Александр Исаевич Солженицын
Раковый корпус
Александр Исаевич Солженицын
Раковый корпус
Часть первая
Вообще не рак [1]
Раковый корпус носил и номер тринадцать. Павел Николаевич Русанов никогда не был и не мог быть суеверен, но что-то опустилось в нём, когда в направлении ему написали: «тринадцатый корпус». Вот уж ума не хватило назвать тринадцатым какой-нибудь протечный или кишечный.[2]
Однакововсейреспубликесейчаснемоглиемупомочьнигде, кромеэтойклиники.
— Новедьуменя—нерак, доктор? Уменяведь—нерак? —снадеждойспрашивалПавелНиколаевич, слегкапотрагиваянаправойсторонешеисвоюзлуюопухоль, растущуюпочтиподням, аснаруживсетакжеобтянутуюбезобиднойбелойкожей.
— Данетже, нет, конечно, —вдесятыйразуспокоилаегодокторДонцова, размашистымпочеркомисписываястраницывисторииболезни. Когдаонаписала, онанадевалаочки—скруглённыечетырёхугольные, кактолькопрекращалаписать—снималаих. Онабылауженемолода, ивидунеёбылбледный, оченьусталый.
Этобылоещёнаамбулаторномприёме, несколькоднейназад. Назначенныевраковыйдаженаамбулаторныйприём, больныеуженеспалиночь. АПавлуНиколаевичуДонцоваопределилалечьикакможнобыстрей.
Несаматолькоболезнь, непредусмотренная, неподготовленная, налетевшаякакшквалзадвенеделинабеспечногосчастливогочеловека, —нонеменьшеболезниугнеталотеперьПавлаНиколаевичато, чтоприходилосьложитьсявэтуклиникунаобщихоснованиях, каконлечилсяуженепомнилкогда. Стализвонить—ЕвгениюСемёновичу, иШендяпину, иУльмасбаеву, атевсвоюочередьзвонили, выясняливозможности, инетливэтойклиникеспецпалатыилинельзяхотьвременноорганизоватьмаленькуюкомнатукакспецпалату. Нопоздешнейтеснотеневышлоничего.
Иединственное, очёмудалосьдоговоритьсячерезглавноговрача—чтоможнобудетминоватьприёмныйпокой, общуюбанюипереодевалку.
Инаихголубеньком«москвичике»ЮраподвёзотцаиматьксамымступенькамТринадцатогокорпуса.
Несмотрянаморозец, двеженщинывзастиранныхбумазейныххалатахстоялинаоткрытомкаменномкрыльце—ёжились, астояли.
НачинаясэтихнеопрятныххалатоввсёбылоздесьдляПавлаНиколаевичанеприятно: слишкомистёртыйногамицементныйполкрыльца; тусклыеручкидвери, захватанныерукамибольных; вестибюльожидающихсоблезлойкраскойпола, высокойоливковойпанельюстен(оливковыйцветтакиказалсягрязным) ибольшимирейчатымискамьями, накоторыхнепомещалисьисиделинаполуприехавшиеиздалекабольные—узбекивстёганыхватныххалатах, старыеузбечкивбелыхплатках, амолодые—влиловых, красно-зелёных, ивсевсапогахивгалошах. Одинрусскийпареньлежал, занимаяцелуюскамейку, врасстёгнутом, дополусвешенномпальто, самистощавший, асживотомопухшиминепрерывнокричалотболи. ИэтиеговоплиоглушилиПавлаНиколаевичаитакзадели, будтопаренькричалнеосебе, аонём.
ПавелНиколаевичпобледнелдогуб, остановилсяипрошептал:
— Капа! Яздесьумру. Ненадо. Вернёмся.
КапитолинаМатвеевнавзялаегозарукутвёрдоисжала:
— Пашенька! Кудажемывернёмся?.. Ичтодальше?
— Ну, можетбыть, сМосквойещёкак-нибудьустроится…
КапитолинаМатвеевнаобратиласькмужувсейсвоейширокойголовой, ещёуширеннойпышнымимеднымистриженымикудрями:
— Пашенька! Москва—это, можетбыть, ещёдвенедели, можетбытьнеудастся. Какможнождать? Ведькаждоеутроонабольше!
Женакрепкосжималаегоукисти, передаваябодрость. ВделахгражданскихислужебныхПавелНиколаевичбылнеуклоненисам, —темприятнейиспокойнейбылоемувделахсемейныхвсегдаполагатьсянажену: всёважноеонарешалабыстроиверно.
Апареньнаскамейкераздирался-кричал!
— Может, врачидомойсогласятся…Заплатим… —неуверенноотпиралсяПавелНиколаевич.
— Пасик! —внушалажена, страдаявместесмужем, —тызнаешь, ясамаперваявсегдазаэто: позватьчеловекаизаплатить. Номыжевыяснили: этиврачинеходят, денегнеберут. Иунихаппаратура. Нельзя…
ПавелНиколаевичисампонимал, чтонельзя. Этоонговорилтольконавсякийслучай.
Поуговорусглавврачомонкологическогодиспансераихдолжнабылаожидатьстаршаясестравдвачасаднявотздесь, унизалестницы, покоторойсейчасосторожноспускалсябольнойнакостылях. Но, конечно, старшейсестрынаместенебыло, икаморкаеёподлестницейбыланазамочке.
— Нискемнельзядоговориться! —вспыхнулаКапитолинаМатвеевна. —Зачтоимтолькозарплатуплатят!
Какбыла, объятаяпоплечамдвумячернобурками, КапитолинаМатвеевнапошлапокоридору, гденаписанобыло: «Вверхнейодеждевходвоспрещён».
ПавелНиколаевичосталсястоятьввестибюле. Боязливо, лёгкимнаклономголовынаправо, онощупывалсвоюопухольмеждуключицейичелюстью. Такоебыловпечатление, чтозаполчаса—стехпор, какондомавпоследнийразпосмотрелнанеёвзеркало, окутываякашне, —заэтиполчасаонабудтоещёвыросла. ПавелНиколаевичощущалслабостьихотелбысесть. Носкамьиказалисьгрязнымииещёнадобылопроситьподвинутьсякакую-тобабувплаткессальныммешкомнаполумеждуног. ДажеиздаликакбынедостигалдоПавлаНиколаевичасмрадныйзапахотэтогомешка.
Икогдатольконаучитсянашенаселениеездитьсчистымиаккуратнымичемоданами! (Впрочем, теперь, приопухоли, этоужебыловсёравно.)
Страдаяоткриковтогопарняиотвсего, чтовиделиглаза, иотвсего, чтовходилочерезнос, Русановстоял, чутьприслоняськвыступустены. Снаруживошёлкакой-томужик, передсобойнесяполлитровуюбанкуснаклейкой, почтиполнуюжёлтойжидкостью. Банкуоннёснепряча, агордоприподняв, каккружкуспивом, выстояннуювочереди. ПередсамымПавломНиколаевичем, чутьнепротягиваяемуэтубанку, мужикостановился, хотелспросить, нопосмотрелнакотиковуюшапкуиотвернулся, ищадальше, кбольномунакостылях:
— Милай! Кудаэтонесть, а?
Безногийпоказалемунадверьлаборатории.
ПавлаНиколаевичапростотошнило.
Раскрыласьопятьнаружнаядверь—иводномбеломхалатевошласестра, немиловидная, слишкомдолголицая. ОнасразузаметилаПавлаНиколаевичаидогадалась, иподошлакнему.
— Простите, —сказалаоначереззапышку, румянаядоцветанакрашенныхгуб, такспешила. —Проститепожалуйста! Выдавноменяждёте? Тамлекарствапривезли, япринимаю.
ПавелНиколаевичхотелответитьедко, носдержался. Ужонрадбыл, чтоожиданиекончилось. Подошёл, несячемоданисумкуспродуктами, Юра—водномкостюме, безшапки, какправилмашиной—оченьспокойный, спокачивающимсявысокимсветлымчубом.
— Пойдёмте! —веластаршаясестраксвоейкладовкеподлестницей. —Язнаю, НизамутдинБахрамовичмнеговорил, выбудетевсвоёмбельеипривезлисвоюпижаму, толькоещёненошенную, правда?
— Измагазина.
— Этообязательно, иначеведьнужнадезинфекция, выпонимаете? Вотздесьвыпереоденетесь.
Онаотворилафанернуюдверьизажгласвет. Вкаморкесоскошеннымпотолкомнебылоокна, ависеломногографиковцветнымикарандашами.
Юрамолчазанёстудачемодан, вышел, аПавелНиколаевичвошёлпереодеваться. Старшаясестрарвануласькуда-тоещёзаэтовремясходить, нотутподошлаКапитолинаМатвеевна:
— Девушка, вычто, такторопитесь?
— Дан-немножко…
— Каквасзовут?
— Мита.
— Странноекакоеимя. Вынерусская?
— Немка…
— Вынасждатьзаставили.
— Проститепожалуйста. Ясейчастампринимаю…
— Таквотслушайте, Мита, яхочу, чтобвызнали. Моймуж…заслуженныйчеловек, оченьценныйработник. ЕгозовутПавелНиколаевич.
— ПавелНиколаевич, хорошо, язапомню.
— Понимаете, онивообщепривыккуходу, асейчасунеготакаясерьёзнаяболезнь. Нельзялиоколонегоустроитьдежурствопостояннойсестры?
ОзабоченноенеспокойноелицоМитыещёозаботилось. Онапокачалаголовой:
— Унаскромеоперационныхнашестьдесятчеловектридежурныхсестрыднём. Аночьюдве.
— Нувот, видите! Тутумиратьбудешь, кричать—неподойдут.
— Почемувытакдумаете? Ковсемподходят.
Ко«всем»!.. Еслионаговорила«ковсем», точт о ейобъяснять?
— Ктомужвашисёстрыменяются?
— Да, подвенадцатьчасов.
— Ужасноэтообезличенноелечение!.. Ябысамасдочерьюсиделапосменно! Ябыпостояннуюсиделкузасвойсчётпригласила, мнеговорят—иэтонельзя…?
— Ядумаю, этоневозможно. Такниктоещёнеделал. Датамвпалатеистуланегдепоставить.
— Божемой, воображаю, чтоэтозапалата! Ещёнадопосмотретьэтупалату! Сколькожтамкоек?
— Девять. Даэтохорошо, чтосразувпалату. Унасновенькиележатналестницах, вкоридорах.
— Девушка, ябудувсё-такипросить, вызнаетесвоихлюдей, вамлегчеорганизовать. Договоритесьссестройилиссанитаркой, чтобыкПавлуНиколаевичубыловниманиенеказённое… —онаужерасщёлкнулабольшойчёрныйридикюльивытянулаоттудатрипятидесятки.
Недалекостоявшиймолчаливыйсынотвернулся.
Митаотвелаоберукизаспину.
— Нет, нет. Такихпоручений…
— Нояженевамдаю! —совалаейвгрудьрастопыренныебумажкиКапитолинаМатвеевна. —Норазнельзяэтосделатьвзаконномпорядке…Яплачузаработу! Аваспрошутолькоолюбезностипередать!
— Нет-нет, —холоделасестра. —Унастакнеделают.
СоскрипомдвериизкаморкивышелПавелНиколаевичвновенькойзелёно-коричневойпижамеитёплыхкомнатныхтуфляхсмеховойоторочкой. Наегопочтибезволосойголовебылановенькаямалиноваятюбетейка. Теперь, беззимнеговоротникаикашне, особенногрозновыгляделаегоопухольвкулакнабокушеи. Ониголовууженедержалровно, ачутьнабок.
Сынпошёлсобратьвчемоданвсёснятое. Спрятавденьгивридикюль, женастревогойсмотреланамужа:
— Незамёрзнешьлиты?.. Надобылотёплыйхалаттебевзять. Привезу. Да, здесьжешарфик, —онавынулаизегокармана. —Обмотай, чтобнепростудить! —Вчернобуркахившубеонаказаласьвтроемощнеемужа. —Теперьидивпалату, устраивайся. Разложипродукты, осмотрись, продумай, чтотебенужно, ябудусидетьждать. Спустишься, скажешь—квечерувсёпривезу.
Онанетерялаголовы, онавсегдавсепредусматривала. Онабыланастоящийтоварищпожизни. ПавелНиколаевичсблагодарностьюистраданиемпосмотрелнанеё, потомнасына.
— Ну, такзначитедешь, Юра?
— Вечеромпоезд, папа, —подошёлЮра. Ондержалсясотцомпочтительно, но, каквсегда, порываунегонебылоникакого, сейчасвот—порываразлукисотцом, оставляемымвбольнице. Онвсевоспринималпогашенно.
— Так, сынок. Значит, этоперваясерьёзнаякомандировка. Возьмисразуправильныйтон. Никакогоблагодушия! Тебяблагодушиегубит! Всегдапомни, чтоты—неЮраРусанов, нечастноелицо, ты—представительза-ко-на, понимаешь?
ПонималЮраилинет, ноПавлуНиколаевичутруднобылосейчаснайтиболееточныеслова. Митамяласьирваласьидти.
— Такяжеподождусмамой, —улыбалсяЮра. —Тынепрощайся, идипока, пап.
— Выдойдётесами? —спросилаМита.
— Божемой, человекелестоит, неужеливынеможетедовестиегодокойки? Сумкудонести!
ПавелНиколаевичсиротливопосмотрелнасвоих, отклонилподдерживающуюрукуМитыи, крепковзявшисьзаперила, сталвсходить. Сердцеегозабилось, иещёнеотподъёмасовсем. Онвсходилпоступенькам, каквсходятнаэтот, накакего…ну, вродетрибуны, чтобытам, наверху, отдатьголову.
Старшаясестра, опережая, взбежалавверхсегосумкой, тамчто-токрикнулаМариииещёпрежде, чемПавелНиколаевичпрошёлпервыймарш, ужесбегалаполестницедругоюсторонойиизкорпусавон, показываяКапитолинеМатвеевне, какаятутждётеёмужачуткость.
АПавелНиколаевичмедленновзошёлналестничнуюплощадку—широкуюиглубокую—какиемогутбытьтольковстаринныхзданиях. Наэтойсерединнойплощадке, ничутьнемешаядвижению, стоялидвекроватисбольнымииещётумбочкиприних. Одинбольнойбылплох, изнурёнисосалкислороднуюподушку.
Стараясьнесмотретьнаегобезнадёжноелицо, Русановповернулипошёлвыше, глядявверх. Ноивконцевторогомаршаегонеждалоободрение. ТамстояласестраМария. Ниулыбки, ниприветанеизлучалоеёсмуглоеиконописноелицо. Высокая, худаяиплоская, онаждалаего, каксолдат, исразужепошлаверхнимвестибюлем, показывая, куда. Отсюдабылонесколькодверей, итолькоихнезагораживая, ещёстояликроватисбольными. Вбезоконномзаворотеподпостоянногорящейнастольнойлампойстоялписьменныйстоликсестры, еёжепроцедурныйстолик, арядомвиселнастенныйшкаф, сматовымстекломикраснымкрестом. Мимоэтихстоликов, ещёмимокровати, иМарияуказаладлиннойсухойрукой:
— Втораяотокна.
Иужеторопиласьуйти—неприятнаячертаобщейбольницы, непостоит, непоговорит.
Створкидверивпалатубылипостояннораспахнуты, ивсёже, переходяпорог, ПавелНиколаевичощутилвлажно-спёртыйсмешанный, отчастилекарственныйзапах—мучительныйприегочуткостикзапахам.
Койкистоялипоперёкстентесно, сузкимипроходамипоширинетумбочек, исреднийпроходвдолькомнатытожебылдвоимразминуться.
Вэтомпроходестоялкоренастыйширокоплечийбольнойврозовополосчатойпижаме. Толстоитугобылаобмотанабинтамивсяегошея—высоко, почтиподмочкиушей. Белоесжимающеекольцобинтовнеоставлялоемусвободыдвигатьтяжёлойтупойголовой, бурозаросшей.
Этотбольнойхриплорассказывалдругим, слушавшимскоек. ПривходеРусановаонповернулсякнемувсемкорпусом, скоторымнаглухосливаласьголова, посмотрелбезучастияисказал:
— Авот—ещёодинрачок.
ПавелНиколаевичнесчёлнужнымответитьнаэтуфамильярность. Ончувствовал, чтоивсякомнатасейчассмотритнанего, ноемунехотелосьответнооглядыватьэтихслучайныхлюдейидажездороватьсясними. Онлишьотодвигающимдвижениемповёлрукойввоздухе, указываябуромубольномупосторониться. ТотпропустилПавлаНиколаевичаиопятьтакжевсемкорпусомсприклёпаннойголовойповернулсявослед.
— Слышь, браток, утебярак— чего? —спросилоннечистымголосом.
ПавлаНиколаевича, ужедошедшегодосвоейкойки, какзаскоблилоотэтоговопроса. Онподнялглазананахала, стараясьневыйтиизсебя(новсё-такиплечиегодёрнулись), исказалсдостоинством:
— Ни чего. Уменявообщенерак.
Бурыйпросопелиприсудилнавсюкомнату:
— Ну, идурак! Еслибнерак—развебсюдаположили?
Образование ума не прибавляет
В этот первый же вечер в палате за несколько часов Павлу Николаевичу стало жутко.
Твёрдый комок опухоли — неожиданной, ненужной, бессмысленной, никому не полезной, притащил его сюда, как крючок тащит рыбу, и бросил на эту железную койку — узкую, жалкую, со скрипящей сеткой, со скудным матрасиком. Стоило только переодеться под лестницей, проститься с родными и подняться в эту палату — как захлопнулась вся прежняя жизнь, а здесь выперла такая мерзкая, что от неё ещё жутче стало, чем от самой опухоли. Уже не выбрать было приятного, успокаивающего, на что смотреть, а надо было смотреть на восемь пришибленных существ, теперь ему как бы равных, — восемь больных в бело-розовых, сильно уже слинявших и поношенных пижамках, где залатанных, где надорванных, почти всем не по мерке. И уже не выбрать было, чт о слушать, анадобылослушатьнудныеразговорыэтихсбродныхлюдей, совсемнекасавшиесяПавлаНиколаевичаинеинтересныеему. Онохотноприказалбыимзамолчать, иособенноэтомунадоедномубуроволосомусбинтовымохватомпошееизащемлённойголовой—егопростоЕфремомвсезвали, хотябылоннемолод.
НоЕфремникакнеусмирялся, неложилсяиизпалатыникуданеуходил, анеспокойнопохаживалсреднимпроходомвдолькомнаты. Иногдаонвзмарщивался, перекашивалсялицом, какотукола, бралсязаголову. Потомопятьходил. И, походивтак, останавливалсяименноукроватиРусанова, переклонялсякнемучерезспинкувсейсвоейнегнущейсяверхнейполовиной, выставлялширокоеконопатоехмуроелицоивнушал:
— Теперьвсё, профессор. Домойневернёшься, понятно?
Впалатебылооченьтепло, ПавелНиколаевичлежалсверходеялавпижамеитюбетейке. Онпоправилочкисзолочёнымободочком, посмотрелнаЕфремастрого, какумелсмотреть, иответил:
— Янепонимаю, товарищ, чеговыотменяхотите? Изачемвыменязапугиваете? Яведьвамвопросовнезадаю.
Ефремтолькофыркнулзлобно:
— Даужзадавайнезадавай, адомойневернёшься. Очкивон, можешьвернуть. Пижамуновую.
Сказавтакуюгрубость, онвыпрямилнеповоротливоетуловищеиопятьзашагалпопроходу, нелёгкаяегонесла.
ПавелНиколаевичмог, конечно, оборватьегоипоставитьнаместо, нодляэтогоонненаходилвсебеобычнойволи: онаупалаиотсловобмотанногочёртаещёопускалась. Нужнабылаподдержка, аеговямусталкивали. ВнесколькочасовРусановкакпотерялвсеположениесвоё, заслуги, планынабудущее—исталсемьюдесяткамикилограммовтёплогобелоготела, незнающегосвоегозавтра.
Наверно, тоскаотразиласьнаеголице, потомучтоводнуизследующихпроходокЕфрем, ставнапротив, сказалужемиролюбно:
— Еслиипопадёшьдомой—ненадолго, а-апятьсюда. Раклюдейлюбит. Когоракклешнёйсхватит—тоуждосмерти.
НебылосилПавлаНиколаевичавозражать—иЕфремопятьзанялсяходить. Даикомубыловкомнатеегоосадить! —всележаликакие-топрибитыеилинерусские. Потойстене, гдеиз-запечноговыступапомещалосьтолькочетырекойки, однакойка—прямопротиврусановской, ногикногамчерезпроход, былаЕфремова, анатрёхостальныхсовсембылиюнцы: простоватыйсмуглявыйхлопецупечки, молодойузбекскостылём, ауокна—худой, какглист, искрюченныйнасвоейкойкепожелтевшийстонущийпарень. Вэтомжеряду, гдебылПавелНиколаевич, налеволежалидванацмена, потомудверирусскийпацан, рослый, стриженныйподмашинку, сиделчитал, —аподругуюрукунапоследнейприоконнойкойкетожесиделбудторусский, нонеобрадуешьсятакомусоседству: мордаунегобылабандитская. Таконвыглядел, наверно, отшрама(начиналсяшрамблизуглартаипереходилпонизулевойщекипочтинашею); аможетбытьотнепричёсанныхдыбливыхчёрныхволос, торчавшихивверхивбок; аможетвообщеотгрубогожёсткоговыражения. Бандюгаэтоттудажетянулсяккультуре—дочитывалкнигу.
Ужегорелсвет—двеяркихлампыспотолка. Заокнамистемнело. Ждалиужина.
— Воттутстарикестьодин, —неунималсяЕфрем, —онвнизулежит, операцияемузавтра. Такемуещёвсороквторомгодурачокмаленькийвырезалиисказали—пустяки, идигуляй. Понял? —Ефремговорилбудтобойко, аголосбылтакой, каксамогобырезали. —Тринадцатьлетпрошло, онизабылпроэтотдисп а нсер, водкупил, бабтрепал—нотныйстарик, увидишь. Асейчасрачищеунегота-койвырос! —Ефремдажечмокнулотудовольствия, —прямосостоладакакбыневморг.
— Нухорошо, довольноэтихмрачныхпредсказаний! —отмахнулсяиотвернулсяПавелНиколаевичинеузналсвоегоголоса: такнеавторитетно, такжалобноонпрозвучал.
Авсемолчали. Ещёнудьгинагонялэтотисхудалый, всёвертящийсяпареньуокнавтомряду. Онсидел—несидел, лежал—нележал, скрючился, подобравколенкикгрудии, никакненаходяудобнее, перевалилсяголовойуженекподушке, акизножьюкровати. Онтихо-тихостонал, гримасамииподёргиваниямивыражая, какемубольно.
ПавелНиколаевичотвернулсяиотнего, спустилногившлёпанцыисталбессмысленноинспектироватьсвоютумбочку, открываяизакрываятодверцу, гдебылигустосложеныунегопродукты, товерхнийящичек, гделеглитуалетныепринадлежностииэлектробритва.
АЕфремвсеходил, сложиврукивзамокпередгрудью, иногдавздрагивалотуколов, игуделсвоёкакприпев, какпопокойнику:
— Такчто—сикиверноенашедело…оченьсикиверное…
ЛёгкийхлопокраздалсязаспинойПавлаНиколаевича. Онобернулсятудаосторожно, потомучтокаждоешевелениешеиотдавалосьболью, иувидел, чтоэтоегососед, полубандит, хлопнулкоркойпрочтённойкнигиивертелеёвсвоихбольшихшершавыхруках. Наискосьпотёмно-синемупереплётуитакаяжепокорешкушлатиснённаязолотомиужепотускневшаяросписьписателя. Чьяэтороспись, ПавелНиколаевичнеразобрал, аспрашиватьутакоготипанехотелось. Онпридумалсоседупрозвище—Оглоед. Оченьподходило.
Оглоедугрюмымиглазищамисмотрелнакнигуиобъявилбеззастенчивогромконавсюкомнату:
— ЕслибнеДёмкаэтукнигувшкафувыбирал, такповеритьбынельзя, чтонамеёнеподкинули.
— Чего—Дёмка? Какуюкнигу? —отозвалсяпацанотдвери, читаясвоё.
— Повсемугородушарь—пожалуй, нарочнотакойненайдёшь. —ОглоедсмотрелвширокийтупойзатылокЕфрема(давнонестриженныеотнеудобстваеговолосыналезалинаповязку), потомвнапряжённоелицо. —Ефрем! Хватитскулить. Возьми-кавоткнижкупочитай.
Ефремостановилсякакбык, посмотрелмутно.
— Азачем—читать? Зачем, каквсеподохнемскоро?
Оглоедшевельнулшрамом:
— Вотпотомуиторопись, чтоскороподохнем. На, на.
ОнужепротягивалкнигуЕфрему, нототнешагнул:
— Многотутчитать. Нехочу.
— Датынеграмотный, чтоли? —неочень-тоиуговаривалОглоед.
— Я—дажеоченьграмотный. Гдемненужно—яоченьграмотный.
Оглоедпошарилзакарандашомнаподоконнике, открылкнигусзадии, просматривая, кое-гдепоставилточки.
— Небо и сь, —бормотнулон, —тутрассказишкималенькие. Вотэтинесколько—попробуй. Данадоелбольно, скулишь. Почитай.
— АЕфремничегонебо е тся! —Онвзялкнигуиперешвырнулксебенакойку.
НаодномкостылепрохромализдверимолодойузбекАхмаджан—одинвесёлыйвкомнате. Объявил:
— Ложкикбою!
Исмуглявыйупечкиоживился:
— Вечерюнесут, хлопцы!
Показаласьраздатчицавбеломхалате, держаподносвышеплеча. Онаперевелаегопередсебяисталаобходитькойки. Все, кромеизмученногопарняуокна, зашевелилисьиразбиралитарелки. Накаждоговпалатеприходиласьтумбочка, итолькоупацанаДёмкинебылосвоей, апополамсширококостымказахом, укоторогораспухнадгубоюнеперебинтованныйбезобразныйтёмно-бурыйструп.
Неговоряотом, чтоПавлуНиколаевичуивообщесейчасбылонедоеды, дажедосвоейдомашней, ноодинвидэтогоужина—прямоугольнойрезиновойманнойбабкисжелейнымжёлтымсоусомиэтойнечистойсеройалюминиевойложкисдваждыперекрученнымстеблом, —толькоещёразгорьконапомнилему, кудаонпопаликакую, можетбыть, сделалошибку, согласясьнаэтуклинику.
Авсе, кроместонущегопарня, дружнопринялисьесть. ПавелНиколаевичневзялтарелкувруки, апостучалноготкомпоеёребру, оглядываяськомубеёотдать. Однисиделикнемубоком, другиеспиной, атотхлопецудверикакразвиделего.
— Тебякакзовут? —спросилПавелНиколаевич, ненапрягаяголоса(тотдолженбылсамуслышать).
Стучалиложки, нохлопецпонял, чтообращаютсякнему, иответилготовно:
— Прошка…той, э-э-э…ПрокофийСеменыч.
— Возьми.
— Тащож, можно… —Прошкаподошёл, взялтарелку, кивнулблагодарно.
АПавелНиколаевич, ощущаяжёсткийкомокопухолиподчелюстью, вдругсообразил, чтоведьонздесьбылнеизлёгких. Изовсехдевятитолькоодинбылперевязан—Ефрем, ивтакомместекакраз, гдемоглипорезатьиПавлаНиколаевича. Итолькоуодногобылисильныеболи. Итолькоутогоздоровогоказахачерезкойку—тёмно-багровыйструп. Ивот—костыльумолодогоузбека, даитоонлишьчутьнанегоприступал. Ауостальныхвовсенебылозаметноснаружиникакойопухоли, никакогобезобразия, онивыгляделикакздоровыелюди. Особенно—Прошка, онбылрумян, какбудтовдомеотдыха, аневбольнице, исбольшимаппетитомвылизывалсейчастарелку. УОглоедахотьбыласеризнавлице, нодвигалсяонсвободно, разговаривалразвязно, анабабкутакнакинулся, чтомелькнулоуПавлаНиколаевича—несимулянтлион, пристроилсянагосударственныххарчах, благовнашейстранебольныхкормятбесплатно.
АуПавлаНиколаевичасгустокопухолиподдавливалподголову, мешалповорачиваться, роспочасам—новрачиздесьнесчиталичасов: отсамогообедаидоужинаниктонесмотрелРусановаиникакоелечениенебылоприменено. АведьдокторДонцовазаманилаегосюдаименноэкстреннымлечением. Значит, онасовершеннобезответственнаипреступно-халатна. Русановжеповерилейитерялзолотоевремявэтойтеснойзатхлойнечистойпалатевместотого, чтобысозваниватьсясМосквойилететьтуда.
Иэтосознаниеделаемойошибки, обидногопромедления, наложенноенаеготоскуотопухоли, такзащемилосердцеПавлаНиколаевича, чтонепереносимобылоемуслышатьчто-нибудь, начинаясэтогостукаложекпотарелкам, ивидетьэтижелезныекровати, грубыеодеяла, стены, лампы, людей. Ощущениебыло, чтоонпопалвзападнюидоутранельзясделатьникакогорешительногошага.
Глубоконесчастный, онлёгисвоимдомашнимполотенцемзакрылглазаотсветаиотовсего. Чтоботвлечься, онсталперебиратьдом, семью, чемонитаммогутсейчасзаниматься. Юраужевпоезде. Егоперваяпрактическаяинспекция. Оченьважноправильносебяпоказать. НоЮра—ненапористый, растяпаон, какбынеопозорился. Авиета—вМоскве, наканикулах. Немножкоразвлечься, потеатрампобегать, аглавное—сцельюделовой: присмотреться, какичто, можетбытьзавязатьсвязи, ведьпятыйкурс, надоправильносориентироватьсявжизни. Авиетабудеттолковаяжурналистка, оченьделоваяи, конечно, ейнадоперебиратьсявМоскву, здесьейбудеттесно. Онатакаяумницаитакаяталантливая, какниктовсемье—опытаунеёнедостаточно, нокакжеонавсёналетусхватывает! Лаврик—немножкошалопай, учитсятаксебе, новспорте—простоталант, ужеездилнасоревнованиявРигу, тамжилвгостинице, каквзрослый. Онужеимашинугоняет. ТеперьприДосаафезанимаетсянаполучениеправ. Вовторойчетвертисхватилдведвойки, надовыправлять. АМайкасейчасуженаверноедома, напианиноиграет(донеёвсемьениктонеиграл). АвкоридорележитДжульбарснаковрике. ПоследнийгодПавелНиколаевичпристрастилсясамегопоутрамвыводить, этоисебеполезно. ТеперьбудетЛавриквыводить. Онлюбит—притравитнемножконапрохожего, апотом: вынепугайтесь, яегодержу!
НовсядружнаяобразцоваясемьяРусановых, всяихналаженнаяжизнь, безупречнаяквартира—всеэтозанесколькоднейотделилосьотнегоиоказалось потусторону опухоли. Ониживутибудутжить, какбыникончилосьсотцом. Какбыонитеперьниволновались, низаботились, ниплакали—опухользадвигалаегокакстена, ипоэтусторонуоставалсяонодин.
Мыслиодоменепомогли, иПавелНиколаевичпостаралсяотвлечьсягосударственнымимыслями. ВсубботудолжнаоткрытьсясессияВерховногоСоветаСоюза. Ничегокрупногокакбудтонеожидается, утвердятбюджет. Когдасегодняонуезжализдомувбольницу, началипередаватьпорадиобольшойдокладотяжёлойпромышленности. Аздесь, впалате, дажерадионет, ивкоридоренет, хорошенькоедело! Надохотьобеспечить«Правду»безперебоя. Сегодня—отяжёлойпромышленности, авчера—постановлениеобувеличениипроизводствапродуктовживотноводства. Да! Оченьэнергичноразвиваетсяэкономическаяжизньипредстоят, конечно, крупныепреобразованияразныхгосударственныхихозяйственныхорганизаций.
ИПавлуНиколаевичусталопредставляться, какиеименномогутпроизойтиреорганизациивмасштабахреспубликииобласти. Этиреорганизациивсегдапраздничноволновали, навремяотвлекалиотбуднейработы, работникисозванивались, встречалисьиобсуждаливозможности. Ивкакуюбысторонуреорганизациинипроисходили, иногдавпротивоположные, никогоникогда, втомчислеиПавлаНиколаевича, непонижали, атольковсегдаповышали.
Ноиэтимимысляминеотвлёксяонинеоживился. Кольнулоподшеей—иопухоль, глухая, бесчувственная, вдвинуласьизаслонилавесьмир. Иопять: бюджет, тяжёлаяпромышленность, животноводствоиреорганизации—всёэтоосталосьпо ту сторонуопухоли. Апо эту —ПавелНиколаевичРусанов. Один.
Впалатераздалсяприятныйженскийголосок. ХотясегодняничтонемоглобытьприятноПавлуНиколаевичу, ноэтотголосокбылпростолакомый:
— Температуркупомерим! —будтоонаобещалараздаватьконфеты.
Русановстянулполотенцеслица, чутьприподнялсяинаделочки. Счастьекакое! —этобылауженетаунылаячёрнаяМария, аплотненькаяподобраннаяиневкосынкеуглом, авшапочкеназолотистыхволосах, какносилидоктора.
— Азовкин! А, Азовкин! —веселоокликалаонамолодогочеловекауокна, стоянадегокойкой. Онлежалещёстраннейпрежнего—наискоськровати, ничком, сподушкойподживотом, упершисьподбородкомвматрас, каккладётголовусобака, исмотрелвпрутьякровати, отчегополучалсякаквклетке. Поегообтянутомулицупереходилитенивнутреннихболей. Рукасвисаладополу.
— Ну, подберитесь! —стыдиласестра. —Силыувасесть. Возьмитетермометрсами.
Онелеподнялрукуотпола, какведроизколодца, взялтермометр. Такбылонобессиленитакуглубилсявболь, чтонельзябылоповерить, чтоемулетсемнадцать, небольше.
— Зоя! —попросилонстонуще. —Дайтемнегрелку.
— Вы—врагсамсебе, —строгосказалаЗоя. —Вамдавалигрелку, новыеёклалиненаукол, анаживот.
— Номнетаклегчает, —страдальческинастаивалон.
— Высебеопухольтакотращиваете, вамобъясняли. Вонкологическомвообщегрелкинеположены, длявасспециальнодоставали.
— Ну, ятогдаколотьнедам.
НоЗояуженеслушалаи, постукиваяпальчикомпопустойкроватиОглоеда, спросила:
— АгдеКостоглотов?
(Нунадоже! —какПавелНиколаевичверносхватил! Костоглод—Оглоед—точно!)
— Куритьпошёл, —отозвалсяДёмкаотдвери. Онвсёчитал.
— Онуменядокурится! —проворчалаЗоя.
Какиежеславныебываютдевушки! ПавелНиколаевичсудовольствиемсмотрелнаеётугуюзатянутуюкругловатостьичутьнавыкатеглаза—смотрелсбескорыстнымужелюбованиемичувствовал, чтосмягчается. Улыбаясь, онапротянулаемутермометр. Онастоялакакразсостороныопухоли, нонибровьюнедалапонять, чтоужасаетсяилиневиделатакихникогда.
— Амненикакоголечениянепрописано? —спросилРусанов.
— Поканет, —извиниласьонаулыбкой.
— Нопочемуже? Гдеврачи?
— Унихрабочийденькончился.
НаЗоюнельзябылосердиться, нокто-тожебылвиноват, чтоРусанованелечили! Инадобылодействовать! Русановпрезиралбездействиеислякотныехарактеры. ИкогдаЗояпришлаотбиратьтермометры, онспросил:
— Агдеувасгородскойтелефон? Какмнепройти?
ВконцеконцовможнобылосейчасрешитьсяипозвонитьтоварищуОстапенко! ПростаямысльотелефоневернулаПавлуНиколаевичуегопривычныймир. Имужество. Ионпочувствовалсебясноваборцом.
— Тридцатьсемь, —сказалаЗоясулыбкойинановойтемпературнойкарточке, повешеннойвизножьеегокровати, поставилапервуюточкуграфика. —Телефон—врегистратуре. Новысейчастуданепройдёте. Это—сдругогопарадного.
— Позвольте, девушка! —ПавелНиколаевичприподнялсяипострожел. —Какможетвклиникенебытьтелефона? Ну, аеслисейчасчто-нибудьслучится? Вотсомной, например.
— Побежим—позвоним, —неиспугаласьЗоя.
— Ну, аеслибуран, дождьпроливной?
Зояужеперешлаксоседу, старомуузбеку, ипродолжалаегографик.
— Днёмипрямоходим, асейчасзаперто.
Приятная-приятная, адерзкая: недослушав, ужеперешлакказаху. Невольноповышаяголосейвослед, ПавелНиколаевичвоскликнул:
— Такдолженбытьдругойтелефон! Неможетбыть, чтобнебыло!
— Онесть, —ответилаЗояизприсядкиукроватиказаха. —Новкабинетеглавврача.
— Ну, таквчёмдело?
— Дёма…Тридцатьшестьивосемь…Акабинетзаперт, НизамутдинБахрамовичнелюбит…
Иушла.
Вэтомбылалогика. Конечно, неприятно, чтобыбезтебяходиливтвойкабинет. Новбольницекак-тоженадопридумать…
Намгновениеболтнулсяпроводоккмирувнешнему—иоборвался. Иопятьвесьмирзакрылаопухольвеличинойскулак, подставленныйподчелюсть.
ПавелНиколаевичдосталзеркальцеипосмотрел. Ух, какжееёразносило! Постороннимиглазамиитострашнонанеёвзглянуть—асвоими?! Ведьтакогонебывает! Воткругомниукогоженет! ДазасорокпятьлетжизниПавелНиколаевичниукогоневиделтакогоуродства!..
Несталужонопределять—ещёвырослаилинет, спряталзеркалодаизтумбочкинемногодостал-пожевал.
Двухсамыхгрубых—ЕфремаиОглоеда, впалатенебыло, ушли. Азовкинуокнаещёпо-новомуизвернулся, нонестонал. Остальныевелисебятихо, слышалосьперелистываниестраниц, некоторыелеглиспать. ОставалосьиРусановузаснуть. Скоротатьночь, недумать—аужутромдатьвзбучкуврачам.