Пенджикент. Пенджикент — некогда один из главных культурных центров древней зороастрийской Согдианы. Сегодня этот маленький городок хорошо известен археологам всего мира. Здесь находится масса величественных руин середины первого тысячелетия и даже еще более древних. Я приехал сюда попуткой из Душанбе уже к вечеру. Переночевал, по наводке знакомых, у местного человека с большой бородой. Мы очень долго пили красное вино и активно дискутировали. О чем — сейчас уже не помню, но это и не важно. Дом стоял прямо на тракте, и с утра я прямо из дверей квартиры шагнул в автобус, отправлявшийся в Самарканд.
Самарканд. Поездка заняла часа два. Самарканд выглядел типичным русским колониальным городом. Одноэтажные особняки ХIX столетия, вдоль которых мы ехали, создавали впечатление, что вот-вот выйдет на улицу царский городовой в белой форме. Правда, ближе к центру картина несколько изменилась: появились купола и минареты известных ансамблей. На фоне общего профанически-провинциального советского градохозяйства они смотрелись как римский форум в функции козьего пастбища. Здесь было о чем призадуматься суфийскому поэту!
Тайны ордена Кадирийя. Крупнейшим суфийским тарикатом в Самарканде традиционно является орден Кадирийя. Его главный культовый центр — мемориальный комплекс Шохи-Зинда, Живой царь. Здесь покоятся останки святого имама Кусама Ибн-Аббаса — двоюродного брата пророка и, как тут считают, второго человека в исламской иерархии. До начала ХХ века, практически до завершения гражданской войны в Средней Азии, вокруг гробницы проходили регулярные массовые зикры членов ордена. Дервиши начинали шествие в верхней мечети комплекса и, скандируя «Hu!», направлялись особыми круговыми движениями в нижнюю мечеть, где читались молитвы и проводились особые церемонии причащения фаны, а в завершение всего маарифы читали стихи. Ибн-Аббас — это и есть Живой царь, подобный в своей сакральной функции спящему императору Запада, норманну Фридриху Второму, пробуждения которого до сих пор ожидают некоторые европейские ордена.
В советское время, понятно, зикры прекратились, но люди остались. Они продолжали регулярно посещать гробницу, однако уже под видом профанных туристов. Конечно, оторваться, как прежде, было невозможно, поэтому в практике ордена появился новый обычай — посещать мавзолей Ибн-Аббаса по-тихому, читая там молитвы и делая по возможности намазы. Для того чтобы посторонние не лезли в ненужное время, договаривались со службой охраны памятника. В определенный момент приставленный к мавзолею надсмотрщик перекрывал красной ленточкой вход в «музей» и объявлял, что там сейчас идут технические работы, которые закончатся через полчаса. В это время кадирийцы могли оставаться у саркофага святого, не опасаясь посторонних глаз и ушей. Но по крайней мере один раз им это не удалось.
«Живой царь». Началось все с того, что я, как и положено, первым делом отправился именно к Живому царю. С чувством легкого замирания вошел в ворота комплекса, поднялся по лестнице к мавзолею, ступил под гулкие своды купола. Впереди, в прохладном полумраке, что-то светилось. Я пошел на свет и вышел к особым образом иллюминированному саркофагу, стоявшему как бы в деревянной резной решетчатой клетке. Посетителей вокруг было не очень много, и я решил поискать какой-нибудь тихий угол, чтобы можно было спокойно посидеть. Такое место я нашел в закутке за входной дверью, ведущей в зал с гробницей. Я сел в позу ваджрасана, сложил руки на животе и глубоко вздохнул... Слышу через некоторое время, как бы сквозь сон, какое-то бормотание. Открываю глаза. Зал наполнен молящимися людьми. Всего человек двадцать. И створки клетки саркофага раскрыты. Видимо, публика эта зашла сюда в тот момент, когда я тихо сидел за дверью и медитировал. Наверное, решили не шугать меня, возможно, приняв поначалу за одного из своих или, по крайней мере, за человека с понятиями.
Наконец процедура закончилась, люди начали расходиться. На выходе из святилища собралась небольшая очередь. Служитель снял красную ленту, выпуская нашу группу и одновременно запуская новую. Тут ко мне подошел старичок — весь в белом, в тюбетейке — и спросил что-то по-узбекски. Я ему в ответ: «Забони узбаки намедонам!» Тогда он спросил меня по-таджикски, кто я такой. Я ответил, что я — гость из Эстонии, совершающий зиаратную поездку. Старичка это сильно удивило и одновременно расположило:
— Когда будешь спускаться вниз, — сказал он мне, — внимательно считай ступени. Если не ошибешься — будет удача.
— А как я узнаю, сколько должно быть на самом деле?
— Внизу написано.
Небесная лестница. Я спускался очень медленно, внимательно считая ступени. И тут заметил, что точно так же медленно и аккуратно спускаются еще несколько человек — видимо, из нашей группы. Я дошел до основания лестницы и увидел на стене табличку, где рассказывалась история памятника архитектуры Шохи-Зинда и одновременно упоминалась эта лестница. Согласно народной легенде, последняя, по замыслу строителей, должна была символизировать лестницу в небо, ступенями которой являются «стоянки» ангелов в мистической иерархии. Уже позже я узнал, что эта была та самая лестница, по которой некогда совершались инициатические шествия дервишей-кадирийцев из верхней мечети в нижнюю. Пережитки этой традиции сохраняются в местной религиозной среде до сих пор, что мне и пришлось наблюдать во время пересчитывания ступеней. Люди, с которыми я оказался у саркофага имама Кусама Ибн-Аббаса, были замаскированными дервишами почтенного ордена. Одним из элементов их традиционного ритуала было сосредоточение на числе ступеней, что в определенном смысле воспроизводило бодрствование познающего субъекта на пути мистического познания тайн мироздания.
Три колодца. Вечером того же дня я сел на поезд, отправлявшийся в Бухару, откупив целое купе. Плотно поужинал в вагоне-ресторане, затем развалился у себя в «номере» на двух подушках, выключив свет и вглядываясь в темнеющий пейзаж Маверранахра. Тонко тлел огонек «беломоринки». Вагонная трансляция передавала советские хиты типа группы «Ялла»: Уч-Кудук, три колодца... «Не опомниться, уколоться!..» — пронеслось у меня в голове спонтанным продолжением куплета. Уч-Кудук... Вау!
Шейх Бахауддин Накшбанд. На станцию Бухаро поезд прибыл ровно в восемь часов утра. Я сошел на перрон. Прежде всего я собирался отправиться к усыпальнице хазрата Бахауддина Накшбанда — основателя ордена Накшбандийя, наследующего инициатические традиции Ходжагона. Рядом притормозила «Волга»:
— В Бухару?
— Мне нужно к мазару шейха Бахауддина Накшбанда.
— Садись, нам по-пути. С тебя рубль!
Через пять минут езды машина остановилась на развилке:
— Теперь тебе направо!
Я вышел и вскоре поймал другую машину.
— Мне нужно к мазару Бахауддина.
Проехали километров десять. Водитель останавливается на очередной и говорит:
— Теперь тебе направо!
Как, опять направо? Снова ловлю машину, опять говорю:
— Хазрати-Бахауддин!
Проехали еще километров десять, водитель остановился. На этот раз — там, где надо.
Через дорогу я увидел крупный комплекс желто-серых зданий в духе Регистана, но чуть поскромнее, с поблекшей росписью. На стене центрального минарета красовалась табличка: «Памятник архитектуры. Охраняется государством». Ворота во внутреннюю территорию ансамбля были заперты. Посетителям можно было довольствоваться лишь полуразрушенной мечетью, пол которой был усыпан бесчисленными фрагментами синей глазури, осыпавшимися с некогда роскошно расписанного свода. Внешние стены корпусов ханаки (суфийского «ашрама») смотрели пустыми глазницами окон на бесконечное поле бурьяна, с трех сторон подступавшего к мазару. С четвертой стороны тянулся асфальт автомобильного шоссе.
Обойдя строение вокруг и вернувшись к минарету, я увидел там человека в тюбетейке и спросил его, не сторож ли он. Выяснив, что это так, я долго упрашивал его пустить меня к могиле шейха Бахауддина. Даже предлагал полтинник. Ноль эмоций. Впрочем, ключ нашелся. Им оказалась фатиха, прочитанная мной по-арабски и звучащая в русском переводе примерно следующим образом:
«Во имя Бога милостивого и милосердного. Хвала Богу, Господу миров милостивому, милосердному, Владыке дня страшного суда, Тебе поклоняемся и к тебе обращаемся мы за помощью. Направь нас на прямой путь, на путь тех, к которым Ты благоволишь, которые не попали под гнев Твой и не заблуждаются».
Привратник, не взяв денег, открыл калитку в тяжелых высоких воротах, и мы проникли на территорию «закрытого города». Это было древнее кладбище, напоминавшее райский сад. Каменные саркофаги, украшенные орнаментальной вязью и различными символическими деталями, соседствовали с романтическим лотосовым прудом, густыми тенистыми кронами экзотических южных деревьев и роскошными клумбами черных роз. Мы прошли через сад к большой серой мраморной плите, украшенной каменной чалмой. По углам стояли четыре дерева. Шейх Бахауддин Накшбанд! Распластавшись на земле, я припал к плите лбом. Потом сел в ваджрасану, закрыл глаза и отдался стихии «беззвучного зикра» — по выражению дервишей ордена шейха Бахауддина. Привратник, видимо, решив, что я сейчас буду предаваться упражнениям с «возвышающими точками», оставил меня в покое.
Я взял на память несколько листьев с растущего у гроба шейха дерева. Один из них до сих пор лежит как закладка в томике Корана, привезенного в подарок Соколом из Стамбула. Потом зачерпнул воды из лотосового пруда, омыл лицо. А затем, уже к полному моему удивлению, привратник предложил подняться на минарет. Он открыл тяжелую входную дверь, и я взошел по винтовой лестнице на верхнюю площадку имама. Отсюда открывался поразительный вид на всю округу, в том числе — на райский сад шейха Бахауддина. После этого привратник рассказал, что здесь недалеко находится мазар матери Бахауддина, а чуть в другую сторону, ближе к Бухаре, — мазар его учителя, хазрата Амири-Кулола.
Саид Амири-Кулол. Саид Амири-Кулол, горшечник, считается наставником-муршидом Бахауддина Накшбанда. Место погребения наставника, в отличие от мемориала его знаменитого ученика, отмечено очень скромно, но оригинально. Здесь мы видим странное сооружение в форме буддийской ступы, внутри которого постоянно горит лампада. Видимо, как символ накшбандийского Аллох-нури — гностического «света Аллаха». Рядом стоит длиннющий шест, увенчанный священной пятерней и постоянно звенящими на ветру колокольчиками. Вот, собственно, и все. На мой вопрос, а где же сама могила — ибо я ожидал, как обычно, увидеть внушительных размеров саркофаг, — служитель ответил, что мэтр не пожелал тратиться на похороны и завещал просто засыпать его тело глиной, из которой он всю жизнь лепил горшки. Что и было исполнено. Могила Амири-Кулола действительно представляет собой кучу сухой глины, которую, к тому же, постоянно подвозят, — ибо тайные, но многочисленные поклонники святого считают глину с его мазара чудодейственной. Смотритель посоветовал мне взять немного глины с собой. Я, конечно же, взял. Это была уже вторая проба глины, которую я вез с собой из Средней Азии. Первая — алхимическая киноварь — была взята с Хазрати-Бурха.
Мы выпили чаю с хранителем мазара и парой его друзей, покурили насвай, и я отправился дальше, в сторону Бухары. Каково же было мое удивление, когда, взяв попутку, я, буквально через минуту, обнаружил себя ровно на том самом месте, где садился в «Волгу» поутру, сойдя с поезда! Получалось, что, добираясь до ханаки Бахауддина, я сделал громадный крюк, тогда как мог бы просто пойти в другую сторону и всего через полчаса пешего хода достичь цели, предварительно посетив к тому же Амири-Кулола. Интересно, почему же мне «волжанин» не указал в другую сторону? Хотел непременно заработать рубль? Или же мне нужно было совершить предначертанный круг, дабы приблизиться к «запретному городу» нужным ходом и с нужной стороны, а человеческая алчность здесь ни при чем?
Бухара. Бухара — один из самых приятных городов Средней Азии, она мне напоминает Таллинн — средневековый бург, сохраняющий свое архитектурное единство при «человеческом измерении» и атмосфере приватной уютности и доверительности.
Первым делом я отправился завтракать в знаменитую чайхану у Ляби-хауза — традиционное место городских посиделок у древнего пруда с зеленой водой. Сижу, пью чай. Подходят два «национала», спрашивают по-русски, свободны ли рядом места на суфе. Я им ради хохмы отвечаю по-таджикски, что, мол, не понимаю. Они очень удивились, беседа завязалась. Это были представители местной интеллигенции — активисты бухарской диссидентской фронды, мечтавшие о самостийности эмирата. Мы взяли водки, шашлыков, разговорились о жизни. Я им представился прибалтийским эмиссаром, посещающим священные места Ойкумены, за что был произнесен специальный тост: «Ветер с Востока пересилит ветер с Запада!»
Чайхана у Ляби-хауза — любимое место Ходжи Насреддина, где он оттягивался за чаем и трубкой. Недалеко отсюда стоит памятник Ходже, восседающему на своем знаменитом ишаке. Здесь, согласно предварительной договоренности, мы и встретились с Леней Маховым. Тот привез обещанный бурят-монгольский антиквариат и впридачу сибирские благовония, приготовленные ламами-медиками по рецептам Чжуд-ши. Это были мощные аграбатти из можжевельника и ароматических таежных смол. Мы съели дыню. Леонид прочел мантру защитника людей Манджушри. Ему теперь предстояло двигаться сквозь пространство многочисленных магических засад, где злые демоны периодически натравливают на вас зомбированных ментов, требующих документы. Махов, как человек не только без прописки, но и без паспорта, интенсивно держал защитное поле, напоминая мне в этой своей роли секретного агента тайного тибетского правительства. Теперь он собирался двигаться на Восток, чтобы в долгосрочной перспективе оказаться на Западе. Передав реликвии, Леня отправился на ташкентский поезд.
Я же пошел к мавзолею Исмаила Самани — основателя династии Саманидов. Это одно из наиболее древних строений города, полностью сохранившееся до нашего времени. Рядом с мазаром находится крепость-цитадель Арк — бывшая резиденция бухарского эмира. Последний из эмиров правившей в Бухаре узбекской мангытской династии Алимхан был свергнут с престола первого сентября 1920 года, когда в город вошли части Красной армии. Эмир бежал в горные области на юго-востоке страны, где пытался организовать сопротивление большевикам, а после серии неудач ушел за границу, окончательно обосновавшись в Кабуле.
В цитадели находился музей старой Бухары, где мое внимание особенно привлекла одежда дервишей с рядом знаковых ритуальных предметов: колпаком, посохом, чашей для подаяний, четками. Центральное место в цитадели занимал тронный зал, вернее, то, что от него осталось. Четыре стены без потолка обрамляли прямоугольное пространство, метров двадцать на десять. У противоположной от входа стены возвышалось нечто вроде сцены, на которую слева и справа вели ступени. Посредине сцены — огромный «трон» в виде примитивного деревянного каркаса. Я поднялся на помост, сел на трон и взглянул на лежавший у ног мир с позиции эмира...
Мечеть в снегу. Бухарские монархи — последние властвующие чингисиды. Сын Алимхана учился в петербургском кадетском корпусе. По его инициативе в Северной столице империи была построена большая соборная мечеть (та, что на «Горьковской»).
Однажды мы проходили мимо этой мечети с Хайдар-акой. Была зима, шел густой снег. Купол мечети укрывала пушистая белая чалма, из которой торчала пика с черным полумесяцем на острие. «Это самая северная мечеть в мире», — заметил Ака. Вектор исторического развития ислама направлен на северо-запад. Исламизация Северной Атлантики будет знаком выхода особых традиционалистских сил на шарнир времени, в результате чего актуальный космос подвергнется радикальной трансформации, а вместе с ним — и условия человеческой онтологии. В идеале Ака предвидел исламизацию Гренландии (такое даже Джону Ди не снилось) и возведение мечети на Северном полюсе или, хотя бы, в самом северном населенном пункте Зеленой земли — поселке Туле, где сейчас расположена американская военная база.
Географическая ось Бухара–Петербург–Туле образует прямую линию. Как последние властительные чингисиды, Мангытская династия обладала на Востоке колоссальным статусом. Их сакральная юрисдикция распространялась практически на всю континентальную Азию, за исключением Индокитая. В известном смысле, Бухару можно рассматривать как континентальную альтернативу талассократическому Стамбулу. Но ветер перемен не пощадил никого: ни эмира, ни халифа. Однако Хайдар неумолимо верил в возрождение исламского фактора и даже собирался написать по этому поводу специальную работу под романтическим названием «Мечеть в снегу».
Я сидел на троне последнего чингисида, размышляя о смысле жизни. По стенам разрушенного тронного зала скользили тени визирей, челяди, мулл, офицеров... Военачальники, в тюрбанах с кривыми саблями, представители Белого царя с далекого севера в золотых погонах, дервиши в веригах, вьющиеся станы гурий-танцовщиц... В конце концов, все смешалось в доме Алимхана. Sic transit gloria mundi.
Парижская пари. Вечером я зашел в бар в центре города, расположенный в каком-то средневековом здании с огромным куполом. Это место мне вновь напомнило Таллинн, где питейные заведения часто находят приют под древними сводами памятников архитектуры. Публика в баре состояла в основном из туристов, большей частью иностранных. Я сел за стойку, заказал виски. Через некоторое время слышу голос:
— Sorry, can you help me?
Оборачиваюсь — рядом стоит девушка явно из интуристской тусовки. Как выяснилось, это была отбившаяся от своей группы француженка, принявшая меня в баре почему-то за американца и рискнувшая спросить, как можно дойти до гостиницы. Наверное, американистости мне придавала действительно типичная американская рубашка в крупную поперечную сине-зеленую полоску, некогда презентованная аризонкой Шарон. Однако бритая голова при серьезной забороделости могла вызвать, скорее, ассоциации с жрецами тайных восточных культов. В пользу «культовости» говорили и несколько рядов четок и талисманов, обвивавшие мою шею. По всей видимости, я постепенно ориентализировался до степени, близкой к мичуринской, и только отсутствие попыток активного вмешательства в духовную жизнь местной среды спасало меня от засвечивания перед тайными или явными агентами Матрикса.
— Do you speak English?
— Sure, I do...
Я объяснил француженке, что сам являюсь в этом прекрасном городе, в известной степени, посторонним, однако готов помочь. Мишель — так звали эту невысокую хрупкую шатенку с модной стрижкой, в тишотке и джинсах — достала из рюкзака схему Бухары, сказала, что ее гостиница находится где-то рядом с железнодорожным вокзалом. Поскольку расположения современных построек в городе я не знал, то предложил девушке проводить ее в сторону вокзала и поискать отель вместе. Но сначала ведь можно выпить, например, виски, или чего-нибудь еще? Это предложение, вероятно, показалось Мишель вполне суфийским, ибо она тут же привела по-французски цитату из Омара Хайяма о возлиянии, спросив, известен ли мне этот автор...
— Вы интересуетесь восточной поэзией?
— Восточной, и особенно — суфийской. А в принципе, я интересуюсь суфизмом даже больше, чем поэзией. Но еще больше меня привлекает прямая мистическая практика, action direct!
— Ну, если прямая практика — то начинать нужно, действительно, с уроков Омара Хайяма:
В жизни сей опьянение лучше всего,
Нежной гурии пение лучше всего,
Вольной мысли кипение лучше всего,
Всех запретов забвение лучше всего.
Мишель не могла удовлетвориться разговорами о суфийском мистицизме в интеллектуальных парижских кругах и не верила в адекватность посвящений, достигаемых на «пути туриста». Истинный суфизм, по ее мнению, если где-то и был, так только за железным занавесом — в мире, не включенном в систему банального западного профанизма. Все карты совпадали: советский Восток включал в себя территории, на особое значение которых, с точки зрения сакральной географии, указывали многие авторитетные исследователи вопроса. Парижская гостья, как выяснилось, тоже пребывала в поисках истинного имама времени.
Имам времени. Имам времени — одно из ключевых понятий в исмаилизме, да и в эзотеризме в целом. Как передает традиция, в определенные периоды существования исмаилитской общины, во времена гонений, ее главы-имамы уходили в подполье, так что большинство общинников не знало о конкретном местонахождении их духовных мэтров. Имам был как бы скрыт от мира, что, в известном ракурсе, воспринимается как аллегория скрытости от мира истинной мудрости, засекреченности подлинного гнозиса. С точки зрения интегрированной исмаилизмом и вообще исламом древней мистики космоса, имам времени может обозначать центр вселенной как некий ультимативный полюс бытия или шарнир времени. Как высшая судебная инстанция в исмаилитской общине имам времени аналогичен в эзотерическом толковании богу Закона, а поскольку он скрыт — то и тайному воздаянию. В инициатическом смысле поиск имама времени можно понимать как поиск высшего мэтража.
Я поведал Мишель о посвятительных структурах древнего общества Ашаван, скрывающихся за фасадом других, тоже достаточно малоизвестных на Западе, вторичных или даже третичных слоев отдельных локальных религиозных традиций. Общим во всех случаях было наследие весьма архаичной культовой практики огнепоклонничества, воспринимаемой в контексте позднейшей эллинизации в качестве парагностической. Последующая исламизация региона наложила еще один слой на сложно-лессированную поверхность автохтонного культурного ландшафта.
— А можно ли познакомиться с настоящими мэтрами тайных учений?
— Почему бы и нет? Я как раз нахожусь на пути к одному из них. Если хочешь, завтра будем у него!
— Вау, это прямо здесь, в Бухаре?
— Не совсем. Это в Хорезме, недалеко от Хивы. Слышала про такой город?
— Про Хиву, конечно, слышала, но наша группа, к сожалению, туда не едет.
— Плюнь на группу!
— Не могу. Я вообще не могу надолго отлучаться, а тем более — произвольно уезжать в другой город, иначе будут большие неприятности.
Как выяснилось, Мишель не могла самостоятельно съездить даже на ключевые мазары под Бухарой. О чем она думала, отправляясь в этот тур? Оставалась последняя возможность: посетить на обратном пути в Париж через Москву одного ходжагонского шейха, видевшего в движении ислама на северо-запад залог захвата шарнира времени в надежные руки. Я подумал, что Мишель, в процессе ее общего развития, было бы неплохо ознакомиться с идеями полярного ислама как особой инициатической линии людей дома пророка. Род шейха восходил непосредственно к карабахским беям, наследовавшим, в свою очередь, традиции Ашаван от своих зороастрийских предков. Кроме того, мэтр бегло говорил по-французски и знал, так сказать, всю французскую «беллетристику» по этому вопросу — от Генона до Шуона.
Мишель все не могла взять в толк, шутят ли с ней или говорят всерьез, и вообще, бодрствует она или грезит? Слишком невероятной казалась эта встреча с незнакомцем в заколдованной Бухаре!.. Незнакомец тем временем полез к себе в рюкзак за записной книжкой с адресом шейха. Там что-то звякнуло. Девушка с любопытством заглянула в рюкзак и обомлела: затертый брезентовый «ермак» был доверху наполнен золотым антиквариатом и ценными предметами восточных культов.
— Пардон, а это что такое?
— Это, мадам, инструментарий, благодаря которому поддерживаются надлежащие условия для нашей практики.
— Как интересно! Что же это за «практика» такая? Вы тантрики?
— С чего это вы взяли?
— Я вижу у вас в рюкзаке фигурки тантрических божеств.
— А вы интересуетесь еще и тантризмом?
— Я танцую сераль и думаю, что в этом есть что-то от античных дионисий, которые, в свою очередь, связаны через восточные культы с тантрическими.
— В конечном итоге, противоположности сходятся, не так ли?
Я достал записную книжку и дал парижской пари номер телефона шейха в Москве, а затем написал ему по-таджикски в арабской графике послание, которое в русском переводе звучало примерно так: «Хорошая девушка. Требует внимания. Возможны нюансы». Мишель осмотрела полученный ярлык со всех сторон, затем аккуратно его сложила и убрала в карман. Потом, уже в полной темноте, мы дошли до вокзала, нашли гостиницу, а затем до самого рассвета общались на предмет восточных тонкостей. "Омар, мадам, Омар Хайям!"
Ургенч. К вечеру следующего дня я прибыл в каракалпакский город Ургенч. Это уже исторический Хорезм. Хорезмское ханство, как и Бухарский эмират, было вассалом царской России. Цивилизационное влияние Запада было тут всегда минимальным, в результате чего местный культурный ландшафт сохраняет порой уникальную музейную архаику. В городе праздновался юбилей великого земляка — средневекового математика Аль-Хорезми. Поставленный по этому случаю памятник ученому мне попался на прямой как стрела центральной улице, на полпути от железнодорожного вокзала к гостинице. За десять минут ходьбы ко мне несколько раз подходили местные юноши, предлагая широган. Один из них, у которого я согласился взять немного в обмен на краткое интервью, рассказал, что хашем здесь торгуют все, но действительно крупные деньги делаются на чернухе. Мы отошли чуть в сторону, к кустам, раскурили на пробу наяк.
— Ты, брат, кто, турист?
— Нет, я журналист, приехал на конгресс Аль-Хорезми (объявлениями о котором вся центральная улица была заклеена словно постерами о предстоящем рок-концерте).
— Да, Аль-Хорезми — наш человек!
Хива. На следующее утро я отправился в Хиву, находившуюся в двадцати минутах езды от гостиницы. Сегодня Хива — это архитектурный заповедник под открытым небом в пригороде Ургенча. Населения здесь никакого нет. Весь город обнесен крепостной стеной, а территория внутри является охраняемой музейной зоной. В рабочие дни ворота Хивы открываются, и толпы туристов растекаются ручьями по ее узким средневековым улочкам, с глухими белеными стенами, резными галереями мечетей и расписными айванами общественных мест. Теперь здесь размещены турагентства, кафе, сувенирные лавки, а также небольшие цехи мелкого кустарного производства, в основном сувенирно-фольклорного, где на глазах у любопытных мастера различных ремесел демонстрируют приемы древней ковки, резьбы по дереву, керамической росписи или шитья элементов традиционного гардероба.
По площади Хива сравнима со старым Таллинном, а по степени сохранности в качестве единого комплекса — даже его превосходит. Доминирующий, центральный объект в Хиве — это недостроенный минарет Кальта-минор, бирюзовые стены которого покрыты вязью стихов великого маарифа и ханского мираба Мухаммада Ризы Агахи. В этой недостроенности есть, безусловно, знак какой-то остановки времени. Такое впечатление производит в целом вся Хива как «мертвый город», наполняющийся в светлое время суток жизнью пестрого туристского бомонда, и Кальта-минор лишь доводит эстетику остановленного времени до ее физического апогея. Единственная истинная жизнь среди призрачного развлекательного существования «города мертвых» имела место в потаенной гробнице, невидимой глазу профанического туриста. Это был мазар Уч-Авлия, что означает на местном наречии «Три брата». Эти трое братьев-ремесленников некогда возглавили восстание хорезмийцев против деспотических властей, и с тех пор почитаются местным населением как народные заступники.
В небольшом затемненном склепе, куда сквозь узкие окна едва пробиваются лучи палящего дневного света, стоят три каменных надгробия, покрытых множеством расписных тканей. Надгробия окружает большое число различных штандартов, склоненных у изголовий и образующих фигуру своеобразного паланкина. За все время, что я сидел в гробнице — а это было около часа, в нее никто не вошел. После того как я вышел на улицу и вновь погрузился в человеческий турпоток, в голову пришли слова Хафиза: «Как много ходящих по горбу земли, которых мы считаем живыми, а они — мертвы, и как много покоящихся в ее недрах, которых мы считаем мертвыми, а они — живы!»
Бируни. В тот же день я решил ехать дальше, в Бируни — место рождения знаменитого ученого-энкиклопедиста Абу Райхана Мухаммеда ибн Ахмеда ал-Бируни. Но отправиться туда я собирался исключительно в силу лишь одной причины: навестить Мирзабая, личность которого вызывала в те времена сильный ажиотаж в його-мистической среде не только Средней Азии, но и европейских частей империи, прежде всего — в Москве, Питере и Литве.
Мирза. Мирзабай, или коротко Мирза, был дервишем с мазара Султан-Бобо, находящегося в пустыне, километрах в ста от Бируни в сторону Нукуса. Мирза слыл среди местного населения типичным дивону, но однажды здесь появился Абай. Последний, судя по слухам, был некогда комсоргом в киргизском городе Ош, а потом ушел в мистику и отправился на поиски высшего имама. В этих исканиях он объездил много мест в Азии, пока наконец совершенно случайно не оказался на Султане-Бобо. Увидев Мирзу, Абай сразу понял: «Hu!» (арабск. «он»). Мирза рассказал своему новому мюриду историю мазара, подчеркивая исключительную геополитическую значимость этого места. Еще Екатерина Великая якобы пыталась укрепиться здесь, рассчитывая таким образом обрести ключи к Евразии. Мирза, несший вахту в «месте силы», выступал, таким образом, как символический хранитель этих ключей.
Эту версию мне сообщил Леня Асадов. Он с загадочным выражением лица рассказывал про коллективные зикры на Султан-Бобо и с восторгом — о свингерских практиках в текке у Мирзабая:
— Приезжаем мы со Светой — а там уже сидит команда. Абай говорит: «Ты сегодня спишь с ним, а ты — с ней!» Нас в первую ночь положили вместе, чтобы комплексы сошли. Следующую мне пришлось спать с одной литовкой, а Свете вообще подложили москвичку! Потом приехали новые люди, опять пошел размен. А еще...
Еще Леня рассказал легенду о том, как Мирзабай учил Абая дзэновскими способами.
— Приехали они в Москву, идут по улице. Тут Мирза подходит к милиционеру и говорит, показывая на Абая: «Вот у этого человека нет ни паспорта, ни прописки, проверьте его, пожалуйста, гражданин начальник, на предмет благонадежности!» Абая тут же винтят, везут в ментуру и сажают в КПЗ на несколько суток. Ну, потом его, конечно, отмазали... В общем, видит он вновь Мирзу и в недоумении спрашивает: «Как же так, я тебя сюда привез, а ты меня сдал ментам. Зачем?» А Мирза отвечает: «Ты же меня просил учить? Вот я и учу!»
В общем, было понятно, что у Мирзабая — круто. Согласно официальной легенде, сочиненной Абаем, Мирза представлял собой последнего мастера Старой школы, тогда как сам Абай — первый мастер Новой школы и одновременно единственный легитимный наследник традиций Старой школы. Мирза был также объявлен «Старшим братом Раджниша». Абай научил его двум-трем банкам про Бхагвана, которые Мирза время от времени выдавал, по-разному обыгрывая, неизменно повторяя при этом: «Как говорил мой Младший брат Раджниш...» Образ Бхагавана Шри Раджниша Абай использовал для вербовки аудитории из нью-эйджевской среды, где тогда на первые позиции выходил альтернативный индийский гуру из Пуны. Бхагаван в своем синкретическом учении, не лишенном остроумия, позиционировал себя как продолжатель линии гурджиевских учителей и ницшеанец. Мирза, являясь как бы частью аутентичного мира гурджиевской инициации, тем самым обретал «право на старшинство», что, в свою очередь, позволяло Абаю претендовать как минимум на равноценный раджнишевскому градус в международной нью-эйджевской тусовке. Одним словом, Абай начал пиарить Мирзу, а Мирза — Абая.
В сельский домик Мирзы неподалеку от Бируни начала ездить мистически настроенная публика из разных мест СССР, прежде всего из Москвы и Литвы. Вообще замечу, что литовцы проявляли в мистической жизни советского общества исключительную активность. Их можно было встретить практически во всех точках гигантской Красной империи, где дело касалось запредельных альтернатив. В окружении нашего эстонского мэтра тоже было много литовцев, некоторые из которых даже последовали за ним позже в Америку. Москвичи, само собой, тоже были везде. Слухи о чудесном волшебнике на мазаре в песчаных барханах Страны черных колпаков (как переводится слово Каркалпакистан) стали медленно, но верно расползаться в эзотерических кругах столицы. Через связи в спиритическом салоне космонавта Севастьянова, которым руководила его жена, была пролоббирована специальная научная конференция в Звездном городке, на которой Мирзабай с Абаем предстали в качестве уникумов перед научной элитой страны.
Мирзабай поведал аудитории о принципах и методах прямого, непосредственного, познания космоса, без прибегания к научным приборам, но при этом — бесконечно более точного. В чапане, колпаке и с посохом, Мирза вещал со сцены на узбекском языке, иногда вставляя для остроты русские пословицы, а Абай уже транслировал текст мэтра жадно слушавшей публике. Ситуация была пропиарена настолько, что Мирзу ученое собрание признало «человеком с уникальными парапсихологическими способностями, представляющим интерес для большой науки». По этому случаю главный редактор журнала «Огонек», известный писатель и общественный деятель Анатолий Софронов лично выдал Мирзе специальную справку, где подтверждались его уникальные качества, а каракалпакские власти призывались всячески способствовать советской науке в деле разгадки этой тайны природы:
«...Известно, что в последнее время способности, проявляющиеся в нетрадиционных способах лечения с помощью биотоков рук, в телепатии, телекинезе, становятся предметами пристального научного внимания, исследования... В Каракалпакии проживает Мирзабай Кимбатбаев. Этот человек наделен необычайными способностями, накладывающими свой отпечаток на весь его образ жизни. Молодой ученый Абай Борубаев установил с ним взаимодействие и ведет записи научного характера... которые являются целью достаточно длительного эксперимента. Просим вас оказывать всяческое содействие этой работе, помогать поездкам Мирзабая Кимбатбаева и Абая Борубаева из Каракалпакии в Москву по вызову научных учреждений».
«Оказывать всяческое содействие» означало принять к сведению, что тусовка в доме у Мирзабая и на мазаре не является простым бомжовым сходом или чем-то там еще, но представляет собой часть научного эксперимента, в котором принимают участие как статисты, так и специальный научный персонал.
Такая бумага из Москвы вызвала в Бируни шок совершенно в духе гоголевского «Ревизора». Как? Этот Мирза, съехавший с катушек нищий дервиш-асоциал, вдруг оказывается ОФИЦИАЛЬНО ПРИЗНАННЫМ МОСКВОЙ ОСОБЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, которого теперь уже не только шугать нельзя, но нужно даже всячески беречь и охранять! С тех пор у Мирзы пошел полный отрыв. Люди ездили к нему, как хотели. Никто не шугал. Все было можно. И это в советском-то Узбекистане! Бируни начал постепенно превращаться в узбекский Катманду: мистические «белые» туристы стали постоянным элементом местного автовокзала. Домик Мирзабая превратился в главную достопримечательность района, а в священном хаузе у Султан-Бобо регулярно проводились ритуальные групповые купания с последующими зикрами и тантрами.
Где живет конкретно Мирзабай, в смысле улицы и дома, я не знал. Тем не менее, надеясь выяснить ситуацию уже на месте, я отправился на автовокзал, чтобы узнать про автобус на Бируни. В холле, на стене, висел гигантский кумачевого цвета фанерный щит, на котором белыми буквами было написано на двух языках, узбекском и русском: «Да здравствует советский Узбекистан — маяк социализма на Востоке!». Подхожу к кассе, встаю в очередь. Обращаю внимание, что передо мной стоит девушка европейского вида, с длинными рыжими волосами, на спине рюкзак. «А вот и проводник!» — это была первая мысль, спонтанно пришедшая мне в голову в качестве реакции на девушку. Та тем временем склон<