Ко времени нашего знакомства Игнатьич занимался хатха — и раджа-йогой не менее четверти века и производил впечатление человека, утомленного познанием закулисных тайн мироздания. Он снисходительно иронизировал над современной наукой, говоря, что «исследования космоса с помощью телескопов подобны попыткам прослушивания процессов в недрах земли с помощью палки». Золотые слова! Еще он не без гордости демонстрировал свой перевод на русский язык труда по хатха-йоге какой-то югославской гурши, которая лично, в бикини и сетчатых колготках, демонстрировала замысловатые упражнения в прилагаемых к книге иллюстрациях. К монографии также прилагалось письмо гурши, подтверждавшее исключительные права Игнатьича на распространение русскоязычного варианта книги на всем пространстве СССР.
Игнатьич начинал изучение йоги под руководством знаменитого ашхабадского академика Смирнова — врача и санскритолога, осуществившего перевод на русский язык фрагментов Махабхараты. Один из таких переводов — глава «Побоище палицами» — предлагает читателю в «комментариях» к произведению развернутое описание системы хатха-йоги, с фотографиями основных асан и схемой чакрамов. Я сам когда-то впервые познакомился с йогой именно по этой книге, привезенной Ленноном из Киева с какого-то оккультного флэта на Подоле. Как выяснилось, Игнатьич не только учился у Смирнова, но и энергетически лечил его — когда у стареющего профессора начали сдавать силы. Мне не довелось видеть других учеников Смирнова, но скажу точно, что Игнатьичем он мог бы гордиться: более преданного йогической идее человека найти было трудно.
Игнатьич помогал всем: учил, лечил, давал советы, критиковал и исправлял. Его главный общественный пост находился в Зеленой чайхане, при входе в парк имени Ленина. Здесь душанбинского гуру можно было видеть в течение всей светлой части дня. Местные журналисты, преподаватели, художники и просто нестандартные люди всех профессий, вероисповеданий и национальностей, равно как и атеисты-космополиты, навещали мастера: поболтать, спросить совета, попросить дать импульс в ситуацию. Многие посещали его специализированные курсы, кто-то периодически писал о нем в местной прессе в разделе «удивительное — рядом». Сам мастер спуску не давал никому.
— Вот однажды приходит ко мне хмырь: где-то он переломался, весь в гипсе и бинтах, с какими-то подставками. Я ему говорю: «Выбрось всю эту ерунду на хрен! Давай снимай эти корсеты!» Он мне: «Да ты что, как так?» Тут я без лишних слов всю эту хрень с него срываю. Он — в крик. Но я содрал-таки с него всю эту херню и заставил двигаться, потом — бегать. Вот так он и стал человеком, а то — загнулся бы...
Правда, от оплошностей никто не застрахован. Заходим мы однажды к Игнатьичу с небольшой компанией заезжих йогов. Он рассказывает нам историю: «Вот недавно приходила тут одна ко мне лечиться. А я как раз решил брахмачарью подержать, энергии качнуть. Ну, она мне: тю-тю-тю, туда-сюда... Я, не долго думая, говорю ей: „Раздевайся!“ Ну и прокачал ее всем каналам!» — и Игнатьич смачно прихлопнул ладонью кулак. «Игнатьич, — тут же спрашивает его один из гостей, — а как же брахмачарья?» Игнатьич смерил вопрошавшего взглядом и без тени смущения резюмировал: «Вынужденная посадка!»
Игнатьич поблагодарил меня за Коран и посоветовал наладить контакт с его другом, неким Юликом. Как выяснилось позже, этот Юлик, живший в доме, где помещалась «Лакомка», был тем самым партнером Вовчика Сафарова, с которым тот работал на суратах. Это мне рассказал сам Юлик через двадцать лет в Берлине. Но тогда, по его словам, душанбинская тусовка посчитала идею торговать Коранами полным безумием, которое очень быстро должно закончиться кагэбэшным зинданом.
Но Аллах милостив, милосерден. Практически весь первый завоз мне удалось реализовать по неожиданно высокой цене. За первую же книгу один бабай мне предложил сразу триста рваных, что было по тем временам эквивалентно месячному заработку специалиста высокого класса. Остальные шли чуть пониже: от полутора сотен до двух с половиной — в зависимости от человека и обстоятельств. В целом же возможности открывались самые блестящие, а главное — по тем временам практически монопольные.
Вместе с тем, понимая, что в таком святом деле эгоизм неприемлем, я открыл секреты коранического производства Хайдар-аке, и вскоре наше совместное предприятие с разделенными бухгалтериями стало обеспечивать религиозной литературой значительный сектор исламского образования во всей Средней Азии. Но все это было еще впереди.
В первый раз мы собрались с Хайдар-акой сделать совместный заезд в Таджикистан в начале восьмидесятых, прихватив вместе с моими Коранами и его первую партию. Надо сказать, что вариант Хайдар-аки был на порядок качественнее моего: в зеленой обложке с тисненым золотым орнаментом, правда, без русского параллельного текста (между тем многие таджики брали двуязычную версию Саблукова с большей охотой, ибо по-арабски читать не умели, а по-русски могли хоть как-то разобрать, что же такое в действительности написано в священной книге). Формат Хайдаровой книги был А5 (то есть вдвое меньше моей), то есть ее размер выгодно отличался от моей. Да и страниц в ней тоже было меньше (за счет двусторонней печати и меньшего номера шрифта).
Квартира Хайдар-аки представляла собой однокомнатный апартамент в Зил-городке на Каховке, где каждое утро под окна дома подъезжал молоковоз и какая-то баба зычным голосом кричала: «Малако, девачки, малако!» Эта квартира временно была превращена в склад тайного исламского самиздата, ломившийся от ксеросных пачек и переплетенных фолиантов. К ним прибавился еще мой «ермак», доверху груженный крупногабаритными темно-малиновыми томами. Вечером этого же дня мы должны были отъехать в Душанбе.
За несколько часов до поезда в гости пришла Кот, которая, вместе с Любашей, вызвалась помочь Хайдар-аке собраться в дорогу. Я в это время сидел в высоком кожаном кресле, напоминавшем трон короля Артура, и читал только что принесенную из типографии, вместе с коранами, «Ориентацию», тогда как ее автор отлучился за сигаретами. В тот момент, когда я осваивал главу про параболическое вторжение, раздался звонок в дверь. Ну, думаю, это Ака! Открываю. На пороге — милиционер, а за ним — санитары в белых халатах. «Вы — такой-то?» И душанбинская ситуация вновь проигрывается сюрреалистическим дежавю. Вижу периферийным зрением, как уже мелькает смирительная рубашка.
— Не понял?..
— Это вы — такой-то, прописанный по этому адресу?
— Нет, я просто здесь гощу. А что, собственно, случилось? Вы-то сами кто?
Тут слышу голос: «Не он!» Оборачиваюсь — вижу Любу. «Да не он это. Того, кто вам нужен, сейчас нет. Он уехал!» Тем временем квартира наполняется сотрудниками домоуправления, милиции и «скорой помощи». Смысл действа, как выяснилось, состоял в следующем. Хайдар-ака, некогда диссидентствующий асоциал и убежденный милитарист, отказавшийся принять присягу в Красной армии по причине, как он считал, ее мягкотелости и квалифицированный государственной психиатрией как «социально опасный», был обязан два раза в год, накануне седьмого ноября и первого мая, проходить освидетельствование в районном психдиспансере. Идея процедуры состояла в том, чтобы прятать молодца в преддверии праздников на недельку-другую в дурдом, дабы обезопасить столицу и ее обитателей от возможных антисоветских эпатажей и эксцессов. Как показывала практика, проще было заранее сваливать из квартиры на эти дни к маме. Власти понимали его отъезд как сигнал: «Вас понял, временно лег на дно». Вот и на этот раз, в преддверии Первомая, высокая комиссия зашла проверить Хайдар-аку на предмет «дна». Ну — нет его и нет! А вот это что за гости? Не социально ли опасные? Участковый потребовал у всех документы, в первую очередь — у меня.
У меня же ситуация была такая. Паспорт — в рюкзаке, наполненном коранами. Сунусь туда — значит, привлеку внимание к литературе. А ведь она — не только в моем рюкзаке, но и повсюду в комнате, лишь слегка прикрыта. Такое количество ксерокса по тем временам гарантировало очень серьезные неприятности, а учитывая содержание — почти наверняка набор статей.
— Вот, у меня есть паспорт, — неожиданно прервала мента Кот. — А это (она кивнула на меня) — мой муж!
И Кот называет мои якобы имя, фамилию и отчество. Тем не менее нас всех хотят вести в участок на идентификацию. Выходим из подъезда, идем вдоль корпуса дома, Кот, проходя мимо меня, шепотом сообщает мне данные о «моих» времени и месте рождения, прописке и месте работы, а также номер «домашнего телефона». Я все это запоминаю с первого раза — настолько ясно и цепко работает мозг в минуты опасности! В отделении, как ни странно, до нашего появления занимались группой каких-то арабских студентов, задержанных за домогательство — насколько это можно было понять из разговоров — к местным девушкам.
— Ну а эти что? — кивнул на нас разводной.
— Да данные просто проверить...
Я бодро продиктовал, как меня зовут и всю остальную легенду, которую сообщила мне Кот. Мент куда-то позвонил, потом еще, потом крикнул:
— С этими — все в порядке!
Выйдя на свободу, Люба бросилась ловить машину, чтобы срочно ехать домой и перехватывать Хайдар-аку, а мы с Кот отправились в ее квартиру у Белорусского вокзала. Выпили чаю, сыграли в шахматы. Кот дала мне другой томик «Ориентации», и я продолжил прерванное чтение.
Тем временем Кот менеджировала по телефону весь процесс сборов, так что, в конце концов, сюда же на квартиру были доставлены наши рюкзаки с коранами, два билета в СВ на поезд Москва-Душанбе, а затем прибыл и сам Хайдар-ака со свитой, в числе которых были Володя Степанов и Саша Дугин, которого я видел впервые. Он был коротко острижен, с аккуратной бородкой, в черном кителе. Исключительно вежлив и корректен. Степанида же все похмыкивал и вращал большими пальцами при сложенных у «фиолетового брюшка» ладонях:
— Хм, стало быть, Джихадович, подаетесь в Туркестан?
— В юрисдикцию бухарского эмира, актуализировать потенциал ахли китоб!
— С точки зрения сакральной географии, своим присутствием в определенных точках Седьмого пояса вы замкнете меридианы силы, связывающие эти участки евразийской коры с подкорковым центром континента. Эмират необходимо подключать к глобальной синархии!
Ишаки с книгами
В Душанбе мы расположились у Каландара, который к тому времени переехал в другую, более просторную квартиру в этом же доме у «Гулистона». На культурной сцене города мы с Хайдар-акой выступали в качестве заезжих столичных авторитетов с интересными связями и полезными знакомствами. Нас принимали писатели, художники, деятели кино и представители национальной элиты. К числу последних относился Фарух Арабов — внук знаменитого финансиста последнего бухарского эмира Джурабека Арабова. Каландар, кстати, рассказывал циркулирующую в этих местах популярную легенду о пропавшем «золотом поезде» эмира, перевозившего золотой запас Бухары в уплату за британскую помощь против большевиков. К этому поезду имел непосредственное отношение дед Фаруха, игравший в данном деле роль посредника. Каландар собирался неким образом прокопать по наитию ключевые зоны, где могло быть припрятано эмирское золотишко и в этих целях уже был готов обзавестись миноискателем. Правда, до этого дело так и не дошло (но зато мне, по странному стечению обстоятельств, действительно пришлось впоследствии поработать миноискателем в поисках индейского золота в Южной Америке!).
Фарух интересовался Рене Геноном и был знаком с Хальяндом. Официально Фарух преподавал марксизм-ленинизм на кафедре то ли местного университета, то ли Академии наук. Потомок знаменитого финансиста являл собой пример эмансипированного интеллигента, совмещавшего свободу ума с чиновной лояльностью системе как источнику личных благ. Впрочем, Хайдар-ака эту шалость Фаруху прощал из-за уважения к фамилии. Вообще, в тот период Ака соревновался со Степановым в деле вербовки национальной интеллигенции советских республик в сети глобального конспирологического заговора. В этом отношении вся Прибалтика была у него уже в кармане. С особым воодушевлением Хайдар-ака вспоминал свое посещение Латвии, где наблюдал «великолепные результаты генной инженерии остзейских баронов» — двух латышских официантов: детин двухметрового роста, с огромными лапами-лопатами, при этом одетых в безукоризненно белые рубашки с бабочками, ловко подстриженных и абсолютно услужливо-корректных.
— Идеальный служебный материал! — восхищался Хайдар-ака, прикидывая, вероятно, как такие молодцы могли бы обработать его подмосковную дачу.
Однако нашей главной задачей на тот момент являлось отстраивание широкой сети сбыта, по которой было бы возможно прокачивать нашу продукцию. Первые же коммерческие успехи были с восторгом встречены Хайдар-акой. Они были особенно поразительны в сравнении с оплатой работы могильщика, в которую Аке, понуждаемого валютным голодом, пришлось вписываться в Душанбе в предыдущем году. На мусульманском кладбище у Путовского базара ему приходилось по ночам таскать на собственном горбу тяжеленные каменные могильные плиты — по червонцу за смену. Это была работа, достойная ифрита или уж очень крайнего мистика. Хайдар же пути факира предпочитал стиль ордена ходжагон: кормить собак с золотого блюда, заказывать гетерам «флейту ведьм» или декламировать за кальяном аль-Халладжа.
Надо сказать, что наши коммерческие успехи были бы невозможны без Каландара, активно включившегося в процесс на правах сталкера и, надо сказать, неплохо — на этот раз! — справившегося с задачей. В результате запущенного нами механизма практически до самой перестройки караваны ишаков, нагруженных священными текстами, приходили по заоблачным тропам — к самым отдаленным общинам людей книги.
В период наибольшей активности у меня в Таллинне безостановочно работали ксероксы и переплетчики. В производственный ассортимент входили помимо Корана хадисы (сборники рассказов о пророке, на арабском языке), чор-китоб (молитвенник на персидском языке, состоящий из четырех книг, каждая из которых традиционно печатается на бумаге особого цвета — синей, розовой, зеленой или желтой), исмаилитские трактаты на персидском языке из сборника «Афак ва анфус» («Космос и разум», издано Бертельсом), учебники арабского языка и еще целый ряд пособий для учеников подпольных религиозных школ, сеть которых действовала на всей территории советской Средней Азии. Специальные курьеры переправляли готовую литературу из Эстонии в Таджикистан, где она распространялась дальше. Кроме того, я устраивал в таджикских домах специальные видео-хаджи — то есть просмотры серий цветных слайдов, отражавших отдельные этапы паломничества в Мекку и Медину. В качестве основы я взял фотоверсию хаджа в National Geographic. Бабаям эти перформансы очень нравились. Тем более что по ходу дела можно было заказать отдельные сураты или книги.
Интересно, что меня никто никогда с этим делом так и не сдал. Вместе с тем в эстонском КГБ прознали, что «кто-то печатает Кораны». Это мне рассказал по секрету Ычу, который каким-то левым образом узнал о «деле» от своего папы — крупного чина в местной организации рыцарей плаща и кинжала. После этого я, естественно, усилил меры предосторожности, и в результате гэбэшка так никогда и не обнаружила, что эти самые Кораны печатаются у нее под носом ее же собственной сотрудницей!
Ягнобский чай
Осенью 1980 года Рам выехал из СССР на Запад и обосновался в начале 1981 года в Бостоне. «Кто хочет двигаться дальше — пусть едет за мной!» — таков был его наказ «пастве». В народе началось известное движение, в результате которого, действительно, наиболее активная часть комьюнити выехала к концу восьмидесятых в различные западные страны. Кто — прямо в Америку, кто-то — в Европу или Израиль.
Лето 1981 года я решил потратить на накачку сил для предстоявшей борьбы за выход из магического круга красной власти. Самое подходящее для такой накачки место — горный Таджикистан. Я предложил Айварсу и Вяйно — тоже рвавшимся на Запад — составить мне компанию.
В тот день, когда я приехал с Хайдар-акой и нашим кораническим грузом из Москвы в Душанбе, мои компаньоны уже сидели в долине Ягноба. Вовчик Сафаров, у которого останавливались Айварас и Вяйно, передал мне от них записку, в которой, однако, конкретное место встречи не было названо. Лишь упоминалась Ягнобская долина, в которой никто из нас никогда до этого не был. Главным локатором оставалась интуиция, и на нее изначально делалась ставка: если интуиция — двусторонняя — не сработает, то, стало быть, нет на то благословения сил свыше.
Я доехал на попутке до входа в ущелье. Дальше нужно было идти пешком. Сначала дорога привела меня в довольно крупный кишлак. Это очень живописное место в предгорьях Ягноба, с традиционными глинобитными «ступенчатыми» комплексами. Большинство местных девушек и женщин, попавшихся мне на глаза, были одеты в ярко-красное.
Я сразу отметил характерную внешность и необычную одежду ягнобцев, являющихся отдельной восточно-иранской народностью, язык которой структурно близок к западно-памирским наречиям. Ягнобцы до сих пор слывут среди большинства таджиков огнепоклонниками-оташпараст. В ислам их удалось обратить лишь к середине XIX века, если не позже. По такому упорству в деле защиты автохтонного адата с ягнобцами могут сравниться разве что нуристанцы — небольшая народность на границе Афганистана и Пакистана, населяющая так называемый Кафиристан (популярное название Нуристана) — «страну кафиров-неверных». Нуристан был окончательно исламизирован только к концу XIX столетия. Нуристанцы — тоже оташпараст.
Кишлак с девушками в красном, как выяснилось потом, был единственным в то время населенным пунктом во всей долине. Дальше, на протяжении всего пути к верховьям Ягноба, селения стояли пустыми, так как местные жители были поголовно выселены в долину — на хлопок.
Впрочем, встречались сюрпризы. Через пару часов подъема я вошел в зону глиняных останков одного из таких кишлаков. Продвигаясь вперед среди живописных руин, я увидел, как над одной из них вьется легкой дымок. Подойдя ближе, я обнаружил сидящего у костра деда с огромной белой бородой, и сам он тоже был весь в белом: рубаха, шаровары, чалма.
— Ассалому-алейкум, бобо!
— Алейкум ассалом! Садись пить чай!
Как выяснилось, гостеприимный хозяин, разбивший свой полевой лагерь в руинах одного из домов с едва сохранившейся крышей, происходил из этого самого села. Отсюда родом и многие его родственники, которых НЕСКОЛЬКО РАЗ ПОДРЯД власти выселяли из родных домов вниз, на хлопок. Людей вывезут — они через какое-то время опять возвращаются. Их опять вывезут — они опять вернутся. И так до трех-четырех раз. В долине климат для горцев непривычный — жаркий, влажный, тяжелый. Работа на хлопковом поле — рабская. Колючие коробочки нужно собирать, согнувшись в три погибели. Многие из переселенцев быстро сдали, особенно пожилые люди. Другие вновь и вновь пытались вернуться в горы, домой.
Белый бабай был одним из таких вечных возвращенцев. Он пришел этой весной сюда один и начал ремонтировать свой бывший дом с помощью природной глины, песка, камней и нехитрых инструментов, которые удалось принести с собой. Время от времени ему что-то подвозят сыновья на ишаке. Задача минимум — восстановить дом и бросить якорь, задача-максимум — вновь освоить окружающий хозяйственный ландшафт всей семьей, а может быть — и всей махаллей!
Дед напоил меня горячим зеленым чаем, восстанавливающим силы обезвоженного жарой путника. В один присест я выпил целый чайник. Бобо прочел молитву (Иншаллах!) — и я двинулся дальше.
По пути мне попалось священное дерево, увешанное ритуальными ленточками — разновидность местного обо. Утомленный очередным двухчасовым переходом — по жаре, все время вверх, — я прилег отдохнуть в тени этого дерева и неожиданно заснул. Сон был коротким, но глубоким. Из неведомых бездн раскрывшегося подсознания некий анонимный голос сказал: «Вставай и иди!..» Я понял, что нужно идти дальше и с этим импульсом проснулся. Усталость как рукой сняло. Прилив сил — необыкновенный. Я подхватил рюкзак и ломанул вперед. На этот раз двигаться было очень легко, и тут я обнаружил, что инстинктивно дышу весьма специфическим образом. При вдохе носом язык прижимается к верхнему небу, как будто вы хотите произнести звук «л». При выдохе (опять же, носом) язык опускается словно при произнесении слога «ла» и рот открывается. Весь цикл вдоха и выдоха сопровождается своеобразной мантрой «хл-лах», производимой не голосом, а как бы воздушным потоком. Если вы практикуетесь в этой мантре некоторое время, то потом сможете не только долго и правильно дышать при длительных физических нагрузках, но также использовать энергию этого дыхания для более серьезных операций.
Часа через четыре пути я увидел на противоположной стороне реки высокий холм, мегалитическим куполом высившийся над аккуратно укрепленной ровными рядами булыжников набережной бурного Ягноба, а на холме — две машущие руками голые человеческие фигуры. Это были Айварас и Вяйно.
На ту сторону реки вел деревянный вязаный мост, типичный для этих мест. Я перешел реку и поднялся на Холм жизни, на самой вершине которого стоял Дом обитания. Это были развалины мечети, возведенной на месте древнего алтаря приверженцев огненной религии Заратустры. Здесь как раз и разложили свои спальники Айварас с Вяйно, встретившие меня словно два ангела с блестящими в предзакатных лучах бронзовыми телами. Самым невероятным оказалось то, что они совершенно непроизвольно, по наитию, вышли из мечети всего на пару минут — посмотреть, нет ли меня на горизонте, — а потом собирались вновь туда вернуться для длительной медитации.
Историю этих развалин мы узнали чуть позже от проходившего мимо пастуха, поделившегося с нами секретами ягнобской традиции. Место силы мои друзья выбрали для стоянки, с точки зрения законов геомантии, совершенно безукоризненно. Лучшего себе и не представить! С вершины холма открывалась захватывающая панорама долины. А прямо над нами уходил в небо заснеженный пик массива Заминкарор (Миродержец), вокруг которого, словно в подражание планетам, с завидной равномерностью кружили орлы — зоркие вестники Зевса. С холма к воде вела удобная тропинка, завершавшаяся песчаным и очень плоским пляжем, идеально подходившим для упражнений хатха-йоги и просто загорания.
Мы просидели на Холме жизни, наверное, недели две, накачивая поле для магического прорыва из советского котла. Я предложил провести коллективную агни-хотру — медитацию пяти огней. Функцию этих огней выполняют четыре костра, между которыми садится медитирующий йогин, а пятым огнем считается стоящее в зените Солнце. Костры традиция предписывает делать побольше, чтоб едва шкура терпела! Тело, сидящее под палящим солнцем в окружении костров, начинает интенсивно потеть, выделяя ядовитые шлаки. Вместе с тем оно впитывает субстанцию огня, питающую тонкие структуры нервной системы и накапливаемую в специальных резервуарах — дань-тянях. Агни-хотра позволяет накачивать мощные силы, даруемые космическим Агни адептам его умного почитания.
О познании пяти огней
Шатапатха-брахмана, Х. 3. 3.
1. Дхира, сын Шатапарни, приблизился к Махашале, сыну Джабалы. Его спросил он: «Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Речь». — «Каким становится тот, кто познал этот огонь?» — «Способным говорить становится тот, — ответил он, — речь не покинет его».
2. «Ты познал огонь, — сказал он. — Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Зрение». — «Каким становится тот, кто познал этот огонь?» — «Способным видеть становится тот, — ответил он, — зрение не покинет его».
3. «Ты познал огонь, — сказал он. — Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Мысль». — «Каким становится тот, кто познал этот огонь?» — «Способным мыслить становится тот, — ответил он, — мысль не покинет его».
4. «Ты познал огонь, — сказал он. — Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Слух». — «Каким становится тот, кто познал этот огонь?» — «Способным слышать становится тот, — ответил он, — слух не покинет его».
5. «Ты познал огонь, — сказал он. — Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Огонь, который есть все это, познал я». Когда это было сказано, вниз спустился он, сказав: «Обучи же этому огню!»
6. Он сказал: «Поистине дыхание есть этот огонь. Поистине, когда человек засыпает, в дыхание входит речь, в дыхание — зрение, в дыхание — мысль, в дыхание — слух. Когда он просыпается, они вновь рождаются из дыхания». Это в отношении атмана.
7. Далее в отношении божеств. Поистине эта речь — огонь. Это зрение — это солнце. Эта мысль — эта луна. Этот слух — эти страны света. Это дыхание — этот ветер, веющий в этом мире.
8. Поистине, когда огонь следует своим путем, он входит в ветер. Потому и говорят об этом: «Это развеялось». Ибо вслед за ветром развеивается он. Когда заходит солнце, оно входит в ветер, в ветер входит луна. На ветер опираются все страны света. Поистине они вновь рождаются из ветра. Когда тот, кто знает это, уходит из этого мира, его речь входит в огонь, его зрение — в солнце, его мысль — в луну, его слух — в страны света, его дыхание — в ветер. Став этим, став среди них тем божеством, коим он всегда желал стать, он уходит прочь.
Однако Вяйно и Айварас с некоторым подозрением относились к моим силовым практикам, предпочитая более традиционные для нашей линии варианты. Вместе с тем, интересы дела вынуждали нас учиться отказываться от личных амбиций и взаимодействовать в поле общих перспектив. Мы, наконец, порешили, что агни-хотру я сделаю самостоятельно — когда Айварас и Вяйно пойдут на осмотр скальника у подножья Миродержца.
В этот день я с утра начал запасаться топливом. Его, в виде стеблей сухой соломы, было вокруг достаточно, однако для агни-хотры требуются серьезные костры, а не соломенные. Выручили руины располагавшегося неподалеку кишлака, где я обнаружил замечательные деревянные перекрытия обвалившихся крыш. Таким образом, к полудню я смог сложить по сторонам света четыре солидных дровяных кучи. Потом густо натерся растительным маслом, поджег с ритуальной мантрой костры и сел в центре агни-мандалы.
Солнце палило нещадно, пот лил ручьями. Я старался сосредоточиться на дыхании, на процессе поглощения телом и нервной системой огненной субстанции живого света. Постепенно процесс стабилизировался, токи побежали по нужным каналам, и весь организм проникся вибрацией истинной агни-йоги. После этого полученную субстанцию нужно было преобразовать в своего рода психотронный снаряд, который, в свою очередь, уже выводился на космическую орбиту нужной траектории. У меня, в данном случае, вышел (видимо, от излишнего энтузиазма) даже некоторый перебор: правильно рассчитав долготу на 75° W, я перебрал почти на 35° по широте, в результате чего мою нирманакаю сначала занесло вообще за экватор и стабилизировало лишь чуть выше 5° N вместо ожидавшихся 42° N! Потом оказалось, что Айварас и Вяйно выверили свои траектории точней. Но эти детали уже не играли существенного значения. Главное — магический барьер был преодолен.
А пока я сидел среди догоравших четырех костров во славу Агни, покрытый древесным пеплом, навеянным на меня гулявшим по площадке горным ветром. «Жаль, что нет бычьего навоза!» — подумалось мне. Обычно садху, после процедуры агни-хотры, покрывают себя тонким слоем смеси древесного пепла с бычьим навозом — своеобразным гигиеническим биоскафандром, предотвращающим кожные заболевания в климатических и санитарных условиях Южной Азии. За неимением навоза, я совершил омовение в Ягнобе, а потом стал собирать ужин. Молодцы все не возвращались. Начало темнеть. Вот уже и полные сумерки. Ребят нет. Я развел большой костер, жду. Их все нет и нет. Наконец, где-то уже за полночь, на фоне всплывающей со дна звездного океана серебряной Селены появились два человеческих силуэта. Я на всякий случай взял топорик: вдруг — гоши? Нет, оказалось — свои. Вяйно и Айварас выглядели совершенно изнуренными, но счастливыми. Рассказали, что они залезли на скалу, а потом потеряли ориентиры и не могли понять, куда двигаться дальше. Тем временем стемнело, и спускаться стало уже совсем невозможно. Лишь после восхода Луны, в ее свете, им удалось кое-как слезть со скалы. Это был, конечно, сильный кик.
Айварас поведал, что, сидя наверху, на скалах Заминкарора, и медитируя, он принял окончательное решение оставить карьеру номенклатурного театрального деятеля в Литве и отправиться в неизвестное, желательно — за океан. Это сидение наверху, на семи ветрах, наверное, можно было бы назвать ваю-хотрой — посвященной Ваю как космическому ветру странствий. Айварасу тогда, как я полагаю, удалось очень точно настроить парус своего «кармического швертбота»: через два с половиной года он улетел в Америку и вскоре присоединился к Раму в Бостоне. Вяйно, напротив, ни от чего отрезаться было не нужно. По крайней мере от карьеры — точно. Затрудняюсь определить, какую хотру делал Вяйно, но траектория его телепортации в Шиаиы, вскоре после отъезда туда Айвараса, говорит сама за себя.
Вяйно. Испытывая, в противоположность Айварасу, сложности в практике знакомства с нужными людьми и попадания в нужные ситуации, Вяйно решил справиться с задачей по-македонски: «разрубив» все одним ударом. Этим ударом должен был стать дерзкий побег из Союза через Финляндию. Вяйно привлек к этой затее своего приятеля Мадиса, и они вдвоем отправились летом 1984 года в район советско-финской границы в Карелии. Проникнув в запретную зону, беглецы шли исключительно в темноте, а днем отлеживались где-нибудь в укромном месте. Потом нужно было выйти на патрульную полосу и определить график смены дежурных нарядов. Для этого приятели с неделю лежали в кустах, внимательно фиксируя все передвижения на контрольной полосе и помечая их в специальном дневнике. Наконец, график патрулей был установлен. Путь лежал через болота. На этот случай заранее были припасены надувные детские игрушки, типа лягушек или крокодилов, которые позволяли держаться на воде и не тонуть в глубоких местах.