Порфирий медленно сполз с подоконника… Окно? Тогда оставил он его распахнутым. Но ведь теперь оно оказалось закрытым, и Порфирий выбил его толчком руки? Кто закрыл его? Он перегнулся через подоконник и наклонился к росшим за окном бурьянам, поднял упавшую в них створку и увидел на ввернутом в створку колечке узкую светло‑зеленую ленточку. Лизину ленточку! Он перевел взгляд на косяк. Тут гвоздик вбит. Значит, ленточкой Лиза привязывала створку… Привязывала, как хозяйка!
Порфирий расправил на ладони маленький теплый лоскуток шелковой ткани. Он весь в пыли и выцвел, выгорел на солнце. Значит, Лиза была здесь очень давно… Что ж что давно? Пусть… пусть!.. А все‑таки это после… После! Значит, Лиза жива!
И не стали казаться злыми бурьяны, так тесно со всех сторон обступившие избенку, и словно посветлели и закудрявились черемушники возле Уватчика, и в открытое окно повеяло освежающим ветерком. Порфирий выскочил на крыльцо.
Теперь он Лизу найдет, где бы она ни была! Есть много людей, которые ему помогут, укажут. Он разыщет Егоршу, он сходит в Солонцы к Ильче, к Клавдее, он побывает у бабки Аксенчихи, он душу вытряхнет из Лакричника, он зайдет и спросит врача Алексея Антоновича… А Лизу он найдет, найдет все равно!
Груня все глаза проглядела. Тысячу раз она подбегала к окну, откидывала ситцевую занавеску и высовывалась на улицу. Гудок уже давно прогудел, а Вани все не было. И что оп сегодня так запоздал? Знал бы, какой радостной вестью встретит она его, наверно, бегом прибежал бы.
То и дело Груня сновала из горенки в кухню. С тревогой отодвигала заслонку русской печи: не пахнет ли пригорелым? Пирог на стол всегда подавать надо с пылу. И что с ним делать теперь? Держать еще в печи? Засохнет, перестоит. Вынуть немедля? Остынет. А Ваня‑то сразу, пожалуй, и не "догадается, почему сегодня пирог. День будний, а к обеду пирог. Надо долго‑долго поводить Ваню за нос и только потом сказать. Да ведь как тут удержаться!
Она хваталась за влажную тряпку и проводила ею по спипкам стульев, обтирала ножки кровати, цветочные горшки на окнах. Но это тоже было совсем ни к чему: и самое придирчивое око не отыскало бы ни одной соринки во владениях Груни. Тогда она садилась за штопку одежды, раскладывала на столе нитки, иголки, наперсток, ножницы. Штопка требовала усидчивости, а в этот день Груня спокойно сидеть не могла. Она скоренько складывала принадлежности для шитья в деревянную шкатулку с выжженным на крышке петухом и, теребя толстые черные косы, опять бежала к окну.
Ваня явился, когда, отчаявшись его дождаться, Груня уже вынула пирог из печи. Ваня пришел с гостем. Облачко досады пробежало по лицу Груни, радость ее была испорчена. Она была всегда гостеприимна, но сегодня ей не хотелось видеть посторонних в доме. А Ваня, не замечая этого, еще на пороге шепнул:
Грунюшка, ко мне сейчас товарищи мои подойдут. Если бы чайком их угостить?
Хорошо, – сказала Груня, – я к обеду сегодня как раз н нпрог испекла.
Ты у меня догадливая!
Ну ладно, марш‑марш, на крыльцо умываться! Груня вынесла чугунок с теплой водой, начерпала из
него в умывальник. Ваня уступил очередь гостю, стоял сбоку, посмеивался:
У тебя жена, Петр, наверно, не такой тиран. А мне, чтобы в свой дом войти, так каждый раз особое разрешение спрашивать надо.
И не то еще будет, когда… – заливаясь густым румянцем, пообещала Груня и запнулась.
Что – когда? – спросил, поддразнивая ее, Ваня.
Ничего! Тогда узнаешь, какие тираны бывают. – Груня бросила полотенце на скамью, а сама убежала в квартиру.
Ты зачем ее тираном назвал? – укоризненно сказал Петр, отряхивая с кистей рук воду. – Обидел. Вон она какая старательная хозяйка у тебя! И чистоту в доме любит – это очень хорошо. А тиранами только худых правителей, царей называют.
Да я ведь шутя, – оправдывался Ваня, – завязло у меня с прошлого разговора это слово в зубах. А Груня не обиделась, это у нее что‑то другое.
А ты, между прочим, Ваня, словами своими научись управлять. Не думая, скажешь что не надо и где не надо – и неприятностей себе наживешь.
От Груни не нажпву, – заверил Ваня.
Ты не так меня понял. Этот случай я в пример не беру. У тебя вообще, Ваня, душа очень открытая. Ко всем без разбору. И говоришь – не следишь за собой.
Петр неторопливо вытирал полотенцем руки, каждый палец отдельно. Он был хорошо, крепко сложен. Черная сатиновая косоворотка туго натягивалась на его почти квадратных плечах. Однако высокий лоб и широко расставленные глаза делали голову несоразмерно большой к его невысокому росту. Вытерев руки, он запустил пальцы в чуть вьющиеся темно‑каштановые волосы, прошелся, как расческой. Спросил, поведя потеплевшими глазами.
Теперь можно войти в дом? Тиран твой пропустит?
Пропустит, – весело сказал Ваня.
Он с большим уважением относился к Терешину, прислушивался к каждому его замечанию. Токарь по профессии, за участие в забастовке на Мариупольском чугунолитейном заводе, где входил он в состав стачечного комитета, Терешин был выслан на два года в Сибирь с оставлением потом под гласным надзором полиции еще на год. С ним вместе приехала и семья. Жил Терешин в селе Тулуне, где токарю работу найти было совершенно невозможно. Он слесарничал, чинил замки, ведра, лудил самовары. А когда окончился срок пребывания под гласным надзором, ему обратно в Мариуполь выехать не разрешили. Да Терешин уже и свыкся с Сибирью. Жандармское управление не воспротивилось поступлению на железную дорогу – токарей не хватало, а Терешин был очень хорошим мастером, и он переехал на постоянное жительство в Шиверск. Мезенцева, работавшего в депо на текущем мелком ремонте паровозов, перевели к Терешину в подмастерья. Они быстро сдружились. Терешин охотно учил Мезенцева своему мастерству, не тая от него никаких профессиональных секретов. Часто рассказывал ему о том, как сплоченно действуют сейчас рабочие на крупных заводах в больших городах, отстаивают свои интересы, заставляют хозяев с ними считаться. Ване нравилась манера Терешина обо всем судить решительно, твердо и говорить немногословно, но веско.
Едва Ваня и Петр поднялись на крыльцо, подошли еще двое – и тоже прямо с работы. Их заставил умыться сам Петр. Посмеиваясь, они уже все вместе вошли в блещущую чистотой горенку. Ваня назвал жене своих товарищей, тех, что пришли попозже: высокого и крупносбитого, с походкой циркового борца – Гордеем Ильичом Лавутиным, маленького, щупленького, уже в годах – Кузьмой Прокопьевичем Усачевым. С Петром Терешиным Груня была и раньше знакома.
Лавутин, по‑волжски окая и разминая свои загоревшие у горна большие руки, прогудел низким басом:
Из Нижнего Новгорода приехал я. Молотобойцем, голубушка, работаю. Ежели с суковатым поленом ни ты, ни он, – и показал на Ваню, – не справитесь, зовите меня. Ах! – и вдребезги…
Кузьма Прокопьевич вздохнул.
Я‑то здешний, зауватекий. Был пастухом, им и
остался, теперь поезда пасу. – Он вытащил из‑за голенища медный сигнальный рожок и легонько в него потрубил.
Стрелочник вы! – отгадала Груня.
Она не думала, что у нее сегодня будут гости, и потому ужасно конфузилась, когда стала приглашать к чаю: вспомнила, что нет вовсе сахару и нет молока.
Но гости и не обращали внимания на угощение. Сразу, как уселись за стол, повели свой, мужской разговор.
Братцы мои, – гудел густым басом Лавутин, – с образованья нам начинать надо. Грамоту постигать. По пальцам считать, каракульками в ведомости за получку расписываться – так на всю жизнь рабами останемся. Вот и будут нас гнуть. Ребятищек, ребятишек особо жаль. И с ними будет, как с нами. Чуть подрастут – и толкай скорей на работу.
Это верно, – вздохнул Кузьма Прокопьевич, – нужда гонит. Никак от нее не уйдешь. Вон Ефимка у меня две зимы в школе проучился, а на эту к сапожнику отдам. Все‑таки какое ни есть ремесло будет знать.
А жизнь понимать не будет, – вставил Петр.
Где ж ее и поймешь! – подперев впалую щеку рукой, глянул на Петра Кузьма Прокопьевич. – Тут живи, как удастся, как сложится. Выбирай, где полегче, ежели есть из чего выбирать.
А не из чего выбирать – пропадай? – сказал Петр и, не откусив, положил взятый было кусок пирога обратно на тарелку. – Бороться за жизнь ты не хочешь?
Бороться? С кем бороться? – даже развел руками Кузьма Прокопьевич. – С тобой, что ли, за ремешки или через палку?
Учиться нам, братцы, учиться обязательно, – отхлебнув из чашки, сказал Лавутин и потряс головой, – без этого толку не жди. Вон у Кузьмы Прокопьевича Ефимка после второй зимы в ученики к сапожнику пойдет, а у меня и после первой, да не в сапожники, а тяжести на плечах носить. В ученье все дело, с этого начинать.
Ну, а ты, Ваня, как думаешь? – спросил его Петр, внимательно оглядывая своими широко расставленными глазами.
Конечно, учиться нам надо, – сказал Мезенцев, – но все‑таки главное – плотнее друг к другу держаться. Будем врозь – и ученье нам не поможет. Поодиночке каждый – ничего не добьешься. А когда все вместе – сила. И забастовать можно. Так, как бастуют уже в России.
Груня сидела в сторонке и слушала. Бывало, приходили и раньше к ним гости и сами к людям ходили они, а только таких речей не вели. Груня понимала: запрещенные это речи. Но сегодня Груне почему‑то не было страшно. Верно говорят: если будут рабочие все вместе – кого им бояться?
Ты правильно говоришь, Ваня, – заметил Петр, – только ежели думать про забастовки одни – мало. Надо и дальше заглядывать.
А куда дальше? – настороженно спросил Кузьма Прокопьевич.
Куда? Свободы, равноправия добиваться! – отрубил Петр.
Кузьма Прокопьевич потеребил свою бороду.
Я вот третьего дня был у кума моего Чекмарева Филиппа Петровича. Еще собрались рабочие. Приезжий там господин – фамилия так из памяти вон, Боткин, что ли, – подробно рассказывал… Получается очень точно у него: что перво‑наперво не насчет свободы, а насчет заработков хороших думать нам надо, со свободы одной сыт не будешь.
Это потому так получается, – густо захохотал Лавутин, – что рассказывал не кто другой, а господин, – он подчеркнул последнее слово.
А чего? Ты его не шпыняй, – обиделся Кузьма Прокопьевич, – он умно говорил. Разберись насчет свободы и равноправия. С государем и с министрами за одним столом посидеть тебе, что ли, хочется?
Да по мне – так и ни государя, ни министров не надо. И сидеть нам с ними вместе за столом – делать нечего.
Ишь куда метнул! А власти‑то должны быть?
Власть тогда будет наша, рабочая.
А! А! – вошел в азарт Кузьма Прокопьевич. – Ну, а какая это рабочая? Ну‑ка, скажи!..
Да вот просто… будем государством управлять… и все…
Ну, как это просто? – не унимался стрелочник.–
Ты не вертись, ты объясни.
А так…
Как?
Фу‑ты, язви тебя! – взбеленился Лавутин. – Вот пристал! Управимся, только бы власть нам в руки…
Все расхохотались. И особенно яростно хохотал сам Лавутин.
Насмеявшись, все серьезно заговорили о том, что для рабочих как воздух нужна воскресная школа и что, коли затеяли это, обязательно надо добиться у епархиального начальства права на ее открытие. А что же? Добровольные преподаватели – давать уроки не в служебные часы – найдутся. Со многими уже разговаривали. Люди сочувственно отнеслись. Не обязательно только учителя там должны быть. Важно, чтобы с образованием. Почему бы, например, врачу Алексею Антоновичу Мирвольскому не преподавать естествознание? Он очень отзывчивый человек. И мамаша у него образованная. Городским библиотекарем Галактион Викторович Сутуев служит. К нему даже на квартиру приди – не откажет, на квартире учить будет. Очень дельно говорит. Обязательно лекции в школе читать согласится. А уборку и всякие дела там по хозяйству меж себя и жен своих распределили бы…
Я сразу согласная, – вмешалась в разговор Груня. До этого она сидела молча. И теперь, когда все повернулись в ее сторону, растерялась. – А почему же нет? Ну, правда… Конечно… И сама бы поучилась.
Поучилась бы, – почесал в затылке Лавутин, – да вот за малым дело стало: за разрешением.
А пусть себе люди учатся, – сказала Груня, – хорошо это.
Что для нас с тобой, милая, хорошо, то для хозяев наших плохо, – вполголоса заметил Петр.
Лавутин втянул голову в плечи, поцарапал ногтем но скатерти.
Баранова обойти нам нельзя: городской голова! Через него надо действовать, – сказал он после паузы, – а он сам с духовным начальством будет разговаривать. Кого мы отправим с прошением к Баранову?
Думаю, двоих достаточно, – сказал Петр, – больше послать – напугается, решит – бунт подняли.
Я пойду, – сказал Лавутин. – Я это дело затеял, я и продвигать буду.
Мезенцев почти одновременно с ним произнес:
И я пойду.
Правильно, пусть Иван со мной идет, – заявил Лавутин, – он у нас незаметным слывет.
Пусть так, – согласился Петр.
И Груня замерла от страха и радости, что ее Ване поручено большое и важное дело.
Теперь вопрос второй, – сказал Лавутин. – Понадобится, к слову, опять нам всем вместе потолковать. Где мы собираться будем?
А чего тут думать? – оживился Кузьма Прокопьевич. – Давайте у Филиппа Чекмарева.
С приезжими господами беседовать? – отрезал Лавутин. – Спасибо.
Тот господин понятно все объяснял.
Понятно – еще не значит, что правильно, – вмешался Петр.
Да ты послушал бы сначала его, когда он снова приедет, – не сдавался Кузьма Прокопьевич.
Послушать я послушаю. А надо нам свой кружок организовать. Это будет вернее.
– Давайте у меня собираться, – предложил Ваня. И снова у Груни затрепетало сердце.
А что ж, здесь хорошо, – проговорил Петр, – давайте здесь.
А кто с нами беседовать будет? – спросил Кузьма Прокопьевич.
Петр выдержал паузу. Потер ладонью лоб.
Буду я.
А как же… если бы опять… приезжего этого?.. Может, его? Говорит понятно…
Об этом, Кузьма Прокопьевич, пусть он сам думает, кто и где его будет слушать. Как ты о нем рассказал, мне его слушать вовсе не интересно. Боюсь, и Филиппа он с толку собьет, – сухо сказал Лавутин и встал. – Спасибо за хлеб‑соль, дорогие хозяева!
Вслед за ним распрощались и остальные.
После ухода гостей как‑то особенно тихо стало в этой маленькой, чисто выбеленной и вымытой горенке. В кухне за переборкой тоненько напевал еще не остывший самовар. Груня носком ботинка поправила загнувшийся угол вытканного из ветоши половика. К ней подошел Ваня, обнял за плечи.
Радость для меня сегодня большая, – сказал он,
кладя себе на ладонь толстую, мягкую косу жены.
А у меня, Ванюша, радость‑то! Еле дождалась, так сказать тебе хотелось… – она припала к мужу, заглядывая ему в лицо.
А у тебя какая радость?
Ты скажи мне сперва.
Грунюшка! Ты не поняла разве? Ты подумай: то‑
варищи мне какое дело доверили!
А у нас с тобой… будет… маленький.
Вьюжно гудели вентиляторы. Падали на наковальню тяжелые кувалды, им тоненько подзванивали маленькие кузнечные молотке При каждом ударе снопами взлетали желто‑красные горячие искры и сыпались на мягкий земляной пол черной окалиной. Едкий сизый дым наполнял все помещение.
Лавутин привычно и размеренно взмахивал пудовым молотом, акал при каждом ударе – тогда не так больно резало грудь – и отплевывал грязную, вязкую слюну, пока мастер отбрасывал в сторону готовую деталь и вытаскивал из горна новую болванку.
Железнодорожная магистраль от Шиверска к западу давно уже работала полным ходом: и днем и ночью по ней шли поезда, как насосом откачивали скопившиеся на складах купцов богатые грузы – никто не хотел везти теперь товары гужом. Дорога к востоку заканчивалась. Между Шиверском и Иркутском оставался небольшой разрыв. Сомкнуть его должен был Маннберг. Расчет теперь велся не на месяцы и годы, а на недели и дни. Оттого Маннберг и лез из кожи вон, чтобы в грязь лицом не ударить перед высшим начальством. Много мелких, но существенно важных заказов ему должны были выполнять шиверские мастерские. И Маннберг здесь находился теперь почти постоянно.
По проекту в Шиверске полагалось иметь оборотное депо и ремонтные мастерские среднего типа. Но постоянные корпуса для мастерских выстроены еще не были, цехи разместились во времянках, и оттого в них было особенно грязно и тесно.
Лавутин любил работу. Уж если он брался за молот, так не бросал вплоть до конца дня или до обеденного перерыва. Он уставал. Но в самой усталости для него было что‑то приятное.
Не устанешь, так и не поешь со вкусом и не поспишь в свое удовольствие, – говаривал он и едко и зло издевался над лодырями.
Наткнется где‑нибудь на праздно сидящего бездельника, сгребет его своими толстенными пальцами за ворот, поднимет одной рукой, как котенка, н спросит:
Бастуешь или лодыря празднуешь?
, Его уже знали и пробовали отвечать по‑разному:
Бастую…
А что же ты тогда в одиночку? Бастуют все сообща.
Отдыхаю…
Ну, отдыхай, – и держит на весу бездельника, пока тот пощады у него не запросит.
А всерьез свою нелюбовь к лодырям Лавутин объяснял так:
Рабочему надо хорошо работать – это его честь. Хозяином недоволен – действуй организованно. Постановят все: не работать вовсе – бросай. Скажут: худо работать – волынь. А так, когда все работают, честь рабочую не позорь.
Но в этот раз он бил тяжелой кувалдой в добела раскаленную болванку без всякого увлечения, больше по привычке. Петра Терегпина еще с утра вызвали к начальству, и до сих пор он не вернулся. Лавутин досадовал, что не может вырваться на десяток минут, чтобы сбегать в соседний цех, где работал Петр, и расспросить о подробностях Ваню Мезенцева, – мастер все время стоял за спиной и торопил с заказом. Лавутпна тревожило: не вчерашний лп разговор на квартире у Мезенцева тому причиной? Если да, как он стал известен начальству? Не дрябленький ли это Кузьма Прокопьевич гадит? Больше не на кого думать.
Лавутину пришлось томиться до самого обеденного гудка. А как загудел – ударил изо всех сил в последний раз так, что болванка сплющилась, отшвырнул молот в угол и побежал к токарям.
Ваню Мезенцева он отыскал в холодке, на травке возле забора. Здесь расположилась целая группа рабочих с узелками, бутылками, горшочками – обедать. Кому принесли из дому горяченького, кто скучно жевал краюшку хлеба всухомятку.
В сторонке стояла худенькая и золотушная Вера – одиннадцатилетняя дочь Филиппа Петровича Чекмарева. Она тоскливо переминалась с ноги на ногу и безнадежно оглядывала широкий двор, ожидая отца.
Лавутин все сразу понял, нахмурился.
Петра нет? – спросил он Ваню.
Нет.
А Филипп?
Вместе с Петром его вызвали.
Так… А подробней что знаешь? Ваня пожал плечами:
Ничего. Как есть ничего. Ушел – и с концом. Уходя, Петр так мне сделал, – Ваня приложил палец к губам, – и все. В чем дело, сам ничего не понимаю.
На Кузьму не думаешь?
Кто его знает…
Терешин и Филипп Петрович появились уже перед самым концом перерыва. Первой заметила их Вера.
Тятя! Тятя! – заверещала она и помчалась к нему
навстречу.
Филипп Петрович поднял дочь на руки и, не опуская на землю, донес ее до забора. Петр их опередил. У него болела жена, обед принести было некому, он па ходу достал из кармана кусок хлеба и подсел к Лавутину. Тот пододвинул ему кусок вареного мяса. Петр не стал отказываться.
Ну, что там было? – в голос заговорили Лавутин и Ваня.
Трудно понять, – сказал Петр, торопливо разжевывая мясо и поглядывая на подходившего Филиппа Петровича. – Особенно вроде и ничего. А Филипп духом упал. Надо поддержать его.
Да что же все‑таки было?
Сперва нас долго в приемной держали. Потом поодиночке к начальнику стали вызывать. Одного позовут – другого тем временем не отпускают. Потом обоих вместе
свели.
О чем же вас спрашивали?
Да все об одном и том же. С кем знакомы. У кого сами бывали. Кто к нам приходит. О чем говорим. В чем нуждаемся…
Так это что же, форменный допрос? – приподнялся на локте Лавутин, своим огромным телом притиснув к забору Терешина.
Понимай как хочешь, – сказал Петр, высвобождая плечо. – Хотя при нас ничего на бумагу не записывали и с нас подписей не брали, но на диване все время сидел и слушал какой‑то штатский, надо думать – шпик. Так, Филипп Петрович? – спросил он тем временем подошедшего к ним Чекмарева.
Так и по‑моему, – ответил тот неохотно.
Филипп Петрович, а честно: когда ты был один в кабинете, лишнего ничего не наговорил?
Не любитель я всяческих допросов, – выхлебывая из чугунка остывшие щи, хмуро сказал Филипп Петрович, – а только, чтобы легче сделать себе, своего брата рабочего не выдам. Что при тебе, то я и один говорил.
Густо загудел гудок, оповещая о конце обеденного перерыва.
Словом, мне кажется, так, – заключил, вставая, Петр, – прощупывают они, а ничего толком еще не знают. Но на всякий случай собираться на квартирах пока не будем, переждем.
Филипп Петрович замешкался, наказывая что‑то дочери. Ваня, Петр и Лавутин ушли вперед.
Собираться мы будем, – сказал Петр, – только пусть пока Филипп не знает. Надо дать ему успокоиться. А то вышли мы, он и говорит: «К черту этих приезжих! Собирались у меня свои – и ничего. А как появился новый, сразу на допрос и потащили».
Да, Петро, а как это все‑таки у нас получается? – вздохнул Лавутин. – У Филиппа собираются свои, у нас – тоже свои. Все кучками, кучками. Там три человека, там – пять человек. Каждый кружок наособицу, сам по себе. Какая же тут сила?
В том‑то и задача, чтобы нам слиться всем вместе, воедино, – сказал Петр, – да для этого надо сперва разобраться, кому и с кем объединяться. Не то вместо объединения и полный развал получится. А, конечно, вся сила только в крепкой организации.
В большой, – с нажимом сказал Лавутин.
Сначала в крепкой, а потом и в большой. Вася Плотников мне рассказывал: в Петербурге уже три года как рабочие кружки в «Союз борьбы» объединились. Так ведь там какая крепкая основа была!
Вот бы так и по Сибири…
У нас и кружков‑то почти еще нет, – возразил Петр. – Друг друга мало еще мы знаем. Кого в союз объединять? А если собирать всех подряд, как раз все дело погубить можно. Так и Вася считает. Он уехал?
Уехал.
О пароле вы условились?
Условились. А вот у Вани Мезенцева решили явку установить.
Их нагнал Филипп Петрович, и разговор оборвался.
Лавутин стал на свое место, кузнец вытащил из горна заготовку, позвонил по наковальне молотком. Лавутин взмахнул кувалдой. Искры светлым дождем брызнули во все стороны.
Бухала по железу тяжелая кувалда, тоненько ей отзывался молоток кузнеца. Мелкие острые искорки летели и гасли. Летели и гасли… Лавутин следил за ними: горячие… Упади искра на трут – так выбивают в тайге охотники кресалом огонь, – и можно раздуть большое пламя.
«Вот и мы, как маленькие искорки, горим и гаснем, – подумал он, – горим и гаснем, каждый по себе. А ежели бы упасть на трут? Какое разгорелось бы пламя!»
И он стал раскидывать умом, где же, в чем заключен такой трут для горячей искры, жгущей сердце каждого рабочего.
Василев, туча тучей, с утра затворился у себя в кабинете и не вышел ни к завтраку, ни к обеду. Накануне у пего побывали сначала Киреев, потом Баранов. Домашним было ясно: это они привезли ему дурное настроение. Во второй половине дня Иван Максимович вышел в сад, посидел немного в беседке, погулял между клумбами. Лицо у него было землистое, брови нахмурены. Елена Александровна попыталась расспросить его – Иван Максимович сухо ответил:
Нездоровится.
Тогда надо вызвать врача! – воскликнула она беспокойно.
Не надо. Это не лечится.
И быстро прошел опять к себе в кабинет.
Да, это не лечилось. Киреев заезжал и коротко сказал о результатах своего разговора с Лакричником. Он не вдавался в подробности, но подчеркнул, что Порфирий Коронотов к поджогу дома никакого отношения не имеет. При этом Киреев строго посмотрел на Ивана Максимовича. Баранов заглянул с целью утешить приятеля, а вышло наоборот, – не заметив того, наговорил ему всяких страхов: как‑никак пожар был с человеческими жертвами. И черт же принес не вовремя Никиту обратно в дом! Ведь не было его…
А ранним утром явился приказчик с паровой мельницы, без спросу прошел в кабинет и доложил, что мельник, будучи навеселе, уронил опорожненный шкалик в ковш с зерном и стекло размололось. Мельник сперва скрывал, а потом – совесть убила – признался. Но где, в каких именно мешках теперь мука со стеклом, он назвать не может, показал штабель – в нем сорок восемь кулей… Как быть?
Василев мрачно побарабанил пальцами по столу. Двести сорок пудов к черту! Из‑за горстки стекла… Что возьмешь с мельника?
Выгнать мельника без расчета, – распорядился он, – все, что заработано им, засчитать за убытки.
А как с мукой? – осведомился приказчик.
С мукой? – Василев слегка запнулся. – Ссыпать в один ларь все сорок восемь кулей и перемешать муку хорошенько. Полагаю, в такой малой примеси на здоровье не отразится.
Спросить бы доктора? – предложил приказчик.
Что? – холодно поднял на него глаза Василев. – Не надо. В зачет моего подряда муку сдайте в тюрьму.
После разговора с приказчиком Василев стал еще злее.
Клавдея боялась показаться ему на глаза.
Забрав к себе Бориса и Нину, она пряталась в самых дальних уголках. Почуяв страшную домашнюю грозу, постаралась скрыться куда кто и вся остальная прислуга. Степанида Кузьмовна слонялась но комнатам, охала, вздыхала:
Господи, господи, отведи беду злую от Ванечки, отведи!..
Перед вечером Клавдею позвал к себе Иван Максимович. Сердце сразу у нее оборвалось, едва понесли ноги.
Фельдшера Лакричника знаешь? – спросил он, отуманенным взглядом посмотрев на Клавдею.
Знаю.
Где живет, знаешь?
Знаю.
Сейчас же приведи его ко мне.
Все в доме с утра шушукались: Иван Максимович болен. И Клавдея, движимая вдруг вспыхнувшим у нее состраданием к человеку, сказала несмело:
Может, лучше самого Алексея Антоновича? Иван Максимович вспыхнул:
Тебе говорят…
Клавдея разыскала Степаниду Кузьмовну.
Присмотрите за маленькими. Из прислуги в доме больше нет никого.
Куда тебя Ванечка посылает?
К фельдшеру Лакричнику.
Ну, беги скорее, беги! Ему лучше знать.
У сворота в переулок Клавдея вдруг спохватилась, что вышла из дому без платка, голоухая. Вот ведь до чего растерялась! Растрепой идти по городу стыдно, и вернуться – удачи не будет. Клавдея свято верила в приметы. Растерянно она провела рукой по непокрытым волосам: срам‑то какой! Но все же решилась, повернула было обратно – и отступила: дорогу между нею и домом Василева, не торопясь, пересекала поджарая черная кошка… Тьфу! Тьфу!.. Теперь уж, конечно, нельзя было вернуться, и Клавдея, горя от стыда, простоволосая, побежала вперед.
Лакричник лежал на постели, просунув ноги в продранных носках сквозь прутья спинки короткой для него кровати. Он отлично пообедал и блаженно улыбался, разглядывая потолок. Перебирая в памяти свой недавний разговор с Киреевым, Лакричник все тверже укреплялся в мысли, что ему теперь со стороны Киреева ничего не грозит. Крепчайшей силы пинок, полученный им от дежурного жандарма, был лучшим тому доказательством. Так поступают с людьми, к которым нет и не будет уже абсолютно никаких претензий.
Приход Клавдеи был как нельзя более кстати. Все складывалось само собой и только в его, Лакричника, пользу. Теперь даже и встречи с Клавдеей не надо искать – Клавдея сама пришла к нему. Поистине на ловца и зверь бежит!
Если я вас, Клавдия Андреевна, правильно понял, Иван Максимович меня к себе требует? – переспросил он, вертя ногой, насколько ему позволяли прутья в спинке кровати.
Велел сейчас же к себе привести.
Велел? Оп велел! Не всеми Ивану Максимовичу дано повелевать. А потому я прошу вас, Клавдия Андреевна, передайте господину Василеву, что Геннадий Петрович сегодня устали и зайти к нему не могут.
Да я как же без тебя приду? Что мне тогда Ивап Максимович скажет?
Лакричник сладенько потянулся. Небрежно зевнул.
Что он вам скажет, Клавдия Андреевна? А что он вам может сказать, если, допустим, я устал и сегодня посетить его не имею возможности? При неотложной для него надобности Иван Максимович сам может прийти ко мне.
И он закрыл глаза, следя, однако, за Клавдеей сквозь неплотно сжатые ресницы. Та стояла, брезгливо оглядывая и Лакричника и его жилище. Собак не видать, а пахнет псиной… И чего корчит человек из себя!
Как знаешь, – сердито сказала она. – Силком я тебя, конечно, не уволоку.
Лакричник опять потянулся. Понятно, зачем прислал Иван Максимович за ним Клавдею! Туго, значит, пришлось. Терпел, терпел, да и не вытерпел. Получить с него можно будет кругленькую сумму. Прислал за ним – значит, даст. Пожалуй, стоит пойти… Но вдруг словно льдинка проползла у него по спине, – он даже рот разинул – так захватило дыхание. Сторговаться‑то теперь с Иваном Максимовичем, конечно, будет просто. А Иркутск? Генерал‑губернатор? Что напишешь ему? Еще раз ошибся? Нет, нет, пожалуй, так легко не поверят. Сразу поймут, в чем дело. И за его мздоимство и за клевету на Порфи‑рия, безвинного человека, потом голову снимут.