на север.
На Ходжи-Оби-Гарм от главного шоссе отходит, резко вверх, боковая серпантинная трасса, длиной в шесть километров. Сам курорт представлял собой в то время полтора десятка домиков на горной площадке, являвшейся как бы островком между двух потоков быстрой и полноводной горной реки. В середине этого острова, окруженного впечатляющими пиками и замысловатыми, поросшими джангалом скалами, пробивался горячий источник, считавшийся священным у местного населения и целебным у пациентов термального санатория. Несколько жилых корпусов, места процедур, домики медперсонала, начальства, магазин, клуб, чайхана — таков нехитрый набор сервисных возможностей этого места, но его благодатности это никак не умаляло, и даже наоборот.
Если подниматься от курортного комплекса вверх по тропе, то через час-полтора можно оказаться на хребте, за которым открывается другая долина. Здесь, под самым хребтом, мы и остановились. Развели костер, поставили чай. Постепенно стемнело. Взошла Царица ночи. У Плохого оказался с собой редкий по тем временам переносной стереокассетник полукустарного производства и две пары наушников. Dark Side of the Moon, Mahavishnu Orchestra, Рави Шанкар — примерно таков был репертуар музыки, которую мы прослушивали под висевшую над нами, словно покрытую белыми льдами, луну священного месяца рамадан.
Руза. Священный месяц Рамадан еще называют уразой — временем, когда мусульмане всего мира соблюдают пост. От восхода солнца до его заката (а точнее — до появления на небе первых трех звезд) ничто не должно попасть в рот: ни еда, ни питье, ни сигареты, ни нас. Зато от заката и до рассвета можно есть, пить и курить сколько душе угодно. Поститься подобным образом называется «держать рузу», и верующие мусульмане, или просто крутые ребята, держат ее очень строго. Впрочем, сложности, связанные с этим, зависят от того, на какое время года падает руза. Дело в том, что начало этого «постного» месяца определяется по лунному календарю и таким образом имеет кочующий характер. Летом рузу держать очень сложно: жара, пить хочется, а еще ведь и работать надо — баранов пасти, кирпичи таскать, париться в цеху или мастерской, ну и так далее. Зато зимой намного легче. Свежо, и не так глотка сохнет. Продолжительность рузы — один лунный месяц, после чего следует Курбан-байрам — праздник разговения.
Держать рузу — значит, вызывать к себе очень большое уважение. Однако просто так, на халяву, заявить, что ты держишь Рузу, не прокатит. Всегда могут попросить показать язык. Если держишь — значит, язык белый. Если не белый — стало быть, гонишь, что в данном случае рассматривается не просто как пустое бахвальство, но личное для гонщика опускалово и моральное фиаско. Между тем рузу держат даже некоторые женщины, в особенности, из традиционных кишлачных семей. В период Рамадана посещаемость чайхан в течение дня резко снижается: никому ведь не хочется выглядеть в глазах благоверного окружения полным идиотом, если не сказать — неверным! На немусульман это, конечно, не распространяется.
Турция превыше всего! Зато в Турции — как мне рассказывал Хайдар-ака — представители военной хунты (а в принципе члены офицерской касты в целом), напротив, демонстративно и усиленно квасят во время Рамадана в питейных заведениях, как бы опуская тем самым исламские — и исламистские — авторитеты в официально светском турецком государстве. Пить во время Рамадана — это обязательная демонстрация кастовой и идейной солидарности военной элиты: Турция превыше всего!
Исламисты, разумеется, стараются взять свое, но в турках, насколько мне представляется, жив легендарный ромейский прагматизм, помноженный на решительность румского наследия. Военную касту в современной Турции может переиграть разве что нарождающаяся здесь новая олигархия, интернационализированная в своих делах и более политически маневренная, чем традиционная воинская корпорация, получившая власть в стране из рук Ататюрка — ее кумира и признанного отца турецкой нации. Сейчас, в первые годы третьего тысячелетия, политические позиции турецкой тимократии — воинского сословия — неожиданно укрепились в контексте глобальной антитеррористической войны Западного альянса против исламизма и режимов Оси зла в целом. Турция, как член НАТО и крупный геополитический игрок в Закавказье, на Среднем Востоке и в Центральной Азии, открывает для себя перспективы регионального доминатора, едва ли не равного по своей ударной мощи, за вычетом ядерного оружия, России. Победа исламизма в Турции, напротив, может привести к разрыву связей Турции с ее традиционными западными партнерами, но это представляется в обозримой перспективе маловероятным.
Но тогда, под белой луной, нас совершенно не интересовали политические проблемы турецкой военной элиты, и тем более мы не могли даже предположить, что в какой-нибудь сотне-другой километров отсюда, на аэродромах Узбекистана и Киргизии, будут базироваться натовские эскадрильи с прямого согласия Москвы. Этого не мог себе представить даже Хайдар-ака, который уже в те времена, на стыке семидесятых и восьмидесятых, видел предстоящую исламизацию общественных отношений в регионе и даже предсказал в своей так и оставшейся в рукописи книге военные конфликты — вплоть до конкретных боевых операций в известной местности. Книга его до сих пор не опубликована из конспиративных соображений, ибо в случае обнародования ряда содержащихся там сюжетов автору грозят крупные неприятности со стороны весьма влиятельных людей в центрально-азиатском (и не только) раскладе.
Как выяснилось, Петрике, ко всему прочему, учился в Таллиннской консистории на лютеранского пастора и был вынужден читать Кьеркегора по-немецки, чтобы сдать очередной зачет или не завалить экзамен. В промежутках между сессиями он аэростопил, проводя максимум возможного времени над облаками — ближе к той истине, интеллектуальные знаки которой он искал в богословских трудах средневековых теологов. Впрочем, я очень сомневаюсь, что Петрике удалось закончить консисторию, учитывая его импульсивность и непредсказуемость поведения. Как-никак, протестантская церковная институция требует от молодых людей иных качеств. В общем, на следующий день неугомонный богослов, махнув нам рукой на прощание, отвалил в Душанбе, чтобы ловить самолет куда-то на сибирском направлении. А мы с Плохим двинулись в сторону лежавшей перед нами новой долины.
Ореховая поляна. Спустившись с хребта, мы шли с полчаса вдоль реки, пока не оказались в месте, где этот поток сливался с другим, спускавшимся с соседней долины. В точке, где оба русла объединялись, мы нашли мягкую, поросшую могучими деревьями, покрытую травой и мхом площадку у самой воды, метров пятьдесят на двадцать. Земля здесь была густо усеяна грецкими орехами. В воде, прямо у берега, лежало несколько громадных плоских валунов, на которых можно было делать асаны, пранаяму и просто загорать. И все это — в тени орешника, скрывавшей и фильтровавшей палящее излучение солнца седьмого климата. Над площадкой, словно на террасе следующего уровня, росло еще несколько десятков ореховых деревьев, а в одном из них я нашел естественное дупло, подобное специальному дизайнерскому креслу, в котором можно было очень удобно сидеть, оставаясь невидимым для окружения. Например, медитируя. Мы провели на Ореховой поляне дня три, купаясь и оттягиваясь на солнце, слушая Махавишну или же перечитывая душеспасительные лекции Ауробиндо, которые Плохой, вместе с Дхаммападой, взял с собой из Таллинна. Впоследствии я неоднократно возвращался на это место — и в одиночку, и с друзьями.
Всему хорошему, однако, приходит конец. Нужно было двигаться дальше, и мы отправились в сторону перевала на Душанбе. Через день пути, ближе к закату, мы вышли на пологий перевал, с которого открывалась панорама долины реки Лучоб. Нам пришлось довольно долго спускаться по гигантским валунам, прыгая с одного на другой, а затем еще ломить вниз по очень крутому глиняному спуску в условиях интенсивно приближавшихся сумерек. Наконец, где-то внизу засветился огонек костра. Чабаны!
Так оно и оказалось. Мы набрели на высокогорную молочную ферму, где выпасались местные рыжие коровы, больше похожие своим сложением и размерами на коз. Коров мы, правда, сразу не увидели, зато напали на веселую компанию в огромной палатке, сидевшую вокруг дастархана со всевозможными мыслимыми и немыслимыми яствами. Это были работники фермы, на протяжении всего дня державшие рузу и теперь отрывавшиеся на ночном пиршестве. Женщины, обслуживавшие стол, едва успевали менять блюда и подливать чай в пиалы гуляющих. Радио играло витальную индо-пакистанскую музыку. Радушные фермеры нас моментально накормили, напоили, предложили остаться на ночлег и даже предоставили специальную палатку (в которой можно было, при желании, стоять во весь рост), снабдив нас при этом десятком курпачей и подушек, а также керосиновой лампой в форме волшебного сосуда Аладдина.
На следующее утро оказалось, что я слегка приболел. Пришел ветеринар, доктор Халим — как полагается, при чалме, в халате, — дал таблетку и спросил: не спешим ли мы, нет ли «внизу» требующих нашего присутствия срочных дел? Узнав, что таких дел нет, с энтузиазмом предложил:
— Ну так оставайся, пока больной, отдохни. А поправишься — еще несколько дней отдохни, если спешить никуда не надо!
Я подумал: и вправду, почему бы не остаться? Полное обеспечение, пир каждую ночь, а днем рузы с нас тоже никто не требовал. В общем, мы тормознулись на ферме где-то на неделю. Курили Юрчикову траву, слушали музыку, обсуждали лекции Ауробиндо на фоне общего тео-спиритуалистического дискурса и в свете пустой недвойственности адвайты. А потом доктор Халим предложил погостить еще в течение нескольких дней у него дома, в Верхнем Лучобе. Мы с благодарностью приняли это приглашение. Спуск с фермы к кишлаку занимал один день. По пути вниз нам попалось не так давно заброшенное селение, где дома еще находились в почти жилом состоянии.