И зачем, зачем он поспешил написать тогда в Иркутск? Ах, как все‑таки в жизни ему не везет!.. Да и кто еще поручится, что здесь Киреев снова не повернет дело вспять и не обвинит его, Лакричника, в поджоге Василевского дома? Доказать ему свою непричастность нечем, если не будет свидетелей. Непременно надо себя обезопасить и здесь. Как еще согласится Клавдея…
Он сел, подтянул к подбородку ноги, обхватил их в коленях руками. Мысль у него работала лихорадочно.
– Долго я над тобой буду стоять? – услышал он обиженный голос Клавдеи. – Пойдешь или не пойдешь?
Лакричник спустил ноги с кровати. Все! Решение найдено!
Клавдия Андреевпа, – спросил он, на ощупь отыскивая ногами ботинки, – вам известно, что прежний дом Ивана Максимовича сгорел не сам по себе, а вследствие злоумышленного^поджога?
Говорили так люди. Слыхала я. Да мне‑то какое до этого дело?
А кто поджигатель, вам говорили? Вы знаете, кто?
Да мало ли чего люди болтают! Всех ежели слушать…
А все‑таки, кто?
Если слушать, так и про самого Ивана Максимовича даже языками чесали, – раздражаясь, сказала Клавдея. – Пристал с допросами!..
А прежде про кого еще говорили?
Да что я, знаю все разговоры?.. Говорили и… – она осеклась.
Правильно, зятя вашего, Порфирия Гавриловича, называли, – с наслаждением выговорил Лакричник, – и при весьма серьезных к тому основаниях.
К чему это он речь клонит? Не было здесь Порфирия, мало ли про него всяких сплетен плели! Клавдею это мало трогало. Теперь говорят, будто Порфирий вернулся. А кто он ей, свой или чужой? Да еще после того, как Лизаньку ее насовсем увели… Зачем этот снова вспомнил Порфирия? Клавдея беспокойно посмотрела на Лакричника.
Имею к вам всегда самое искреннее и дружеское благорасположение, – сказал Лакричник. Пяткой он нащупал один ботинок. – Всегда исполнен готовности оказать вам поддержку и помощь духовную, ибо материальными возможностями – увы! – не располагаю. К сведению вашему должен сказать, что поджигатель дома своего действительно сам Иван Максимович.
У Клавдеи словно камень свалился с сердца. Все‑таки хорошо, что не Порфирий. Как‑никак свой человек…
Не знаю я, – проговорила она.
Нет, вы знаете, Клавдия Андреевна, – возразил Лакричник, – и очень хорошо знаете. Иван Максимович в этом лично сам мне признался. И лично вы это слышали.
Я? – удивилась Клавдея. – Что ты, бог с тобой! Никогда я этого не слышала.
А вы припомните давнюю нашу встречу с вами в доме Ивана Максимовича, когда я неосторожным движением руки взял ваш локоток! – Лакричник всунул ногу в ботинок, поплевал на пальцы и стал сучить, скатывать размохнатившийся конец шнурка. – В этот именно день я имел счастливую беседу с Иваном Максимовичем, в результате которой он мне и признался в тяжелой вине своей. Затем догнал меня на крыльце и стал предлагать крупную сумму денег за молчание. – Он кончил зашнуровывать ботинок и взялся натягивать другой. – Вы же в это время, Клавдия Андреевна, вернулись с базара, приобретя там для себя черемшу, стояли в темном коридоре и вее слышали.
Ты чего говоришь? Чего говоришь? – отступила Клавдея. – Где я была? Ничего я не слышала. И встретились мы с тобой вовсе не в доме, а на улице.
Нет, вы все слышали, Клавдия Андреевна, и все было так, как я говорю, – настойчиво сказал Лакричник, – припомните. И если спросят меня, я это могу подтвердить под присягой. Впрочем, так же, как и вы. Поджигатель – действительно сам господин Василев.
Отстань ты от меня, – даже отмахнулась рукой Клавдея, – ничего я не знаю! Может, и вправду поджег Иван Максимович, а только ничего я не знаю и не слышала ваших никаких разговоров.
Лакричник неторопливо зашнуровал второй ботинок, взял со стола осколок зеркальца, посмотрелся в него, погладил встопорщившуюся прядку волос. Сделал несколько шагов по комнате и остановился против Клавдеи.
Но тогда ведь в тюрьму посадят зятя вашего, Порфирия Гавриловича, – с сожалением сказал он.
Да за что же? – только и смогла выговорить Клавдея. И отчетливо поняла, что ей вовсе не безразлично, какая судьба ожидает Порфирия. – Его и в городе тогда не было.
О том, что истинный поджигатель господин Василев, – спокойно объяснил ей Лакричник, – знаем только мы с вами, Клавдия Андреевна, только мы с вами слышали личные его в этом признания, а все остальные улики – увы! – против и против Порфирия Гавриловича. Конечно, если вы исполнены желания, вопреки фактам и очевидной истине, погубить достойную будущность зятя вашего, вы, Клавдия Андреевна, не видели ничего и ничего не слышали, вы вернулись с базара, свершив покупки свои, когда меня в доме вашем уже не было. И Порфирий Гаврилович окажется в заточении, а истинный преступник, Иван Максимович Василев, – на свободе и будет пребывать в веселии и радости.
Клавдея нащупала рукой скамейку, села на нее. Господи, опять беда! Вот и решай тут…
Вслед за сим я буду просить вас, – продолжал Лакричник, – передать Ивану Максимовичу искренний мой привет и почтение и заверения в том, что я через самое короткое время буду у него, дабы успокоить его волнения и подтвердить, что свидетелей нашего с ним разговора не было.
Да как же Порфирий тогда? – вырвалось вдруг у Клавдеи.
Лакричник пожал плечами.
Не меня спрашивайте. Спросите себя, Клавдия Андреевна. Движимый благородным побуждением заставить восторжествовать истину, я указал вам пути, но ваше сердце, как сердце всякой женщины, жестокое. Dixi! – что означает: я все сказал, и больше сказать мне нечего.
– Замолчи ты! Ты дай мне подумать… Лакричник взглянул на часы.
В самом непродолжительном времени я буду у господина Василева, Клавдия Андреевна, и вы, смею надеяться, к нашей с ним знаменательнейшей встрече вспомните уже, слышали вы наш разговор с Иваном Максимовичем или не слышали.
Проводив Клавдею, Лакричник удовлетворенно потер руки. Ему было ясно: Клавдея согласится. С Ивана Максимовича так и так не возьмешь ничего. Где уж тут брать? Не до жиру, быть бы живу. Но зато и никакими путями теперь не обвинишь его, Лакричника. Свидетель – это сила.
Розыски Лизы Порфирий решил начать с бабки Аксенчихи.
Он застал ее дома одну. Григория старуха отправила на все лето на покос. Дуньча вместе с ребенком убежала к соседям. Дома она не любила засиживаться – мать обязательно ей находила работу.
Аксенчиха перекрестилась, увидя вошедшего к ней в избу Порфирия.
Откуда это ты? Которые так тебя уже и схоронили.
Нет, бабка, жив я. И хоронить себя не дамся.
Чего говорить, живуч. Помню, оглоблей тебе голову проломили. Срослось?
Вот она, метка, – Порфирий показал ей глубокий шрам.
Ужасти! – вздохнула старуха. – Где же ты был, шалый?
Далеко был я, бабка. Ты дай мне поесть чего‑нибудь. Забыл я, когда ел.
Ох ты господи! – засуетилась Аксенчиха. – И верно, гляжу я, тень одна от тебя стала.
Порфирий сидел, привалясь спиной к печке, смотрел, как достает старуха с полки посуду, наливает из высокой, широкогорлой кринки в глиняную чашку густое, неснятое молоко, как, переводя дыхание, режет большую ковригу хлеба па тонкие длинные ломти. Ему хотелось отобрать у нее нож и скорее развалить ковригу на два‑три куска – только бы было во что вцепиться зубами, – но отчаянным усилием воли он сдерживал себя. Терпеливо выждал, когда старуха его кликнет к столу, и, взяв в руки ложку, ощутил, как рот у него наполнился жгучей слюной.
Тебе, может, вина налить? – спросила Аксенчиха. – Держит Григорий. Как и ты, все прикладывается. Хочешь, так налью.
Не надо мне вина, – сдержанно сказал Порфирий и, дрогнув ноздрями, хлебнул с ложки глоток прохладного молока. Он откусил несколько раз от горбушки, пожевал, и челюсти у него сразу устали, заныли. – Расскажи мне, бабка, не знаешь ли ты чего про… – Порфирий не сразу нашел, как ему называть Лизу для посторонних, – про жену мою… Елизавету Ильинишну. Где она? Куда из своего дома ушла?
Как не знать, все знаю.
Аксенчиха села на лавку к окну. Трудно было начинать свой рассказ. Полюбилась ей Лиза. И Порфирий всегда чем‑то нравился. И диковат, и пропойца, а честный, открытый человек. Два года и слыхом не слыхать его было, а вот вернулся опять, – значит, к дому его потянуло, значит, ищет человек семью свою… Сказать ему сразу, ошеломить, ударить?..
Аксенчиха начала издалека. Напомнила Порфирию, как его занесли к ней в избу, как он очнулся и пошел домой шатаясь. Она, Аксенчиха, тогда забеспокоилась, не упал бы Порфирий дорогой, и как только Дуньча вернулась с погляденок на свадьбу Ивана Максимовича, послала ее проверить, добрался ли Порфирий до дому. Дуньча дошла, глянула, а там все в щепы разбито, изрублено, Лиза стоит посередь избы на коленях, и лицо у нее белешенько, от страха губы трясутся…
Лиза… там в то утро была? – откладывая ложку в сторону, спросил Порфирий.
Почему ж ей не быть? – удивилась Аксенчиха. – Ты не виделся тогда с ней, что ли?
Рассказывай, бабка, – вяло сказал Порфирий и снова взялся за ложку.
Видит Дуньча – дрожит бабенка, бормочет: «Убьет он, убьет меня!..» Как ее одну там оставишь? Взяла и к нам в дом привела…
У тебя и сейчас она? – Порфирий рывком повернулся к Аксенчихе.
– Нету… нет… Погоди, дай все я тебе по порядку. Порфирий стал опять жевать хлеб. Аксенчиха, чтобы
затянуть свой невеселый рассказ, углубилась в мелкие, нестоящие подробности. Дотошно расписала, в чем Лиза была одета, какая обувь была у нее на ногах, где спала она у Аксенчихи, какую работу делала.
Уж до того‑то она прилежная и скромница была, – нахваливала Аксенчиха Лизу, – на радость каждому бы такой человек. Матери – дочка такая, мужу – жена.
Не тяни ты душу мне! – закричал Порфирий. – Ты скажи, жива она?
Жива, – потупясь, проговорила Аксенчиха, – да я все тебе расскажу.
Так говори, что ли!
Ну вот, а Дуньче моей и Григорию поперек горла стала она. Сам знаешь характер мой: никому не спущу. Уж я Дуньчу с Григорием и словами увещевала и чересседельником, бывало… Так они тогда еще хуже к ней. Исподтишка поедом стали есть. Не углядишь за каждым разом. А Лизавета твоя кроткая, не огрызнется, не отлается, обиду, горечь на душу себе складывала, а потом взяла и ушла.
Ушла? Куда ушла?
На железной дороге, на постройке, потом она объявилась. – Аксенчиха подумала. – У немца какого‑то в прислугах, что ли, жила.
На постройке? У немца? – Порфирий торопливо дожевывал хлеб. Глаза у него заблестели. – Так я найду ее, возьму домой. Кто он такой, немец этот?
Да, вишь ты… – старуха замялась.
Чего?
В прошлую пятницу Лизавету вроде как в Иркутск… увели.
Увели? Кто увел? Почему увели? – Порфирий вскочил, едва не опрокинув стол. Ложка упала на пол. – Почему ты не говоришь мне правду, бабка?
– Правду говорю. Увели. Вместе с кандальниками. Порфирий обхватил голову руками, приник к столу.
Аксенчиха молчала. Знала: горе мужское не словами лечат, а молчанием. Она отошла подальше, за печку, чтобы Порфирий понял, что он остался один: так ему будет легче. Поплачет – сухих слез мужских никто не увидит.
Но ворвалась Дуньча, шумная, оживленная. Сунула ребенка на кровать, увидела на столе нарезанный хлеб, схватила ломоть.
Мама, кто это тут спит у тебя за столом?
Потише! – остановила ее Аксенчиха. – Выйди в сени.
За что ее увели? – поднимая голову, спросил Порфирий. Он не слышал, как в избу вбежала Дуньча, не слышал, о чем она перемолвилась с матерью.
Убиться! – закричала Дуньча. – Да это же сам Порфирий!
Уйди ты! – потащила ее за плечо Аксенчиха. – Дай одуматься человеку.
Да ведь он же про Лизку свою спрашивает, – вывертываясь из цепких рук матери, сказала Дуньча, – ну, а я все про нее знаю…
Уйди, Дуньча! – грозно крикнула Аксенчиха.
Что ты знаешь? – потянулся к Дуньче Порфирий.
Все знаю. Варначина она оказалась, в каторгу ее повели…
Аксенчиха дала Дуньче такой подзатыльник, что та захлебнулась словами, и вслед за тем вытолкала ее в сени. Однако прежде чем захлопнулась дверь, Дуньча успела еще прокричать:
Ребенка своего задушила она и против царя всякие книжки читала!
Аксенчиха закрыла дверь на крючок. Еще дрожа от гнева, подошла к Порфирию.
Может, зря это все люди болтают. Никто толком не знает.
Порфирий отодвинул Аксенчиху рукой.
Пойду я.
Куда? Лица на тебе нет. Воды хоть попей.
Не надо. Тяжко мне.
Он откинул с двери крючок, спустился с крыльца, пересек двор и вышел за ворота. Посмотрел направо, налево.
Сходи к Василевым, – услышал за спиной Порфирий.
Кто это сказал? Он оглянулся.
Из калитка высунулась Дуньча, торопливо выкрикнула:
Теща твоя там в няньках живет. Может, она тебе больше расскажет.
И прихлопнула за собой калитку. Звонко брякнула щеколда., Порфирий потер лоб рукой:
«Узнать всю правду о Лизе и тогда решать. Тогда решать, уж в самый последний раз…»
Дом Василевых отсюда налево? Порфирий повернул налево…
Вот и новый дом Василева. Порфирий остановился, окинул его посуровевшим взглядом. Крепко построен дом. Из окантованных бревен в лапу, крыша железная с узорчато выстриженными поверху водосточными трубами. На дымовых трубах словно беседки из жести построены, и в самом верху, на шпилях, флюгера – узнавать, откуда дует ветер. Порфирий усмехнулся. Своими руками в тайге готовил он этот лес. А живет здесь другой… за его здоровье…
Все было прочно сделано в этом доме. Прокованные железом двойные ворота; в шпунт сбитые заборы, такие плотные, что казалось – налей во двор, как в бочку, воды, и ни одна ее капля не вытечет наружу. На калитке висит витое железное кольцо. Порфирий попробовал повернуть его. Нет, щеколда чем‑то придавлена. Справа от парадной двери на медной сияющей пластинке кнопка электрического звонка. Нажать ее? Выйдут и обругают. Или откроют дверь на цепочку, глянут и снова захлопнут. Мало ли шляется нищих и попрошаек! Порфирий сдвинул брови. Он в этот дом – нет, дом ему не нужен, – в этот двор он войдет в распахнутую настежь калитку или совсем не войдет. Сквозь щелку он не станет разговаривать!
Он взялся за витое кольцо и застучал им, резко, решительно. Где‑то в глубине двора залаяла собака. Зло, остервенело. Порфирий застучал сильнее. Послышались неторопливые шаги.
Эй, кто там? – окликнул его строгий мужской голос– Кого тебе надо?
Открой. Мне надо Клавдею.
Щелкнул засов, приподнялась щеколда, и повернулось кольцо. Калитка распахнулась, Порфирий вошел.
Ты дворник здесь, что ли? – спросил он, оглядывая открывшего ему калитку мужика с забинтованной по локоть правой рукой.
Ну, дворник, – неприветливо ответил тот. – Думал, кто тут стучит… Тебе зачем Клавдею надо?
Позови мне ее, – сказал Порфирий. – Скажи: зять пришел.
Зять? Фью! – свистнул дворник. – Бона, не знал, – и потряс больной рукой, – разломило всю, язви ее.
А с чего?
Кобель с цепи сорвался, на улицу выскочил, бросился на людей. Я стал отымать, а он и меня с азарту цапнул. Вишь, тварюга, почуял тебя, расходился! – Собака лаяла все сильнее' и злее, мешая им говорить. – Клавдею тебе, говоришь? Нет ее. Хозяин по делу услал.
На веранде показалась Елена Александровна. Прикладывая руки к вискам, она неодобрительно сказала дворнику:
Арефий, да уйми ты, бога ради, Нормана! В квартире сидеть невозможно.
Арефий побежал во внутренний двор.
Ну, а ты, мужик, чего? – брезгливо опуская углы губ, спросила Порфирия Елена Александровна. – Побираешься?
Нет.
Ищешь работу?
Нет.
Норман взвизгнул и успокоился. Елена Александровна облегченно вздохнула.
– Попрошайничаешь, говорю? – снова спросила она. Порфирий нахмурился. Молча отрицательно качнул
головой.
Ну, пройди тогда в садик и посыпь свежего песку на дорожки, – распорядилась Елена Александровна. – Сколько раз говорила Арефию! Все тянул, а теперь с рукой своей нянчится. Я тебя, мужик, покормить
велю.
Чувство гордой независимости всегда владело Порфирием. Оно не давало ему мириться с несправедливостью, не позволяло кланяться, унижаться перед хозяевами. Вот на высокой веранде, над ним, стоит полная, изнемогающая от безделья женщина; белые, словно перетянутые нитками у кистей, холеные ее руки никогда, наверно, не прикоснулись ни к чему, где можно бы им запачкаться. И она ему так пренебрежительно приказывает, заставляет перед нею согнуться и сыпать ей под ноги песок… У Порфирия в глазах потемнело. Он трудно перевел дыхание.
Что же ты стоишь? – нетерпеливо спросила Елена Александровна. – Тебе ведь за это поесть дадут.
Не нужно мне, – вдруг хрипло вырвалось у Порфирия. – Не нужно… И песок… тебе… я сыпать не стану!
Лицо Елены Александровны передернулось злой судорогой.
А! Чего же тогда тебе надо? – гневно спросила она. – Спустить на тебя Нормана? Да? Сейчас же, бродяга, вон со двора!.. Арефий!
Уйду я сам, – сказал Порфирий, сдерживаясь, но угроза прозвучала в его словах, – и дай тебе бог, чтобы нам никогда больше не встретиться.
Он медленно повернулся и, высоко неся голову, вышел за ворота, на улицу.
Лонк де Лоббель занимал всегда самый лучший номер в гостинице. Это для него было таким же правилом, как одеваться по последней моде, носить крахмальные манишки, лаковые туфли и душить носовые платки самыми лучшими, дорогими – подлинно французскими – духами.
Шиверские деятели, мало и поверхностно знавшие Лонк де Лоббеля, считали его расточительно богатым и чуть оригинальничающим, Маннберг, Василев и Киреев определяли как человека среднего достатка, а Баранов после первой же встречи с маленьким французом решительно заявил:
– В одном кармане у него блоха на аркане, а в другом вошь на цепи. Ха‑ха! Ходит в красивых штанах только потому, что без штанов Америку за Америку не выдашь.
И Баранов был прав. Лонк де Лоббель находился в очень стесненных житейских обстоятельствах. Американский железнодорожный синдикат, неофициальным представителем которого он до сих пор еще являлся, принимал на себя, по специальному контракту, любые расходы по‑найму помещения и по личной его, Лонк де Лоббеля, экипировке, но во всем остальном жестко его ограничивал. Правда, в основном пункте контракта были записаны достаточно крупные суммы, но их синдикат обязывался выплатить Лонк де Лоббелю только в случае удачной защиты в соответствующих русских инстанциях проекта магистрали Канск – Аляска. Но как ни настойчиво стремился Лонк де Лоббель подготовить своему проекту дорогу к высоким инстанциям, быстрого успеха достичь он не мог. Неожиданные возникали препятствия: кто‑либо вмешивался, посылал проект на заключения, согласования, консультации, потом он куда‑то пропадал на целые месяцы и вдруг, как бумеранг, снова возвращался к нему в руки.
Лонк де Лоббель отлично понимал: идет борьба. Но не за проект и не против проекта как такового. Идет борьба против политики, которую он здесь проводит, тщательно это скрывая. Таковы инструкции синдиката: согласно им проект только инженерный, и политических целей в нем нет никаких. Но не всегда удается сделать это невидимым. Тот же Баранов при встрече с Лонк де Лоббелем, выслушав главные положения его проекта, откровенно спросил:
Ты только вот что скажи мне, милочок: на кой… вам на нашу землю с этой дорогой лезть?
О, – не теряясь, сказал тогда Лонк де Лоббель, – прогрессивные технические идеи должны стать достоянием всего человечества. Америка не настолько скупа, чтобы отказать в этом России.
Угу! – понимающе кивнул головой Баранов. – На‑
сколько я зпаю, вы индейцам и неграм вашим прогрессив‑
ные идеи свои уже здорово показали!
А Баранов имел большой вес в Иркутске, у генерал‑губернатора.
Так отзывались о проекте многие. И не только в каком‑нибудь Шивероке, но и в Иркутске, и в полуофициальных кругах Петербурга. При этих условиях пойти сразу ва‑банк, добиться рассмотрения проекта правительством непосредственно значило в случае отказа – и весьма вероятного! – провалиться окончательно и бесповоротно. Лонк де Лоббель изложил свои соображения владельцам синдиката. Надо вести неторопливую, но основательную работу с промышленниками, финансистами, инженерами, общественными деятелями – и прежде всего тех мест, где предположительно должна пройти железная дорога. Если перед русским правительством проект поддержат русские же деятели, успех будет обеспечен. И подниматься к высшим инстанциям надо последовательно, по ступеням, без резких скачков и толчков…
«Так, как в России пекут пасхальные куличи, боясь стряхнуть сдобное тесто, – образно писал в своем докладе владельцам синдиката Лонк де Лоббель. – Неосторожный толчок – и вместо пышного, вкусного хлеба – комок мокрой замазки. Потерянного времени жалеть нечего – оно окупится собираемыми сейчас экономическими сведениями о Сибири».
С ним согласились. Это влекло за собой лишние издержки для синдиката, и это отдаляло для Лонк де Лоб‑беля счастливую минуту получения крупной суммы по контракту, но это надежно вело к цели. И с этим мирились все – и владельцы синдиката, обитающие в пышных виллах за океаном, и Лонк де Лоббель, снимающий лучший номер шиверской гостипицы. К слову сказать, лучший, но далеко не такой уж хороший.
Лонк де Лоббель только что закончил свой завтрак из двух сырых яиц, сбитых с молоком и посыпанных сахарным песком, как в номер к нему постучался Маннберг. Француз торопливо прикрыл салфеткой столовый прибор, встряхнул носовой платок, так что тонкий аромат духов сразу разлился по всей комнате, и крикнул:
Прошу вас! Войдите!
Он ожидал Маняберга, но не думал, что тот явится так рано.
У меня ужасный беспорядок в номере, – извинялся он, тепло пожимая руку Маннберга. – Ах, эта вечная неустроенная жизнь путешественника!
Вы здесь ведете достаточно оседлый образ жизни, – возразил Маннберг, усаживаясь на прикрытый белым чехлом диван, в котором, однако, сразу беспокойно заворочались и заскрипели пружины. – Если вас называть путешественником, то я тогда настоящий кочевник.
О да! Но это ваша профессия.
А ваша?
Мечта всей моей жизни – тихий уголок. Маленький, уютный домик, тенистая аллея, женщина в белом платье…
Не жена, – подчеркнул Маннберг.
О, конечно, жена! Что вы, Густав Евгеньевич! Жена и… несколько малюток.
А точнее? – попросил Маннберг. Ему нравилось вести разговор с этим по внешности очепь простодушным и легкомысленным, но в действительности умным и хитрым французом.
Точнее? – грустно сказал Лонк де Лоббель. – Я потерял веру в свои способности.
Не скромничайте. Даже холодная Елена Александровна тает в вашем присутствии.
О нет! Я имею в виду другое – свои способности материально обеспечить даже самую маленькую семью.
Вы всегда жалуетесь на жизнь, мсье Лонк де Лоббель.
Мне больше не на что жаловаться, – с топкой двусмысленностью ответил Лонк де Лоббель и картинно развел руками.
Пружины не давали спокойно сидеть Маннбергу. Он поднялся и перешел к окну, откинул тюлевую шторку и стал оглядывать улицу. Лицо у него было скучно‑выжидающее. Зашел он к Лонк де Лоббелю по его приглашению. Прошлый раз француз очень интересовался подробностями разговора Маннберга с Василевым во время взрыва на строительстве дороги. С чем связано это приглашение? Но, сдерживая свое любопытство, ждал, когда Лонк деч Лоббель заговорит первым. В таких делах преимущество никогда не бывает на стороне начинающего.
Как я замечаю, Густав Евгеньевич, вам очень нравится Шиверск, – как бы заполняя затянувшуюся паузу, заметил Лонк де Лоббель.
Однако Маннберг насторожился. Это могло быть и началом серьезного разговора.
Мне нравится везде, где я могу заработать хорошие деньги, – решительно сказал Маннберг и немножко язвительно посмотрел на Лонк де Лоббеля, – ибо мечта моей жизни – особняк на Невском в Петербурге. Чугунная решетчатая ограда вокруг дома, мраморные львы, женщина в бриллиантах – и даже не обязательно жена… и даже не обязательно малютки.
Больше всего зарабатывают хорошие инженеры в Америке, – неопределенно проговорил Лонк де Лоббель.
Но вы только что сетовали па материальную необеспеченность, а ведь вы сами работаете в Америке, – с укором сказал Маннберг. – Надо быть более последовательным.
Я работаю в России для Америки. И мне очень плохо помогают мои русские друзья, – жалобно объяснил Лонк де Лоббель.
Но помогут ли русскому инженеру американские
друзья?
– Да, если им помогут русские. Маннберг засмеялся:
А русские – если им помогут американские. Кто же начинает первым?
Истинные друзья редко пользуются арифметикой.
И охотно при случае уступают первое место?
Я по происхождению француз, – продолжая играть словами, отвел укол Маннберга Лонк де Лоббель.
Но Маннбергу уже хотелось задираться.
А по служебному положению американец? – И струсил своей резкости. Так можно было разговаривать с Киреевым. Того иначе не проймешь.
Француз на службе американского синдиката, – поправил Лонк де Лоббель так мягко, словно и не заметил грубости Маннберга.
И Маннберг тоже смягчился.
Мне очень понравилась идея вашего проекта, – сказал он, становясь вполоборота к окну, словно бы готовясь п совсем отвернуться, – как инженер, я был ею покорен и прельщен. Свое восхищение я поспешил выразить в целой серии писем, адресованных… весьма видным лицам.
Дирекция синдиката мне сообщила, – будто он разговаривал не с Манпбергом, а с третьим лицом, отметил Лонк де Лоббель, – что руководящий состав для строительства будущей железной дороги подобран полностью. Однако оставлено несколько очень выгодных вакансий. Для лиц, хорошо знающих местные условия…
Маннберг протянул что‑то пеопределенпое.
…практически работавших на строительстве железных дорог в Сибири, – словпо ставя и здесь только запятую, сказал Лонк де Лоббель.
Маннберг стал спиной к окну. Конец это или ее конец разговора?
…и продолжающих работать в Сибири. – Теперь Лонк де Лоббель поставил точку.
Брови Маннберга поползли вверх, а черные стрелки усов опустились.
Участок железнодорожной линии Шиверск – Ту‑лун, последний участок на магистрали, вступает в эксплуатацию в ближайшие дни. Инженерам грозит безработица. – Маннбергу показалось, что он слишком затушевал свои условия и Лонк де Лоббель его не поймет. Он тут же добавил: – Разве в этом заинтересованы их американские друзья?
Инженеры должны быть заинтересованы в быстрейшем начале новых работ. – Веселые искорки блестели в темных глазах Лонк де Лоббеля.
Маннбергу надоела эта восточная дипломатия, и он полез напролом.
Что же я должен здесь делать, по‑вашему, мсье Лонк де Лоббель? – спросил он в упор.
Есть много прекрасных должностей, – мило улыбаясь, ответил Лонк де Лоббель, – и выбрать одну из них легче всего, сообразуясь с личными наклонностями.
В этом заинтересован только я? – Маннберг перестал говорить о себе в третьем лице.
Хорошее знание Сибири – отличное качество для инженера. – Лонк де Лоббель не принимал его вызова.
Маннберг передернул плечами. Спросил саркастически:
А приобретя это качество, инженер приобретет еще что‑нибудь?
Особняк на Невском в Петербурге, мраморных львов и женщину в бриллиантах. – Живые глаза Лонк де Лоб‑беля на мгновение остановились на вытянутой физиономии Маннберга. Он счастливо и простодушно рассмеялся. – И даже не обязательно жену…
С гарантией?
Лонк де Лоббель поклонился.
Я доверенное лицо американского железнодорожного синдиката. Что же касается женщин – увы! – гарантии здесь невозможны.
Я буду иметь от вас документы? – осторожно спросил Маннберг.
– Как только буду я от вас иметь документ. Теперь разговор был окончен, все точки над «и» поставлены. Маннберг стал прощаться.
О, роковая рассеянность! – воскликнул Лонк де Лоббель. – Я совершенно забыл заказать для нас завтрак. Сейчас я это сделаю.
Благодарю вас, – отказался Маннберг. – Как принято говорить у нас в России, я уже сыт по горло.
О! – шаловливо погрозил ему Лонк де Лоббель. – Я превосходно знаю русские поговорки. Здесь говорят: палка на палку – нехорошо, а завтрак на завтрак – можно.
– Я сыт без завтрака, – объяснил Маннберг. Лонк де Лоббель посмотрел в потолок.
Признаю себя побежденным, – признался он, – па это я не знаю, что следует ответить.
Он проводил Маннберга до двери и здесь еще остановил его:
Один вопрос, Густав Евгеньевич.
Пожалуйста.
Вы часто посещаете в больнице вашего рабочего, которому отрезало ноги?
Я очень запятый человек, – раздраженно ответил Маннберг.
В Америке все люди очень заняты, – заметил Лонк де Лоббель, – но рабочего, получившего на работе увечье, хозяин всегда навещает.
Это очень выгодно хозяину? – еще злее сказал Маннберг.
Америка – демократическая страна, – поднял указательный палец Лонк де Лоббель, – а бизнес делает кто как может.
При чем же здесь я?
Человеколюбие украшает каждого, Густав Евгеньевич, – несвойственная ему нотка наставительности прозвучала в голосе Лонк де Лоббеля, – и вы могли бы рассказать в больнице, как относятся к людям в Америке…
Я еще работаю в России, – огрызнулся Маннберг.
И уже в Америке, – тактично напомнил ему Лонк де Лоббель.