— Ачтобещёбылолучше, —бледноулыбнуласьона.
— Здесь? —показалонрежущимдвижениемладонипошеенаискосок. Выражениеегомягкоголицасталопросительное. Унегобылибледно-белесыереденькиеволосы, белесыеброви.
— Здесь. Данебеспокойтесь, увасничегонезапущено. Давайтеготовитьваснаэтотвторник. —(Мариязаписала). —Акконцуфевраляпоедетедомойичтобужкнамневозвращаться.
— Иопятьбудет«проверка»? —пробовалулыбнутьсяФедерау, нонеполучилось.
— Нуразвечтопроверка, —улыбнуласьвизвинениеона. Чемонамоглаподкрепитьего, кромесвоейутомлённойулыбки?
Иоставивегостоять, апотомсестьидумать, онапошладальшепокомнате. ПопутиещёчутьулыбнуласьАхмаджану(онаегорезалавпахутринеделиназад) —иостановиласьуЕфрема.
Онужеждалеё, книжкусинююсбросиврядом. Сширокойголовой, снепомерноутолщённой, обинтованнойшеейивплечахширокий, асногамиподжатыми, онполусиделвкроватикаким-тонеправдоподобнымкоротышкой. Онсмотрелнанеёисподлобья, ожидаяудара.
Онаоблокотиласьоспинкуегокроватиидвапальцадержалаугуб, какбыкурила.
— Ну, какнастроение, Поддуев?
Толькоибылоболтать, чтоонастроении! Ейпоговоритьиуйти, ейномеротбыть.
— Резать—надоело, —высказалЕфрем.
Онаподнялабровь, будтоудивилась, чторезать—можетнадоесть.
Ничегонеговорила.
Ионужесказалдовольно.
Онимолчали, каквразмолвке. Какпередразлукой.
— Ведьопятьжепотомуместу? —даженеспросил, асамсказалЕфрем.
(Онхотелвыразить: какжевыраньшерезали? Чтожвыдумали? Ноникогданещадившийникакихначальников, всемлепившийвлицо, ЕвгениюУстиновнуонпоберёг. Пустьсамадогадается.)
— Рядышком, —отличилаона.
(Чтожговоритьтебе, горемыка, чторакязыка—этонеракнижнейгубы? Подчелюстныеузлыуберёшь, авдругоказывается, чтозатронутыглубинныелимфопути. Этогонельзябылорезатьраньше).
КрякнулЕфрем, какпотянувшиневсилу.
— Ненадо. Ничегоненадо.
Даоначто-тоинеуговаривала.
— Нехочурезать. Ничегобольшенехочу.
Онасмотрелаимолчала.
— Выписывайте!
Смотрелаонавегорыжиеглаза, послемногогострахаперешагнувшиевбесстрашие, итожедумала: зачем? Зачемегомучить, еслиножнеуспевалзаметастазами?
— Впонедельник, Поддуев, размотаем—посмотрим. Хорошо?
(Онтребовалвыписывать, нокакещёнадеялся, чтоонаскажет: —«Тысумасошёл, Поддуев? Чтозначитвыписывать? Мытебялечитьбудем! Мывылечимтебя!..»Аона—соглашалась. Значит, мертвяк.)
Онсделалдвижениевсемтуловищем, означавшеекивок. Ведьголовойотдельнооннемогкивнуть.
ИонапрошлакПрошке. Тотвсталейнавстречуиулыбался. Ничутьегонеосматривая, онаспросила:
— Ну, каквысебячувствуете?
— Тагарно, —ещёширеулыбнулсяПрошка. —Оцитаблеткимэнидопом о глы.
Онпоказалфлакончиксполивитаминами. Онужнезнал, какеёлучшеудобрить? Какуговоритьеё, чтобонанезадумаларезать!
Онакивнулатаблеткам. Протянуларукуклевойсторонеегогруди:
— Атут? Покалывает?
— Татрохи е.
Онаещёкивнула:
— Сегоднявыписываемвас.
ВоткогдаобрадовалсяПрошка! Такиполезливгоручёрныеброви:
— Ташовы?! Аоперации—нэбудэ, ни?
Онакачалаголовой, бледноулыбаясь.
Неделюегощупали, загоняливрентгенчетырераза, тосажали, токлали, топоднимали, водиликкаким-тостарикамвбелыххалатах—ужоножидалсебелихойхворобы—ивдруготпускалибезоперации!
— Такяздоров?!
— Несовсем.
— Оцитаблеткидужегарны, га? —Чёрныеглазаегосверкалипониманиемиблагодарностью. Емуприятнобыло, чтосвоимлёгкимисходомонрадуетиеё.
— Такиетаблеткибудетесамиваптекахпокупать. Аявамещёпропишу, тожепопьёте. —Иповернулаголовуксестре: —Аскорбиновую.
Мариястрогонаклонилаголовуизаписалавтетрадь.
— Толькоточнотриразавдень, точно! Этоважно! —внушалаЕвгенияУстиновна. (Внушениебыловажнейсамоголекарства). —Ипридётсявампоберечься! Вамненадобыстроходить. Ненадоподниматьтяжёлого. Еслинаклоняться—тоосторожно.
Прошкарассмеялся, довольный, чтоионаневсенасветепонимает.
— Якто—важк о гонэподымать? Я—тракторист.
— Авысейчаспокаработатьнебудете.
— Ачогож? Побюлетн ю?
— Нет. Высейчаспонашейсправкеполучитеинвалидность.
— Инвалидность? —Прошкадиковатонанеёпосмотрел. —Танаякэминилыхоинвалидность? Якянанижитьбуду? Ящемолодый, яробытьхочу.
Онвыставилсвоиздоровыесгрубоватымипальцамируки, просящиесявработу.
НоэтонеубедилоЕвгениюУстиновну.
— Вывперевязочнуюспуст и тесьчерезполчаса. Будетготовасправка, иявамобъясню.
Онавышла, инегнущаясяхудаяМариявышлазаней.
Исразувпалатезаговориливнесколькоглоток. Прошка—обэтойинвалидности, накойона, обговоритьсхлопцами, нодругиетолковалиоФедерау. Эторазительнобылодлявсех: вотчистая, белая, ровнаяшея, ничегонеболит—иоперация!
Поддуеввкроватиповернулсянарукахкорпусомсподжатыминогами(этовышло—какповорачиваетсябезногий) изакричалсердито, дажепокраснел:
— Недавайся, Генрих! Небудьдурак! Начнутрезать—зарежут, какменя.
НоиАхмаджанмогсудить:
— Надорезать, Федерау! Онидаромнескажут.
— Зачемжерезать, еслинеболит? —возмущалсяДёма.
— Датычто, браток? —басилКостоглотов. —Сумасойти, здоровуюшеюрезать.
Русановморщилсяотэтихкриков, нонесталникомуделатьзамечаний. Вчерапослеуколаоноченьповеселел, чтолегкоегоперенёс. Однакопо-прежнемуопухольподшеейвсюночьиутроимешалаемудвигатьголовой, исегодняончувствовалсебявполненесчастным, чтоведьонанеуменьшается.
Правда, приходиладокторГангарт. ОнаоченьподробнорасспросилаПавлаНиколаевичаокаждомоттенкеегосамочувствиявчераиночью, исегодня, иостепенислабости, иобъяснила, чтоопухольнеобязательнодолжнаподатьсяпослепервогоукола, дажеэтовполненормально, чтонеподалась. Отчастионаегоуспокоила. ОнприсмотрелсякГангарт—унеёнеглупоелицо. Вконцеконцоввэтойклиникетоженесамыепоследниеврачи, опытунихесть, надоуметьснихпотребовать.
Ноуспокоенияегохваталоненадолго. Врачушла, аопухольторчалаподчелюстьюидавила, абольныенеслисвоё, авотпредлагаличеловекурезатьсовсемздоровуюшею. УРусановажекакаябубуля—инережут! инепредлагают. Неужелитакплохо?
Позавчера, войдявпалату, ПавелНиколаевичнемогбысебепредставить, чтотакбыстропочувствуетсебявчём-тосоединённымсэтимилюдьми.
Ведьошеешларечь. Утроихуних—ошее.
ГенрихЯкобовичоченьрасстроился. Слушалвсё, чтоемусоветовали, иулыбалсярастерянно. Всеуверенноговорили, какемупоступить, толькосамонсвоёделовиделсмутно. (Каконисмутновиделисвоёсобственное). Ирезатьбылоопасно, инерезатьбылоопасно. Онуженасмотрелсяиповыспрашивалздесь, вклинике, ещёпрошлыйраз, когдаемулечилирентгеномнижнююгубу, каквотсейчасЕгенбердиеву. Стехпорструпнагубеираздулся, ивысох, иотвалился, ноонпонимал, зачемрежутшейныежелезы: чтобнедатьпродвигатьсяракудальше.
ОднаковотПоддуевудваразарезали—ичтопомогло?..
Аеслиракникудаинедумаетползти? Еслиегоуженет?
Вовсякомслучаенадобылопосоветоватьсясженой, аособенносдочерьюГенриеттой, самойобразованнойирешительнойунихвсемье. Ноонзанимаетздеськойку, иклиниканестанетждатьоборотаписем(аещёотстанциикним, вглубьстепи, почтувозятдваразавнеделюитолишьпохорошейдороге). Выписыватьсяжеиехатьнасоветдомой—оченьтрудно, трудней, чемэтопонимаютврачиитебольные, которыеемутаклегкосоветуют. Дляэтогонадозакрытьвздешнейгородскойкомендатуреотпускноесвидетельство, толькочтовыхлопотанноеструдом, снятьсясвременногоучётаиехать; спервавлёгкомпальтецеиполуботинках, каконсейчас, ехатьпоездомдомаленькойстанции, тамнадеватьполушубокиваленки, оставленныенахранениеунезнакомыхдобрыхлюдей, —потомучтотампогоданездешняя, тамещёлютыеветрыизима, —истопятьдесяткилометровтрястись-качатьсядосвоейМТС, можетбытьневкабине, авкузове; итотчасже, приехавдомой, писатьзаявлениевобластнуюкомендатуруидве-три-четыренеделиждатьразрешениянановыйвыезд; икогдаонопридёт—опятьотпрашиватьсясработы, акакразпотаетснег, развезётдорогуимашиныстанут; ипотомнамаленькойстанции, гдеостанавливаютсядвапоездавсутки, каждыйпоминуте, мотатьсяотчаяннооткондуктораккондуктору, которыйбыпосадил; иприехавсюда, вздешнейкомендатуреопятьстановитьсянавременныйучётипотомещёсколько-тоднейждатьочерединаместовклинике.
ТемвременемобсуждалиделаПрошки. Вотиверьдурнымприметам! —лёгнаплохуюкойку! Егопоздравлялиисоветовалиподчинитьсяинвалидности, покадают. Дают—бери! Дают—значит, надо. Дают, апотомотнимут. НоПрошкавозражал, чтохочетработать. Даещё, мол, наработаешься, дурак, жизньдлинная!
ПошёлПрошказасправками. Сталовпалатестихать.
Ефремопятьоткрылсвоюкнигу, ночиталстроки, непонимая, искорозаметилэто.
Оннепонималих, потомучтодёргался, волновался, смотрел, чтоделаетсявкомнатеивкоридоре. Чтобихпонимать, надобылоемувспомнить, чтосамонуженикуданеуспеет. Ничегонеизменит. Никогонеубедит. Чтосамомуемуосталисьсчитанныедниразобратьсявсебесамом.
Итолькотогдаоткрывалисьстрокиэтойкниги. Онибылинапечатаныобычнымичёрнымибуквочкамипобелойбумаге. Номалобылопростойграмоты, чтобихпрочесть.
КогдаПрошкаужесосправкамирадостноподнялсяполестнице, вверхнемвестибюлеонвстретилКостоглотоваипоказалему:
— Ипечатикруглэньки, осьвоно!
Однасправкабыланавокзалспросьбойбезочередидатьбилетбольномутакому-то, перенесшемуоперацию. (Еслиненаписатьобоперации, навокзалебольныхслаливобщийхвост, ионимоглинеуехатьдвадняитри.)
Авдругойсправке—длямедицинскогоучрежденияпоместужительства, былонаписано:
tumor cordis, casus inoperabilis.
— Нэзрозумию, —тыкалтудаПрошкапальцем. —Щотакэнаписано, га?
— Сейчасподумаю, —щурилсяКостоглотовснедовольнымлицом.
Прошкапошёлсобираться.
АКостоглотовоблегсяоперилаисвесилчубнадпролётом.
Никакойлатынионпутёмнезнал, какивообщеникакогоиностранногоязыка, какивообщениоднойнаукиполностью, крометопографии, даитовоенной, вобъёмесержантскихкурсов. Нохотявсегдаивездеонзловысмеивалобразование, онниглазом, ниухомнепропускалнигденикрохи, чтобсвоёобразованиерасширить. Емудосталсяодинкурсгеофизическогов1938 годуданеполныйодинкурсгеодезическогос46-гона47-йгод, междунимибылаармияивойна, малоприспособленныедляуспехавнауках. НовсегдаКостоглотовпомнилпословицусвоеголюбимогодеда: дураклюбитучить, аумныйлюбитучиться—идажевармейскиегодывсегдавбирал, чтобылополезнознать, иприклонялухокразумнойречи, рассказывалличтоофицеризчужогополкаилисолдатеговзвода. Правда, онтакухоприклонял, чтобыгордостинеущербнуть—слушалвбирчиво, авроденеоченьемуэтоинужно. НозатопризнакомствесчеловекомникогданеспешилКостоглотовпредставитьсебяипорисоваться, асразудоведывался, ктоегознакомец, чей, откудаикаков. Этомногопомогалоемууслышатьиузнать. Аужгдепришлосьнабратьсявдосыть—этовпереполненныхпослевоенныхбутырскихкамерах. Тамкаждыйвечерчиталисьунихлекциипрофессорами, кандидатамиипростознающимилюдьми—поатомнойфизике, западнойархитектуре, погенетике, поэтике, пчеловодству—иКостоглотовбылпервыйслушательвсехэтихлекций. ЕщёподнарамиКраснойПресниинанетёсаныхнарахтеплушек, икогдавэтапахсажализадницейназемлю, ивлагерномстрою—всюдуонпотойжедедушкинойпословицестаралсядобрать, чегонеудалосьемувинститутскихаудиториях.
Такивлагереонрасспросилмедстатистика—пожилогоробкогочеловечка, которыйвсанчастиписалбумажки, атоислалиегозакипяткомсбегать, иоказалсятотпреподавателемклассическойфилологиииантичныхлитературленинградскогоуниверситета. Костоглотовпридумалбратьунегоурокилатинскогоязыка. Дляэтогопришлосьходитьвморозпозонетуда-сюда, никарандаша, нибумагипритомнебыло, амедстатистикиногдаснималрукавичкуипальцемпоснегучто-нибудьписал. (Медстатистикдавалтеурокисовершеннобескорыстно: онпросточувствовалсебянакороткийчасчеловеком. ДаКостоглотовуиплатитьбылобынечем. Ноедваонинепоплатилисьуопера: онпорозньвызывалихидопрашивал, подозревая, чтоготовятпобегинаснегучертятпланместности. Влатыньонтакинеповерил. Урокипрекратились.)
ОттехуроковисохранилосьуКостоглотова, что casus —это«случай», in —приставкаотрицательная. И cor, cordis оноттудазнал, аеслибинезнал, тонебылобольшойдогадкойсообразить, чтокардиограмма—оттогожекорня. Аслово tumor встречалосьемунакаждойстранице«Патологическойанатомии», взятойуЗои. ТакбезтрудаонпонялсейчасдиагнозПрошки:
Опухольсердца, случай, неподдающийсяоперации.
Нетолькооперации, ноиникакомулечению, еслиемупрописывалиаскорбинку.
Такчто, наклонясьнадлестницей, Костоглотовдумалнеопереводеслатыни, аопринципесвоём, которыйонвчеравыставлялЛюдмилеАфанасьевне—чтобольнойдолженвсёзнать.
Нотобылпринципдлятакихвидалых, какон.
А—Прошке?
Прошканичегопочтииврукахненёс—небылоунегоимущества. ЕгопровожалиСибгатов, Дёмка, Ахмаджан. Всетроешлиосторожно: одинберегспину, другой—ногу, третийвсё-такискостыльком. АПрошкашёлвесело, ибелыезубыегосверкали.
Воттаквот, когдаприходилосьизредка, провожалиинаволю.
И—сказать, чтосейчас, заворотамиегоарестуютопять?..
— Такшотамнаписано? —беспечноспросилПрошка, забираясправку.
— Ч-чёртегознает, —скривилротКостоглотов, ишрамегоскривилсятоже. —Такиехитрыеврачистали, непрочтёшь.
— Ну, выздоравливайтэ! Ивыусивыздоравливайтэ, хлопцы! Тадохаты! Тадожинки! —Прошкавсемимпожалрукииещёслестницывеселооборачиваясь, веселооборачиваясь, помахивалим.
Иуверенноспускался.
Ксмерти.
Дети
Только обошла она пальцами Дёмкину опухоль, да приобняла за плечи — и пошла дальше. Но тем случилось что-то роковое, Дёмка почувствовал.
Он не сразу это почувствовал — сперва были в палате обсуждения и проводы Прошки, потом он примерялся перебраться на его уже теперь счастливую койку к окну — там светлей читать и близко с Костоглотовым заниматься стереометрией, а тут вошёл новенький.
Это был тёмно-загоревший молодой человек со смоляными опрятными волосами, чуть завойчатыми. Лет ему было, наверно, уже двадцать со многим. Он тащил под левой мышкой три книги и под правой мышкой три книги.
— Привет, друзья! — объявил он с порога, и очень понравился Дёмке, так просто держался и смотрел искренно. — Куда мне?
А сам почему-то оглядел не койки, а стены.
— Вы — много читать будете? — спросил Дёмка.
— Всё время!
Подумал Дёмка.
— По делу или так?
— По делу!
— Ну, ложитесь вон около окна, ладно. Сейчас вам постелят. А книги у вас о чём?
— Геология, браток, — ответил новенький.
И Дёмка прочёл на одной: «Геохимические поиски рудных месторождений».
— Ложитесь к окну, ладно. А болит что?
— Нога.
— И у меня нога.
Да, ногу одну новичок бережно переставлял, а фигура была — хоть на льду танцевать.
Новенькому постелили, и он, верно, как будто за тем и приехал: тут же разложил пять книг по подоконнику, а в шестую уткнулся. Почитал часок, ничего не спрашивая, никому не рассказывая, и его вызвали к врачам.
Дёмка тоже старался читать. Сперва стереометрию и строить фигуры из карандашей. Но теоремы ему в голову не шли. А чертежи — отсечённые отрезки прямых, зазубристо обломанные плоскости — напоминали и намекали Дёмке всё на то же.
Тогда он взял книжку полегче, «Живая вода», получила сталинскую премию. Книг очень много издавалось, прочесть их все никто не мог бы успеть. А какую прочтёшь — так вроде мог бы и не читать. Но по крайней мере положил Дёмка прочитывать все книги, получившие сталинскую премию. Таких было в год до сорока, их тоже Дёмка не успевал. В Дёмкиной голове путались даже названия. И понятия тоже путались. Только-только он усвоил, что разбирать объективно — значит видеть вещи, как они есть в жизни, и тут же читал, как ругали писательницу, что она «стала на зыбкую засасывающую почву объективизма». Читал Дёмка «Живую воду» и не мог разобрать, чего у него на душе такая нудь и муть.
В нём нарастало давление ущерба, тоска. Хотелось ему то ли посоветоваться? то ли пожаловаться? А то просто человечески поговорить, чтоб даже его немножко пожалели.
Конечно, он читал и слышал, что жалость — чувство унижающее: и того унижающее, кто жалеет, и того, кого жалеют.
А всё-таки хотелось, чтобы пожалели.
Здесь, в палате, было интересно послушать и поговорить, но не о том и не так, как хотелось сейчас. С мужчинами надо держать себя как мужчина.
Женщин в клинике было много, очень много, но Дёма не решился бы переступить порог их большой шумной палаты. Если бы столько было собрано там здоровых женщин — занятно было бы, идя мимо, ненароком туда заглянуть и что-нибудь увидеть. Но перед таким гнездилищем больных женщин он отводил глаза, боясь увидеть что-нибудь. Болезнь их была завесой запрета, более сильного, чем простой стыд. Некоторые из этих женщин, встречавшиеся Дёме на лестнице и в вестибюлях, были так опущены, подавлены, что плохо запахивали халаты, и ему приходилось видеть их нижние сорочки то на груди, то ниже пояса. Однако эти случаи вызывали в нём ощущение боли.
И так всегда он опускал глаза перед ними. И вовсе не просто было здесь познакомиться.
Только тётя Стёфа сама его заметила, стала расспрашивать, и он с ней подружился. Тётя Стёфа была уже и мать, и бабушка, и с этими общими чертами бабушек — морщинками и улыбкой, снисходящей к слабостям, только голос мужской. Становились они с тётей Стёфой где-нибудь около верха лестницы и говорили подолгу. Никто никогда не слушал Дёму с таким участием, будто ей и ближе не было никого, как он. И ему легко было рассказывать ей о себе и даже о матери такое, чего бы он не открыл никому.
Двух лет был Дёмка, когда убили отца на войне. Потом был отчим, хоть не ласковый, однако справедливый, с ним вполне можно было бы жить, но мать — тёте Стёфе он этого слова не выговаривал, а для себя давно и твёрдо заключил — скурвилась. Отчим бросил её и правильно сделал. С тех пор мать приводила мужиков в единственную с Дёмой комнату, тут они выпивали обязательно (и Дёме навязывали пить, да он не принимал), и мужики оставались у неё разно: кто до полуночи, кто до утра. И разгородки в комнате не было никакой, и темноты не было, потому что засвечивали с улицы фонари. И так это Дёмке опостыло, что пойлом свиным казалось ему то, о чём его сверстники думали с задрогом.
Прошёл так пятый класс и шестой, а в седьмом Дёмка ушёл жить к школьному сторожу, старику. Два раза в день школа кормила Дёмку. Мать и не старалась его вернуть — сд ы халасьирадабыла.
Дёмаговориломатеризло, немогспокойно. ТётяСтёфавыслушивала, головойкивала, азаключаластранно:
— Набеломсветевсеживут. Белыйсветвсемодин.
СпрошлогогодаДёмапереехалвзаводскойпосёлок, гдебылавечерняяшкола, емудалиобщежитие. РаботалДёмаученикомтокаря, потомполучилвторойразряд. Неоченьхорошоунегоработашла, нонаперекорматериномушалопутствуонводкинепил, песеннеорал, азанимался. Хорошокончилвосьмойклассиоднополугодиедевятого.
Итольковфутбол—вфутболонизредкабегалсребятами. Изаэтоодномаленькоеудовольствиесудьбаегонаказала: кто-товсуматохесмячомненарочностукнулДёмкубутсойпоголени, Дёмкаивниманиянепридал, похромал, потомпрошло. Аосеньюногаразбаливаласьиразбаливалась, онещёдолгонепоказывалврачам, потомногугрели, сталохуже, послалиповрачебнойэстафете, вобластнойгородипотомсюда.
Ипочемуже, спрашивалтеперьДёмкатётюСтёфу, почемутакаянесправедливостьивсамойсудьбе? Ведьестьжелюди, которымтакивыстилаетгладеньковсюжизнь, адругим—всеперекромсано. Иговорят—отчеловекасамогозависитегосудьба. Ничегонеотнего.
— ОтБогазависит, —зналатётяСтёфа. —Богувсёвидно. Надопокориться, Дёмушка.
— Тактемболее, еслиотБога, еслиемувсёвидно—зачемжетогданаодноговалить? Ведьнадожраспределятькак-то…
Ночтопокоритьсянадо—противэтогоспоритьнеприходилось. Аеслинепокориться—такчтодругоеделать?
ТётяСтёфабылаздешняя, еёдочери, сыновьяиневесткичастоприходилипроведатьеёипередатьгостинца. ГостинцыэтиутётиСтёфынезадерживались, онаугощаласоседокисанитарок, авызвавДёмуизпалаты, иемусовалаяичкоилипирожок.
Дёмабылвсегданесыт, оннедоедалвсюжизнь. Из-запостоянныхнастороженныхмыслейоедеголодказалсяемубольше, чембылнасамомделе. НовсёжеобиратьтётюСтёфуонстеснялся, иеслияичкобрал, топирожокпыталсяотвергнуть.
— Бери, бери! —махалаона. —Пирожок-тосмясом. Пот а иестьего, покамясоед.
— Ачто, потомнебудет?
— Конечно, неужлинезнаешь?
— Ичтожпослемясоеда?
— Масленица, что!
— Такещёлучше, тётяСтёфа! Масленица-тоещёлучше?!
— Каждоесвоимхорошо. Лучше, хуже—амясанельзя.
— Ну, амасленица-тохотьнекончится?
— Какнекончится! Внеделюпролетит.
— Ичтожпотомбудемделать? —веселоспрашивалДёма, ужеуминаядомашнийпахучийпирожок, какихвегодоменикогданепекли.
— Вотнехристирастут, ничегонезнают. Апотом—великийпост.
— Азачемонсдался, великийпост? Пост, даещёвеликий!
— Апотому, Дёмуша, чтобрюхонатолочишь—сильнокземлеклонит. Невсегдатак, просветытоженужны.
— Накойони, просветы? —Дёмаоднитолькопросветыизнал.
— Натоипросветы, чтобыпросветляться. Натощак-тосвежей, незамечалразве?
— Нет, тётяСтёфа, никогданезамечал.
Ссамогопервогокласса, ещёичитать-писатьнеумел, ауженаученбылДёма, изналтвёрдоипонималясно, чторелигияестьдурман, триждыреакционноеучение, выгодноетолькомошенникам. Из-зарелигиикое-гдетрудящиесяинемогутещёосвободитьсяотэксплуатации. Акаксрелигиейрассчитаются—такиоружиевруки, такисвобода.
ИсаматётяСтёфасеёсмешнымкалендарём, сеёБогомнакаждомслове, сеёнезаботнойулыбкойдажевэтоймрачнойклиникеивотсэтимпирожкомбылафигуройкакбынереакционной.
Итемнеменеесейчас, всубботупослеобеда, когдаразошлисьврачи, оставивкаждомубольномусвоюдумку, когдахмурыйденёкещёдавалкой-какойсветвпалаты, аввестибюляхикоридорахужегорелилампы, Дёмаходил, прихрамывая, ивсюдуискалименнотётюСтёфу, котораяипосоветовать-тоемуничегодельнонемогла, кромекаксмириться.
Акакбынеотняли. Какбынеотрезали. Какбынепришлосьотдать.
Отдать? —неотдать? Отдать? —неотдать?..
Хотяотэтойгрызучейболи, пожалуй, иотдатьлегче.
НотётиСтёфынигденаобычныхместахнебыло. Затовнижнемкоридоре, гдеонрасширялся, образуямаленькийвестибюльчик, которыйсчиталсявклиникекраснымуголком, хотятамжестоялистолнижнейдежурноймедсестрыиеёшкафсмедикаментами, Дёмаувиделдевушку, дажедевчёнку—втакомжезастиранномсеромхалате, асама—какизкинофильма: сжёлтымиволосами, какихнебывает, иещёизэтихволосбылочто-тосостроенолёгкоешевелящееся.
Дёмаещёвчераеёвиделмелькомпервыйраз, иотэтойжёлтойклумбыволосдажеморгнул. Девушкапоказаласьемутакойкрасивой, чтозадержатьсянанейвзглядомоннепосмел—отвёлипрошёл. Хотяповозрастуизовсейклиникионабылаемуближевсех(ещё—Сурхансотрезаннойногой), —нотакиедевушкивообщебылиемунедостижимы.
Асегодняутромонеёещёразоквиделвспину. Дажевбольничномхалатеонабылакакосочка, сразуузнаешь. Иподрагивалснопикжёлтыхволос.
НавернякаДёмаеёсейчаснеискал, потомучтонемогбырешитьсяснейзнакомиться: онзнал, чторотемусвяжеткактестом, будетмычатьчто-нибудьнеразборчивоеиглупое. Ноонувиделеё—ивгрудиёкнуло. Истараясьнехромать, стараясьровнейпройти, онсвернулвкрасныйуголокисталперелистыватьподшивкуреспубликанской«Правды», прореженнуюбольныминаобёрткуидругиенужды.
Половинутогостола, застеленногокумачом, занималбронзированныйбюстСталина—крупнейголовойиплечами, чемобычныйчеловек. АрядомсоСталинымстояланянечка, тожедородная, широкогубая. По-субботнемунеожидаясебеникакойгонки, онапередсобойнастолерасстелилагазету, высыпалатудасемячекисочнолускалаихнатужегазету, сплёвываябезпомощирук. Она, может, иподошла-тонаминутку, ноникакнемоглаотстатьотсемячек.
Репродукторсостеныхрипленькодавалтанцевальнуюмузыку. Ещёзастоликомдвоебольныхигралившашки.
Адевушка, какДёмавиделуголкомглаза, сиделанастулеустенкипростотак, ничегонеделая, носиделапряменькая, иоднойрукойстягивалахалатушеи, гденикогданебывалозастёжек, еслиженщинысаминепришивали. Сиделжелтоволосыйтающийангел, рукаминельзяприкоснуться. Акакславнобылобыпотолковатьочем-нибудь!.. Даионоге.
Самнасебясердясь, Дёмкапросматривалгазеты. Ещёспохватилсяонсейчас, чтобережавремя, никакогонеделалзачёсаналбу, простостригсяподмашинкусплошь. Итеперьвыгляделпереднейкакболван.
Ивдругангелсамсказал:
— Чтотыробкийтакой? Второйденьходишь—неподойдёшь.
Дёмавздрогнул, окинулся. Да! —комужещё? Этоемуговорили!
Хохолокилисултанчик, какнацветке, качалсянаголове.
— Тычто—пуганый, да? Беристул, волокисюда, познакомимся.
— Я—непуганый. —Новголосеподвернулосьчто-тоипомешалоемусказатьзвонко.
— Нутактащи, мостись.
Онвзялстули, вдвоестараясьнехромать, понёсегокнейводнойруке, поставилустенкирядом. Ирукупротянул:
— Дёма.
— Ася, —вложилатасвоюмягонькуюивынула.
Онсел, иоказалосьсовсемсмешно—ровнорядышкомсидят, какженихиневеста. Даисмотретьнанеёплохо. Приподнялся, переставилстулвольней.
— Тычтожсидишь, ничегонеделаешь? —спросилДёма.
— Азачемделать? Яделаю.
— Ачтотыделаешь?
— Музыкуслушаю. Танцуюмысленно. Аты, небось, неумеешь?
— Мысленно?
— Дахотьногами!
Дёмкачмокнулотрицательно.
— Ясразувижу, непротёртый. Мыбстобойтутпокрутились, —огляделасьАся, —данегде. Даичтоэтозатанцы? Простотакслушаю, потомучтомолчаниеменявсегдаугнетает.
— Акакиетанцыхорошие? —судовольствиемразговаривалДёмка. —Танг о?
Асявздохнула:
— Какоетанго, этобабушкитанцевали! Настоящийтанецсейчасрок-н-ролл. Унасегоещёнетанцуют. ВМоскве, итомастера.
Дёманевсесловаеёулавливал, апростоприятнобылоразговариватьипрямонанеёиметьправосмотреть. Глазаунеёбылистранные—спризеленью. Новедьглазанепокрасишь, какиеесть. Авсёравноприятные.
— Тотещётанец! —прищёлкнулаАся. —Толькоточнонемогупоказать, саманевидела. Акакжетывремяпроводишь? Песнипоёшь?
— Дане. Песеннепою.
— Отчего, мы—поём. Когдамолчаниеугнетает. Чтожтыделаешь? Нааккордеоне?
— Не… —застыживалсяДёмка. Никудаонпротивнеёнегодился.
Немогжеонейтакпрямоляпнуть, чтоегоразжигаетобщественнаяжизнь!..
Асяпросто-такинедоумевала: вотинтересныйпопалсятип!
— Ты, может, ватлетикеработаешь? Я, междупрочим, впятиборьинеплохоработаю. Ястосороксантиметровделаюитринадцатьдведесятыхделаю.
— Я—не… —ГорькобылоДёмкесознавать, какойонпереднейничтожный. Вотумеютжелюдисоздаватьсеберазвязнуюжизнь! АДёмканикогданесумеет… —Вфутболнемножко…
Итодоигрался.
— Ну, хотькуришь? Пьёшь? —ещёснадеждойспрашивалаАся. —Илипивоодно?
— Пиво, —вздохнулДёмка. (Онипивавротнебрал, нонельзяжбылодоконцапозориться.)
— О-о-ох! —простоналаАся, будтоейвподвздошьеударили. —Какиевывсеещё, ядрёнапалка, маменькинысынки! Никакойспортивнойчести! Вотившколеунастакие. Насвсентябревмужскуюперевели—такдиректорсебеоднихприбитыхоставилдаотличников. Авсехлучшихребятвженскуюспихнул.
Онанеунизитьегохотела, ажалела, новсежонзаприбитыхобиделся.
— Атывкакомклассе? —спросилон.
— Вдесятом.
— Иктожвамтакиепричёскиразрешает?
— Гдеразрешают! Бо-о-орются!.. Ну, имыборемся!
Нет, онапростодушноговорила. Дахотьбызубоскалила, хотьбыонаДёмкукулакамиколоти, ахорошо, чторазговорились.
Танцевальнаямузыкакончилась, исталдикторвыступатьоборьбенародовпротивпозорныхпарижскихсоглашений, опасныхдляФранциитем, чтоотдавалиеёвовластьГермании, ноидляГерманииневыносимыхтем, чтоотдавалиеёвовластьФранции.
— Ачтотывообщеделаешь? —допытываласьАсясвоё.
— Вообще—токаремработаю, —небрежно-достойносказалДёмка.
НоитокарьнепоразилАсю.
— Асколькополучаешь?
Дёмкаоченьуважалсвоюзарплату, потомучтоонабылакровнаяипервая. Носейчаспочувствовал, что—невыговорит, сколько.
— Дачепуху, конечно, —выдавилон.
— Этовсёерунда! —заявилаАсяствёрдымзнанием. —Тыбыспортсменомлучшестал! Данныеутебяесть.
— Этоуметьнадо…
— Чегоуметь?! Дакаждыйможетстатьспортсменом! Толькотренироватьсямного! Аспорткаквысокооплачивается! —везутбесплатно, кормятнатридцатьрублейвдень, гостиницы! Аещёпремии! Асколькогородовповидаешь!
— Ну, тыгдебыла?
— ВЛенинградебыла, вВоронеже…
— Ленинградпонравился?
— Ой, чтоты! Пассаж! Гостиныйдвор! Аспециализированные—почулкамотдельно! посумочкамотдельно!..
НичегоэтогоДёмканепредставлял, исталоемузавидно. Потомучто, правда, можетбытьвсеименноибылохорошо, очёмтаксмелосудилаэтадевчёнка, азахолустнобыло—вочтотакупиралсяон.
Нянечка, какмонумент, всётакжестояланадстолом, рядомсоСталиным, исплёвываласемячкинагазетуненаклоняясь.
— Какжеты—спортсменка, асюдапопала?
Оннерешилсябыспросить, гдеименноунеёболит. Этомоглобытьстыдно.
— Дая—натридня, тольконаисследование, —отмахнуласьАся. Однойрукойейприходилосьпостояннопридерживатьилипоправлятьрасходившийсяворот. —Халатнапялиличерт-текакой, стыднонадеть! Тутеслинеделюлежать—таксумасойдёшь…Ну, атызачтопопал?
— Я?.. —Дёмкачмокнул. Оноге-тоонихотелпоговорить, дарассудительно, анаскокегосмущал. —Уменя—наноге…
Досихпор«уменя—наноге»былидлянегословасбольшимигорькимзначением. НоприАсинойлёгкостионужначалсомневаться, таклиужвсеэтовесит. Ужеионогеонсказалпочтикакозарплате, стесняясь.
— Ичтоговорят?
— Давотвидишь…Говорить—неговорят…Ахотят—отрезать…
Сказал—исотемнённымлицомсмотрелнасветлоеАсино.
— Датычто!! —Асяхлопнулаегопоплечу, какстароготоварища. —Какэто—ногуотрезать? Даонисумасошли? Лечитьнехотят! Низачтонедавайся! Лучшеумереть, чембезногижить, чтоты? Какаяжизньукалеки, чтоты! Жизньданадлясчастья!
Да, конечно, онаопятьбылаправа! Какаяжизньскостылём? Вотсейчасбыонсиделрядомсней—агдебкостыльдержал? Акакбы—культю?.. Даонистулабысамнеподнёс, этобонаемуподносила. Нет, безноги—нежизнь.
Жизньданадлясчастья.
— Идавнотыздесь?
— Даужсколько? —Дёмасоображал. —Неделитри.
— Ужаскакой! —Асяперевелаплечами. —Вотскучища! Нирадио, ниаккордеона! Ичтотамзаразговорчикивпалате, воображаю!
ИопятьнезахотелосьДёмкепризнаться, чтоонцелымиднямизанимается, учится. ВсеегоценностиневыстаивалипротивбыстроговоздухаизАсиныхгуб, казалисьсейчаспреувеличеннымиидажекартонными.