НоещёиподдребезжаниетрамваяпостаройоднопутнойколееинадолгихразминныхостановкахЛюдмилаАфанасьевнасмотрелавокнонеосмысленно, вседодумываятоолёгочныхметастазахуМурсалимова, тоовозможномвлиянииуколовнаРусанова. Егообиднаянаставительностьиугрозы, скоторымионвыступилсегоднянаобходе, затёртыесутрадругимивпечатлениями, сейчас, послеконцадня, проступилиугнетающимосадком: навечеринаночь.
Многиеженщинывтрамвае, какиЛюдмилаАфанасьевна, былинесмалоемкимидамскимисумочками, ассумками-баулами, кудаможнозатолкатьживогопоросёнкаиличетыребуханкихлеба. Скаждойпройденнойостановкойискаждыммагазином, промелькнувшимзаокном, ЛюдмилойАфанасьевнойзавладевалимыслиохозяйствеиодоме. Всёэтобыло—нанейитольконаней, потомучтокакойспроссмужчин? Имужисынунеёбылитакие, чтокогдаонауезжаланаконференциювМоскву—ониипосудынемылинеделю: непотому, чтохотелиприберечьэтодлянеё, а—невиделивэтойповторительной, вечновозобновляемойработесмысла.
БылаидочьуЛюдмилыАфанасьевны—ужезамужняя, смаленькимнаруках, идажеужепочтинезамужняя, потомучтошлокразводу. Впервыйраззаденьвспомнивсейчасодочери, ЛюдмилаАфанасьевнанеповеселела.
Сегоднябылапятница. ВэтовоскресеньеЛюдмилаАфанасьевнанепременнодолжнабыласовершитьбольшуюстирку, ужнабралось. Значит, обеднапервуюполовинунедели(онаготовилаегодваждывнеделю) надобыловочтобытонисталоваритьвсубботувечером. Азамочитьбелье—сегоднябытоже, когдабнилечь. Ивобщемсейчаситолькосейчас, хотьипоздно, ехатьнаглавныйрынок—тамидовечеракого-нибудьзастанешь.
Онасошла, гденадобылопересаживатьсянадругойтрамвай, нопосмотреланасоседнийзеркальный«Гастроном»ирешилавнегозаглянуть. Вмясномотделебылопусто, ипродавецдажеушёл. Врыбномнечегобылобрать—селёдка, солёнаякамбала, консервы. Пройдяживописныемногоцветныепирамидывинныхбутылокикоричневые—совсемподколбасу—сырныекруглыестержни, онанаметилавбакалейномвзятьдвебутылкиподсолнечногомасла(передтембылотолькохлопковое) иячневыйконцентрат. Таконаисделала—пересекламирныймагазин, заплатилавкассу, вернуласьвбакалейный.
Нопокаонатутстоялазадвумячеловеками—какой-тооживлённыйшумподнялсявмагазине, повалилсулицынарод, ивсевыстраивалисьвгастрономическийивкассу. ЛюдмилаАфанасьевнадрогнулаи, недождавшисьполучитьвбакалейном, ускореннымшагомпошлатожезаниматьикпродавцуивкассу. Ещёничегонебылозаизогнутыморгстекломприлавка, нотеснившиесяженщиныточносказали, чтобудутдаватьветчинно-рубленнуюпокилограммувруки.
Такудачноонапопала, чтобылсмыслчутьпозжезанятьивторуюочередь.
Чем люди живы
Если б не этот охват рака по шее, Ефрем Поддуев был бы мужчина в расцвете. Ему ещё не сравнялось полуста, и был он крепок в плечах, твёрд в ногах и здрав умом. Он не то, что был двужильный, но двухребетный, и после восьми часов мог ещё восемь отработать как первую смену. В молодости на Каме таскал он шестипудовые мешки, и из силы той не много убыло, он и сейчас не отрекался выкатить с рабочими бетономешалку на помост. Перебывал он во многих краях, переделал пропасть разной работы, там ломал, там копал, там снабжал, а здесь строил, не унижался считать ниже червонца, от полулитра не шатался, за вторым литром не тянулся — и так он чувствовал себя и вокруг себя, что ни предела, ни рубежа не поставлено Ефрему Поддуеву, а всегда он будет такой. Несмотря на силищу, на фронте он не бывал — бронировали его спецстроительства, не отведал он ни ран, ни госпиталей. И ничем никогда не болел — ни тяжёлым, ни гриппом, ни в эпидемию, ни даже зубами.
И только в запрошлом году первый раз заболел — и сразу вот этим.
Раком.
Это сейчас он так с р о змахулепил: «раком», адолго-долгопередсобойпритворялся, чтонетничего, пустяки, исколькотерпёжубыло—оттягивал, нешёлкврачам. Икогдаужепошёл, иотдиспансеракдиспансерудослалиеговраковый, аздесьвсемдоодногобольнымговорили, чтоуних—нерак, —Ефремнезахотелсмекнуть, чтоунего, неповерилсвоемуприродномууму, аповерилсвоемухотению: неракунегоиобойдётся.
АзаболелуЕфрема—язык, поворотливый, ладный, незаметный, вглазаникогданевидныйитакойполезныйвжизниязык. Заполсталетмногоонэтимязыкомпоупражнялся. Этимязыкомонсебевыговаривалплатутам, гденезаработал. Клялсявтом, чегонеделал. Распинался, чемуневерил. Икричалнаначальство. Иобкладывалрабочих. Иукрючливоматюгался, подцепляя, чтотамсвятейдадороже, инаслаждалсяколенамимногими, каксоловей. Ианекдотывыкладывалжирнозадые, тольковсегдабезполитики. Иволжскиепеснипел. Имногимбабам, рассеяннымповсейземле, врал, чтонеженат, чтодетейнет, чтовернётсячерезнеделюибудутдомстроить. «Ах, чтобтвойязыкотсох!»—проклиналаоднатакаявременнаятёща. НоязыктольковшибкопьяномвидеотказывалЕфрему.
Ивдруг—сталнаращиваться. Цеплятьсяозубы. Непомещатьсявсочноммягкомзеве.
АЕфремвсёотряхивался, всёскалилсяпередтоварищами:
— Поддуев? Ничегонасветенебо е тся!
Итеговорили:
— Да-а, вотуПоддуева—силаволи.
Аэтобыланесилаволи, а—упятерённыйстрах. Неизсилыволи—изстрахаондержалсяидержалсязаработу, кактолькомоготкладываяоперацию. ВсейжизньюсвоейПоддуевбылподготовленкжизни, анекумиранию. Этотпереходбылемусвышесил, оннезналпутейэтогоперехода—иотгонялегоотсебятем, чтобылнаногахикаждыйдень, какнивчёмнебывало, шёлнаработуислышалпохвалысвоейволе.
Недалсяоноперации, илечениеначалииголками: впускаливязыкиголки, какгрешникуваду, ипонесколькусутокдержали. ТакхотелосьЕфремуэтимиобойтись, таконнадеялся! —нет. Распухалязык. Иужененайдявсебетойсилыволи, быковатуюголовуопустивнабелыйамбулаторныйстол, Ефремсогласился.
ОперациюделалЛевЛеонидович—изамечательносделал! Какобещал: укоротилсяязык, сузился, нобыстропривыкалобращатьсясноваивсётожеговорить, чтоираньше, толькоможетнетакчисто. Ещёпокололииголками, отпустили, вызвали, иЛевЛеонидовичсказал: «Атеперьчерезтримесяцаприезжайиещёоднуоперациюсделаем—нашее. Эта—лёгкаябудет.»
Нотаких«лёгких»нашееПоддуевтутуженасмотрелсяинеявилсявсрок. Емуприсылалипопочтевызовы—оннанихнеотвечал. ОнвообщепривыкнаодномместедолгонежитьишутямогсейчасзаявитьсяхотьнаКолыму, хотьвХакассию. Нигдеегонедержалониимущество, никвартира, нисемья—тольколюбилонвольнуюжизньдаденьгивкармане. Аизклиникиписали: саминеявитесь, приведёмчерезмилицию. Воткакаявластьбылаураковогодиспансерадаженадтеми, укогововсенерак.
Онпоехал. Онмог, конечно, ещёнедатьсогласия, ноЛевЛеонидовичщупалегошеюикрепкоругалзазадержку. ИЕфремапорезалисправаислевапошее, какрежутсяножамиблатари, идолгоонтутлежалвобмоте, авыпустили, качаяголовами.
Ноужеввольнойжизниненашёлонпрежнеговкуса: разонравиласьемуиработаигулянки, ипитьёикурьё. Нашееунегонемягчело, абрякло, ипотягивало, ипокалывало, ипостреливало, дажеивголову. Болезньподнималасьпошееедванекушам.
Икогдамесячишконазадонвернулсяопятьвсёктомужестаромузданиюизсерогокирпичасдобротнойоткрытойрасшивкойшвов, ивзошёлнатожеполированноетысячаминогкрылечкомежтополей, ихирургитотчасзанегосхватились, какзародного, иопятьонбылвполосатомбольничномивтойжепалатеблизоперационнойсокнами, упёртымивзаднийзабор, иожидалоперацию, победнойшеевторую, аобщимсчётомтретью, —ЕфремПоддуевбольшенемогсебевратьиневрал. Онсознался, чтоунего—рак.
Итеперь, порываяськравенству, онсталивсехсоседейубеждать, чторакиуних. Чтоникомуотсюданевырваться. Чтовсемсюдавернуться. Нето, чтобоннаходилудовольствиедавитьислушать, какпохрущивают, апустьневрут, пустьправдудумают.
Емусделалитретьюоперацию, больнейиглубже. Нопосленеёнаперевязкахдокторачто-тоневеселели, абуркалидругдругунепо-русскииобматываливсеплотнейивыше, сращиваябинтамиголовустуловищем. Ивголовуемустреляловсесильней, всечаще, почтиужеиподряд.
Итак, чтожбылоприкидываться? Заракомнадобылопринятьидальше—то, отчегоонжмурилсяиотворачивалсядвагода: чтопораЕфремуподыхать. Так, созлорадством, онодажелегчеполучалось: неумирать—подыхать.
Ноэтоможнобылотольковыговорить, аниумомвообразить, нисердцемпредставить: какжетакможетсним, сЕфремом? Какжеэтобудет? Ичтонадоделать?
Отчегоонпряталсязаработойимеждулюдей, —топодошлотеперьодиннаодинидушилоповязкойпошее.
Иничегооннемогуслышатьвпомощьотсоседей—нивпалатах, нивкоридорах, нинанижнемэтаже, нинаверхнем. Всёбылопереговорено—авсёнето.
Воттутегоизамоталоотокнакдверииобратно, попятьчасоввденьипошесть. Этоонбежалискатьпомощи.
СколькожилЕфремигденибывал(анебывалонтольковглавныхгородах, окраинывсепрочесал) —иемуидругимвсегдабылоясно, чт о отчеловекатребуется. Отчеловекатребуетсяилихорошаяспециальностьилихорошаяхваткавжизни. Оттогоидругогоидутденьги. Икогдалюдизнакомятся, тозакакзовут, сразуидёт: кемработаешь, сколькополучаешь. Иесличеловекнеуспелвзаработках, значит—илиглуп о й, илинесчастный, авобщемтаксебечеловечишко.
ИтакуювполнепонятнуюжизньвиделПоддуеввсеэтигодыинаВоркуте, инаЕнисее, инаДальнемВостоке, ивСреднейАзии. Людизарабатывалибольшиеденьги, апотомихтратили—хотьпосубботам, хотьвотпускразомвсе.
Ибылоэтоскладно, этогодилось, поканезаболевалилюдиракомилидругимсмертельным. Когдажзаболевали, тостановилосьничтоиихспециальность, ихватка, идолжность, изарплата. Ипооказавшейсяихтутбеспомощностиипожеланиювратьсебедопоследнего, чтоунихнерак, выходило, чтовсеони—слабакиичто-товжизниупустили.
Ночтоже?
СмолодуслышалЕфремдаизналпросебяипротоварищей, чтоони, молодые, рослиумнейсвоихстариков. Старикиидогородазавесьвекнедоезжали, боялись, аЕфремвтринадцатьлетужескакал, изнаганастрелял, акпятидесятивсюстранукакбабуперещупал. Новотсейчас, ходяпопалате, онвспоминал, какумиралитестарыевихместностинаКаме—хотьрусские, хотьтатары, хотьвотяки. Непыжилисьони, неотбивались, нехвастали, чтонеумрут, —всеонипринималисмерть спокойно. Нетольконеоттягивалирасчёт, аготовилисьпотихонькуизагодя, назначали, комукобыла, комужеребёнок, комузипун, комусапоги. Иотходилиоблегчённо, будтопростоперебиралисьвдругуюизбу. Иникогоизнихнельзябылобынапугатьраком. Даирака-тониукогонебыло.
Аздесь, вклинике, ужкислороднуюподушкусосёт, ужглазамиелеворочает, аязыкомвсёдоказывает: неумру! уменянерак!
Будтокуры. Ведькаждуюждётножпоглотке, аонивсёкудахчут, всёзакормомроются. Унесутоднурезать, аостальныероются.
ТакденьзаднёмвышагивалПоддуевпостаромуполу, качаяполовицами, ноничутьемунестановилосьясней, чемженадовстречатьсмерть. Придуматьэтогобыло—нельзя. Услышатьбыло—неоткого. Иужменьшевсегоожидалбыоннайтиэтовкакой-нибудькниге.
Когда-тоончетыреклассакончил, когда-тоистроительныекурсы, нособственнойтягичитатьунегонебыло: заместогазетшлорадио, акнигипредставлялисьемусовсемлишнимивобиходе, давтехдиковатыхдальнихместах, гдепротаскалсяонжизньзато, чтотамплатилимного, онинегустовидалкнигочеев. Поддуевчиталпонужде—брошюрыпообменуопытом, описанияподъёмныхмеханизмов, служебныеинструкции, приказыи«КраткийКурс»доЧетвёртойглавы. Тратитьденьгина книги иливбиблиотекузанимипереться—находилонпростосмешным. Когдажевдальнейдорогеиливожиданииемупопадаласькакая—прочитывалонстраницдвадцать-тридцать, новсегдабросал, ничегоненайдявнейпоумномунаправлениюжизни.
Издесь, вбольнице, лежалинатумбочкахинаокнах—ондонихнедотрагивался. Иэтусиненькуюсзолотойросписьютожебынесталчитать, давсучилеёКостоглотоввсамыйпустойтошныйвечер. ПодложилЕфремдвеподушкиподспинуисталпросматривать. Итутещёонбынесталчитать, еслибэтобылр о ман. Ноэтобылирассказикималенькие, которыхсутьвыясняласьвпяти-шестистраницах, аиногдаводной. Воглавленииихбылонасыпано, какгравия. СталчитатьПоддуевназванияиповеялонанегосразу, чтоидёткакбыоделе. «Труд, смертьиболезнь». «Главныйзакон». «Источник». «Упустишьогонь—непотушишь». «Тристарца». «Ходитевсвете, покаестьсвет».
Ефремраскрыл, какойпоменьше. Прочёлего. Захотелосьподумать. Онподумал. Захотелосьэтотжерассказикещёразперечесть. Перечёл. Опятьзахотелосьподумать. Опятьподумал.
Такжевышлоисовторым.
Тутпогасилисвет. Чтобыкнигунеупёрлииутромнеискать, Ефремсунулеёксебеподматрас. ВтемнотеонещёрассказывалАхмаджанустаруюбасню, какделилАллахлетажизниичтомногоненужныхлетдосталосьчеловеку(впрочем, самонневерилвэто, никакиелетанепредставилисьбыемуненужными, еслибыздоровье). Апередсномещёдумалопрочтённом.
Тольковголовушибкострелялоимешалодумать.
Утровпятницубылопасмурноеи, каквсякоебольничноеутро, —тяжёлое. КаждоеутровэтойпалатеначиналосьсмрачныхречейЕфрема. Есликтовысказывалкакуюнадеждуилижелание, Ефремтутжеегоохолаживалидавил. Носегодняемубыланехотьсмертнаяоткрыватьрот, априудобилсяончитатьэтутихуюспокойнуюкнигу. Умыватьсяемубылопочтилишнее, потомучтодажезащёчьяегобылиподбинтованы; завтракможнобылосъестьвпостели; аобходахирургическихсегоднянебыло. Имедленнопереворачиваяшершавуютолстоватуюбумагуэтойкниги, Ефремпомалкивал, почитывалдаподумывал.
Прошёлобходлучевых, погавкалнаврачаэтотзолотоочкастый, потомструсил, егоукололи; качалправаКостоглотов, уходил, приходил; выписалсяАзовкин, попрощался, ушёлсогнутый, держасьзаживот; вызывалидругих—нарентген, навливания. АПоддуевтакиневылезтоптатьдорожкумежкроватей, читалсебеимолчал. Снимразговаривалакнига, непохожаянинакого, занятно.
Целуюжизньонпрожил, атакаясерьёзнаякнигаемунепопадалась.
Хотяврядлибыонсталеёчитатьненаэтойкойкеинесэтойшеей, стреляющейвголову. Рассказикамиэтимиедвалиможнобылопрошибитьздорового.
ЕщёвчеразаметилЕфремтакоеназвание: «Чемлюдиживы?»Дотогоэтоназваниебыловылеплено, будтосамжеЕфремегоисоставил. Топчабольничныеполыидумая, неназвав, —обэтомсамомонведьидумалпоследниенедели: чемлюдиживы?
Рассказбылнемаленький, носпервыхжесловчиталсялегко, ложилсянасердцемягкоипросто:
«Жилсапожниксженойидетьмиумужиканаквартере. Нидомасвоего, низемлиунегонебыло, икормилсяонссемьёюсапожнойработой. Хлеббылдорогой, аработадешёвая, ичтозаработает, тоипроест. Былаусапожникаоднашубасженой, даитаизносиласьвлохмотья».
Понятноэтобыловсёидальшеоченьпонятно: самСемёнподжарыйиподмастерьеМихайлахудощавый, абарин:
«каксдругогосветачеловек: мордакрасная, налитая, шеякакубыка, веськакизчугунавылит…Сжитьятакогок а кимгладкимнебыть, этакогозаклепаисмертьневозьмёт».
ПовидалтакихЕфремдовольно: Каращук, начальникуглетреста, такойбыл, иАнтоновтакой, иЧечев, иКухтиков. ДаисамЕфремненачиналлинатакоговытягивать?
Медленно, какпослогамразбирая, Поддуевпрочёлвесьрассказдоконца.
Этоужбылокобеду.
НехотелосьЕфремуниходить, ниговорить. Какбудточтовнеговошлоиповернулотам. Игдераньшебылиглаза—теперьглазнебыло. Игдераньшеротприходился—теперьнесталорта.
Первую-то, грубую, стружкусЕфремаснялабольница. Атеперь—толькострогай.
Всетакже, подмостясьподушкамииподтянувколена, априколенахдержазакрытуюкнигу, Ефремсмотрелнапустуюбелуюстенку. Деньнаружныйбылбезпросвета.
НакойкепротивЕфремассамогоуколаспалэтотбелорылыйкурортник. Накрылиегопотяжелейотозноба.
НасоседнейкойкеАхмаджанигралсСибгатовымвшашки. Языкиихмалосходились, иразговаривалионидругсдругомпо-русски. Сибгатовсиделтак, чтобнекривитьинегнутьбольнуюспину. Онещёбылмолодой, нонатемениволосыпрореженные-прореженные.
АуЕфреманиволосинкиещёнеупало, буйныхбурых—чаща, непродерёшься. Идосихбылапринёмвсясиланабаб. Акакбыуже—никчему.
СколькоЕфремэтихбабохобачивал—представитьсебенельзя. Ещёвначалевёлимсчёт, жёнам—особо, потомнеутруждался. Перваяегоженабыла—Амина, белолицаятатаркаизЕлабуги, чувствительнаяочень: кожаналицетакаятонкая, едвакостяшкамиеётронь—икровь. Иещёнепокорчивая—самажсдевчёнкойиушла. СтехпорЕфремпозоранедопускалипокидалбабвсегдапервый. Жизньонвёлперелётную, свободную, товербовка, тодоговор, исемьюзасобойтаскатьбылобемунесручно. Хозяйкуоннавсякомновомместенаходил. Аудругих, встречных-поперечных, вольныхиневольных, иименаневсегдаспрашивал, атолькорасплачивалсяпоуговору. Исмешалисьтеперьвегопамятилица, повадкииобстоятельства, изапоминалосьтолько, есликак-нибудьособенно. ТакзапомнилонЕвдошку, инженеровужену, каквовремявойнынаперронестанцииАлма-Ата-1 стоялаонаподегоокном, задомвилялаипросилась. ИхехалцелыйштатвИл и, открыватьновыйучасток, ипровожалиихмногиеизтреста. ТутжеимужЕвдошки, затруханный, невдалекестоял, кому-точто-тодоказывал. Апаровозпервыйраздёрнул. «Ну! —крикнулЕфремивытянулруки. —Еслилюбишь—полезайсюда, поехали!»Ионауцепилась, вскарабкаласькнемувокновагонанавидуутрестаиумужа—ипоехалапожитьснимдвенедельки. Вотэтоонзапомнил—каквтаскивалЕвдошкуввагон.
Итак, чтоувиделЕфремвбабахзавсюжизнь, этопривязчивость. Добытьбабу—легко, авотсрукскачать—трудно. Хотьвездеговорилось«равенство», иЕфремневозражал, нонутромникогдаонженщинзаполныхлюдейнесчитал—кромепервойсвоейжёнкиАмины. Иудивилсябыон, еслибдругоймужиксталемусерьёзнодоказывать, чтоплохоонпоступаетсбабами.
Авотпоэтойчудн о йкнигетакполучалось, чтоЕфремжевовсёмивиноват.
Зажглипреждевременисвет.
Проснулсяэтотчистюлясжелвьюподчелюстью, вылезлысойголовёнкойиз-пододеялаипоскорейнапялилочки, вкоторыхвыгляделпрофессором. Сразувсемобъявилорадости: чтоуколперенёсонничего, думалхужебудет. Инырнулвтумбочкузакурятиной.
Этимхилякам, Ефремзамечал, толькокурятинуподавай. Набарашкуитуониговорят: «тяжёлоемясо».
Накого-нибудьдругогохотелбыпосмотретьЕфрем, нодлятогонадобыловсемкорпусомповорачиваться. Апрямосмотреть—онвиделтолькоэтогопоносника, кактотглодаеткурячьюкосточку.
Поддуевзакряхтелиосторожноповернулсебянаправо.
— Вот, —объявилионгромко. —Тутрассказесть. Называется: «Чемлюдиживы». —Иусмехнулся. —Такойвопрос, ктоответит? —чемлюдиживы?
СибгатовиАхмаджанподнялиголовыотшашек. Ахмаджанответилуверенно, весело, онвыздоравливал:
— Довольствием. Продуктовымивещевым.
Доармиионжилтольковаулеиговорилпо-узбекски. Всерусскиесловаипонятия, всюдисциплинуивсюразвязностьонпринёсизармии.
— Ну, ещёкто? —хриплоспрашивалПоддуев. Загадкакниги, неожиданнаядлянего, была-такиидлявсехнелёгкая. —Ктоещё? Чемлюдиживы?
СтарыйМурсалимовпо-русскинепонимал, хоть, может, ответилбытутлучшевсех. НопришёлделатьемууколмедбратТургун, студент, иответил:
— Зарплатой, чем!
Прошкачернявыйизугланавострился, каквмагазиннуювитрину, дажеротприоткрыл, аничегоневысказывал.
— Ну, ну! —требовалЕфрем.
Дёмкаотложилсвоюкнигуихмурилсянадвопросом. Ту, чтобылауЕфрема, тожевпалатуДёмкапринёс, ночитатьеёунегонеполучилось: онаговориласовсемнеотом, какглухойсобеседникотвечаеттебененавопрос. Онарасслаблялаивсезапутывала, когдануженбылсоветкдействию. Поэтомуоннепрочёл«Чемлюдиживы»инезналответа, ожидаемогоЕфремом. Онготовилсвой.
— Ну, пацан! —подбодрялЕфрем.
— Так, по-моему, —медленновыговаривалДёмка, какучителюудоски, чтобнеошибиться, иещёмеждусловамидодумывая. —Раньшевсего—воздухом. Потом—водой. Потом—едой.
ТакбыиЕфремответилпрежде, еслибегоспросили. Ещёбтолькодобавил—спиртом. Нокнигасовсемневтусторонутянула.
Ончмокнул.
— Ну, ещёкто?
Прошкарешился:
— Квалификацией.
Опять-такиверно, всюжизньтакдумалиЕфрем.
АСибгатоввздохнулисказал, стесняясь:
— Родиной.
— Какэто? —удивилсяЕфрем.
— Ну, роднымиместами…Чтобжить, гдеродился.
— А-а-а…Ну, этонеобязательно. ЯсКамымолодымуехалинипочёммне, естьонатам, нет. Рекаирека, невсельравно?
— Вродныхместах, —тихоупорствовалСибгатов, —иболезньнепривяжется. Вродныхместахвселегче.
— Ладно. Ещёкто?
— Ачто? Ачто? —отозвалсяприободрённыйРусанов. —Какойтамвопрос?
Ефрем, кряхтя, повернулсебяналево. Уоконбыликойкипустыиоставалсяодинтолькокурортник. Онобъедалкуринуюножку, двумярукамидержаеёзаконцы.
Такисиделионидругпротивдруга, будточёртихназлопосадил. ПрищурилсяЕфрем.
— Воттак, профессор: чемлюдиживы?
НичутьнезатруднилсяПавелНиколаевич, дажеиоткурицыпочтинеоторвался:
— Авэтомисомнениябытьнеможет. Запомните. Людиживут: идейностьюиобщественнымблагом.
Ивыкусилсамыйтотсладкийхрящиквсуставе. Послечегокромегрубойкожиулапыивисящихжилокничегонакостяхнеосталось. Ионположилихповерхбумажкинатумбочку.
Ефремнеответил. Емудосадностало, чтохиляквывернулсяловко. Ужгдеидейность—тутзаткнись.
Ираскрывкнигу, уставилсяопять. Самдлясебяонхотелпонять—какжеответитьправильно.
— Апрочтокнига? Чтопишут? —спросилСибгатов, останавливаясьвшашках.
— Давот… —Поддуевпрочёлпервыестроки. —«Жилсапожниксженойидетьмиумужиканаквартере. Нидомасвоего, низемлиунегонебыло…»
Ночитатьвслухбылотрудноидлинно, иподмощенныйподушкамионсталперелагатьСибгатовусвоимисловами, самстараясьещёразохватить:
— Вобщемсапожникзапивал. Вотшёлонпьяненькийиподобралзамерзающего, Михайлу. Женаругалась—куда, мол, ещёдармоеда. АМихайласталработатьбезразгибаинаучилсяшитьлучшесапожника. Раз, позиме, приезжаеткнимбарин, дорогуюкожупривозититакойзаказ: чтобсапогиносились, некривились, непоролись. Аесликожусапожникзагубит—ссебяотдаст. АМихайластраннокак-тоулыбался: там, забарином, вуглувиделчто-то. Неуспелбаринуехать, Михайлаэтукожураскроилииспортил: уженесапогивытяжныенарантумоглиполучиться, атольковродетапочек. Сапожникзаголовусхватился: тыж, мол, зарезалменя, чтотыделаешь? АМихайлаговорит: припасаетсебечеловекнагод, анезнает, чтонебудетживдовечера. Иверно: ещёвдорогебаринокачурился. Ибарынядослалаксапожникупацана: мол, сапогшитьненадо, апоскорейдавайтетапочки. Намёртвого.
— Ч-чёртегознает, чушькакая! —отозвалсяРусанов, сшипениемивозмущениемвыговаривая«ч». —Неужелидругуюпластинкузавестинельзя? Закилометрнесёт, чтоморальненаша. Ичемжетам—людиживы?
Ефремпересталрассказыватьиперевёлнабрякшиеглазаналысого. Емут о идосаждало, чтолысыйедвалинеугадал. Вкнигенаписанобыло, чтоживылюдинезаботойосебе, алюбовьюкдругим. Хилякжесказал: общественнымблагом.
Онокак-тосходилось.
— Живычем? —Дажеивслухэтоневыговаривалось. Неприличновроде. —Мол, любовью…
— Лю-бо-вью!?.. Не-ет, этоненашамораль! —потешалисьзолотыеочки. —Слушай, актоэтовсёнаписал?
— Чего? —промычалПоддуев. Угибалиегокуда-тоотсутивсторону.
— Ну, написалэтовсё—кто? Автор?.. Ну, там, вверхунапервойстраницепосмотри.
Ачтобыловфамилии? Чтоонаимелаксути—кихболезням? кихжизниилисмерти? Ефремнеимелпривычкичитатьнакнигахэтуверхнююфамилию, аесличитал, тозабывалтутже.
Теперьонвсёжеотлистнулпервуюстраницуипрочёлвслух:
— Толстой.
— Н-неможетбыть! —запротестовалРусанов. —Учтите: Толстойписалтолькооптимистическиеипатриотическиевещи, иначебегонепечатали. «Хлеб». «ПётрПервый». Он—триждылауреатсталинскойпремии, дабудетвамизвестно!
— Такэто—нетотТолстой! —отозвалсяДёмкаизугла. —Этоунас—ЛевТолстой.
— Ах, нето-от? —растянулРусановсоблегчениемотчасти, аотчастикривясь. —Ах, этодругой…Этокоторый—зеркалорусскойреволюции, рисовыекотлетки?.. Таксю-сюкалкавашТолстой! Онвомногом, оч-ченьвомногомнеразбирался. Азлунадопротивиться, паренёк, созломнадобороться!
— Иятакдумаю, —глухоответилДёмка.
Tumor cordis
У Евгении Устиновны, старшего хирурга, не было почти ни одного обязательного хирургического признака — ни того волевого взгляда, ни той решительной складки лба, ни того железного зажима челюстей, которые столько описаны. На шестом десятке лет, если волосы она все убирала во врачебную шапочку, видевшие её в спину часто окликали: «Девушка, скажите, а…?» Однако она оборачивала лицо усталое, с негладкой излишней кожей, с подглазными мешками. Она выравнивала это постоянно яркими окрашенными губами, но краску приходилось накладывать в день не раз, потому что всю её она истирала о папиросы.
Всякую минуту, когда она была не в операционной, не в перевязочной и не в палате — она курила. Оттуда же она улучала выбежать и набрасывалась на папиросу так, будто хотела её съесть. Во время обхода она иногда поднимала указательный и средний пальцы к губам и потом можно было спорить, не курила ли она и на обходе.
Вместе с главным хирургом Львом Леонидовичем, действительно рослым мужчиной с длинными руками, эта узенькая постаревшая женщина делала все операции, за какие бралась их клиника — пилила конечности, вставляла трахеотомические трубки в стенку горла, удаляла желудки, добиралась до всякого места кишечника, разбойничала в лоне тазового пояса, а к концу операционного дня ей доставалось, как работа уже несложная и виртуозно освоенная, удалить одну-две молочные железы, поражённые раком. Не было такого вторника и не было такой пятницы, чтобы Евгения Устиновна не вырезала женских грудей, и санитарке, убиравшей операционную, она говорила как-то, куря ослабевшими губами, что если бы все эти груди, удалённые ею, собрать вместе, получился бы холм.
Евгения Устиновна была всю жизнь только хирург, никто вне хирургии, а всё же помнила и понимала слова толстовского казака Ерошки о европейских врачах: «только резать и умеют. Стало, дураки. А вот в горах дохтура настоящие. Травы знают.»
«Только резать»? Нет, не так понимала Евгения Устиновна хирургию! Когда-то им, ещё студентикам, с кафедры объявил прославленный хирург: «Хирургия должна быть благодеянием, а не жестокостью! Не причинять боль, а освобождать от боли! Латинская пословица говорит: успокаивать боли — удел божественный!»
Но даже первый шаг против боли — обезболивание, тоже есть боль.
Не радикальность, не дерзость, не новизна привлекали Евгению Устиновну в операциях, а наоборот — как можно б о льшаянезаметность, даженежность, какможнобольшаявнутренняяразумность—итолько. Исчастливымисчиталаонатесвоипредоперационныеночи, когдавполусонныймозгеёвдругподавался, какналифте, откуда-тонеожиданныйновыйпланоперации, нетот, которыйоназаписаланакарточке, амягче. Спроясневшейголовойонавскакивала, записывала—аутромрисковалавпоследнийчассменить. Ичастоэтобывалилучшиееёоперации.
Иеслибызавтралучевая, химическая, травнаятерапияиликакая-нибудьсветовая, цветовая, телепатическаясмоглибыспасатьеёбольныхпомимоножа, ихирургиигрозилобыисчезнутьизпрактикичеловечества, —ЕвгенияУстиновнанезащищалабеёнидня.
Потомучтосамые-то, самые-толучшиеоперациибылите, откоторыхонавообщесумелаотказаться! самые-тоблагодеянныедлябольного—те, которыеонадогадаласьисумелазаменить, обойти, отсрочить. ИвэтомбылправЕрошка! Иэтотпоисквсебеонабольшевсегохотелабынепотерять.
Нотеряла…Затридцатьпятьлетработысножомонапривыкалакстраданиям. Игрубела. Иуставала. Уженевспыхивалоэтихночейсосменойпланов. Всёменьшевиделасьособенностькаждойоперации, всёбольше—ихконвейернаяоднообразность.
Однаизутомительныхнеобходимостейчеловечества—та, чтолюдинемогутосвежитьсебявсерединежизни, крутосменивродзанятий.
Наобходониприходилиобычновтроём-вчетвером: ЛевЛеонидович, онаиординаторы. НонесколькоднейназадЛевЛеонидовичуехалвМосквунасеминарпооперациямгруднойклетки. Онажевсубботувошлавмужскуюверхнююпалатупочему-тосовсемодна—безлечащегоидажебезсестры.
Даженевошла, атихосталавдверномпроёмеиприкачнуласьккосяку. Этобылодвижениедевичье. Совсеммолодаядевушкаможеттакприслониться, зная, чтоэтомиловыглядит, чтоэтолучше, чемстоятьсровнойспиной, ровнымиплечами, прямойголовой.
ОнасталатакизадумчивонаблюдалазаДёминойигрой. Дёма, вытянувпокроватибольнуюногу, аздоровуюкалачикомподвернув, —нанеё, какнастолик, положилкнигу, анадкнигойстроилчто-тоизчетырёхдлинныхкарандашей, держаихобеимируками. Онрассматривалэтуфигуруидолгобтак, ноегоокликнули. Онподнялголовуисвёлрастопыренныекарандаши.
— Чтоэтоты, Дёма, строишь? —печальноспросилаЕвгенияУстиновна.
— Теорему! —бодроответилон, громченужного.
Таконисказали, новнимательносмотрелидругнадруга, ияснобыло, чтоневэтихсловахдело.
— Ведьвремяуходит, —пояснилДёма, нонетакбодроинетакгромко.
Онакивнула.
Помолчала, всетакжеприслонённаяккосяку—нет, непо-девичьи, аотусталости.
— Адай-каятебяпосмотрю.
Всегдарассудительный, Дёмавозразиложивлённейобычного:
— ВчераЛюдмилаАфанасьевнасмотрела! Сказала—ещёбудемоблучать!
ЕвгенияУстиновнакивала. Какое-топечальноеизяществобыловней.
— Вотихорошо. Аявсё-такипосмотрю.
Дёманахмурился. Онотложилстереометрию, подтянулсяпокровати, даваяместо, иоголилбольнуюногудоколена.
ЕвгенияУстиновнаприселарядом. Онабезусилийвскинуларукавахалатаиплатьяпочтидолоктей. ТонкиегибкиерукиеёсталидвигатьсяпоДёминойногекакдваживыхсущества.
— Больно? Больно? —толькоспрашивалаона.
— Есть. Есть, —подтверждалон, всёсильнеехмурясь.
— Ночьючувствуешьногу?
— Да…НоЛюдмилаАфанасьевна…
ЕвгенияУстиновнаещёпокивалапонимающейголовойипотрепалапоплечу.
— Хорошо, дружок. Облучайся.
Иещёонипосмотреливглазадругдругу.
Впалатесталосовсемтихо, икаждоеихсловослышно.
АЕвгенияУстиновнаподняласьиобернулась. Там, упечи, долженбыллежатьПрошка, ноонвчеравечеромперелёгкокну(хотяибылапримета, чтоненадоложитьсянакойкутого, ктоушёлумирать). АкроватьупечитеперьзанималневысокийтихийбелобрысыйГенрихФедерау, несовсемновичокдляпалаты, потомучтоужетридняонлежалналестнице. Сейчасонвстал, опустилрукипошвамисмотрелнаЕвгениюУстиновнуприветливоипочтительно. Ростомонбылнижееё.
Онбылсовсемздоров! Унегонигденичегонеболело! Первойоперациейеговполнеизлечили. Иеслионявилсяопятьвраковыйкорпус, тонесжалобой, аизаккуратности: написанобыловсправке—прибытьнапроверку1-гофевраля1955 года. Ииздалека, струднымидорогамиипересадками, онявилсяне31-гоянваряине2-гофевраля, астойточностью, скакойлунаявляетсянаназначенныеейзатмения.
Егожеопятьположилизачем-товстационар.
Сегодняоноченьнадеялся, чтоегоотпустят.
ПодошлавысокаясухаяМариясизгасшимиглазами. Онанеслаполотенце. ЕвгенияУстиновнапротёрларуки, поднялаих, всетакжеоткрытыедолоктей, ивтакойжеполнойтишинедолгоделаланакатывающиедвиженияпальцаминашееуФедерау, и, велеврасстегнуться, ещёвовпадинахуключициещёподмышками. Наконецсказала:
— Всёхорошо, Федерау. Всёувасоченьхорошо.
Оносветился, какнаграждённый.
— Всёхорошо, —тянулаоналасково, иопятьнакатывалаунегоподнижнейчелюстью. —Ещёмаленькуюоперациюсделаем—ивсё.
— Как? —осунулсяФедерау. —Зачемже, есливсёхорошо, ЕвгенияУстиновна?