Ионразделся, лёгпододеяло, накрылголовуполотенцемипопробовалзаснуть.
Новтишинеособенносталослышноираздражало, какгде-тошепчутишепчут—идажепрямовухоПавлуНиколаевичу. Онневыдержал, сорвалполотенцеслица, приподнялся, стараясьнесделатьбольношее, иобнаружил, чтоэтошепчетегососедузбек—высохший, худенький, почтикоричневыйстариксклинышкоммаленькойчёрнойбородкиивкоричневойжепотёртойтюбетейке.
Онлежалнаспине, заложиврукизаголову, смотрелвпотолокишептал—молитвы, чтоли, старыйдурак?
— Э! аксакал! —погрозилемупальцемРусанов. —Перестань! Мешаешь!
Аксакалсмолк. ОпятьРусановлёгинакрылсяполотенцем. Ноуснутьвсёравнонемог. Теперьонпонял, чтоуспокоитьсяемумешаетрежущийсветдвухподпотолочныхламп—нематовыхиплохозакрытыхабажурами. Дажечерезполотенцеощущалсяэтотсвет. ПавелНиколаевичкрякнул, опятьнарукахприподнялсяотподушки, ладя, чтобнекольнулаопухоль.
Прошкастоялусвоейкроватиблизвыключателяиначиналраздеваться.
— Молодойчеловек! Потушите-касвет! —распорядилсяПавелНиколаевич.
— Таще…лекарстванэпринэсли… —замялсяПрошка, ноприподнялрукуквыключателю.
— Чтозначит—«потушите»? —зарычалсзадиРусановаОглоед. —Укоротитесь, вытутнеодин.
ПавелНиколаевичселкакследует, наделочкии, поберегаяопухоль, визжасеткой, обернулся:
— Авы повежливей можетеразговаривать?
Грубиянскорчилкривоватуюрожуиответилнизкимголосом:
— Неоттягивайте, янеувасваппарате.
ПавелНиколаевичметнулвнегосжигающимвзглядом, нонаОглоедаэтонеподействовалоничуть.
— Хорошо, азачемнуженсвет? —вступилРусановвмирныепереговоры.
— Взаднемпроходековырять, —сгрубилКостоглотов.
ПавлуНиколаевичусталотруднодышать, хотя, кажется, ужонобдышалсявпалате. Этогонахаланадобыловдвадцатьминутвыписатьизбольницыиотправитьнаработу! Новрукахнебылоникакихконкретныхмервоздействия.
|
|
— Такеслипочитатьиличтодругое—можновыйтивкоридор, —справедливоуказалПавелНиколаевич. —Почемувыприсваиваетесебеправорешатьзавсех? Тут—разныебольные, инадоделатьразличия…
— Сделают, —оклычилсятот. —Вамнекрологнапишут, членстакого-тогода, анас—ногамивперёд.
Такогонеобузданногонеподчинения, такогонеконтролируемогосвоеволияПавелНиколаевичникогданевстречал, непомнил. Иондажетерялся—чт о можнопротивопоставить? Нежаловатьсяжеэтойдевчёнке. Приходилосьпокасамымдостойнымобразомпрекратитьразговор. ПавелНиколаевичснялочки, осторожнолёгинакрылсяполотенцем.
Егоразрывалоотнегодованияитоски, чтоонподдалсяилёгвэтуклинику. Нонепозднобудетзавтражеивыписаться.
Начасахегобылоначалодевятого. Чтож, онрешилтеперьвсетерпеть. Когда-нибудьжеониуспокоятся.
Ноопятьначаласьходьбаитряскамеждукроватями—это, конечно, Ефремвернулся. СтарыеполовицыкомнатыотзывалисьнаегошагиипередавалисьРусановучерезкойкуиподушку. НоужрешилПавелНиколаевичзамечанияемунеделать, терпеть.
Сколькоещёвнашемнаселениинеискорененногохамства! Икакегосэтимгрузомвестивновоеобщество!
Бесконечнотянулсявечер! Началаприходитьсестра—одинраз, второй, третий, четвёртый, одномунесламикстуру, другомупорошок, третьегоичетвёртогоколола. Азовкинвскрикивалприуколе, опятьклянчилгрелку, чтобрассасывалось. Ефремпродолжалтопатьтуда-сюда, ненаходилпокоя. АхмаджанразговаривалсПрошкой, икаждыйсосвоейкровати. Какбудтовсетолькосейчасиоживалипо-настоящему, какбудтоничтоихнезаботилоинечегобылолечить. ДажеДёмканеложилсяспать, апришёлиселнакойкуКостоглотова, итут, надсамымухомПавлаНиколаевича, онибубнили.
|
|
— Побольшестараюсьчитать, —говорилДёмка, —покавремяесть. Вуниверситетпоступитьохота.
— Этохорошо. Толькоучти: образованиеуманеприбавляет.
(Чемуучитребёнка, Оглоед!)
— Какнеприбавляет?!
— Таквот.
— Ачтожприбавляет?
— Ж-жизнь.
Дёмкапомолчал, ответил:
— Янесогласен.
— Унасвчастикомиссартакойбыл, Пашкин, онвсегдаговорил: образованиеуманеприбавляет. Извание—неприбавляет. Иномудобавятзвёздочку, ондумает—иумадобавилось. Нет.
— Такчтожтогда—учитьсяненадо? Янесогласен.
— Почемуненадо? Учись. Толькодлясебяпомни, чтоум—невэтом.
— Авчёмжеум?
— Вчёмум? Глазамсвоимверь, аушамневерь. Накакойжетыфакультетхочешь?
— Давотнерешил. Наисторическийхочется, иналитературныйхочется.
— Анатехнический?
— Не-а.
— Странно. Этовнашевремятакбыло. Асейчасребятавсетехникулюбят. Аты—нет?
— Меня…общественнаяжизньоченьразжигает.
— Общественная?.. Ох, Дёмка, стехникой—спокойнейжить. Учисьлучшеприёмникисобирать.
— Ачегомне—покойней!.. Сейчасвотеслимесяцадватутполежу—надозадевятыйклассподогнать, завтороеполугодие.
— Аучебники?
— Дадвауменяесть. Стереометрияоченьтрудная.
— Стереометрия?! Ану, тащисюда!
Слышнобыло, какпацанпошёливернулся.
— Так, так, так…СтереометрияКиселева, старушка…Тажесамая…Прямаяиплоскость, параллельныемеждусобой…Еслипрямаяпараллельнакакой-нибудьпрямой, расположеннойвплоскости, тоонапараллельнаисамойплоскости…Чёртвозьми, воткнижечка, Дёмка! Воттакбывсеписали! Толщиныникакой, да? Асколькотутнапихано!
|
|
— Полторагодапонейучат.
— Ияпонейучился. Здоровознал!
— Акогда?
— Сейчастебескажу. Тожевоттакдевятыйкласс, совторогополугодия…значит, втридцатьседьмомивтридцатьвосьмом. Чудн о врукахдержать. Ягеометриюбольшевсеголюбил.
— Апотом?
— Чтопотом?
— Послешколы.
— Послешколыяназамечательноеотделениепоступил—геофизическое.
— Этогде?
— Тамже, вЛенинграде.
— Ичто?
— Первыйкурскончил, авсентябретридцатьдевятоговышелуказбратьвармиюсдевятнадцати, именязагребли.
— Апотом?
— Потомдействительнуюслужил.
— Апотом?
— Апотом—незнаешь, чтобыло? Война?
— Вы—офицербыли?
— Не, сержант.
— Апочему?
— Апотомучтоесливсевгенералыпойдут, некомубудетвойнувыигрывать…Еслиплоскостьпроходитчерезпрямую, параллельнуюдругойплоскости, ипересекаетэтуплоскость, толинияпересечения…Слушай, Дёмка! Давайястобойкаждыйденьбудустереометриейзаниматься? Ох, двинем! Хочешь?
— Хочу.
(Этогоещёнехватало, надухом.)
— Будуурокитебезадавать.
— Задавай.
— Ато, правда, времяпропадает. Прямосейчасиначнём. Разберёмвотэтитриаксиомы. Аксиомыэти, учти, навидпростенькие, ноонипотомвкаждойтеоремескрытнобудутсодержаться, итыдолженвидеть—где. Вотпервая: еслидветочкипрямойпринадлежатплоскости, тоикаждаяточкаэтойпрямойпринадлежитей. Вчёмтутсмысл? Вотпустьэтакнижкабудетплоскость, акарандаш—прямая, так? Теперьпопробуйрасположить…
Заладилиидолгоещёгуделиобаксиомахиследствиях. НоПавелНиколаевичрешилтерпеть, демонстративноповёрнутыйкнимспиной. Наконец, замолчалииразошлись. СдвойнымснотворнымзаснулиумолкАзовкин. Тактутначалкашлятьаксакал, ккоторомуПавелНиколаевичповёрнутбыллицом. Исветужепотушили, аон, проклятый, кашляликашлял, датакпротивно, подолгу, сосвистом, что, казалось, задохнётся.
ПовернулсяПавелНиколаевичспинойикнему. Онснялполотенцесголовы, нонастоящейтемнотывсёравнонебыло: падалсветизкоридора, тамслышалсяшум, хождение, гремелиплевательницамиивёдрами.
Неспалось. Давилаопухоль. Такаясчастливая, такаяполезнаяжизньбыланаобрыве. Былооченьжалкосебя. Одногомаленькоготолчканехватало, чтобвыступилислёзы.
ИтолчокэтотнеупустилдобавитьЕфрем. ОнивтемнотенеунялсяирассказывалАхмаджанупососедствуидиотскуюсказку:
— Азачемчеловекужитьстолет? Иненадо. Этоделобыловоткак. Раздавал, ну, Аллахжизньивсемзверямдавалпопятьдесятлет, хватит. Ачеловекпришёлпоследний, иуАллахаосталосьтолькодвадцатьпять.
— Четвертн а я, значит? —спросилАхмаджан.
— Нуда. Исталобижатьсячеловек: мало! Аллахговорит: хватит. Ачеловек: мало! Ну, тогда, мол, пойдисамспроси, можетукоголишнее, отдаст. Пошёлчеловек, встречаетлошадь. «Слушай, —говорит, —мнежизнимало. Уступиотсебя». —«Ну, на, возьмидвадцатьпять». Пошёлдальше, навстречусобака. «Слушай, собака, уступижизни!»«Давозьмидвадцатьпять!»Пошёлдальше. Обезьяна. Выпросилиунеёдвадцатьпять. ВернулсякАллаху. Тотиговорит: «Какхочешь, самтырешил. Первыедвадцатьпятьлетбудешьжитькакчеловек. Вторыедвадцатьпятьбудешьработатькаклошадь. Третьидвадцатьпятьбудешьгавкатькаксобака. Иещёдвадцатьпятьнадтобой, какнадобезьяной, смеятьсябудут…»
Пчёлка
Хотя Зоя была толкова, проворна и очень быстро сновала по своему этажу от стола к кроватям и снова к столу, она увидела, что не успевает выполнить к отбою всех назначений. Тогда она подогнала, чтоб кончить и погасить в мужской палате и в малой женской. В большой же женской — огромной, где стояло больше тридцати коек, женщины никогда не угоманивались вовремя, гаси им свет или не гаси. Многие там лежали подолгу, утомились от больницы, сон у них был плох, душно, постоянно шёл спор — держать ли балконную дверь открытой или закрытой. А было и несколько изощрённых любительниц поговорить из угла в угол. До полуночи и до часу ночи тут все обсуждали то цены, то продукты, то мебель, то детей, то мужей, то соседок — и до самых бесстыжих разговоров.
А сегодня там ещё мыла пол санитарка Нэлля — крутозадая горластая девка с большими бровями и большими губами. Она давно уже начала, но никак не могла кончить, встревая в каждый разговор. Между тем ждал своей ванночки Сибгатов, чья кровать стояла в вестибюле перед входом в мужскую палату. Из-за этих вечерних ванночек, а также стесняясь дурного запаха от своей спины, Сибгатов добровольно оставался лежать в вестибюле, хотя он был здесь издавнее всех старожилов — уж будто и не больной, а на постоянной службе.
Быстро мелькая по женской палате, Зоя сделала Нэлле одно замечание и второе, но Нэлля только огрызнулась, а подвигалась медленно. Она была не моложе Зои и считала обидой подчиняться девчёнке. Зоя пришла сегодня на работу в праздничном настроении, но это сопротивление санитарки раздражало её. Вообще Зоя считала, что всякий человек имеет право на свою долю свободы и, приходя на работу, тоже не обязательно должен выложиться до изнемоги, но где-то была разумная мера, а тем более находясь при больных.
Наконец, и Зоя все раздала и кончила, и Нэлля дотёрла пол, потушили свет у женщин, потушили и в вестибюле верхний, был уже двенадцатый час, когда Нэлля развела тёплый раствор на первом этаже и оттуда принесла Сибгатову в его постоянном тазике.
— О-о-ой, уморилась, — громко зевнула она. — Закачусь я минуток на триста. Слушай, больной, ты ведь целый час будешь сидеть, тебя не дождёшься. Ты потом сам снеси тазик вниз, вылей, а?
(В этом крепком старом здании с просторными вестибюлями не было наверху слива).
Каким Шараф Сибгатов был раньше — уж теперь нельзя было догадаться, не по чему судить: страдание его было такое долгое, что от прежней жизни уже как бы ничего и не осталось. Но после трёх лет непрерывной гнетучей болезни этот молодой татарин был самый кроткий, самый вежливый человек во всей клинике. Он часто слабо-слабо улыбался, как бы извиняясь за долгие хлопоты с собой. За свои четырёх- и шестимесячные лежанья он тут знал всех врачей, сестёр и санитарок как своих, и они его знали. А Нэлля была новенькая, несколько недель.
— Мне тяжело будет, — тихо возразил Сибгатов. — Если куда отлить, я бы по частям отнёс.
Но зоин стол был близко, она слышала, и прискочила:
— Как тебе не стыдно! Ему спину искривлять нельзя, так он тебе таз понесёт, да?
Она это всё как бы выкрикнула, но полушёпотом, никому кроме них троих не слышно. А Нэлля спокойно отозвалась, но на весь второй этаж:
— А чего стыдно? Я тоже как сучка затомилась.
— Ты на дежурстве! Тебе деньги платят! — ещё приглушённей возмущалась Зоя.
— Хой! Платят! Разве эт деньги? Я на текстильном и то больше заработаю.
— Тш-ш! Тише ты можешь?
— О-о-ой, — вздохнула-простонала на весь вестибюль ширококудрая Нэлля. — Милая подружка подушка! Спать-то как хочется-а… Ту ночь с шоферянами прогуляла… Ну ладно, больной, ты тазик потом подсунь под кровать, я утром вынесу.
Глубоко-затяжно зевнув, не покрывая рта, в конце зевка сказала Зое:
— Тут я, в заседаниях буду, на диванчике.
И, не дожидаясь разрешения, пошла к угловой двери — там была с мягкой мебелью комната врачебных заседаний и пятиминуток.
Она оставляла ещё многую недоделанную работу, невычищенные плевательницы, и в вестибюле можно было помыть пол, но Зоя посмотрела ей в широкую спину и сдержалась. Не так давно и сама она работала, но начинала понимать этот досадный принцип: кто не тянет, с того и не спросишь, а кто тянет — и за двоих потянет. Завтра с утра заступит Елизавета Анатольевна, она вычистит и вымоет за Нэллю и за себя.
Теперь, когда Сибгатова оставили одного, он обнажил крестец, в неудобном положении опустился в тазик на полу около кровати — и так сидел, очень тихо. Ото всякого неосторожного движения ему было больно в кости, но ещё бывало паляще больно и от касания к повреждённому месту, даже от постоянного касания бельём. Что там у него сзади, он не видел никогда, только иногда нащупывал пальцами. В позапрошлом году в эту клинику его внесли на носилках — он не мог вставать и ногами двигать. Его смотрели тогда многие доктора, но лечила всё время Людмила Афанасьевна. И за четыре месяца боль совсем прошла! — он свободно ходил, наклонялся и ни на что не жаловался. При выписке он руки целовал Людмиле Афанасьевне, а она его только предупреждала: «Будь осторожен, Шараф! Не прыгай, не ударяйся!» Но на такую работу его не взяли, а пришлось опять экспедитором. Экспедитору — как не прыгать из кузова на землю? Как не помочь грузчику и шофёру? Но всё было ничего до одного случая — покатилась с машины бочка и ударила Шарафа как раз в больное место. И на месте удара загноилась рана. Она не заживала. И с тех пор Сибгатов стал как цепью прикован к раковому диспансеру.
С непроходящим чувством досады Зоя села за стол и ещё раз проверяла, все ли процедуры исполнила, дочёркивая расплывающимися чернильными чёрточками по дурной бумаге уже расплывшиеся чернильные строки. Писать рапорт было бесполезно. Да и не в натуре Зои. Надо бы самой справиться, но именно с Нэллей она справиться не умела. Поспать — ничего плохого нет. При хорошей санитарке Зоя и сама бы полночи поспала. А теперь надо сидеть.
Она смотрела в свою бумажку, но слышала, как подошёл мужчина и стал рядом. Зоя подняла голову. Стоял Костоглотов — неукладистый, с недочёсанной угольной головой, большие руки почти не влезали в боковые маленькие карманчики больничной куртки.
— Давно пора спать, — вменила Зоя. — Что расхаживаете?
— Добрый вечер, Зоенька, — выговорил Костоглотов, как мог мягче, даже нарастяг.
— Спокойной ночи, — летуче улыбнулась она. — Добрый вечер был, когда я за вами с термометром бегала.
— То на службе было, не укоряйте. А сейчас я к вам в гости пришёл.
— Вот как? — (Это уж там само получалось, что подбрасывались ресницы или широко открывались глаза, она этого не обдумывала). — Почему вы думаете, что я принимаю гостей?
— А потому что по ночным дежурствам вы всегда зубрили, а сегодня учебников не вижу. Сдали последний?
— Наблюдательны. Сдала.
— И что получили? Впрочем, это неважно.
— Впрочем, всё-таки четвёрку. А почему неважно?
— Я подумал: может быть тройку, и вам неприятно говорить. И теперь каникулы?
Она мигнула с весёлым выражением лёгкости. Мигнула — и прониклась: чего она, в самом деле, расстроилась? Две недели каникул, блаженство! Кроме клиники — больше никуда! Сколько свободного времени! И на дежурствах — можно книжечку почитать, можно вот поболтать.
— Значит, я правильно пришёл в гости?
— Ну, садитесь.
— Скажите, Зоя, но ведь каникулы, если я не забыл, раньше начинались 25-го января.
— Так мы осенью на хлопке были. Это каждый год.
— И сколько ж вам лет осталось учиться?
— Полтора.
— А куда вас могут назначить?
Она пожала кругленькими плечами.
— Родина необъятна.
Глаза её с выкатком, даже когда она смотрела спокойно, как будто под веками не помещались, просились наружу.
— Но здесь не оставят?
— Не-ет, конечно.
— И как же вы семью бросите?
— Какую семью? У меня бабушка одна. Бабушку — с собой.
— А папа-мама?
Зоя вздохнула.
— Мама моя умерла.
Костоглотов посмотрел на неё и об отце не спросил.
— А вообще, вы — здешняя?
— Нет, из Смоленска.
— Во-о! И давно оттуда?
— В эвакуацию, когда ж.
— Это вам было… лет девять?
— Ага. Два класса там кончила… А потом здесь с бабушкой застряли.
Зоя потянулась к большой хозяйственной ярко-оранжевой сумке на полу у стены, достала оттуда зеркальце, сняла врачебную шапочку, чуть всклочила стянутые шапочкой волосы и начесала из них редкую, лёгкой дугой подстриженную золотенькую чёлку.
Золотой отблик отразился и на жёсткое лицо Костоглотова. Он смягчился и следил за ней с удовольствием.
— А ваша где бабушка? — пошутила Зоя, кончая с зеркальцем.
— Моя бабушка, — вполне серьёзно принял Костоглотов, — и мама моя… умерли в блокаду.
— Ленинградскую?
— У-гм. И сестрёнку снарядом убило. Тоже была медсестрой. Козявка ещё.
— Да-а, — вздохнула Зоя. — Сколько погибло в блокаду! Проклятый Гитлер!
Костоглотов усмехнулся:
— Что Гитлер — проклятый, это не требует повторных доказательств. Но всё же ленинградскую блокаду я на него одного не списываю.
— Как?! Почему?
— Ну, как! Гитлер и шёл нас уничтожать. Неужели ждали, что он приотворит калиточку и предложит блокадным: выходите по одному, не толпитесь? Он воевал, он враг. А в блокаде виноват некто другой.
— Кто же?? — прошептала поражённая Зоя. Ничего подобного она не слышала и не предполагала.
Костоглотов собрал чёрные брови.
— Ну, скажем, тот или те, кто были готовы к войне, даже если бы с Гитлером объединились Англия, Франция и Америка. Кто получал зарплату десятки лет и предусмотрел угловое положение Ленинграда и его оборону. Кто оценил степень будущих бомбардировок и догадался спрятать продовольственные склады под землю. Они-то и задушили мою мать — вместе с Гитлером.
Просто это было, но как-то очень уж ново.
Сибгатов тихо сидел в своей ванночке позади них, в углу.
— Но тогда…? тогда их надо… судить? — шёпотом предположила Зоя.
— Не знаю. — Костоглотов скривил губы, и без того угловатые. — Не знаю.
Зоя не надевала больше шапочки. Верхняя пуговица её халата была расстёгнута, и виднелся ворот платья иззолота-серый.
— Зоенька. А ведь я к вам отчасти и по делу.
— Ах, вот как! — прыгнули её ресницы. — Тогда, пожалуйста, в дневное дежурство. А сейчас — спать! Вы просились — в гости?
— Я — и в гости. Но пока вы ещё не испортились, не стали окончательным врачом — протяните мне человеческую руку.
— А врачи не протягивают?
— Ну, у них и рука не такая… Да и не протягивают. Зоенька, я всю жизнь отличался тем, что не любил быть мартышкой. Меня здесь лечат, но ничего не объясняют. Я так не могу. Я у вас видел книгу — «Патологическая анатомия». Так ведь?
— Так.
— Это и есть об опухолях, да?
— Да.
— Так вот будьте человеком — принесите мне её! Я должен её полистать и кое-что сообразить. Для себя.
Зоя скруглила губы и покачала головой:
— Но больным читать медицинские книги противопоказано. Даже вот когда мы, студенты, изучаем какую-нибудь болезнь, нам всегда кажется…
— Это кому-нибудь другому противопоказано, но не мне! — прихлопнул Костоглотов по столу большой лапой. — Я уже в жизни пуган-перепуган и отпугался. Мне в областной больнице хирург-кореец, который диагноз ставил, вот под Новый год, тоже объяснять не хотел, а я ему — «говорите!» «У нас, мол, так не положено!» «Говорите, я отвечаю! Я семейными делами должен распорядиться!» Ну, и он мне лепанул: «Три недели проживёте, больше не ручаюсь!»
— Какое ж он имел право!..
— Молодец! Человек! Я ему руку пожал. Я знать должен! Да если я полгода до этого мучился, а последний месяц не мог уже ни лежать, ни сидеть, ни стоять, чтобы не болело, в сутки спал несколько минут — так я уже что-то ведь передумал! За эту осень я на себе узнал, что человек может переступить черту смерти, ещё когда тело его не умерло. Ещё что-то там в тебе кровообращается или пищеварится — а ты уже, психологически, прошёл всю подготовку к смерти. И пережил саму смерть. Всё, что видишь вокруг, видишь уже как бы из гроба, бесстрастно. Хотя ты не причислял себя к христианам и даже иногда напротив, а тут вдруг замечаешь, что ты таки уже простил всем обижавшим тебя и не имеешь зла к гнавшим тебя. Тебе уже просто всё и все безразличны, ничего не порываешься исправить, ничего не жаль. Я бы даже сказал: очень равновесное состояние, естественное. Теперь меня вывели из него, но я не знаю — радоваться ли. Вернутся все страсти — и плохие, и хорошие.
— Да уж чего задаётесь! Ещё бы не радоваться! Когда вы сюда поступили… Сколько это дней?..
— Двенадцать.
— И вот тут, в вестибюле, на диванчике крутились — на вас смотреть было страшно, лицо покойницкое, не ели ничего, температура тридцать восемь и утром, и вечером, — а сейчас? Ходите в гости… Это же чудо — чтоб человек за двенадцать дней так ожил! У нас так редко бывает.
В самом деле — тогда на лице его были как зубилом прорублены глубокие, серые, частые морщины от постоянного напряжения. А сейчас их стало куда меньше, и они посветлели.
— Всё счастье в том, что оказалось — я хорошо переношу ренген.
— Это далеко не часто! Это удача! — с тёплым сердцем сказала Зоя.
Костоглотов усмехнулся:
— Жизнь моя так была бедна удачами, что в этой рентгеновской есть своя справедливость. Мне и сны сейчас стали сниться какие-то расплывчато-приятные. Я думаю — это признак выздоровления.
— Вполне допускаю.
— Так тем более мне надо понять и разобраться! Я хочу понять, в чём состоит метод лечения, какие перспективы, какие осложнения. Мне настолько полегчало, что, может, нужно лечение остановить? Это надо понять. Ни Людмила Афанасьевна, ни Вера Корнильевна мне ничего не объясняют, лечат, как обезьяну. Принесите книжечку, Зоя, прошу вас! Я вас не продам.
Он говорил так настоятельно, что оживился.
Зоя в колебании взялась за ручку ящика в столе.
— Она у вас здесь? — догадался Костоглотов. — Зоенька, дайте! — И уже руку вытянул. — Когда вы следующий раз дежурите?
— В воскресенье днём.
— И я вам отдам! Всё! Договорились!
Какая она славная была, незаносчивая, с этой чёлкой золотенькой, с этими чуть выкаченными глазками.
Он только себя не видел, как во всех направлениях были закручены угловатые вихры на его собственной голове, отлёжанные так на подушке, а из-под курточки, не достёгнутой до шеи, с больничною простотой высовывался уголок казённой бязевой сорочки.
— Так-так-так, — листал он книгу и лез в оглавление. — Очень хорошо. Тут я всё найду. Вот спасибо. А то чёрт его знает, ещё может перелечат. Им ведь только графу заполнить. Я ещё, может, оторвусь. И хорошая аптека убавит века.
— Ну вот! — всплеснула Зоя ладонями. — Стоило вам давать! А ну-ка назад!
И она потянула книгу одной рукой, потом двумя. Но он легко удерживал.
— Порвём библиотечную! Отдайте!
Круглые плотные плечи её и круглые плотные небольшие руки были как облитые в натянувшемся халате. Шея была ни худа, ни толста, ни коротка, ни вытянута, очень соразмерна.
Перетягивая книгу, они сблизились и смотрели в упор. Его нескладное лицо распустилось в улыбке. И шрам уже не казался таким страшным, да он и был-то побледневший, давний. Свободной рукой мягко отнимая её пальцы от книги, Костоглотов шёпотом уговаривал:
— Зоенька. Ну вы же не за невежество, вы же за просвещение. Как можно мешать людям развиваться? Я пошутил, я никуда не оторвусь.
Напористым шёпотом отвечала и она:
— Да вы уж потому недостойны читать, что — как вы себя запустили? Почему вы не приехали раньше? Почему надо было приезжать уже мертвецом?
— Э-э-эх, — вздохнул Костоглотов уже полувслух. — Транспорта не было.
— Да что это за место такое — транспорта не было? Ну, самолётом! Да почему надо было допускать до последнего? Почему заранее не переехать в более культурное место? Какой-нибудь врач, фельдшер у вас там был?
Она сняла пальцы с книги.
— Врач есть, гинеколог. Даже два…
— Два гинеколога!? — подавилась Зоя. — Так у вас там одни женщины?
— Наоборот, женщин не хватает. Гинеколога два, а других врачей нет. И лаборатории нет. Крови не могли взять на исследование. У меня РОЭ был, оказывается — шестьдесят, и никто не знал.
— Кошмар! И опять берётесь решать — лечиться или нет? Себя не жалеете — хоть бы близких своих пожалели, детей!
— Детей? — будто очнулся Костоглотов, будто вся эта весёлая возня с книгой была во сне, а вот опять он возвращается в своё жёсткое лицо и медленную речь. — У меня никаких детей нет.
— А жена — не человек?
Он стал ещё медленней.
— И жены нет.
— Мужчины всегда, что — нет. А какие ж вы семейные дела собирались улаживать? Корейцу что говорили?
— Так я ему соврал.
— А может мне — сейчас?
— Нет, правда нет. — Лицо Костоглотова тяжелело. — Я переборчив очень.
— Она не выдержала вашего характера? — сочувственно кивнула Зоя.
Костоглотов совсем медленно покачал головой.
— И не было никогда.
Зоя недоумённо оценивала, сколько ж ему лет. Она шевельнула губами раз — и отложила вопрос. И ещё шевельнула — и ещё отложила.
Зоя к Сибгатову сидела спиной, а Костоглотов лицом, и ему было видно, как тот преосторожно поднялся из ванночки, обеими руками держась за поясницу, и просыхал. Вид его был обстрадавшийся: от крайнего горя он уже отстал, а к радости не вызывало его ничто.
Костоглотов вздохнул и выдохнул, как будто это работа была — дышать.
— Ох, закурить хочется! Здесь никак нельзя?
— Никак. И для вас курить — это смерть.
— Ни за что просто?
— Просто ни за что. Особенно при мне.
Но улыбалась.
— А может одну всё-таки?
— Больные спят, как можно!
Он всё же вытащил пустой длинный наборный мундштук ручной работы и стал его сосать.
— Знаете, как говорят: молодому жениться рано, а старому поздно. — Двумя руками облокотился о её стол и пальцы с мундштуком запустил в волосы. — Чуть-чуть я не женился после войны, хотя: я — студент, она — студентка. Поженились бы всё равно, да пошло кувырком.
Зоя рассматривала малодружелюбное, но сильное лицо Костоглотова. Костлявые плечи, руки — но это от болезни.
— Не сладилось?
— Она… как это называется… погибла. — Один глаз он закрыл в кривой пожимке, а одним смотрел. — Погибла, но вообще — жива. В прошлом году мы обменялись с ней несколькими письмами.
Он расщурился. Увидел в пальцах мундштук и положил его в карманчик назад.
— И знаете, по некоторым фразам в этих письмах я вдруг задумался: а на самом-то деле тогда, прежде, она была ли таким совершенством, как виделась мне? Может и не была?.. Что мы понимаем в двадцать пять лет?..
Он смотрел в упор на Зою тёмно-коричневыми глазищами:
— Вот вы, например — что сейчас понимаете в мужчинах? Ни-чер-та!
Зоя засмеялась:
— А может быть как раз понимаю?
— Никак этого не может быть, — продиктовал Костоглотов. — То, что вы под пониманием думаете — это не понимание. И выйдете замуж — о-бя-за-тельно ошибётесь.
— Перспективка! — покрутила Зоя головой, и из той же большой оранжевой сумки достала и развернула вышивание: небольшой кусочек, натянутый на пяльцы, на нём уже вышитый зелёный журавль, а лиса и кувшин только нарисованы.
Костоглотов смотрел, как на диво:
— Вышиваете??
— Чему вы удивляетесь?
— Не представлял, что сейчас и студентка мединститута — может вынуть рукоделие.
— Вы не видели, как девушки вышивают?
— Кроме, может быть, самого раннего детства. В двадцатые годы. И то уже считалось буржуазным. За это б вас на комсомольском собрании выхлестали.
— Сейчас это очень распространено. А вы не видели?
Он покрутил головой.
— И осуждаете?
— Что вы! Это так мило, уютно. Я любуюсь.
Она клала стежок к стежку, давая ему полюбоваться. Она смотрела в вышивание, а он — на неё. В жёлтом свете лампы отсвечивали призолотой её ресницы. И отзолачивал открытый уголок платья.
— Вы — пчёлка с чёлкой, — прошептал он.
— Как? — она исподлобья взбросила бровки.
Он повторил.
— Да? — Зоя будто ожидала похвалы и побольше. — А там, где вы живёте, если никто не вышивает, так может быть свободно продаются мулинэ?
— Как-как?
— Му-ли-нэ. Вот эти нитки — зелёные, синие, красные, жёлтые. У нас очень трудно купить.
— Мулинэ. Запомню и спрошу. Если есть — обязательно пришлю. А если у нас окажутся неограниченные запасы мулинэ — так, может быть, вам проще переехать самой к нам туда?
— А куда это, всё-таки, — к вам?
— Да можно сказать — на целину.
— Так вы — на целине? Вы — целинник?
— То есть, когда я туда приехал, никто не думал, что целина. А теперь выяснилось, что — целина, и к нам приезжают целинники. Вот будут распределять — проситесь к нам! Наверняка не откажут. К нам — не откажут.
— Неужели у вас так плохо?
— Ничуть. Просто у людей перевёрнуты представления — что хорошо и что плохо. Жить в пятиэтажной клетке, чтоб над твоей головой стучали и ходили, и радио со всех сторон — это считается хорошо. А жить трудолюбивым земледельцем в глинобитной хатке на краю степи — это считается крайняя неудача.