Богословские идеи дуалистов

Попытки соединить Христа и общество подвергались яростной критике на протяжении всей христианской истории. Радикально настроенные верующие заявляли, что это просто замаскированный вариант социальной религии, способ «приручить» Евангелие и пре­вратить узкий путь в широкие врата. Социохристиане отмечали, что под видом евангельской истины здесь сохраняются устарев­шие и незрелые формы мышления.

Однако наиболее сильная критика раздается не справа и не слева, а со стороны другой «центристской группировки», то есть тех, кто и сам пытается найти решение, равноправно соединяющее оба понятия. Вслед за Ричардом Нибуром назовем их также дуали­стами, хотя этот термин ничего общего не имеет с манихейской ересью, делившей мир на царства света и тьмы, Бога и сатаны. Сто­ронники данного направления отличаются от приверженцев син­теза в определениях и сочетаниях Христа и общества, но они тоже честно стараются найти способ соединить, не смешивая, преданность Господу и гражданские обязанности.

Разбирая учение дуалистов, следует обратить внимание на их место в рассматриваемом споре и ничего не перепутать. Для них главным вопросом жизни является не проведение границы между христианской общиной и языческим миром, как это было в случае радикальных верующих. Это и не противостояние человека и природы, и не отождествление Христа с духовностью общества, к это мы видели у социохристиан. И все же в отличие от приверженцев синтеза, чей мир отличается относительным покоем и стабильным развитием, дуалисты, подобно представителям этих двух крайних направлений, тоже живут в конфликте, и он составляет главный вопрос их существования. Противоречие имеет место между Богом и человеком, или, как выразились бы сами дуалисты в силу своей склонности к экзистенциализму, между Богом и нами, между праведностью Божией и нашей собственной. На одном берегу стоим мы со всей своей суетой, с государствами и церквами, с язычеством и христианством, а на другом находятся Бог во Христе и Христос в Боге. В такой ситуации наша неразрешимая проблема не может быть вопросом, который человек задает сам себе из любопытства. Его спрашивает Сам Бог, Которого интересуют отношения не между верующими и безбожниками, а между Богом и человеком.

При всех психологических различиях дуалистов объединяет от­правная точка их логического построения при анализе нашей про­блемы: благодаря великому деянию прощения, совершенному Иису­сом Христом, в войне неба и земли появилась надежда на примире­ние. Отсюда сразу становится ясным наличие давнего конфликта, а также существование благодати Божией и человеческого греха.

Ни один дуалист не пришел к этой отправной точке без пред­варительных терзаний. Каждый считает своим долгом подчерк­нуть, что шел неверной дорогой, пока его не остановила и не вер­нула на путь истинный некая посторонняя воля. По его мнению, благодать Божия первоначально была ему неведома.

Впрочем, наш дуалист считает, что никому не дано познать ее как очевидную разумную истину, в чем расходится с некоторыми социохристианами, например деистами[45].

То, что те имеют в виду, говоря о прощаемом грехе и прощаю­щей благодати, отстоит далеко от бездонной пропасти разврата и высочайшей вершины милосердия, открытых миру на Голгофе. Вера в благодать и, соответственно, знание о грехе, полученные через крестные муки Спасителя, относятся к совершенно другому роду понятий, чем обывательское представление, что Бог хороший, а люди часто ошибаются. Так легко говорить на эту тему могут только те, кто никогда не испытал ужаса перед лицом богохульников, стремящихся уничтожить самый образ Истины и Блага, образ Своего Творца,

Чудо, с которого начинает дуалист, — это благодать Божия не заслуженно прощающая людей, принимающая их как детей Отца, приводящая их к покаянию, надежде и уверенности в спасении, освобождающая их от сил зла и смерти, делающая их друзьями Тому, Кого они пытались убить. Хотя заповеди Его настолько трудны, что они ежедневно нарушают их и отрекаются от Него, Он всё равно остается их Спасителем, вновь поднимает их из грязи, возвращает на путь к жизни.

То, что откровение о милости Божией положило новое начало, не изменило положения греха относительно благодати. Она осталась в Боге, а грех — в человеке. Благодать не осязаемое вещество типа манны небесной, которую человек не может принять от человека, она — деяние Божие, свойственное Богу, и только Ему. Человек развязал войну против Бога, но Тот протягивает ему олив­ковую ветвь примирения через мертвую зону. Если в благодарных речах и славословиях Спасителю апостола Павла или Мартина Лютера отражается благая сущность Христа, то сами спасенные о том не ведают, а окружающие понимают, что это именно отраже­ние — не более того.

Как только человек пытается выявить в себе что-то от Бога, оно исчезает. Так благодарность перестает быть искренней в тот момент, когда мы задумываемся о том, как это мило с нашей стороны не забыть вовремя сказать «спасибо». Вера, с которой человек признает существование Бога и обращается к Нему с надеждой на спасение, не может быть плодом его собственных стараний. Она лишь отражение верности Божией. Мы доверяемся Ему, ибо Он верен. Именно поэтому и до, и после слова примирения в этой встрече неба и земли милость остается на том берегу, где Бог. Иисус Христос же есть благодать Божия и Бог благодати.

Но грех остается в человеке, а человек — во грехе. Перед лицом распятого Господа славы люди осознают, что все их деяния не только жалки, но и грязны в сравнении с сияющей святостью не6ес. Христиане-дуалисты существенно отличаются от приверженцев синтеза в понимании того, насколько глубоко и широко проникло зло в человеческую сущность.

Климент Александрийский, Фома Аквинский и их последователи отмечают, что разум человека может помутиться, но по сути своей он не может ошибиться с направлением мысли, дурные рассуждения можно исправить на удачные, и в этом поможет божественный Учитель. Более того, они рассматривают христианскую форму религиозного общества как недоступную влиянию греха. Даже если в нее и вкрадываются мелкие дурные элементы, их надо просто изживать со святой территории. Дуалисты же типа М. Лютера видят развращенность и упадок во всем, к чему прикасается рука человека. ПЕРЕД СВЯТОСТЬЮ ВОЖИЕЙ, открытой в благодати Иисуса Христа, нет особого различия между мудростью философа и бредом безумного, между преступлением убийцы и вынесенным ему приговором, между осквернением храмов и их освящением, между плотскими греха­ми и духовными подвигами.

Дуалисты не утверждают, что между этими вещами нет никакой разницы, но эти различия несуществен­ны в сравнении со святостью Всевышнего. Чело­веческая природа греховна, и ее развращенность распространяется на все поступки, включая и те, что человек совершает в стенах храма. Он подчиняет себе не только философию, но и богословие, не только иудейские трактаты в защиту фарисейских порядков, но и христианские апологии.

Чтобы правильно понять мышление дуалиста, надо помнить две вещи.

Во-первых, он не судит других людей — кроме тех случаев, когда сидящая в нем греховность вырвется наружу и заставит забыть о собственном жалком положении перед лицом Творца.

Его обличения направлены, прежде всего, на самого себя и на человечество в целом, поскольку с ним он неразрывно связан не только по рождению, но и через социальные отношения. Если он говорит о лицемерии законопослушных людей, то делает это, как апостол Павел, бывший ревнителем закона, и как М. Лютер, изо всех сил старавшийся хранить верность духу и букве монашеских обетов. Рассуждая о развращенности разума, дуалист имеет в виду преж­него себя, всем сердцем стремящегося к познанию истины. Таким образом, слова о греховности человека произносятся с позиций образованного члена мирского общества, стоящего лицом святости благодати Божией.

Во-вторых, надо помнить, что такое отношение к положению человека перед Богом верующие принимают не в дополнение к другим мнениям, которые у них появились вследствие изучения природы, общения с людьми и длительных размышлений. Для них эта ситуация лежит в основании их жизни, от нее изба­виться нельзя, хотя можно сделать вид, что ее нет, забыть о вражде с Богом или о том, что привычная ежедневная война ведется против Самого Бога.

От приверженцев синтеза дуалиста отличает и его концепция о сущности зла в обществе. При сходном отношении двух школ к вопросу о чувстве греховности, не объяснимом с точки зрения морали или разума, дуалист ощущает нечистоту во всем тварном, человеческом, земном, если оно находится перед лицом святости. После долгих и мучительных попыток доказать свою праведность он, наконец, присоединяется к словам Иова: «Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя. Поэтому я отрека­юсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Иов.42:5-6).

Однако святость Божия, выраженная в благодати Иисуса Хри­ста, является понятием вполне конкретным, а потому для описа­ния ее противоположности — человеческого греха — недостаточ­но ссылки на некое абстрактное чувство. Ощущение нечистоты, стыда, порочности является субъективной стороной объективно­го суждения о собственной нравственности и общественной морали. Вот, Бог дал человеку жизнь и бесконечно любит его, но в ответ это неблагодарное существо вознамерилось убить своего Творца и Благодетеля. Оно отвергает Того, Кто даровал ему способность отказываться, восстает против Того, Чья милость сделала возможным мятеж как таковой.

Все деяния человеческие, все сферы общества поражены проказой безбожия, которая и составляет основу греха. Проявляется она как желание жить без Бога, пренебрегать Им, быть началом и источником себя самого, не задумываться о долге и прощении, своими силами обеспечивать свое независимое существование - короче, быть богом. У этой заразной болезни тысячи самых неожиданных форм и симптомов.

Порой она принимает вид успокоенности, свойственной людям, уверенным в своей праведности и разумности; иногда — скрыва­ется под маской отчаяния тех, для кого все суета. Бывает, что она находит выражение в безрелигиозности, атеизме, антитеизме; но, увы, не реже ее можно обнаружить в благочестии тех, кто повсюду кичится своей набожностью.

Ее признаками могут стать порывы отчаяния, когда люди противопоставляют себя обществу и его богоустановленным законам; или рвение законопослушных граждан, которые таким образом утверждают свое превосходство над теми, кому закон неведом. Желание быть независимыми от Бога преоб­ражается в стремление основывать непоколебимые империи, цар­ства небесные на земле или в придание церкви статуса Бога, ибо в ее учении и таинствах сохраняется вся необходимая истина и вся благодать.

Когда не удается навязать свою волю окружающим через «гос­подскую» мораль, желание стать богом подвигает человека обра­титься к морали «рабской». Когда он уже не может и далее убеж­ать себя в том, что является хозяином своей судьбы, он прибегает к помощи того, что, как ему кажется, еще находится в его власти, например к чувству искренности и ощущению цельности своей натуры. Под прикрытием кристальной честности ему спокойно, благодать уже не нужна, ведь он теперь независимый и добродетельный человек, который в состоянии о себе позаботиться.

Дуалисты любят подчеркивать, что желание стать богом и жить без Бога часто проявляется в поступках, наиблагороднейших с точки зрения людей. Мыслители возносят до небес разум и присваивают ему роль судьи и правителя мира, называют его «искрой Божией» в человеке. Стражи общественного порядка обожествляют закон, а с ним немного и себя. В свободном гражданине демократической страны живет божок по имени «независимое мышление».

Христианам нравится прощать грехи, любить людей, носить в себе образ Христа, обладать единственной истинной религией - в общем, спасать, а не искать спасения. Нам не хочется быть в подчинении у Господа, Который имеет над нами безграничную власть, избирает и прощает нас. Если мы не пытаемся одержать верх на Богом и повелевать Им, то, по крайней мере, убеждаем себя, в том, что мы на Его стороне, и победоносно смотрим сверху вниз на весь остальной мир вместо того, чтобы понять: мы все еще на грязном берегу, безнадежно увязшие в трясине и беззащитны перед лицом зла, и единственная наша опора — в Нем.

Итак, в глазах дуалистов человеческое общество подобно по­луразвалившемуся и бестолковому строению, которое возводят лебедь, рак да щука; горе-архитекторы мечтают воздвигнуть баш­ню до небес, причем каждый свою, но только мешают и вредят, друг другу.

Сторонник синтеза радовался, если удавалось обнаружить рациональное зерно в законе или социальных институ­тах; дуалист же полон скептицизма, подобно софистам и мате­риалистам, замечая во всем, прежде всего, жажду власти и волю сильных мира сего.

Нет большой разницы между монархией или демократией, со­циальными нормами буржуазии или пролетариата, церковными структурами епископального, пресвитерианского или конгрегационного типа. Власть всегда власть, и волосатую руку сильных мира сего не прикрыть мягкой перчаткой разумных обоснований.

Даже в науке разум является лишь рабом тех же интересов: с одной стороны, он покорно выполняет никому не нужные исследования с другой — ищет знание, дающее власть.

С точки зрения дуалистов, все аргументы сторонников синтеза в защиту рационального зерна в обществе изначально ущербны, ибо не учитывают непреложный факт: в людских делах разум неотделим от его извращенной формы — смеси эгоизма и безбожия. Например, институт частной собственности не только препятствует воровству, но и позволяет хищения в огромных размерах, подобно тому, как в Новом Свете защищались права первых поселенцев на землю, захваченную ими у индейцев обманом или силой. Разумные институты зиждутся на величайшей неразумности. Так, безбрачие и брак хранят от греха и одновременно покрывают немало пороков.

Здесь дуалист вторит радикально настроенным верующим и объявляет весь мир и всю человеческую цивилизацию безбожными и неизлечимо больными. Разница между ними, впрочем, есть. Дуалист знает, что сам он является частью мира и никуда от него деться не может, что Бог помогает верующему, живущему в об­ществе, и самому обществу, ибо если бы Господь по милости Своей не поддерживал их, грешных, то они не просуществовали бы ни единого мгновения.

В этой ситуации дуалист начинает говорить противоречиво, и не­удивительно: ведь он все еще стоит на одном берегу со всеми людьми, но берется толковать Слово Божье, которое услышал с другого берега сквозь шум бурного потока. Ему приходится рас­суждать о разуме и откровении, о законе и благодати, о Творце и Искупителе. Не только речь его изобилует парадоксами, но и пове­дение. Будучи под законом, он от него свободен по благодати; он грешник и праведник в одном лице; он и верит, и сомневается. Во Христе все стало новое и в то же время осталось таким же, как в начале. Бог открыл Себя во Христе и одновременно сокрыл Свое лицо за этим Откровением. Верующий знает Того, в Кого уверо­вал, но живет не видением, а верой.

Среди этих противоречий два представляют особый интерес для нас, ибо касаются нашей неразрешимой проблемы. Это парадокс закона и благодати, а также гнева и милости Божиих.

Дуалист согласен с верующими радикальных взглядов в том, что власть закона Христа распространяется на всех людей, он также разделяет их буквальный подход к толкованию Евангелий, возражая против надуманных трактовок социохристиан и сторонников синтеза. В его понимании закон Христа не является дополнением к природным инстинктам, заложенным в человека от рождения, а формулирует самую суть человеческого естества, играя при этом роль жизненного закона для любого нормального человека, а не особого нравственного кодекса для супердуховных особей.

В то же время дуалист настаивает, что ни одна культура, на каких бы принципах она ни была построена, не может вырвать человека из объятий греха. Институт, утверждающий, что он построен на заповедях Христа (например, монашеский орден, организация пацифистов или рабочая коммуна), в той же степени подверг греху безбожия и самовлюбленности, что и безнравственное мирское общество.

В руках человека закон Божий превращается в орудие греха но, поскольку исходит из уст Бога, является также и орудием благодати. Однако в любом случае созидательной роли у него нет, он лишь приводит человека к отчаянию и тем самым готовит его к обращению. Когда же грешник перестает полагаться на себя и от­дается на милость Божию, намереваясь жить только надеждой на Всевышнего, то закон меняет свою природу и становится не внеш­ней заповедью, а естественным инстинктом, написанным на скрижа­лях сердца. Тем не менее, прощенный принимает закон Божий как чужую волю, а не свою, а значит, диалог о законе продолжается.

Кажется, что в этой точке зрения немало противоречий, и при­чина тому — желание изложить в форме монолога то, что стано­вится ясным только при двустороннем общении, когда Бог и душа человека встречаются вновь и вновь в драматическом водоворо­те духовной жизни. Из краткого описания этих величественных событий, данного дуалистом, становится понятно, что закон жиз­ни вовсе не закон, а благодать; благодать совсем не благодать, а закон, обязательный для человека, но невыполнимый; любовь — это невозможная возможность, а надежда на спасение — неверо­ятная вероятность. Все это — абстрактные рассуждения, реаль­ность же состоит из бесконечного диалога и борьбы человека с Богом, где вопросы похожи на ответы, победы на поражения, а разгром на триумф.

Ситуация, которую наш дуалист пытается описать через вереницу парадоксов, усложняется еще и тем, что Бог, с Которым чело­век вступает в такие странные отношения, не монолитное единство, а динамичное общение Лиц Пресвятой Троицы (или — «Двоицы», поскольку о Святом Духе дуалисты порой забывают).

Однако сверх всего этого дуалист, изучая творение Божие, явление Христа и Священное Писание, различает в Боге двойственность, связанную с милостью и гневом.

Помимо разума, порядка и источников жизни в природе обнаруживаются насилие, вражда и бедствия; со страниц Библии слышен отчаянный голос пророка: «Бывает ли в городе бедствие, которое не Господь попустил бы?» (Амос.3:6). Сына Божия распинают на кресте, но на Голгофу Его привела не только человеческая жестокость, и некая потусторонняя Сила, которой повинуется все сущее. Однако с того же креста приходит весть о Милости, которая отдает себя и самое дорогое, что у нее есть, ради спасения людей. То, что казалось проявлением яростного гнева, теперь понимается как деяние материнской любви, наказывающей детей для их же блага. Не следует забывать, что такая самоотверженная любовь ожидается и от людей, а если они презирают эту заповедь и не соблюдают ее, то она принимает форму гнева.

До самого конца гнев и милость остаются неразрывно связаны и так переплетены, что нельзя определить, где кончается одно и начинается другое. Здесь верующий оказывается перед искушени­ем разделить эти два принципа настолько, что получится или два бога, или раскол внутри единого Господа. Истинный дуалист на искушение не поддается, он сохраняет верность единству противо­положностей и продолжает жить между гневом и благодатью. Рассматривая проблему отношений Христа и общества, он не за­бывает, что темная сторона социальной жизни со всеми ее порока­ми, преступлениями, войнами и наказаниями, а также все проявле­ния человеческого гнева и даже безбожие являются орудием в ру­ках гневного и многомилостивого Бога[46].