ШлаудручённаясобходаиЛюдмилаАфанасьевнаитожевспоминаланеприятныйслучай—сПолинойЗаводчиковой, скандальнейшейбабой. Несамаонабылабольна, носынеё, аоналежаласнимвклинике. Емувырезаливнутреннююопухоль—ионанапалавкоридоренахирурга, требуявыдатьейкусочекопухолисына. ИнебудьэтоЛевЛеонидович, пожалуйбыиполучила. Адальшеунеёбылаидея—отнестиэтоткусочеквдругуюклинику, тампроверитьдиагнозиеслинесойдётсяспервоначальнымдиагнозомДонцовой, товымогатьденьгииливсудподавать.
Неодинтакойслучайбылнапамятиукаждойизних.
Теперь, послеобхода, онишлидоговоритьдругсдругомто, чегонельзябылоприбольных, ипринятьрешения.
СпомещениямибылоскудновТринадцатомкорпусе, иненаходилоськомнаткидляврачейлучевогоотделения. Онинепомещалисьнивоператорской«гамма-пушки», нивоператорскойдлиннофокусныхрентгеновскихустановокнастодвадцатьидвеститысячвольт. Быломестоврентгенодиагностическом, нотампостояннотемно. Ипоэтомусвойстол, гдеониразбиралисьстекущимиделами, писалиисторииболезниидругиебумаги, онидержаливлечебномкабинетекороткофокусныхрентгеновскихустановок—какбудтомалоимбылозагодыигодыихработытошнотногорентгеновскоговоздухасегоособеннымзапахомиразогревом.
Онипришлииселирядомзабольшойэтотстолбезящиков, грубоостроганный. ВераКорнильевнаперекладывалакарточкистационара—женскиеимужские, разделяя, какиеонасамаобработает, аокакихнадорешитьвместе. ЛюдмилаАфанасьевнаугрюмосмотрелапередсобойвстол, чутьвыкативнижнююгубуипостукиваякарандашиком.
ВераКорнильевнасучастиемвзглядывалананеё, нонерешаласьсказатьниоРусанове, ниоКостоглотове, ниобобщейврачебнойсудьбе—потомучтопонятноеповторятьникчему, авысказатьсяможнонедостаточнотонко, недостаточноосторожноитолькозадеть, неутешить.
АЛюдмилаАфанасьевнасказала:
— Какжеэтобесит, чтомыбессильны, а?! —(Этомоглобытьомногих, осмотренныхсегодня.) Ещёпостучалакарандашиком. —Новедьнигдеошибкинебыло. —(ЭтомоглобытьобАзовкине, оМурсалимове). —Мыкогда-тошатнулисьвдиагнозе, нолечиливерно. Именьшейдозымыдатьнемоглитоже. Наспогубилабочка.
Воткак! —онадумалаоСибгатове! Бываютжетакиенеблагодарныеболезни, чтотратишьнанихутроеннуюизобретательность, аспастибольногонетсил. КогдаСибгатовавпервыепринеслинаносилках, рентгенограммапоказалаполноеразрушениепочтивсегокрестца. Шатаниебыловтом, чтодажесконсультациейпрофессорапризналисаркомукости, илишьпотомпостепенновыявили, чтоэтобылагигантоклеточнаяопухоль, когдавкостипоявляетсяжижа, ивсякостьзаменяетсяжелеподобнойтканью. Однако, лечениесовпадало.
Крестецнельзяотнять, нельзявыпилить—этокамень, положенныйвоглавуугла. Оставалось—рентгенооблучениеиобязательносразубольшимидозами—меньшиенемоглипомочь. ИСибгатоввыздоровел! —крестецукрепился. Онвыздоровел, ноотбычьихдозрентгенавсеокружающиетканисталинепомерночувствительныирасположеныкобразованиюновых, злокачественныхопухолей. Итакотушибаунеговспыхнулатрофическаяязва. Исейчас, когдаужекровьегоитканиегоотказывалисьпринятьрентген, —сейчасбушевалановаяопухоль, инечембылоеёсбить, еётолькодержали.
Дляврачаэтобылосознаниебессилия, несовершенстваметодов, адлясердца—жалость, самаяобыкновеннаяжалость: вотестьтакойкроткий, вежливый, печальныйтатаринСибгатов, такспособныйкблагодарности, новсё, чтоможнодлянегосделать, это—продлитьегострадания.
СегодняутромНизамутдинБахрамовичвызывалДонцовупоспециальномуэтомуповоду: ускоритьоборачиваемостькоек, адлятогововсехнеопределённыхслучаях, когданеобещаетсярешительноеулучшение, больныхвыписывать. ИДонцовабыласогласнасэтим: ведьвприёмномвестибюлеунихпостоянносиделиожидающие, дажепонесколькосуток, аизрайонныхонкопунктовшлипросьбыразрешитьприслатьбольного. Онабыласогласнавпринципе, иникто, какСибгатов, такяснонеподпадалподэтотпринцип, —авотвыписатьегоонанемогла. Слишкомдолгаяизнурительнаяборьбавеласьзаэтотодинчеловеческийкрестец, чтобуступитьтеперьпростомуразумномурассуждению, чтоботказатьсядажеотпростогоповторенияходовсничтожнойнадеждой, чтоошибётсявсё-такисмерть, аневрач. Из-заСибгатовауДонцовойдажеизменилосьнаправлениенаучныхинтересов: онауглубиласьвпатологиюкостейизодногопорыва—спастиСибгатова. Можетбыть, вприёмнойсиделибольныеснеменьшейнуждой—авотонанемоглаотпуститьСибгатоваибудетхитритьпередглавврачом, сколькосможет.
ИещёнастаивалНизамутдинБахрамовичнезадерживатьобречённых. Смертьихдолжнапроисходитьповозможностивнеклиники—этотожеувеличитоборачиваемостькоек, именьшеугнетениябудетоставшимся, иулучшитсястатистика, потомучтоонибудутвыписанынепопричинесмерти, алишь«сухудшением».
ПоэтомуразрядуивыписывалсясегодняАзовкин. Егоисторияболезни, замесяцыпревратившаясяужевтолстуютетрадочкуизкоричневатыхсклеенныхлистиковсгрубойвыделкой, совстрявшимибелесоватымикусочкамидревесины, задирающимиперо, содержаламногофиолетовыхисинихцифристрочек. Иобаврачавиделисквозьэтуподклееннуютетрадочкувспотевшегоотстраданийгородскогомальчика, каконсиживалнакойке, сложенныйвпогибель, ночитаемыетихиммягкимголосомцифрыбылинеумолимеераскатовтрибунала, иобжаловатьихнемогникто. Тутбылодвадцатьшестьтысяч«эр»облучения, изнихдвенадцатьтысячвпоследнююсерию, пятьдесятинъекцийсинэстрола, семьтрансфузийкрови, ивсёравнолейкоцитовтолькотритысячичетыреста, эритроцитов…Метастазырвалиоборонукактанки, ониужетверделивсредостении, появилисьвлёгких, ужевоспалялиузлынадключицами, ноорганизмнедавалпомощи, чемихостановить.
Врачипереглядывалиидописывалиотложенныекарточки, асестра-рентгенолаборанттутжепродолжалапроцедурыдляамбулаторных. Вотонаввелачетырёхлетнююдевочкувсинемплатьице, сматерью. Удевочкиналицебыликрасныесосудистыеопухолёчки, ониещёбылималы, ониещёнебылизлокачественны, нопринятобылооблучатьих, чтобонинерослиинепереродились. Самажедевочкамалозаботилась, незналаотом, что, можетбыть, накрохотнойгубкесвоейнеслаужетяжёлуюгирюсмерти. Онанепервыйразбылаздесь, уженебоялась, щебетала, тянуласькникелированнымдеталямаппаратовирадоваласьблестящемумиру. Весьсеансейбылтриминуты, ноэтитриминутыонаникакнехотелапосидетьнеподвижноподточнонаправленнойнабольноеместоузкойтрубкой. Онатутжеизворачивалась, отклонялась, ирентгенотехник, нервничая, выключалаисноваиснованаводилананеётрубку. Матьдержалаигрушку, привлекаявниманиедевочки, иобещалаейещёдругиеподарки, еслибудетсидетьспокойно. Потомвошламрачнаястарухаидолгоразматывалаплатокиснималакофту. Потомпришлаизстационараженщинавсеромхалатесшарикомцветнойопухолинаступне—простонакололагвоздёмвтуфле—ивеселоразговаривалассестрой, никакнепредполагая, чтоэтотсантиметровыйпустячныйшарик, которыйейнехотятпочему-тоотрезать, естькоролевазлокачественныхопухолей—меланобластома.
Врачиневольноотвлекалисьинаэтихбольных, осматриваяихидаваясоветысестре, такужеперешловремя, когданадобылоВереКорнильевнеидтиделатьэмбихинныйуколРусанову, —итутонаположилапередЛюдмилойАфанасьевнойпоследнююнарочноеютакзадержаннуюкарточкуКостоглотова.
— Притакомзапущенномисходномсостоянии—такоеблистательноеначало, —сказалаона. —Толькооченьужупрямый. Какбыонправданеотказался.
— Дапопробуетонтолько! —пристукнулаЛюдмилаАфанасьевна. БолезньКостоглотовабылатасамая, чтоуАзовкина, нотакобнадёжливоповорачивалосьлечениеиещёбонсмелотказаться!
— Увас—да, —согласиласьсразуГангарт. —Аянеуверена, чтоегопереупрямлю. Может, прислатьегоквам? —Онасчищаласногтякакую-топрилепившуюсясоринку. —Уменяснимсложилисьдовольнотрудныеотношения…Неудаётсякатегоричноснимговорить. Незнаю, почему.
Ихтрудныеотношенияначалисьещёспервогознакомства.
Былненастныйянварскийдень, лилдождь. Гангартзаступилананочьдежурнымврачомпоклинике. Часовоколодевятивечеракнейвошлатолстаяздороваясанитаркапервогоэтажаипожаловалась:
— Доктор, тамбольнойодинбезобразит. Ясаманеотобьюсь. Чтожэто, еслимерынеприймать, такнамнаголовусядут.
ВераКорнильевнавышлаиувидела, чтопрямонаполуоколозапертойкаморкистаршейсестры, близбольшойлестницы, вытянулсядолговязыймужчинавсапогах, изрыжевшейсолдатскойшинели, авушанке—гражданской, теснойему, однакотоженатянутойнаголову. Подголовуонподмостилвещмешокиповсемувидно, чтоприготовилсяспать. Гангартподошлакнемублизко—тонконогая, навысокихкаблучках(онаникогданеодеваласьнебрежно), посмотреластрого, желаяпристыдитьвзглядомизаставитьподняться, ноон, хотявиделеё, смотрелвполнеравнодушно, нешевельнулсяидаже, кажется, прикрылглаза.
— Ктовытакой? —спросилаона.
— Че-ло-век, —негромко, сбезразличиемответилон.
— Выимеетекнамнаправление?
— Да.
— Когдавыегополучили?
— Сегодня.
Поотпечаткамнаполуподегобокамивиднобыло, чтошинельеговсямокра, как, впрочем, исапоги, ивещмешок.
— Ноздесьнельзя. Мы…неразрешаемтут. Этоипростонеудобно…
— У-добно, —вялоотозвалсяон. —Я—усебянародине, когомнестесняться?
ВераКорнильевнасмешалась. Онапочувствовала, чтонеможетприкрикнутьнанего, велетьемувстать, даонинепослушается.
Онаоглянуласьвсторонувестибюля, гдеднёмвсегдабылополнопосетителейиожидающих, гденатрёхсадовыхскамьяхродственникивиделисьсбольными, апоночам, когдаклиниказапиралась, тутоставлялиитяжёлыхприезжих, которымнекудабылоподаться. Сейчасввестибюлестоялотолькодвескамьи, наоднойизнихужележаластаруха, навтороймолодаяузбечкавцветастомплаткеположиларебёнкаисиделарядом.
Ввестибюле-томожнобылоразрешитьлечьнаполу, нополтамнечистый, захоженный.
Асюдавходилитольковбольничнойодеждеиливбелыххалатах.
ВераКорнильевнаопятьпосмотреланаэтогодикогобольногосужеотходящимбезразличиемостро-исхудалоголица.
— Иувасникогонетвгороде?
— Нет.
— Авынепробовали—вгостиницы?
— Пробовал, —ужеусталотвечатьон.
— Здесь—пятьгостиниц.
— Ислушатьнехотят, —онзакрылглаза, кончаяаудиенцию.
— Еслибыраньше! —соображалаГангарт. —Некоторыенашинянечкипускаютксебебольныхночевать. Онинедорогоберут.
Онлежалсзакрытымиглазами.
— Говорит: хотьнеделюбудутаклежать! —напаладежурнаясанитарка. —Надороге! Пока, мол, койкумненепредоставят! Ишьты, озорник! Вставай, небалуй! Стерильнотут! —подступаласанитарка.
— Апочемутолькодвескамейки? —удивляласьГангарт. —Вродеведьтретьябыла.
— Ту, третью, вонперенесли, —показаласанитаркачереззастеклённуюдверь.
Верно, верно, заэтудверь, вкоридоркаппаратным, перенеслиоднускамейкудлятехожидающихбольных, которыеднёмприходилиприниматьсеансыамбулаторно.
ВераКорнильевнавелеласанитаркеотперетьтоткоридор, абольномусказала:
— Япереложувасудобнее, поднимитесь.
Онпосмотрелнанеё—несразудоверчиво. Потомсмученьямииподёргиваньямиболисталподниматься. Видно, каждоедвижениеиповороттуловищадавалисьемутрудно. Поднимаясь, оннеприхватилврукивещмешка, атеперьемубылобольнозанимнаклониться.
ВераКорнильевналегконаклонилась, белымипальцамивзялаегопромокшийнечистыйвещмешокиподалаему.
— Спасибо, —кривоулыбнулсяон. —Дочегоядожил…
Влажноепродолговатоепятноосталосьнаполутам, гдеонлежал.
— Выбылиподдождём? —вглядываласьонавнегосовсёбольшимучастием. —Там, вкоридоре, тепло, снимитешинель. Аваснезнобит? Температурынет? —Лобеговесьбылприкрытэтойнахлобученнойчёрнойдряннойшапчёнкойсосвисающимимеховымиушами, ионаприложилапальцынеколбу, акщеке.
Иприкосновениемможнобылопонять, чтотемператураесть.
— Вычто-нибудьпринимаете?
Онсмотрелнанеёужекак-тоиначе, безэтогокрайнегоотчуждения.
— Анальгин.
— Естьувас?
— У-гм.
— Аснотворноепринести?
— Еслиможно.
— Да! —спохватиласьона. —Направление-товашепокажите!
Оннетоусмехнулся, нетогубыегодвигалисьпростовелениямиболи.
— Абезбумажки—поддождь?
Расстегнулверхниекрючкишинелииизкарманаоткрывшейсягимнастёркивытащилейнаправление, действительновыписанноевэтотденьутромвамбулатории. Онапрочлаиувидела, чтоэто—еёбольной, лучевой. Снаправлениемврукеонаповернулазаснотворным:
— Ясейчаспринесу. Идителожитесь.
— Подождите, подождите! —оживилсяон. —Бумажечкуверните! Знаеммыэтиприёмчики!
— Ночеговыможетебояться? —онаобернуласьобиженная. —Неужеливымненеверите?
Онпосмотрелвколебании. Буркнул:
— Апочемуядолженвамверить? Мысвамиизодноймискищейнехлебали…
Ипошёлложиться.
Онарассердиласьисамаужекнемуневернулась, ачерезсанитаркупослаласнотворноеинаправление, накоторомсверхунаписала«cito», подчеркнулаипоставилавосклицательныйзнак.
Лишьночьюонапрошламимонего. Онспал. Скамьябылаудобнадляэтого, несвалишься: изгибистаяспинкапереходилавизгибистоежесидениеполужёлобом. Мокруюшинельонснял, новсеравноеюжеинакрылся: однуполутянулнаноги, другуюнаплечи. Ступнисапогсвешивалисьскраюскамьи. Наподмёткахсапогместаживогонебыло—косячкамичёрнойикраснойкожилаталиих. Наноскахбылиметаллическиенабойки, накаблукахподковки.
УтромВераКорнильевнаещёсказаластаршейсестре, итаположилаегонаверхнейлестничнойплощадке.
Правда, стогопервогодняКостоглотовейбольшенедерзил. Онвежливоразговаривалснейобычнымгородскимязыком, первыйздоровалсяидажедоброжелательноулыбался. Новсегдабылоощущение, чтоонможетвыкинутьчто-нибудьстранное.
Идействительно, позавчера, когдаонавызвалаегоопределитьгруппукрови, иприготовилапустойшприцвзятьунегоизвены, онспустилоткаченныйужерукавитвёрдосказал:
— ВераКорнильевна, яоченьсожалею, нонайдитеспособобойтисьбезэтойпробы.
— Дапочемуж, Костоглотов?
— Изменяужепопиликровушки, нехочу. Пустьдаёт, вкомкровимного.
— Нокаквамнестыдно? Мужчина! —взглянулаонастойприроднойженскойнасмешкой, котороймужчинеперенестиневозможно.
— Апотомчто?
— Будетслучай—перельёмвамкрови.
— Мне? Переливать? Избавьте! Зачеммнечужаякровь? Чужойнехочу, своейникаплинедам. Группукровизапишите, япофронтузнаю.
Каконаегониуговаривала—оннеуступал, находяновыенеожиданныесоображения. Онуверенбыл, чтоэтовсёлишнее.
Наконец, онапростообиделась:
— Выставитеменявкакое-тоглупоесмешноеположение. Япоследнийраз— прошу вас.
Конечно, этобылаошибкаиунижениесеёстороны—очём, собственно, просить?
Ноонсразуоголилрукуипротянул:
— Личнодлявас—возьмитехотьтрикубика, пожалуйста.
Из-затого, чтоонатеряласьсним, однаждыпроизошланескладность. Костоглотовсказал:
— Авынепохожинанемку. Увас, наверно, фамилияпомужу?
— Да, —вырвалосьунеё.
Почемуонатакответила? Втомгновениепоказалосьобиднымсказатьиначе.
Онбольшеничегонеспросил.
АГангарт—еёфамилияпоотцу, подеду. Ониобрусевшиенемцы.
Акакнадобылосказать? —янезамужем? язамужемникогданебыла?
Невозможно.
История анализа
Прежде всего Людмила Афанасьевна повела Костоглотова в аппаратную, откуда только что вышла больная после сеанса. С восьми утра почти непрерывно работала здесь большая ставосьмидесятитысячевольтная рентгеновская трубка, свисающая со штатива на подвесах, а форточка была закрыта, и весь воздух был наполнен чуть сладковатым, чуть противным рентгеновским теплом.
Этот разогрев, как ощущали его лёгкие (а был он не просто разогрев), становился противен больным после полудюжины, после десятка сеансов, Людмила же Афанасьевна привыкла к нему. За двадцать лет работы здесь, когда трубки и совсем никакой защиты не имели (она попадала и под провод высокого напряжения, едва убита не была), Донцова каждый день дышала воздухом рентгеновских кабинетов, и больше часов, чем допустимо, сидела на диагностике. И несмотря на все экраны и перчатки, она получила на себя, наверно, больше «эр», чем самые терпеливые и тяжёлые больные, только никто этих «эр» не подсчитывал, не складывал.
Она спешила — но не только, чтоб выйти скорей, а нельзя было лишних минут задерживать рентгеновскую установку. Показала Костоглотову лечь на твёрдый топчан под трубку и открыть живот. Какой-то щекочущей прохладной кисточкой водила ему по коже, что-то очерчивая и как будто выписывая цифры.
И тут же сестре-рентгенотехнику объяснила схему квадрантов и как подводить трубку на каждый квадрант. Потом велела ему перевернуться на живот и мазала ещё на спине. Объявила:
— После сеанса — зайдёте ко мне.
И ушла. А сестра опять велела ему животом вверх и обложила первый квадрант простынями, потом стала носить тяжёлые коврики из просвинцованной резины и закрывать ими все смежные места, которые не должны были сейчас получить прямого удара рентгена. Гибкие коврики приятно-тяжело облегали тело.
Ушла и сестра, затворила дверь, и видела его теперь только через окошечко в толстой стене. Раздалось тихое гудение, засветились вспомогательные лампы, раскалилась главная трубка.
И через оставленную клетку кожи живота, а потом через прослойки и органы, которым названия не знал сам обладатель, через туловище жабы-опухоли, через желудок или кишки, через кровь, идущую по артериям и венам, через лимфу, через клетки, через позвоночник и малые кости, и ещё через прослойки, сосуды и кожу там, на спине, потом через настил топчана, четырехсантиметровые доски пола, через лаги, через засыпку и дальше, дальше, уходя в самый каменный фундамент или в землю, — полились жёсткие рентгеновские лучи, не представимые человеческому уму вздрагивающие векторы электрического и магнитного полей, или более понятные снаряды-кванты, разрывающие и решетящие всё, что попадалось им на пути.
И этот варварский расстрел крупными квантами, происходивший беззвучно и неощутимо для расстреливаемых тканей, за двенадцать сеансов вернул Костоглотову намерение жить, и вкус жизни, и аппетит, и даже весёлое настроение. Со второго и третьего прострела освободясь от болей, делавших ему невыносимым существование, он потянулся узнать и понять, как же эти пронизывающие снарядики могут бомбить опухоль и не трогать остального тела. Костоглотов не мог вполне поддаться лечению, пока для себя не понял его идеи и не поверил в неё.
И он постарался выведать идею рентгенотерапии от Веры Корнильевны, этой милой женщины, обезоружившей его предвзятость и настороженность с первой встречи под лестницей, когда он решил, что пусть хоть пожарниками и милицией его вытаскивают, а доброй волей он не уйдёт.
— Вы не бойтесь, объясните, — успокаивал её. — Я как тот сознательный боец, который должен понимать боевую задачу, иначе он не воюет. Как это может быть, чтобы рентген разрушал опухоль, а остальных тканей не трогал?
Все чувства Веры Корнильевны ещё прежде глаз выражались в её отзывчивых лёгких губах. И колебание выразилось в них же.
(Что она могла ему рассказать об этой слепой артиллерии, с тем же удовольствием лупцующей по своим, как и по чужим?)
— Ох, не полагается… Ну, хорошо. Рентген, конечно, разрушает все подряд. Только нормальные ткани быстро восстанавливаются, а опухолевые нет.
Правду ли, неправду ли сказала, но Костоглотову это понравилось.
— О! На таких условиях я играю. Спасибо. Теперь буду выздоравливать!
И, действительно, выздоравливал. Охотно ложился под рентген и во время сеанса ещё особо внушал клеткам опухоли, что они — разрушаются, что им — хан а.
Атоивовседумалподрентгеномочёмпопало, дажедремал.
Сейчасвотонобошёлглазамимногиевисящиешлангиипроводаихотелдлясебяобъяснить, зачемихстолько, иеслиестьтутохлаждение, товодяноеилимасляное. Номысльегонаэтомнезадержаласьиничегоонсебенеобъяснил.
Ондумал, оказывается, оВереГангарт. Ондумал, чтовоттакаямилаяженщинаникогданепоявитсяунихвУш-Тереке. Ивсетакиеженщиныобязательнозамужем. Впрочем, помняэтогомужавскобках, ондумалонейвнеэтогомужа. Ондумал, какприятнобылобыпоболтатьснейнемельком, адолго-долго, хотьбывотпоходитьподворуклиники. Иногданапугатьеёрезкостьюсуждения—оназабавнотеряется. Милостьеёвсякийразсветитвулыбкекаксолнышко, когдаонатолькопопадётсявкоридоренавстречуиливойдётвпалату. Онанепопрофессиидобра, онапростодобра. И—губы…
Трубказуделаслёгкимпризвоном.
ОндумалоВереГангарт, нодумалиоЗое. Оказалось, чтосамоесильноевпечатлениеотвчерашнеговечера, выплывшееисутра, былоотеёдружноподобранныхгрудей, составлявшихкакбыполочку, почтигоризонтальную. Вовремявчерашнейболтовнилежаланастолеоколонихбольшаяидовольнотяжёлаялинейкадлярасчерчиванияведомостей—нефанернаялинейка, аизструганойдосочки. ИвесьвечеруКостоглотовабылсоблазн—взятьэтулинейкуиположитьнаполочкуеёгрудей—проверить: соскользнётилинесоскользнёт. Емуказалось, что—несоскользнёт.
Ещёонсблагодарностьюдумалотомтяжёломпросвинцованномковрике, которыйкладутемунижеживота. Этотковрикдавилнанегоирадостноподтверждал: «Защищу, небойся!»
Аможетбыть, нет? Аможет, оннедостаточнотолст? Аможет, егонесовсемаккуратнокладут?
Впрочем, заэтидвенадцатьднейКостоглотовнепростовернулсякжизни—кеде, движениюивесёломунастроению. Заэтидвенадцатьднейонвернулсяикощущению, самомукрасномувжизни, нокотороезапоследниемесяцывболяхсовсемпотерял. И, значит, свинецдержалоборону!
Авсё-такинадобыловыскакиватьизклиники, покацел.
Онинезаметил, какпрекратилосьжужжание, исталиостыватьрозовыенити. Вошласестра, сталасниматьснегощиткиипростыни. Онспустилногистопчанаитутхорошоувиделнасвоёмживотефиолетовыеклеткиицифры.
— Акакжемыться?
— Толькосразрешенияврачей.
— Удобненькоеустройство. Такэточтомне—намесяцзаготовили?
ОнпошёлкДонцовой. Тасиделавкомнатекороткофокусныхаппаратовисмотреланапросветбольшиерентгеновскиеплёнки. Обааппаратабыливыключены, обефорточкиоткрыты, ибольшенебылоникого.
— Садитесь, —сказалаДонцовасухо.
Онсел.
Онаещёпродолжаласравниватьдверентгенограммы.
ХотяКостоглотовснейиспорил, новсёэтобылаегооборонапротивизлишествмедицины, разработанныхвинструкции. АсамаЛюдмилаАфанасьевнавызывалаунегодоверие—нетолькомужскойрешительностью, чёткимикомандамивтемнотеуэкрана, ивозрастом, ибезусловнойпреданностьюработеодной, нобольшевсеготем, каконаспервогодняувереннощупалаконтуропухолиишлаточно-точнопонему. Оправильностипрощупаемуговориласамаопухоль, котораятожечто-точувствовала. Толькобольнойможетоценить, верноливрачпонимаетопухольпальцами. Донцоватакщупалаегоопухоль, чтоейирентгенбылненужен.
Отложиврентгенограммыиснявочки, онасказала:
— Костоглотов. Ввашейисторииболезнисущественныйпробел. Намнужнаточнаяуверенностьвприродевашейпервичнойопухоли. —КогдаДонцовапереходиланамедицинскуюречь, еёманераговоритьоченьубыстрялась: длинныефразыитерминыпроскакивалиоднимдыханием. —То, чтовырассказываетеобоперациивпозапрошломгоду, иположениенынешнегометастазасходятсякнашемудиагнозу. Новсё-такинеисключаютсяидругиевозможности. Аэтонамзатрудняетлечение. Взятьпробусейчасизвашегометастаза, каквыпонимаете, невозможно.
— СлаваБогу. Ябыинедал.
— Явсё-такинепонимаю—почемумынеможемполучитьстёколспервичнымпрепаратом. Вы-тосамивполнеуверены, чтогистологическийанализбыл?
— Да, уверен.
— Нопочемувтакомслучаевамнеобъявилирезультата? —строчилаонаскороговоркойделовогочеловека. Онекоторыхсловахнадобылодогадываться.
АвотКостоглотовторопитьсяотвык:
— Результата? Такиеунасбылибурныесобытия, ЛюдмилаАфанасьевна, такаяобстановочка, что, честноеслово…Простостыднобылоомоейбиопсииспрашивать. Тутголовылетели. Даяинепонимал, зачембиопсия. —Костоглотовлюбил, разговариваясврачами, употреблятьихтермины.
— Вынепонимали, конечно. Новрачи-тодолжныбылипонять, чтоэтимнеиграют.
— Вра-чи?
Онпосмотрелнасединку, которуюонанепряталаинезакрашивала, охватилсобранноеделовоевыражениееёнесколькоскуластоголица.
Какидётжизнь, чтовотсидитпереднимегосоотечественница, современницаидоброжелатель—инаобщемихродномрусскомязыкеоннеможетобъяснитьейсамыхпростыхвещей. Слишкомиздалеканачинатьнадо, чтоли. Илислишкомранооборвать.
— Иврачи, ЛюдмилаАфанасьевна, ничегоподелатьнемогли. Первыйхирург, украинец, которыйназначилмнеоперациюиподготовилменякней, былвзятнаэтапвсамуюночьподоперацию.
— Ичтоже?
— Какчто? Увезли.
— Нопозвольте, когдаегопредупредили, онмог…
Костоглотоврассмеялсяоткровеннее.
— Обэтапениктонепредупреждает, ЛюдмилаАфанасьевна. Втом-тоисмысл, чтобывыдернутьчеловекавнезапно.
Донцованахмуриласькрупнымлбом. Костоглотовговорилкакую-тонесообразицу.
— Ноеслиунегобылоперационныйбольной?..
— Ха! Тампринеслиещёпочищеменя. Одинлитовецпроглотилалюминиевуюложку, столовую.
— Какэтоможетбыть?!
— Нарочно. Чтобуйтиизодиночки. Онженезнал, чтохирургаувозят.
— Ну, а…потом? Ведьвашаопухольбыстроросла?
— Да, прямо-такиотутрадовечера, серьёзно…Потомднейчерезпятьпривезлисдругоголагпунктадругогохирурга, немца, КарлаФёдоровича. Во-от…Ну, оносмотрелсянановомместеиещёчерезденёксделалмнеоперацию. Ноникакихэтихслов: «злокачественнаяопухоль», «метастазы»—никтомненеговорил. Яихинезнал.
— Нобиопсиюонпослал?
— Ятогданичегонезнал, никакойбиопсии. Ялежалпослеоперации, намне—мешочкиспеском. Кконцунеделисталучитьсяспускатьногускровати, стоять—вдругсобираютизлагеряещёэтап, человексемьсот, называется«бунтарей». ИвэтотэтаппопадаетмойсмирнейшийКарлФёдорович. Еговзялиизжилогобарака, недалиобойтибольныхпоследнийраз.
— Дикостькакая!
— Даэтоещёнедикость. —Костоглотовоживилсябольшеобычного. —Прибежалмойдружок, шепнул, чтоятожевспискенатотэтап, начальницасанчастимадамДубинскаядаласогласие. Даласогласие, зная, чтояходитьнемогу, чтоуменяшвынесняты, вотсволочь!.. Простите…Ну, ятвёрдорешил: ехатьвтелячьихвагонахснеснятымишвами—загноится, этосмерть. Сейчасзамнойпридут, скажу: стреляйтетут, накойке, никуданепоеду. Твёрдо! Нозамнойнепришли. Непотому, чтосмиловаласьмадамДубинская, онаещёудивлялась, чтоменянеотправили. Аразобралисьвучётно-распределительнойчасти: срокумнеоставалосьменьшегода. Нояотвлёкся…Таквотяподошёлкокнуисмотрю. Заштакетникомбольницы—линейка, метровдвадцатьотменя, инанеёужеготовыхсвещамисгоняютнаэтап. ОттудаКарлФёдорычменявокнеувидаликричит: «Костоглотов! Откройтефорточку!»Емунадзор: «Замолчи, падло!»Аон: «Костоглотов! Запомните! Этооченьважно! СрезвашейопухолиянаправилнагистологическийанализвОмск, накафедрупатанатомии, запомните!»Нуи…угналиих. Вотмоиврачи, вашипредшественники. Вчёмонивиноваты?
Костоглотовоткинулсявстуле. Онразволновался. Егоохватиловоздухом той больницы, неэтой.
Отбираянужноеотлишнего(врассказахбольныхвсегдамноголишнего), Донцовавеласвоё:
— Ну, ичтожответизОмска? Был? Вамобъявили?
Костоглотовпожалостроуглымиплечами.
— Никтоничегонеобъявлял. Яинепонимал, зачеммнеэтоКарлФёдоровичкрикнул. Тольковотпрошлойосенью, вссылке, когдаменяужоченьзабрало, одинстаричок-гинеколог, мойдруг, сталнастаивать, чтобязапросил. Янаписалвсвойлагерь. Ответанебыло. Тогданаписалжалобувлагерноеуправление. Месяцачерездваответпришёлтакой: «Притщательнойпроверкевашегоархивногоделаустановитьанализанепредставляетсявозможности». Мнетактошноужестановилосьотопухоли, чтоперепискуэтуябыбросил, нопосколькувсеравноилечитьсяменякомендатураневыпускала, —янаписалнаугадивОмск, накафедрупатанатомии. Иоттудабыстро, занесколькодней, пришёлответ—вотужевянваре, передтем, какменявыпустилисюда.
— Нувот, вот! Этотответ! Гдеон?!
— ЛюдмилаАфанасьевна, ясюдауезжал—уменя…Безразличновсе. Даибумажкабезпечати, безштампа, этопростописьмоотлаборантакафедры. Оналюбезнопишет, чтоименнооттойдаты, которуюяназываю, именноизтогопосёлкапоступилпрепарат, ианализбылсделаниподтвердилвот…подозреваемыйвамивидопухоли. Ичтотогдажеответбылпосланзапрашивающейбольнице, тоестьнашейлагерной. Ивотэтооченьпохоженатамошниепорядки, явполневерю: ответпришёл, никомунебылнужен, имадамДубинская…
Нет, Донцоварешительнонепонималатакойлогики! Рукиеёбылискрещены, ионанетерпеливоприхлопнулагорстямиповышелоктей.
— Даведьизтакогоответаследовало, чтовам немедленно нужнарентгенотерапия!
— Ко-го? —КостоглотовшутливоприжмурилсяипосмотрелнаЛюдмилуАфанасьевну. —Рентгенотерапия?
Нувот, ончетвертьчасарассказывалей—ичтожерассказал? Онаснованичегонепонимала.
— ЛюдмилаАфанасьевна! —воззвалон. —Нет, чтобтамошниймирвообразить…Ну, онёмсовсемнераспространенопредставление! Какаярентгенотерапия! Ещёбольуменянепрошланаместеоперации, воткаксейчасуАхмаджана, аяужебылнаобщихработахибетонзаливал. Инедумал, чтомогубытьчем-тонедоволен. Вынезнаете, скольковеситглубокийящиксжидкимбетоном, еслиеговдвоёмподнимать?
Онаопустилаголову.
— Нупусть. Новоттеперьэтотответскафедрыпатанатомии—почемужеонбезпечати? Почемуон—частноеписьмо?
— Ещёспасибо, чтохотьчастноеписьмо! —уговаривалКостоглотов. —Попалсядобрыйчеловек. Всё-такидобрыхлюдейсредиженщинбольше, чемсредимужчин, язамечаю…Ачастноеписьмо—из-занашейтреклятойсекретности! Онаипишетдальше: однакопрепаратопухолибылприсланкнамбезымянно, безуказанияфамилиибольного. Поэтомумынеможемдатьвамофициальнойсправкиистёклапрепарататоженеможемвыслать. —Костоглотовначалраздражаться. Этовыражениебыстреедругихзавладевалоеголицом. —Великаягосударственнаятайна! Идиоты! Трясутся, чтонакакой-тотамкафедреузнают, чтовкаком-толагеретомитсянекийузникКостоглотов. БратЛюдовика! Теперьанонимкабудеттамлежать, авыбудетеголовуломать, какменялечить. Затотайна!
Донцовасмотрелатвёрдоиясно. Онанеуходилаотсвоего.
— Чтож, иэтописьмоядолжнавключитьвисториюболезни.
— Хорошо. Вернусьвсвойаул—исейчасжевамеговышлю.
— Нет, надобыстрей. Этотвашгинекологненайдёт, невышлет?
— Данайти-тонайдёт…Асамякогдапоеду? —Костоглотовсмотрелисподлобья.
— Выпоедететогда, —сбольшимзначениемотвесилаДонцова, —когдаясочтунужнымпрерватьвашелечение. Итонавремя.
ЭтогомигаиждалКостоглотоввразговоре! Его-тоинельзябылопропускатьбезбоя!
— ЛюдмилаАфанасьевна! Какбынамустановитьнеэтоттонвзрослогосребёнком, а—взрослогосовзрослым? Серьёзно. Явамсегоднянаобходе…
— Вымнесегоднянаобходе, —погрознелокрупноелицоДонцовой, —устроилипозорнуюсцену. Чт о выхотите? —будоражитьбольных? Чтовыимвголовувколачиваете?
— Чтояхотел? —Онговорилнегорячась, тожесозначением, истулзанималпрочно, спинойоспинку. —Яхотелтольконапомнитьвамосвоёмправераспоряжатьсясвоейжизнью. Человек—можетраспоряжатьсясвоейжизнью, нет? Выпризнаётезамнойтакоеправо?
Донцовасмотреланаегобесцветныйизвилистыйшрамимолчала. Костоглотовразвивал:
— Высразуисходитеизневерногоположения: разбольнойквампоступил, дальшезанегодумаетевы. Дальшезанегодумаютвашиинструкции, вашипятиминутки, программа, планичестьвашеголечебногоучреждения. Иопятья—песчинка, каквлагере, опятьотменяничегонезависит.