Эти принципы прекрасны тем, что доступны каждому. Верующие и неверующие в равной степени способны внедрить их в свою жизнь. Все четыре служат источником смысла, который пронизывает любые аспекты нашего существования. Можно обрести сопричастность в работе и в кругу семьи, испытать возвышенные чувства на прогулке в парке или на выставке в музее. Можно избрать карьеру, которая позволит нам помогать другим, или записать свою историю жизни, чтобы понять, как ты стал именно таким. Можно переезжать из города в город, менять работу, утрачивать связь с друзьями, но при этом продолжать наполнять свою жизнь смыслом, реализуя четыре принципа среди новых людей и в новых обстоятельствах. И если мы помним об этих четырех принципах, то будем обретать смысл жизни даже в самых неожиданных местах – в общественном транспорте, в тюрьме, на вершине горы или на крошечном острове посреди морской бухты.
Глава 2
Сопричастность
В штате Вирджиния есть остров Танжер, и там, куда ни поверни, повсюду будут могилы: и перед маленькими домиками, какими застроен остров, и на задних дворах. Местные жители хоронят там своих усопших. Кладбища есть возле пляжа, рядом с церковью, в тени голубой водонапорной башни. Могилы расползаются по узким дорогам, надгробия теснятся друг к другу. А ведь есть еще старое кладбище, которое ушло под воду почти на двадцать метров. В сильные шторма к берегу прибивает скелеты и остатки гробов.
В современном городском и сельском обществе кладбища маргинализованы, то есть вынесены за пределы повседневной жизни. На Танжере они в силу вынужденной необходимости стали частью обыденного существования. Кладбища служат постоянным напоминанием о прошлом. Население островка составляет примерно пять сотен человек, и они уверены, что именно так все и должно быть. Обитатели Танжера говорят, что их община состоит не только из живых, но и из мертвых. Многие нынешние жители острова способны проследить свою родословную до первопоселенцев, прибывших на Танжер в XVIII веке. Некоторые из них до сих пор носят фамилии этих первопоселенцев: Крокет, Прюитт, Парк, Томас.
Танжер расположен посреди бухты Чесапик, в часе путешествия на пароме от побережья штатов Вирджиния и Мэриленд. Площадь острова составляет всего 19 квадратных километров, и он поднимается над уровнем моря не выше песчаной отмели. Его бухту окружает настоящий лабиринт доков, где местные рыбаки держат свои суда. Тут же, на пристани, снуют лихие сорванцы с ловушками для ловли крабов, или «горшками», как их называют местные. Танжер – мировая столица добычи бурых крабов, но в то же время одна из последних общин такого рода.
Духовным, физическим и общественным центром Танжера является методистская церковь Суэйн Мемориал. Утром по воскресеньям вокруг ее беленого дощатого здания выстраиваются ряды электрических тележек для гольфа – на острове это самое распространенное средство передвижения. Паства, которая с годами становится малочисленнее, но все еще бодра, заполняет половину скамей. Я побывала на службе в надежде понаблюдать за общиной в действии, и в то воскресное утро проповедь началась с поминовения недавно ушедших. Священник говорил о «первом дне рождения на небесах» одного из прихожан, а затем предложил пастве вспомнить своих усопших. При этом все присутствующие называли и друг друга, и своих покойников по именам, а не по фамилиям.
Служба была камерной, домашней и больше напоминала семейную встречу, нежели религиозное собрание. Будучи чужой на острове, я чувствовала себя не в своей тарелке и стеснялась. Под конец службы я попыталась незаметно ускользнуть из церкви, не привлекая к себе внимания. Но не успела, потому что ко мне подошли сразу человек шесть и выстроилось в шеренгу. Все они протягивали руку, желая поздороваться. «Вы, наверно, остановились в гостинице „Морской вид“, – сказала одна женщина. – Мы так рады, что вы к нам сюда приехали». Приезжие не остаются на острове незамеченными, и принимают их очень радушно.
«Мы тут все как одна большая сплоченная семья, – сказала мне Пегги Гордии, которая прожила на Танжере всю жизнь. – Когда у кого-то горе, мы горюем вместе с ним. Когда у кого-то праздник, празднуем тоже вместе. Если собирают деньги, вкладываются все. Если собирают приданое невесте перед свадьбой [2], принося ей подарки, то участвуют все. Пусть даже человек даст всего двадцать долларов, но он вносит свою лепту». Для жителей острова кажется диким, что на материке люди могут годами жить рядом и не знать имена соседей. «У нас на острове всего 480 человек, – рассказала Гордии, – и мы все друг друга знаем».
Все прихожане изъясняются на мелодичном англо-ирландском наречии, нетипичном для США и свойственном только населению Танжера. Хотя с годами гостям острова удалось определить, что этот говор – остатки наследия елизаветинской Англии, все же практическое объяснение проще: физически изолированные от остального мира, жители острова сохранили свой самобытный язык и культуру, которые унаследовали от первопоселенцев, и при этом не впитали никаких внешних веяний.
Однако, как бы ни был изолирован остров Танжер, прибой культурных и экономических влияний в последние годы добрался и до его берегов. Расстояние от острова до материка преодолеть теперь куда легче, чем в былые времена, во многом благодаря беспроводному Интернету и спутниковому телевидению. Влияние СМИ не только расширяет кругозор островитян, но и знакомит их с другими вариантами хорошей жизни. Младшее поколение видит сверстников, которые ездят на автомобилях и посещают торговые центры, а молодежь, хоть и любит родной остров, часто решает, что хочет жить по-новому, и уезжает. К худу ли, к добру, но Танжер вступает в современную эпоху.
Экономическая ситуация также складывается не в пользу острова. Основная статья дохода Танжера – рыболовство и добыча бурых крабов. Однако штат Вирджиния, контролирующий выдачу рыболовецких лицензий, установил определенные ограничения, чтобы сохранить уменьшающиеся популяции рыбы и крабов, – и тем самым практически лишил начинающих рыбаков возможности вступить в бизнес. Мэр Танжера, Джеймс Укер Эскридж, поведал мне: «Молодежь не в состоянии получить лицензию на ловлю рыбы или добычу крабов, если только кто-то из старших не уходит на покой: количество лицензий жестко ограничено, а браконьерство, естественно, исключается».
Поэтому молодые разъезжаются с острова. Юноши оканчивают школу и, как правило, находят работу на буксирных судах в прибрежных городах вроде Балтимора, а девушки главным образом поступают в колледж. На Танжер возвращаются лишь немногие. Раньше уроженцы Танжера проживали на родине всю жизнь. Но с каждым годом остров все дальше уходит от традиционного уклада жизни. Пятьдесят лет назад на острове было около девятисот жителей, а в единственной школе учились около ста детей. Теперь население острова насчитывает менее пятисот человек, а школу посещают всего шестьдесят учеников.
Танжер называют «исчезающим островом» – вследствие эрозии, которая за последние годы размыла более семи метров суши. Но остров исчезает и в ином смысле. Община Танжера – его народ и уклад жизни – постепенно пропадает. Эдвард Прюитт – один из коренных обитателей Танжера, который покинул остров. Но в 2013 году он приехал на День Памяти. На Танжере этому празднику придают огромное значение: все жители острова собираются и отдают дань памяти тем землякам, которые служили родине и погибли за нее. В то утро американские флаги развевались в узких улочках. Кто-то раздавал всем прохожим домашний лимонад в бумажных стаканчиках. В толпе мелькали детишки, одетые в цвета национального флага – синий, белый и красный, а толпа собралась перед церковью. Прюитт, армейский старшина флота, который недавно вернулся со Среднего Востока, стоял на крыльце церкви в белом мундире и офицерской фуражке, смотрел на лица нескольких сотен соседей и друзей. Казалось, все островитяне ловили каждое слово его речи.
Эдвард Прюитт говорил о том, как важна община и сплоченность. Когда он собирался уехать в колледж, то школьный библиотекарь – ныне уже директор школы – дала ему наставление. Она сказала: «Не бойся говорить окружающим, что ты с острова, не бойся сообщать, что ты с Танжера. По твоему акценту они все равно поймут, что ты родом из необычного места, а когда тебя спросят, что это за место, гордо скажи, что остров Танжер – совершенно необыкновенный».
Эдвард процитировал ее слова: «Не стесняйся своего происхождения, потому что твоя родина уникальна, и она достойна того, чтобы о ней рассказать».
Прюитт не сразу проникся мудрыми словами наставницы. Он уехал с Танжера в 1998 году поступать в Университет Кристофера – государственный гуманитарный университет, расположенный в городе Ньюпорт-Ньюс, штат Вирджиния. Это в трех часах пути от острова. То был первый отъезд Прюитта с родного острова – и перемена далась ему нелегко. Город Ньюпорт-Ньюс по сравнению с Танжером показался юноше огромным, к тому же Эдвард не привык к такому широкому спектру возможностей и такой свободе. «У нас на Танжере выбирать особенно не из чего. Магазин всего один. А в других городах их миллионы», – вспоминал он.
Но труднее всего ему было научиться заводить друзей. В детстве и юности Эдвард знал всех детей на острове, они ему были все равно что братья и сестры. В школе он чувствовал себя как дома – там была уютная и располагающая обстановка. Одноклассников у него было всего лишь семеро, а поскольку все танжерские дети учатся в одном школьном здании, то в выпускном классе Эдвард обучался у тех же учителей, что и в первом. «Это было все равно что вырасти в многодетной семье с множеством родителей», – говорил он.
Такое тесное окружение обладало массой достоинств, но и одним недостатком: у Эдварда совершенно не было опыта завязывания новых знакомств. «Я ужасно стеснялся, – вспоминал он, – и особенно стеснялся своего необычного акцента, потому что большинство окружающих начинали меня поддразнивать». Благодаря соседу по комнате в общежитии – тоже уроженцу Танжера, но на год старше, – первокурсник Эдвард завел несколько новых знакомых, но подружиться ни с кем из них не сумел. Поэтому время от времени на него нападала «студенческая хандра» – он чувствовал себя одиноко, скучал по дому, семье и по острову Танжер в целом.
На Танжере, объяснял Эдвард, всегда легко найти, с кем пообщаться. По вечерам островная молодежь обычно собирается в местной мороженице или в кафе, которое славится блюдами из даров моря. Ничем особенным они не занимаются: немного перекусывают, болтают, затем гуляют по острову. Однако в колледже Эдвард не нашел ни подобной компании, в которой ощущал бы себя своим, ни таких заведений. «Даже не осознаешь, насколько важно это ежедневное общение, пока его не лишишься, – говорил он. – А потом скучаешь по этим будничным разговорам – по мелочам, которые, казалось бы, не представляют собой ничего важного. И по будничным беседам в школе я тоже скучал. В колледже ничего подобного не было, и я не знал, как и чем заполнить образовавшуюся пустоту».
В колледже Эдвард так и не научился заводить друзей, но после выпуска поступил во флот, и здесь ситуация изменилась. «В армии быстро со всеми знакомишься, – рассказывал Эдвард. – Вас все время перебрасывают с места на место, раз в год или два, не реже, поэтому приходится все время знакомиться с новыми людьми». Взрослея и набираясь уверенности в себе, Эдвард больше не страдал от застенчивости, как раньше, когда только выехал с острова.
«Многие из покинувших Танжер, – рассказывал Эдвард, – стараются избавиться от своего акцента и не привлекать к себе внимания. Но после колледжа я понял, что неповторимое танжерское наречие, наоборот, служит удобным предлогом для начала разговора и помогает растопить лед в общении с незнакомцами. Люди слышат твой акцент и спрашивают, откуда ты родом. Кто-то принимает танжерское англо-ирландское наречие за австралийское или британское. И тогда я объясняю, что происхожу родом с уникального острова Танжер, рассказываю о родном доме – так и завязывается наш разговор».
Ближе всего Эдвард до сих пор дружит с уроженцами Танжера, но ему удалось найти компанию и за пределами тесной островной общины. Во флоте он служит уже больше десяти лет, и там у него появилось много друзей. «Флотское товарищество – совершенно уникальные дружеские узы, – рассказывал Эдвард. – Каждый понимает, как много товарищ оставил на берегу, понимает, как трудно было уехать из родных мест, но все знают, что они вместе, плечом к плечу, и их объединяет общая миссия». Когда Эдвард встречается с бывшими сослуживцами из предыдущей дислокации, то, даже если на судне между ними не было особой дружбы, он все-таки ощущает товарищество, потому что у них есть общее прошлое.
В 2010 году Эдвард влюбился в жительницу штата Айова. Их отношениям пришлось пережить непростое испытание, потому что через несколько недель после помолвки Эдварда призвали в Ирак на целый год. Но, хотя от Кэти его отделяло полмира, Эдвард каждый день разговаривал с ней. Это общение, по словам Эдварда, поддерживало его дух. В 2011 году они поженились и сейчас живут в вирджинском городе Норфолке, где когда-то встретились, и растят трехлетнюю дочку Лауру.
Эдвард приезжает на Танжер примерно раз в месяц или чуть реже, хотя и сомневается, что когда-нибудь переедет обратно на остров. И все же он уверен: «Возвращаться домой всегда приятно».
Нам всем необходимо ощущать понимание, признание и поддержку друзей, близких и партнеров. Всем нам необходимо делиться любовью и получать ее. Всем нужно найти свое племя. Иными словами, всем нам необходима сопричастность.
Исследования показали, что, пребывая в каких-то отношениях или в группе, мы получаем множество преимуществ, в том числе – чувство сопричастности и принадлежности, которое помогает наполнить жизнь смыслом. По мнению психологов, ощущение принадлежности и сопричастности возникает потому, что выполняются два условия. Во-первых, вы состоите в отношениях, основанных на взаимной заботе: каждый из участников чувствует, что любим и ценим другими, – именно это испытыал Эдвард, когда Кэти регулярно звонила ему в Ирак. Когда окружающие признают вашу значимость и обращаются с вами соответственно, вы и сами чувствуете себя значимым. Во-вторых, в этих условиях регулярно происходит приятное взаимодействие с другими людьми. Эти минуты бывают веселыми, радостными, как игра родителя с ребенком, или более нейтральными в эмоциональном плане, как совместный просмотр телевизора двумя довольными людьми, сидящими рядом. Главное, что это взаимодействие происходит регулярно и не носит негативного характера. Когда Эдвард жил на Танжере, то ежедневно виделся с друзьями в школе и на прогулках по острову. В колледже таких регулярных встреч было меньше, поэтому он страдал от одиночества.
Хотя потребность в сопричастности и принадлежности присуща всем, в начале ХХ века многие авторитетные психологи, будучи стражами души и тела, не признавали этих основополагающих аспектов человеческой природы. Идея о том, что для полноценной и удачной жизни детям необходимы родительская любовь и забота, в те времена расценивалась не только как опасная с медицинской точки зрения, но даже как аморальная и сентиментальная, из-за чего ее отвергали. Однако плоды работы психологов показывают, как важно каждому из нас чувствовать свою сопричастность и единение с близкими с первых мгновений жизни.
Недоверие врачей к родительской заботе было естественной реакцией на тот ужасающий факт, что в начале ХХ века, как и в более рание времена, дети вокруг умирали десятками и сотнями. В период с 1850 по 1900 год в США четверть детей умирала, не дожив до пятилетнего возраста. Но благодаря новаторскому открытию ученых, в частности Луи Пастера, врачи начали понимать, что причиной многих болезней являются крошечные болезнетворные микроорганизмы, – так возникла «микробная теория». Профессионалы-медики еще не вполне понимали на тот момент, как распространяются эти невидимые инфекции, но отреагировали логически: они постарались воспрепятствовать переносу болезнетворных микробов. Врачи стали заботиться о санитарно-гигиенической обстановке в детских больничных отделениях. Согласно описанию педиатра, работавшего в 1942 году в Нью-Йорке, врачи и медсестры были отмыты до скрипа, носили маски, халаты и шапочки, а также соблюдали строжайшие меры предосторожности, чтобы не переносить бактерии. Посещение детей родителями категорически воспрещалось, а к младенцам персонал прикасался как можно реже. Кроме того, врачи рекомендовали родителям в домашней обстановке проявлять минимум нежности к ребенку. Поцелуи, объятия, касания – все это, как считалось, разносило заразу, а потому не поощрялось – ради блага детей и их здоровья.
Тем временем в моду вошла бихевиоральная психология, и психологи-исследователи стали пристально изучать процесс воспитания детей. В 1928 году Джон Б. Уотсон, бывший президент Американской ассоциации психологов и основатель бихевиоризма, выпустил значимую книгу под названием «Психологическая забота о младенцах и детях». На страницах этой книги Уотсон предостерегал читателей от опасности «чрезмерной материнской любви». Он писал, что осыпать ребенка знаками внимания – значит избаловать его и испортить ему характер, потворствуя «слабости, робости, страхам, опасливости и ущербности». Те поступки и поведение, которые для нас сегодня являются само собой разумеющимися – обнимать ребенка, целовать, брать на руки – Уотсон сурово критиковал как «сантименты». Родительскую любовь он считал столь разрушительной и вредной, что мечтал о «детской ферме, где сотни младенцев, отнятых у родителей, выращивались бы в соответствии с научными принципами», – так пишет о Уотсоне научно-популярный автор Дебора Блам.
Публика восприняла идеи Уотсона всерьез. Его книга раскупалась нарасхват и получила множество похвальных отзывов в прессе. Но в ней ни словом не упоминалось о том, что подобия «детских ферм» уже существовали. Их называли воспитательными домами, или сиротскими приютами. В самом начале ХХ века уровень детской смертности в приютах порой достигал 100 %, то есть практически каждый ребенок в приюте умирал, не достигнув и года-двух. Чтобы спасти питомцев от патогенных бактерий, которые, по мнению врачей, были подлинной причиной ранней смерти, научно настроенные сотрудники приютов обеспечивали полную стерильность и идеальную чистоту в помещениях, такую же, какую врачи создавали в детских отделениях больниц и какую медицинская общественность призывала родителей поддерживать в домашней обстановке. Воспитатели в сиротских приютах изолировали своих подопечных от любых контактов с людьми. Они отделяли детские кроватки одну от другой занавесками, а сами кроватки покрывали антимоскитной кисеей, дотрагиваясь до малышей только в случае острой необходимости, то есть практически никогда.
В таких стерильных условиях уровень смертности действительно снизился. Но даже после того, как больницы и воспитательные приюты приняли столь радикальные меры, многие младенцы все равно по необъяснимым причинам заболевали и умирали. Им обеспечивали нормальное питание, теплый кров над головой, максимальную защиту от заразных болезней, но они продолжали необъяснимым образом заражаться инфекциями, которые не поддавались лечению. Что происходило?
Именно тогда на сцену вышел Рене Шпитц. В 1945 году он опубликовал результаты исследования, которое было посвящено тому, насколько важную роль в развитии и здоровье ребенка играет… любовь. Шпитц был беженцем, он прибыл в США из Европы, спасаясь от нацистов, и был не просто первопроходцем в этой научной теме, но отступником. В своем исследовании ученый сравнил две группы обездоленных детей – питомцев безымянного воспитательного дома и малышей, живших в яслях при тюрьме в штате Нью-Йорк, где отбывали срок их матери.
В сиротском приюте все дети, за которыми наблюдал Шпитц, были младше трех лет и содержались, по выражению ученого, в «одиночном заключении». Там были приняты все возможные меры, чтобы воспрепятствовать распространению болезнетворных микробов. Кроватки были отделены одна от другой развешанными простынями. Нянечки и воспитатели носили перчатки и маски. Младенцев почти не брали на руки.
Совсем иная обстановка царила в тюремных яслях. Дети беспрепятственно играли друг с другом и забирались друг к другу в кроватки. Повсюду валялись игрушки. А самое главное – матерям разрешалось проводить время со своими детьми, часто играть с ними и баюкать их.
В отличие от сиротского приюта, в тюремных яслях царил хаос, который, казалось бы, являлся идеальной питательной средой для вредоносных бактерий. Но, когда Шпитц сравнил уровень смертности питомцев приюта и детей в яслях, он был ошеломлен. Из 88 детей в приюте, где поддерживали стерильную чистоту, но избегали человеческих контактов и ласк, к концу исследования умерли 23 ребенка. В тюремных яслях за этот же период не умер ни один.
Это открытие опровергло идею о том, что в сиротских приютах дети умирают только лишь из-за подверженности микробам. Однако заявление Шпитца главным образом заключалось в том, что умирали они не от этого, а скорее от недостатка любви, подорвавшего их здоровье. Возможно, сработали и другие факторы, в том числе отсутствие стимулирующего окружения, но не было сомнений, что у приютских детей, которых наблюдал Шпитц, не было рядом человека, с которым их связывали бы прочные узы близости. Не было того, с кем они чувствовали бы себя нужными, любимыми, в безопасности, под присмотром, окруженными заботой. Детям не давали сформировать такую причастность. В результате они чахли и умирали.
В 1947 году, во время встречи в Нью-Йоркской Медицинской академии, Шпитц показал коллегам кинопленку – запись психологически обездоленных детей в безымянном приюте, за которым наблюдал в ходе исследования. Черно-белый фильм, мутный и нечеткий, назывался «Горе: смерть во младенчестве». На одной из первых заставок зрители прочитали следующее: «В раннем младенчестве общая сумма человеческих связей, имеющихся у младенца, представлена матерью или ее заместителями». Затем коллеги Шпитца увидели маленькую девочку по имени Джейн, которую мать только что оставила в сиротском приюте. Поначалу Джейн была жизнерадостна и бодра. Когда Шпитц наклонился над кроваткой, смеясь и играя с малышкой, она смеялась и играла в ответ.
Затем фильм показывал ту же малышку неделю спустя. Ребенка как подменили, она стала совершенно иной – с подавленным и умоляющим выражением на лице. Когда нянечка подошла к ее кроватке поиграть, как неделей раньше подходил ученый, Джейн посмотрела на женщину и заплакала. Тогда сам Шпитц подошел к малышке и попытался ее утешить, но она не успокаивалась. На протяжении всех трех месяцев, что длилось наблюдение, Джейн горевала и рыдала.
Другие дети тоже страдали. Едва поступив в приют, они еще улыбались, играли и исследовали окружающий мир, то есть были нормальными младенцами. Но стоило им провести в приюте некоторое время, как их личности менялись. Глаза делались тусклыми и пустыми, лица – испуганными и встревоженными. Один из младенцев все время трясся в кроватке, словно от припадка. Другой избегал встречаться глазами с нянечкой, которая пыталась поиграть с ним, и прятал голову в подушку. Дети даже не плакали, как обычные дети, они тоненько скулили.
Как сказал Шпитц, эти дети были в отчаянии. Судя по всему, они сдались и не хотели жить. Казалось, что те, чья жизнь обрывалась преждевременно, умирали от разбитого сердца. Современные исследования помогают объяснить, почему это происходило: как установили ученые, хроническое одиночество подрывает иммунную систему и ведет к ранней смерти. Выжившие младенцы страдали и психологически, и физически. Они были слабее, менее уверены в себе и хуже адаптированы социально по сравнению с малышами из тюремных яслей.
По мере продолжения фильма на экране появлялась и такая заставка: «Лекарство – вернуть младенца матери». На экране снова возникла маленькая Джейн – на этот раз вернувшаяся к матери. Малышка вновь стала прежней. Она уже не отвергала знаки внимания, не плакала, а радостно подпрыгивала на руках у нянечки и тянулась к людям. Однако психологи и врачи, которые смотрели фильм, знали, что Джейн – исключение из правил. Большинство приютских детей никогда не получат ничего, даже отдаленно напоминающего родительскую заботу.
Душераздирающий фильм стал для зрителей потрясением. По меньшей мере один из черствых коллег Шпитца залился слезами. Кроме того, фильм способствовал существенному сдвигу в воззрениях психологов на человеческую природу. Со временем благодаря подобным исследованиям психологи стали изучать и признавать жизненно важное значение привязанности и любви в раннем возрасте. Они обнаружили, что для полноценной и здоровой жизни все люди, независимо от возраста, нуждаются в чем-то большем, чем кров и пища. Всем нужна любовь и забота. Всем нужна сопричастность с кем-то.
На протяжении жизни мы удовлетворяем эту потребность по-разному. В раннем детстве главное – любовь попечителя, а с годами мы обретаем сопричастность в дружеских, родственных и любовных отношениях. Но одно остается неизменным: все эти связи жизненно важны для нас.
К сожалению, многим людям подобных тесных связей недостает. В наши дни, когда, казалось бы, мы связаны друг с другом сильнее, чем когда-либо, благодаря цифровым технологиям, уровень социальной изоляции растет. Примерно 20 % людей считает одиночество главной причиной своего несчастья, а треть американцев в возрасте от 45 лет и старше утверждают, что одиноки. В 1985 году в рамках всеобщей переписи населения был проведен опрос: «С каким количеством значимых для вас людей вы обсуждали важные вопросы за последние полгода?» Самым распространенным оказался ответ: «С тремя». Когда такой же опрос повторили в 2004 году, чаще всего звучал ответ: «Ни с кем».
Эти показатели демонстрируют нечто большее, чем рост одиночества, – они показывают недостаток смысла в жизни. Когда мы перечисляем тех, с кем у нас близкие отношения, мы отмечаем их как главные источники смысла в своей жизни. И исследование показывает, что люди, которые одиноки и изолированы, ощущают свою жизнь как бессмысленную.
Эмиль Дюркгейм, отец социологии, умер сто лет назад, но его открытия о социальной изоляции и смысле жизни сейчас актуальны как никогда. В своем новаторском эмпирическом исследовании «Самоубийство» (1897) Дюркгейм изучил вопрос о том, почему люди кончают с собой. Он задался целью выяснить, почему в некоторых европейских обществах уровень суицидов выше, чем в других. Чтобы получить ответ, Дюркгейм исследовал связь между самоубийством и такими показателями, как брак, уровень образования и вероисповедание. Он обнаружил, что самоубийство – не индивидуальный феномен, который возникает из личных проблем человека. Это еще и социальная проблема, проблема общества.
В западном мире индивидуализм и свобода традиционно считаются краеугольными камнями счастья и осмысленной жизни. Но эмпирическое исследование Дюркгейма показало, что картина на деле куда сложнее и запутаннее. Он обнаружил, что люди более склонны к суициду, когда отдаляются от своих сообществ и тем самым получают свободу от социальных ограничений, навязываемых им. Там, где индивидуализм высоко ценится, где люди очень независимы, – в Америке, Канаде и Европе ХХI века – люди не процветают. Процветают самоубийства.
Дюркгейм изучил статистику по ряду европейских стран, включая Францию, Швецию, Австрию и Италию, чтобы выяснить, насколько люди интегрированы в различные социальные структуры. Изучая фактор наличия семьи, он обнаружил, что среди людей, не состоящих в браке, уровень самоубийств выше, чем у семейных, а у бездетных – выше, чем у имеющих детей. В отношении вероисповедания он выяснил, что протестанты кончают с собой чаще католиков и иудеев, которые живут в более сплоченных общинах и в большей степени связаны моральными обязательствами. Как показало исследование, высокий уровень образования также коррелировал с самоубийством: образованные люди, подобно протестантам, исследованным Дюркгеймом, чаще склонны покидать дом ради учебы и работы и благодаря образованию нередко бросали вызов традиционным ценностям. Идя против течения, порой ощущаешь себя одиноко. Но единение с общиной восполняет эту пустоту. Например, иудеи, которых исследовал Дюркгейм, были высокообразованными людьми, тем не менее прочные общинные связи и традиционные верования не позволяли им выбирать путь суицида.
В то же время факторы, которые объединяют людей и налагают на них больше обязательств – например, жизнь в воюющей стране или наличие большой семьи, – кореллируют с более низким уровнем самоубийств. Дюркгейм установил, что без традиций и ограничений, накладываемых общиной, люди переходят в бесцельное состояние, не ведающее рамок и норм, которое он назвал «аномией», – и чувствуют, что у них нет цели и смысла в жизни.
Эмпирические исследования, проведенные недавно, подтверждают идеи Дюркгейма. В первой главе я уже упоминала об исследовании, проведенном Ш. Оиши и Э. Дайнером, которое показало, что в богатых странах уровень самоубийств выше, чем в бедных, и что жители первых в меньшей степени склонны считать свою жизнь наполненной смыслом, – но не объяснило, почему. Исследователи не только расспрашивали респондентов, в чем те черпают смысл жизни, но и собирали демографическую и социальную информацию по каждой стране: данные о религиозности, образовании, фертильности и индивидуализме. Сопоставив полученные данные, ученые обнаружили, что Дюркгейм был прав. Жители состоятельных стран были более образованны, в меньшей степени религиозны, больше склонны к индивидуализму, а кроме того, у них меньше детей. В менее благополучных странах прослеживались противоположные закономерности: в целом люди были менее образованны и склонны к индивидуализму, более религиозны и имели больше детей. Оиши и Дайнер установили, что эти факторы, в особенности религиозность, заставляли людей считать свою жизнь более осмысленной.