Ну… я помогу ему… скрыться.
Это не всегда бывает возможным в таких случаях.
Да… Ужаснее придумать ничего невозможно. Хотя в жизни, да, в жизни такие ситуации бывают.
Значит, чтобы в жизни их не было, надо вообще изменить жизнь так, чтобы процесс творчества всегда совпадал с целью. В этом суть дела, Алеша: жизнь изменить. Изменить само содержание жизни!
Это верно, Миша. Но мы тогда возвращаемся к нашим постоянным разговорам о политике!
Именно! Потому что вне политики – жизни нет. Человек, живущий вне политики, – это растение. Оно питается соками земли, дышит воздухом – словом, живет, но не мыслит, не думает и… не ищет правду жизни.
Алексей Антонович молча потянулся к листкам легенды. Пальцы у него вздрагивали. Лебедев положил на его руку свою.
Она очень интересная и поучительная. Только в одном эта легенда, Алеша, никуда не годна, больше того – вредна, и поэтому тебе ею нельзя увлекаться. Особенно – самым ее концом. Недостойно человека быть таким малодушным. Смерть художника – очень плохой пример.
А если вся жизнь уже прошла? И она была ошибкой?
– Все равно. Надо начинать новую жизнь. Начинать с того момента, как понял, что старая жизнь была ошибкой!
Но для этого надо иметь огромное мужество, Миша!
Да, для этого надо иметь огромное мужество.
Разговор свой они заканчивали уже стоя. Лебедев поглядывал на часы. Он боялся опоздать. На свороте Московского тракта его должен был ждать Кондрат с подводой. После того как Лизу арестовали, небезопасно было оставаться на участке. Сумеет ли она, еще неопытная, на допросе не назвать того, кто дал ей брошюры? Лебедев и Кондрат решили уйти. Марк, всегда державшийся' незаметным, остался, чтобы не потерять связь с теми рабочими, которые собирались вместе с Еремеем в кружке для бесед и чтения запрещенной литературы.
Лебедев и Кондрат ушли на следующий день после ареста Лизы, когда Киреев уже уехал в город. Кондрат решил перебраться в Черемхово, устроиться на работу, Лебедев – уехать в Иркутск. Ему хотелось там установить связь с марксистскими кружками. Лебедеву было бы проще с маннберговского участка направиться сразу на восток, но у Мирвольского еще оставался запас нелегальной литературы и нужно было ее уничтожить. Вдруг у доктора сделают обыск?
Алексей Антонович, правда, подыскал надежное место для хранения брошюр. В темной кладовой со входом из сеней у него стоял шкаф, весь заполненный банками, бутылками, флаконами и всяческим иным пыльным хламом, который тем не менее почему‑то выбрасывать всегда жаль. Верхний поперечный брусок рамы, на которую навешиваются дверцы, был очень широким, и под него до половины прятались высокие бутылки, поставленные на полку. Алексей Антонович переставил бутылки ниже, на эту полку наложил ровным слоем брошюры и затем вместе с брошюрами притиснул ее рейками кверху, к потолку шкафа. Трудно, очень трудно было бы догадаться, что там находится тайник. И все же Лебедев вынул книжки оттуда и сам сжег их в плите, – он счел совершенно необходимым сделать это после того, как Алексей Антонович рассказал ему о Лакричнике. Потом уже, когда Лебедев закончил жечь брошюры, у него осталось время, чтобы соснуть немного, выпить горячего чая с вареньем и даже поговорить, поспорить со своим другом. Как ни резко противоположны были они по характерам, Лебедев искренне любил Алексея Антоновича. Он понимал, что человеку такого склада трудно будет преодолеть свой ложный гуманизм, свое отвращение к любому насилию, к жестокой борьбе без компромиссов, насмерть, до конца. Но Лебедев знал, что Мирвольский честен, и ему казалось, что эта честность поможет его другу впоследствии понять все, что он сейчас еще не в состоянии осмыслить целиком.
Ну что же, Алеша, – сказал Лебедев, пожимая ему руку, – опять расстанемся. Не знаю, очень ли надолго. Жить пока я буду, вероятно, в Иркутске, значит, – он улыбнулся, – недалеко отсюда.
Мне хочется поехать в Томск, – сказал Алексей Антонович. – Там Анюта…
Лебедев слегка прищурился.
И поезжай, – настойчиво посоветовал он. – Непременно съезди.
А что я должен сказать Буткину, когда он снова ко мне придет?
Не входя в подробности, скажи: Лебедев жалеет, что встреча не состоялась.
В этом только я виноват, – сказал Алексей Антонович, – но, понимаешь, я не решился, не посоветовавшись прежде с тобой. Он мне понравился, но все же…
Ты сделал правильно, Алеша.
Миша, а кто он такой, Буткин? – спросил Алексей Антонович. И поспешно добавил: – Конечно, если можешь сказать.
Лебедев засмеялся:
Это мне нравится, Алеша. Ты начинаешь интересоваться людьми. Я с Буткиным знаком по Петербургу, знал его до моего ареста. Ну, а потом мы с ним не встречались. И не мудрено. У меня – Якутск, у Буткина – одно время негласный надзор полиции, а потом, устойчиво, – Томск.
Но как же он тогда состоит на государственной службе? – с недоверием спросил Алексей Антонович.
У него есть родственные связи в верхах, – пояснил Лебедев и притворно вздохнул: – Не так, как у бедного Васьки: все время липы да липы.
Анюта мне писала о нем как о человеке, которому можно довериться.
Да, – подтвердил Лебедев, – Буткин надежный человек. О нем я знаю тоже только хорошее. И прежде, по Петербургу, и теперь, по письмам одного моего товарища из Томска. Буткин сейчас вне подозрений, надзор полиции с него снят. Не опасаясь, его можно принимать в своем доме.
Миша! – укоризненно воскликнул Алексей Антонович.
Нет, я говорю серьезно, – сказал Лебедев. – Имей в виду, это имеет значение. Сейчас осторожность и тебе никак не помешает. Пока не затихла окончательно вся эта история с арестом Лизы Коронотовой.
Вот не везет женщине! – горько проговорил Алексей Антонович.
Не будем брать в расчет нелепую случайность, – возразил Лебедев, – и если это отбросить, то ей еще везет. Она могла попасться при более сложных для нее обстоятельствах, когда ее могли обвинить не только в чтении, но и в распространении нелегальной литературы. А только лишь за найденные в сундучке брошюры еще нет оснований слишком строго судить.
Она такая забитая, – сказал Алексей Антонович, – что на допросах у нее могут сломить волю. Я очень сожалею, что стал косвенным виновником всего этого.
Неисправимый ты человек, – покачал головой Лебедев. – А насчет забитости Лизы ты неправ. Я достаточно хорошо узнал Коронотову. Оиа очень умная, пытливая, понятливая. У нее честная и чистая душа. Когда Лизу выпустят из тюрьмы, уверяю тебя – она не станет колебаться, читать ей снова такие брошюры или не читать. Она их будет читать!
Ну, а не могут ее сразу отправить на каторгу? Выносят ведь такие жестокие приговоры: восемь, двенадцать, двадцать лет…
Она же никого не убила, Алеша, и с оружием в руках против власти не восставала. А за чтение нелегальной литературы ей больше года тюрьмы, по‑видимому, не дадут. Но, извини меня, Алеша, так мы никогда с тобой не расстанемся. У меня самое большее – двадцать минут. А мне надо проститься еще с Ольгой Петровной. Прошу тебя, выйди на улицу и посмотри.
Иду в дозор! И если все спокойно, посижу немного в палисаднике и потом стукну маме в окно. Ты будешь там?
Да. Теперь последнее. Если кто придет к тебе и скажет: «Доктор, вам письмо из Одессы», принимай его как меня. Но сначала спроси: «А вы оттуда давно?» и еслц он ответит: «Приехал в субботу», ни в чем не сомневайся. Повтори, что я тебе сказал, записывать такие вещи не полагается.
Алексей Антонович повторил.
Правильно. Ну, до свидания, Алеша.
До свидания.
Они крепко обнялись и поцеловались.
Алексей Антонович вышел на крыльцо. Постоял, прислушиваясь. Обошел двор изнутри, приподнял щеколду калитки, выглянул на улицу и тихонько пробрался в палисадник. Его даже смешило все это, разбирал какой‑то юношеский задор. Словно он с кем‑то играет в прятки, нашел укромный уголок, где можно отлично укрыться и выждать удобный момент, чтобы потом выскочить и «заступаться».
Над городом лежали темно‑синие сумерки. А здесь, в палисаднике, среди кустов, было и вовсе темно. Но зато и как‑то яснее отсюда виделись улицы. Алексей Антонович забрался в самую гущу черемух, сел на низенькую скамейку.
С цветочных клумб струился сладкий аромат резеды. Улицы лежали открытые, пустынные. Ставни домов всюду были заложены на болты. Алексей Антонович окинул взглядом небо. На севере и северо‑западе оно еще слегка светилось бледно‑опаловой полосой, но выше, к зениту, казалось бездонной черной пустотой, лишь кое‑где проколотой узкими холодными лучами влажно мерцающих звезд. Он стал отыскивать знакомые ему созвездия: вот Кассиопея, а ниже ее – Андромеда, еще ниже – Персей… И спохватился, что вышел вовсе не затем, чтобы полюбоваться ночными светилами. Ему припомнился эпизод из прочитанного недавно романа Данилевского. В Казани немец‑звездочет сидит на чердаке, с интересом разглядывает в зрительную трубу небо и не видит, как под носом у него по степи тугой волной под стены города идут полки Пугачева…
Алексей Антонович быстро перевел глаза к земле. Нет, пусто, никого… Вот из‑за угла показалась неторопливая парочка влюбленных. Прерывистый шепот, смех… Они прошли мимо палисадника и свернули в переулок. И опять пустые, сонные улицы… Он встал и легонько стукнул в окно матери. Прошло две‑три минуты, и возле калитки Алексей Антонович заметил Лебедева. Бесшумно тот отделился от забора, махнул рукой в сторону палисадника, впотьмах не видя Алексея Антоновича, пересек улицу наискось и скрылся в том же переулке, куда недавно свернули влюбленные.
Выждав еще некоторое время, Алексей Антонович было направился к калитке, но передумал. Домой спешить ему незачем. Так хорошо сейчас под черемухами в палисаднике! Можно и помечтать. Его распирала чисто детская радость. Будто и в самом деле он удачно поиграл в прятки, схватил палочку‑выручалочку и «застукался» раньше всех. Лебедев ушел благополучно… Да, собственно, почему могло быть иначе? Вбить себе страхи в голову, а потом…
Он вернулся на скамеечку, прислонился к кусту черемухи спиной и опять стал отыскивать в небе созвездия, угадывать в их очертаниях, что увлекло фантазию древних и заставило назвать одно именем Андромеды, другое – Кассиопеи, третье – Персея…
Лакричник уверял себя, что бояться ему нечего, и тем не менее почувствовал, как екнуло сердце, когда получил повестку с предписанием явиться к Кирееву.
Полиция и жандармерия в его представлении резко различались между собой: полиция следила за тем, что делает человек, жандармерия – затем, что думает человек. А мало ли какая мысль может мелькнуть у человека, даже у самого верноподданного? Однако она обязательно каким‑то таинственным образом станет известной «там», и спросят за нее самым строжайшим образом.
Вертя повестку в руках, он долго перебирал в своей памяти поводы, по каким бы он мог быть вызван к Кирееву. Не припомнилось ничего. Писал он донос на Коронотову и Мирвольского, но донос был послан Сухову, в полицейское управление и касался того, что сделали эти люди, а не того, о чем думали. Потом писал в Иркутск, генерал‑губернатору, о том, что купец Василев поджег свой собственный дом… Но это тоже относилось к поступкам Василева, а не к его мыслям. Вот как будто и все… Если этим его, Лакричника, донесениям решили дать ход, при чем здесь Киреев?
Время явки, обозначенное в повестке, приближалось, а Лакричник так и не мог выйти из состояния неопределенности, мучительно томившей его. Он утешал себя только одним: жандарм, который вручал ему повестку, сказал «покорнейше прошу» и подал книгу, чтобы Лакричник расписался. Заподозренным в чем‑то, пожалуй, не скажут «покорнейше прошу», не заставят расписываться в книге – их просто уведут.
Он распахнул окно. Влажный воздух надвигающегося вечера ворвался в его душную, настоянную запахом неряшливого холостяка комнату. Лакричник набросил на плечи пиджак и подсел к подоконнику. Его знобило от мысли о предстоящем разговоре с Киреевым. Неужели спьяна сболтнул что‑нибудь лишнее? Где? Когда? И что именно?
Улица была совершенно пустынной, если не считать двух стариков, что наискось от дома Лакричника сидели на скамье у ворот и щелкали орехи.
«Чем грызут? – саркастически усмехнулся Лакричник, успокаивая себя. – Остатками человеческих желаний? Если исследовать деятельность их орг…».
Он оборвал свою мысль на полуслове. Через перекресток улицы быстро прошел человек. Лакричник обладал зорким глазом и острой памятью. Он знал буквально всех коренных жителей Шиверска. Этот человек был, безусловно, приезжим. Его Лакричник уже видел однажды, но в другом платье. Тогда он вышел из дома Мирвольского, и Мирвольский путался, разговаривая с ним, с Лакричником, и был очень чем‑то встревожеп. Чем именно, Лакричник тогда не мог понять. Теперь этот человек… Ба! Да ведь теперь он… пошел опять по направлению к дому Мирвольского? Кто он такой и зачем ходит к Мирвольскому?
Эта мысль так и обожгла Лакричника. Он забегал по комнате. Пойти бы сейчас за этим человеком… Интересно… Очень интересно… Но как же с явкой к Кирееву? Можно опоздать, и тогда… Как неудачно сошлось время! С Киреевым, пожалуй, шутить нельзя. Пробегаешь здесь без пользы, а там беды наживешь… Лакричник прилег на постель, обхватил руками голову, чтобы как‑то избавить свой мозг от раздиравших его противоречивых желаний.
Так он пролежал минут пятнадцать. Потом вскочил, побегал по комнате и снова упал на постель. Забылся…
– Дурак! Дурак! – забормотал он, вдруг садясь. – Конечно, ходит он… Да, тут что‑то нечисто!..
Лакричник схватился за волосы. Он пропустил час целый! И теперь‑то уж действительно времени нет. А если бы он пришел к Кирееву хотя и с опозданием, но с доказательствами? Ведь простил бы ему опоздание Киреев!.. В конце концов риск всегда благородное дело.
Осталось только двадцать минут, ровно столько, чтобы дойти до канцелярии Киреева. Приходится идти… Идти с пустыми руками, не взяв того, что можно было взять!
Так с ним уже однажды случилось. Алексей Антонович, отлучась ненадолго из своего кабинета в больнице, оставил незамкнутым шкафчик с наркотиками. Лакричнику давно был нужен морфий. Он схватил пустой флакон и юркнул в кабинет. Отыскал банку с морфием, трепетно достал ее и… и как ни бился, никак не мог открыть плотно притертую стеклянную пробку. Наконец она подалась, но… в волнении Лакричник куда‑то засунул свой пустой флакон и не мог найти его… Послышались шаги Алексея Антоновича. Слезы выступили на глазах у Лакричника. Со стоном он сунул банку с морфием обратно в шкафчик. И долго, год целый, после этого щемила ему сердце обида. Вот так и теперь получилось…
Лакричник захлопнул окно, замкнул дверь и выскользнул на улицу. Он шел к Кирееву, а ноги несли его совсем в другую сторону. Как челнок в ткацком станке, он несколько раз просновал взад и вперед по своему кварталу, от одного угла до другого, а потом покорился более властному чувству и торопливо зашагал самым коротким путем к дому Алексея Антоновича.
Ему навстречу попалась какая‑то женщина, вцепилась в рукав и потащила за собой, беспрестанно величая его господином доктором и умоляя зайти посмотреть мальчика, который сейчас опрокинул на себя чугунок с кипятком. Лакричник выдергивал руку, упирался, отнекивался, говорил, что ему страшно некогда, что он спешит к умирающему больному, что, наконец, он посмотрит мальчика на обратном пути, но женщина не отступала – шаг за шагом тянула Лакричника за собой. У ворот он сделал решительную попытку вырваться. Не удалось – женщина как‑то очень быстро втолкнула его во двор.
Еще с улицы были слышны истошные, хриплые крики, в доме они казались совершенно непереносимыми. Лакричник поморщился, потребовал ножницы, расстриг рубашонку и штанишки у мальчика, отвернул лоскутья материи и повертел головой: весь живот и обе ножки ребенка вздулись розово‑желтыми пузырями. Лакричник беспомощно развел руками, посоветовал делать содовые компрессы и, пошарив у себя в кармане, сунул женщине порошок снотворного.
Дай ему выпить, – сказал он и отмахнулся: женщина трясла гипсовую собачку‑копилку, чтобы заплатить ему за визит.
Это был первый случай в жизни Лакричника, когда он отказался от денег.
Взглянув на часы, Лакричник определил, что он задержался по крайней мере еще на двадцать минут, и, выйдя на улицу, зашагал еще быстрее.
Так он приблизился к цели. Оглядевшись вокруг, перебежал через дорогу и, ловко открыв калиточку, нырнул в палисадник, в густые, плотные кусты черемухи.
Окна в доме Алексея Антоновича уже были закрыты ставнями и заложены на болты. В щели пробивались узкие полоски желтого света. Лакричник помедлил, переводя дыхание и соображая: в какой комнате может находиться заинтересовавший его незнакомец? Подтянувшись на высокую завалинку, Лакричник прильнул глазом к ставням. В щель видно было немногое, только часть письменного стола и дальний угол комнаты. По‑видимому, Алексей Антонович находился в другой половине дома… Наверное, пьют чай у Ольги Петровны. Чтобы заглянуть к ней в комнату, надо было перейти по завалинке к другому окну. Лакричник это сделал, но едва…
Геннадий Петрович, – услышал он у себя за спипой насмешливый голос Алексея Антоновича, – я здесь. Что‑нибудь случилось?
Лакричник виновато соскользнул с завалинки. Как можно было так увлечься и не заметить, что здесь появился Мирвольский!
Осмелюсь сказать, Алексей Антонович, я сперва постучался к вам в дверь, – сказал Лакричник, пытаясь выиграть время и что‑то придумать более убедительное, – но сила моего стука не оказалась, очевидно, достаточной, дабы достичь вашего слуха, и тогда, полагая…
Это неверно, Геннадий Петрович, – спокойно возразил Алексей Антонович, – я давно здесь, в палисаднике, а отсюда слышен самый легкий стук в наружную дверь. И, кроме того, вы в дверь совсем и не стучали.
Это я так сказал?! – удивленно воскликнул Лакричник. – Так сказал? Поистине неточная мысль рождает и неточные слова, желаемое выдается за существующее и предположение – за действительность. Я не стучал к вам в дверь, хотя постучать намеревался.
Допустим, Геннадий Петрович. Это не имеет значения. Но я повторяю свой вопрос: что случилось?
Дважды повторенный Мирвольским вопрос «что случилось?» помог Лакричнику.
Неприятное для вас сообщение, весьма о чем сожалею, Алексей Антонович. Человек, часто навещающий вас и, вероятно, состоящий с вами в близких отношениях, на моих глазах был арестован…
Алексей Антонович сдержанно засмеялся.
Вы, вероятно, Геннадий Петрович, опять желаемое выдаете за существующее. Но меня это совершенно, совершенно не интересует, тем более что и человека никакого вы не видели.
Выдумка оказалась совершенно бесполезной, и больше того – Лакричник понял, что теперь положения не исправить, Алексей Антонович никаким новым версиям все равно уже не поверит. И тем не менее что‑то подтолкнуло Лакричника еще сказать:
Прошу прощения, Алексей Антонович, – и голос у него сделался тонким и дрожащим, – я не могу выговорить вслух, что привело меня сюда, но, дабы чистосердечным признанием сразу искупить свою вину, полагаю себя обязанным сказать вам, что надеялся видеть в узкую щель окна момент… извините, Алексей Антонович… момент, когда… вы только, бога ради, простите меня, Алексей Антонович… когда раздевается ваша…
Ступайте прочь, – резко сказал Алексей Антонович и заложил руки за спину, – бить вас я не стану.
Бормоча извинения, Лакричник бочком отодвигался к калитке палисадника. И вдруг счастливая мысль осенила его. Он почувствовал себя именинником. Теперь Алексей
Антонович был в его руках – пусть не сразу, а потом, с замедленным развитием хода событий, но важно было, что сейчас закладывалась на будущее для него, для Лакричника, крепкая основа.
Только в данную минуту, Алексей Антонович, извините, осознал я причину столь странного поведения моего: запутанность мысли и непоследовательные и непозволительные поступки мои, – Лакричник приостановился, чтобы перевести дух. – Пьян я сегодня, Алексей Антонович, пьян до положения риз. Смею надеяться, что сумбурные речи…
Пьяны или не пьяны вы, Геннадий Петрович, – холодно сказал Алексей Антонович, – я не намерен с вами продолжать разговор. Прошу вас, пропустите меня.
Лакричник стоял в калитке палисадника, загораживая Алексею Антоновичу дорогу.
С величайшей готовностью! – воскликнул он, не двигаясь с места. – Но бедный мальчик! Если ему не будет оказана должная и незамедлительная врачебная помощь, он скончается в муках. Прошу вас, Алексей Антонович, поспешите на помощь ему. Никто, кроме лично вас…
– Мне надоело, Геннадий Петрович, пропустите меня.
Следует ли понимать ваши слова так, что ваше домашнее благополучие довлеет над чувствами сострадания? – Лакричник теперь говорил нарочито заплетающимся языком. – Увы! Я не властен распоряжаться велениями вашего сердца. Со своей стороны я выполнил долг, предписанный мне моим служебным положением: я поставил вас в известность о страданиях ребенка, нуждающегося в немедленной помощи опытного врача. Остальное – как вам будет угодно. Извините меня, Алексей Антонович, за праздные и глупые слова, свойственные моему нетрезвому состоянию…
Алексей Антонович рукой молча отодвинул Лакричника и вышел из палисадника. Лакричник удовлетворенно закрыл глаза: Алексей Антонович о сегодняшнем разговоре может теперь думать, что захочет, что ему только будет угодно, но один факт остается фактом – врач отказался пойти к нуждающемуся в неотложной помощи больному ребенку. И ему безумно захотелось, чтобы мальчик, обваривший себя кипятком, не выжил, умер. Но тут же Лакричник и померк, болезненно заныло у него сердце: он вспомнил, что назначенное для явки к Кирееву время давно уже истекло и оправдать свое опоздание ему теперь будет нечем.
Киреев принял Лакричника не сразу. Он выдержал его по меньшей мере три часа, хотя делать Кирееву решительно было нечего, он сидел у себя в кабинете и читал роман. Но так полагалось: час ожидания – по чину Лакричника, а два часа – за то, что он опоздал, не явился вовремя.
Тихо вздыхая, Лакричник в одиночестве скитался по пустой приемной с вышарканным полом. Иногда он присаживался на залощенные скамьи, пропитанные запахом железной дороги – мазута и металлической пыли, щупал пальцем когда‑то давно беленные стены, а теперь в рыжих масляных пятнах там, где чаще всего к ним прислонялись деповские рабочие. Дежурный жандарм, впустив сюда Лакричника, сам ушел в соседнюю комнату. Уходя, он сказал: «Ждите, позову», – но прошло бесконечно много времени, а жандарм не появлялся, и Лакричник не знал, что ему делать: так и слоняться по комнате, хоть до утра, или напомнить о себе жандарму? Он несколько раз порывался открыть дверь к дежурному, но решимости не хватало: в этом доме сердить и раздражать никого нельзя.
Утомившись бесцельной ходьбой, Лакричник присел в уголок, и сон очень быстро смежил ему веки. Именно в этот момент, приоткрыв дверь в приемную, его окликнул жандарм:
– Лакричник! К его благородию!
Но Лакричник не слышал ничего; опустив голову на грудь, он продолжал посвистывать носом. Тогда жандарм, подойдя, крепко встряхнул его за плечо.
Спросонья Лакричника била мелкая дрожь. Он оправил пиджак, подвигал ворот теснившей ему дыхание рубашки, пригладил ладонью волосы и покорно пошел впереди жандарма. Тот открыл ему дверь кабинета и почти втолкнул туда – так сильно нажал в плечо. Лакричник едва не вскрикнул от боли.
Киреев предложил ему сесть, протянул раскрытый портсигар. Лакричник не курил, но все‑таки взял папиросу. Повернув абажур настольной лампы так, что весь свет падал в лицо Лакричнику, Киреев опустился в удобное глубокое кресло.
– Закуривайте, – вполголоса сказал он после долгого, рассчитанного на определенный эффект молчания, – папиросы у меня высшего сорта.
Да, да, – с готовностью согласился Лакричник и закурил.
Горький дым наполнил ему легкие, и он отчаянно закашлялся.
У меня, так сказать, к вам всего несколько вопросов, – Киреев терпеливо выждал, когда Лакричник успокоится, – но прежде я должен вам заметить, что вы не отличаетесь так называемой аккуратностью.
Прошу прощения, экстренный вызов к нуждающемуся в неотложной помощи ребенку. – Лакричник прижал обе руки к сердцу. – Очень сильный ожог кипятком. Долг мой – помочь, тем более что врач Алексей Антонович Мирвольский больного навестить отказался.
– Отказался? – переспросил Киреев. – Почему? Лакричник сделал движение плечами: «Откуда я могу
это знать?» Но тут же и дополнил словами:
Возможно, господин Мирвольский был очень занят или… ожидал гостей.
Гостей? – опять повторил Киреев. – Каких гостей?
Не имею чести состоять в близкой дружбе с господином Мирвольским, – сказал Лакричник, колеблясь, говорить лишнее или лучше не говорить, – и потому высказанное мной есть только предположение.
Однако ж у всяких предположений есть и свои основания, – настаивал Киреев, теперь ближе придвигаясь к столу. – Мне необходимо знать основания.
Иногда к господину Мирвольскому заходит некий молодой человек.
Лакричник время от времени брал в рот погасшую папиросу. Он держался увереннее, улавливая в вопросах Киреева интерес ко всему, что касалось Алексея Антоновича. А это значило: сам Лакричник Кирееву вовсе не нужен.
Откуда вы знаете?
Поддерживая свое – увы! – уже пошатнувшееся здоровье, имею привычку после работы прогуливаться на свежем воздухе, – разъяснил Лакричник и вздохнул: – Пребываю в весьма стесненных материальных условиях жизни.
Прогуливаться на свежем воздухе – полезная привычка, – похвалил Киреев, пропуская мимо ушей сетования Лакричника на трудности жизни. – Кто этот «некий молодой человек»?
Не относится к числу постоянных жителей нашего города, вместе с тем вполне допускаю, что он житель какого‑либо иного города. Других данных мои поверхностные наблюдения, к великому сожалению, не принесли. По внешности… – и Лакричник довольно подробно и точно описал приметы Лебедева.
Киреев встал; заложив руки за спину и глядя в пол, несколько раз прошелся по кабинету. Слова Лакричника мало заинтересовали его. Киреев был сейчас во власти другой версии – он искал связи Мирвольского с Кондратом и Лизой.
Чепуха! – сказал Киреев, останавливаясь за спинкой стула Лакричника. – Я задаю вам прямой вопрос: вы знаете что‑нибудь определенное о так называемой революционной деятельности Мирвольского?
Лакричник съежился, боясь даже повернуть голову. Страшным казалось, не придумывая небылиц, ответить утвердительно на такой вопрос, и не хотелось отвечать отрицательно, ибо теперь Лакричник совершенно отчетливо представлял, зачем Киреев вызвал его к себе и чего он от него добивается. Не сложись у Лакричника давняя уверенность в том, что жандармерии так или иначе, а истина всегда известна, – и он бы наговорил сейчас про Алексея Антоновича самых диких историй. Так сильно было желание чем‑нибудь ему насолить. Но тут он заколебался: не насолить бы самому себе.
Все поведение господина Мирвольского настолько неясно…
О том, что поведение господина Мирвольского вообще неясное, вы достаточно ясно писали в своем донесении, – заметил Киреев, обошел вокруг Лакричника и сел на стул. – Я спрашиваю о точном результате ваших наблюдений.
Собственными глазами мною абсолютно достоверного ничего не замечено, – проговорил Лакричник, чувствуя, как слюна во рту у него становится горькой: лгать нельзя ни единого слова. Вот, оказывается, и его донесение, отосланное в полицейское управление, уже известно Кирееву! – Достоверного ничего, одни предположения только.
Так, – холодным взглядом всматриваясь в Лакричника, сказал Киреев, – а если вы продолжите возле дома Мирвольского так называемые прогулки для укрепления своего здоровья?
Находясь в чрезвычайно стесненных обстоятельствах, – Лакричник потупился, страх и надежда получить что‑либо от Киреева боролись в нем, – вынужден я пренебрегать заботой о своем здоровье.
Забота государя императора о здоровье и благосостоянии своих верноподданных не имеет границ, – неопределенно отозвался Киреев на слова Лакричника.
Наступило продолжительное молчание. Лакричник не знал, закончен ли разговор и можно ли ему встать в то время, когда сам Киреев сидит. Киреев обдумывал, как перейти к главной цели, ради чего он и вызвал Лакричника. Разговор о Мирвольском завязался совершенно случайно и ничего ценного и нового ему не дал. Конечно, попробовать поставить Лакричника на слежку, может быть, и следует…
Разрешите уйти? – кашлянув, осведомился Лакричник. Молчание Киреева опять стало вселять в него страх и беспокойство.
Нет, не разрешаю, – отозвался Киреев, продолжая холодно и бесстрастно наблюдать, как ежится на стуле Лакричник. Помедлив, он подошел к столу, взял чистый лист бумаги и, словно читая в нем написанное, резко спросил: – Что вам известно о поджоге дома Ивана Максимовича Порфирием Коронотовым?
Лакричник похолодел. Вон, оказывается, куда дело клонится…
О Порфирий Гавриловиче мне ничего не известно, – чуть слыша себя, выговорил он, – совершенно ничего.
Однако ж вы заявляли!
Когда? – осмелюсь спросить… И кому?
Вы это заявляли публично, Сухову, когда еще пылал пожар. И когда Коронотов не успел еще вымыть руки после свершенного им преступления. Вы видели Коронотова, как он поджигал дом!