Я начну с некоторых стереотипных представлений о молодежи, которые распространены среди старших поколений. А затем попробую поискать другие, более глубокие объяснения.
Поколение сытых?
Мы видим, что многие миллениалы как‑то беспорядочно мечутся, не могут определиться со своими профессиональными и жизненными траекториями, простроить собственное будущее даже на относительно недалекую перспективу. И первое объяснение этих метаний, особенно популярное среди старших поколений, связано с тем, что у них попросту «нет проблем», они «пришли на все готовое». Иными словами, им уже не нужно бороться за материальное существование (в той мере как это приходилось делать раньше их родителям). И поэтому молодежь «c жиру бесится».
Приведем характерный пример. Во время прямого эфира в конце 2018 г. на одной из популярных российских радиостанций, где мы обсуждали проблемы молодежи, было запущено голосование с вопросом о том, являются ли нынешние молодые люди скорее лентяями или мечтателями. Не будем оценивать адекватность самого вопроса. Скажем лишь, что 95 % радиослушателей (практически все) посчитали молодых лентяями.
Мне подобное объяснение кажется слишком примитивным. Если жизнь в чем‑то стала полегче, это не означает исчезновения всяческих проблем. Просто эти проблемы стали другими. И хочется понять, что именно беспокоит молодое поколение. Действительно, российские миллениалы входили во взрослую жизнь в наиболее благополучный период 2000‑х годов. Турбулентные 1990‑е годы остались в прошлом. На смену пришли восемь лет устойчивого экономического роста, увеличивались реальные доходы населения, появилась относительная стабильность. У большинства уровень доходов, конечно, не столь велик. Но милллениалам меньше приходится заботиться о хлебе насущном, их родители обзавелись собственным жильем, накопили имущество, часть предметов длительного пользования стала намного дешевле и доступнее в относительных ценах – покупка телевизора, холодильника или даже автомобиля давно перестала рассматриваться как грандиозная проблема. А обеспечивать текущие запросы намного проще, если базовые потребности удовлетворены. Работу молодые в основном находят, общий уровень безработицы в России традиционно невысокий[27], и среди молодежи он значительно ниже, чем, скажем, во Франции или тем более в Испании или Греции. А доля молодежи, которая не работает и не учится (так называемая NEET категория), в возрастной группе 20–24 года имеет тенденцию к снижению, несмотря на последние экономические кризисы[28]. При этом у российской молодежи нет и системной закредитованности, как, например, у американских сверстников, у которых продолжают расти долги по образовательным кредитам[29].
Наряду с решением ряда материальных проблем для себя и своих детей родители миллениалов чуть ли не с пеленок говорили им, что они лучшие, что мир принадлежит им, взращивая будущие склонности к нарциссизму. Жизнь потенциально уже удалась, надо только протянуть руку и взять свое. Так появлялись повышенные притязания и возникал так называемый социальный перфекционизм, порожденный ориентацией на во многом навязанные и зачастую нереальные, изначально недостижимые стандарты совершенства [Сторр, 2019].
Затем молодые миллениалы выходили во взрослую жизнь. И тут выяснялось, что все не столь радужно, многие возможности оказались закрытыми. Во‑первых, замедлились социальные лифты. Уже нельзя, как в 1990‑е годы, сделать стремительные формальные карьеры и вообще труднее совершить взлет наверх по традиционным профессиональным лестницам. Во‑вторых, экономическая ситуация в конце 2000‑х годов начала меняться – приходит один экономический кризис, потом другой, что объективно ограничивает былые возможности. В‑третьих, молодые люди хотят, чтобы их нынешнее обучение и будущая работа были осмысленны, они хотят вносить осязаемый вклад, желают, чтобы их оценили (хотя они еще немногое умеют) – и профессионально, и материально, и личностно. А реальные места обучения и работы сплошь и рядом не соответствуют первоначальным ожиданиям. В‑четвертых, в соответствии с глобальным трендом растет вероятность попадания в ряды прекариата с временной и неполной занятостью и низким уровнем социальной защиты [Стэндинг, 2014].
Более неоднозначной становится оценка эффективности высшего образования для будущей карьеры. По данным опроса ВЦИОМ за 2018 г., половина миллениалов согласна с тем, что высшее образование обеспечивает человеку успешную карьеру и облегчает достижение жизненных целей. Но за прошедшие десять лет именно у молодых взрослых эта доля резко снизилась. По сравнению с 2008 г. у группы респондентов в возрасте 18–24 года она упала с 79 до 52 %, а в возрастной группе 25–34 года – с 74 до 50 %. В более старших поколениях снижение тоже произошло, но значительно меньше [ВЦИОМ, 2018 а ]. Накопление человеческого капитала все чаще не приводит к ожидаемой отдаче. И миллениалы ощущают это более остро.
В результате возникают разного рода недоумения и фрустрации, усиливаются сомнения, появляются проблемы с самооценкой. Растущее число молодых людей садятся на антидепрессанты, обращаются к помощи психологов, о которой старшие поколения даже не помышляли.
Бремя выбора
Но главная проблема все же – не в отсутствии или закрытости возможностей, а, напротив, в их изобилии. Она порождается необходимостью выбора в условиях нарастающей неопределенности, которой все труднее управлять психологически. Когда ты выбираешь одну возможность, тебе тут же начинает казаться, что ты упускаешь еще как минимум десять альтернатив, которые могут быть лучше и интереснее. Интуитивно ясно, что они ничем не лучше, но справиться с этим психологически нелегко – подобно тому как трудно долгое время смотреть один телеканал, зная, что у тебя под рукой еще сто пятьдесят.
В результате любой выбранный вариант (образовательная программа, профессия, место работы или жизни) кажется частичным, недостаточным. Приходит быстрое разочарование, оно перерастает во фрустрацию, и начинается скольжение‑перескакивание с варианта на вариант, которое зачастую приводит не к чему иному, как к дальнейшему росту фрустрации. А калейдоскоп возможностей крутится все быстрее. Все время возникает что‑то новое. Уже не выстраиваются длинные тренды, на их место приходит быстротечный хайп. Вместо желания найти что‑то свое и остановиться укрепляется стремление к постоянному поиску нового, желание быть на острие, не отстать.
Подобная ситуация характеризуется уже не как классическая аномия по Э. Дюркгейму, связанная с отсутствием или размыванием норм (хотя наверняка это часть общей картины), и не как аномия по Р. Мертону, возникающая из неспособности достичь культурных целей. Это ситуация множества конкурирующих норм и дезориентации в отношении целей. Благодаря современным медиа (в первую очередь Интернету) у любой цели немедленно находится множество альтернатив. И необходимость выбирать между ними без четко заданных ориентиров порождает душевный раздрай и, более того, приводит к постоянному полудепрессивному состоянию. Молодые взрослые не знают, что им делать, не могут построить планы на будущее.
Многие еще не понимают: чтобы реализовать свой шанс, сделать что‑то значимое, нужен не просто «правильный» выбор. В принципе можно выбрать любой вариант, и он будет ничуть не хуже других, это вопрос вторичный. Для самореализации необходимо заглубиться, пропустить этот вариант через себя, требуются терпение и усилия, которых как раз зачастую и не хватает.
Взращенный ранее социальный перфекционизм начинает мешать. Конечно, перфекционисты нередко встречались и в старших поколениях. Но их перфекционизм был несколько иным. Он проявлялся в готовности настойчиво работать над каждой мелочью, чтобы наилучшим образом решить свою задачу, пусть даже относительно скромную. Нынешний социальный перфекционизм часто нацелен на достижение чего‑то идеального и совершенного. А поскольку идеальное недостижимо, подобное стремление зачастую начинает тормозить человека, не позволяя делать самые простые шаги и завершать начатую работу, которая заведомо далека от идеала. Обратной стороной перфекционизма становится нарастающая боязнь неудачи, повышенная чувствительность ко всякой критике. Отсюда возникает пресловутая прокрастинация – бесконечное откладывание наиболее важных дел.
Не хочется взрослеть
В советское время нам, тогдашним детям, хотелось побыстрее стать взрослыми. В условиях нынешней растущей и давящей неопределенности многим молодым уже не хочется входить во взрослый мир, не хочется взрослеть, т. е. принимать стратегические, обязывающие решения, брать на себя ответственность. Хочется как‑то отложить выбор профессии, выход на работу, отделение от родителей, обзаведение семьей, рождение детей. И вообще приятно побыть взрослым ребенком…
В эмпирической части книги я уже привел множество фактов, подтверждающих это наблюдение. Но возникает вопрос, как его объяснить. Период взросления, как известно, характеризуется постоянным экспериментированием и поиском новых возможностей. А поскольку жизнь стала более открытой и возможностей стало намного больше, естественно, возникает желание подобное состояние поиска продлить. Перед старшими поколениями в советское время были две‑три жизненные колеи, ты мог выбрать одну и ехать по ней всю оставшуюся жизнь. Сейчас молодые люди уже не хотят вставать в одну определенную колею, связанную с постоянной работой, принадлежностью к одной организации или одному коллективу[30]. Хочется продолжать эксперименты, что‑то менять, находить нечто новое.
Экспериментирование касается не только профессии или места работы. Позднее заводятся постоянные отношения – это тоже становится полем для продолжающегося экспериментирования. Тем более общество стало намного лояльнее и к смене работы (в советское время работников, часто переходящих с места на место, уничижительно называли «летунами»), и к смене партнеров в интимной жизни – уже нет того гласного или негласного осуждения, которое возникало у поколения родителей. Поэтому миллениалы чувствуют себя более свободными, более гибкими.
Хочется сделать шаг
Чего же все‑таки хочется? Есть смутное, но непреодолимое желание сделать нечто значимое, самореализоваться, хочется кем‑то стать, выделиться, доказать свою особенность. Смолоду формируется желание совершить поступок, говоря словами Б. Гребенщикова, «хочется сделать шаг». В этом, видимо, и заключается драма многих молодых людей (особенно тех, кто задумывается) – они хотят доказать свою значимость (прежде всего самим себе) при относительно трезвом понимании, что дать другим пока нечего.
Возникает естественное желание разорвать замкнутый круг и решить проблему самореализации сразу, одним махом, в результате какого‑то нетривиального акта, слома привычных фреймов, ниспровержения основ. А решить проблему одним махом не получается. В 2000‑е и тем более в 2010‑е годы взрослый мир в сильной степени устоялся, и чтобы преуспеть в сложившихся и заматеревших социальных и организационных структурах, ты должен заходить с самого низа карьерной лестницы, где тебя не ожидает ничего интересного и значимого, и долго карабкаться наверх с рисками не добраться до заметных высот. А такая перспектива, понятное дело, не очень привлекательна, хочется прорыва здесь и сейчас.
Этим отчасти объясняется и возникшая у современной молодежи тяга к советскому прошлому, разумеется, в сильно идеализированном (воображаемом) виде. Ведь именно в советское время, как теперь может казаться, молодежь играла главную роль, решала великие задачи и совершала романтические прорывы – к атомному ядру, в Арктику, в космос.
Уникально ли это стремление миллениалов? Наверняка нет, оно в той или иной мере свойственно всякой молодежи. Но, возможно, в настоящий период оно переживается чуть острее.
Пройти по касательной
В итоге во взрослый мир хочется зайти не снизу по формальным карьерно‑бюрократическим лестницам, а как‑то сбоку или, еще лучше, вообще не заходить внутрь, а пройти по касательной. Отсюда уже неоднократно подмеченный наблюдателями рост интереса среди современной молодежи к индивидуальному предпринимательству, к своим собственным проектам, благо Интернет существенно расширил подобные возможности[31]. Многие молодые взрослые отыскивают занятия, где ты не зависишь от сложившихся структур. Иными словами, они ищут рыночные ниши с низкими издержками входа.
В связи с этим не случайна столь выросшая популярность электронной музыки, рэпа, блоггинга, вайна и т. п. Все больше молодых желают быть ютуберами. Что объединяет подобные проекты? Именно их демократичность, т. е. низкие издержки входа. В эти ниши можно войти и при определенном везении преуспеть без накопления экономического, социального и культурного капиталов, здесь можно заниматься индивидуальным творчеством, не имея ни особых талантов, ни специальных навыков. Например, в рок‑музыке, которая владела умами и сердцами более старших поколений и которая сейчас уже отошла на второй план, вполне допустимо было не знать нотной грамоты, но требовалось умение играть и петь. Кроме того, требовалась относительно сложная и дорогая аппаратура. Сейчас ничего этого уже не нужно – ни умений, ни сложной аппаратуры. И это существенно снижает уровень твоей внешней зависимости. Тем более что музыка – самый абстрактный вид искусства. Ты занимаешься чем‑то вне этого мира и одновременно загораживаешься от дежурных и навязчивых вопросов о самоидентификации.
Проиллюстрируем сказанное данными опроса ВЦИОМ за 2018 г. Респондентам задавался вопрос: «Как Вы считаете, легко ли сегодняшним молодым людям сделать карьеру, добиться успеха в сфере..?» с последующим перечислением сфер. Лидером по доле ответивших: «Очень легко» или «Довольно легко», если не считать спорта (44 %), стала сфера творческих профессий (музыкант, писатель, артист) – 40 %. Это почти в 2 раза больше сферы науки (23 %) и государственной службы (21 %) и в 3 раза выше сфер бизнеса и политики (13–14 %). Заметим, что по сравнению с 2014 г. доля подобных оценок по отношению почти ко всем перечисленным сферам осталась прежней, а по отношению к успехам в бизнесе снизилась в 1,5 раза. А в отношении творческих профессий, напротив, эта доля выросла на 7 % [ВЦИОМ, 2018 б ].
Мы живем в эпоху, когда интенсивно размываются грани между элитарным и массовым, экспертным и профанным, между производителями и потребителями контента. Из пассивных потребителей мы все более превращаемся в просьюмеров (prosumers), активно участвуя в производстве контента. В этих условиях легко возомнить себя Автором, для этого уже не требуется подлинного авторства. Хочется выработать свой собственный (быть может, уникальный) стиль – попытка по определению драматическая, ибо к настоящему времени распалась сама идеология уникальных стилей. Постмодернизм преодолен в социальной теории, но порожденные им импульсы продолжают жить с присущими ему особыми формами упрощения и отчаянными попытками собрать этот распадающийся мир хотя бы в форме коллажа, заведомо без погружения в детали и отдельные темы (что невозможно и, кажется, уже не нужно). Здесь индивидуальное не может быть ничем иным, как пастишем (ненаправленной пародией уникальных стилей), намеренно не несущим никакого месседжа [Джеймисон, 2019].
Важно и то, что, производя собственный контент, в принципе можно очень быстро взлететь и завоевать если не сердца, то внимание миллионов – буквально за год‑два (примеров, кажется, предостаточно). Конечно, мы понимаем, что, к сожалению, это лишь очередная ловушка – чем ниже издержки входа, тем больше желающих войти, конкуренция становится все жестче, преуспевают единицы из многих тысяч претендентов. Да и их успех оказывается недолговечным – каждый день приходят все новые и новые кумиры. Но их примеры, несомненно, заразительны.
Конец трудоголизма
Еще одно разительное отличие, которое подмечается представителями старших поколений, – отсутствие у нынешней молодежи такого качества, как трудоголизм. Говоря об этом, я не утверждаю, что старшие сплошь были трудоголиками (это далеко не так), или что среди миллениалов трудоголики отсутствуют, что тоже было бы неверно. И тем более это не означает очередного обвинения молодежи в лени.
Речь идет о другом явлении – миллениалы трудятся, но при этом они хотят какого‑то другого, более здорового и правильного, как они считают, баланса между трудом и жизнью, работой и семьей. Наряду с работой, где хочется не только зарабатывать, но и самореализовываться, должен быть полноценный досуг, где также нужно самореализовываться. Хочется поддерживать нормальный work‑life balance.
Отсюда проистекает важный сдвиг жизненных ориентиров – меньшая привязанность к профессиональной карьере, зарабатыванию денег как таковому. Нередким становится дауншифтинг, когда происходит отказ от линейной профессиональной карьеры или по крайней мере ее прерывание на год или несколько лет ради путешествий и иного рода «ничего‑не‑делания», простого наслаждения жизнью. И потеря работы уже не воспринимается как трагедия – найдется другая. А былые обвинения в тунеядстве сегодня уже не грозят.
Формируется настойчивая забота о собственном стиле жизни, не поглощенной целиком одной лишь работой, появляются столь удивительные для старших некоторая расслабленность и отсутствие стремления к вычерчиванию долгосрочных ориентиров. Здесь остается меньше места для привычной достижительной мотивации в ее былом значении и осознается особая ценность частной жизни.
При этом, конечно, молодежь хочет зарабатывать, точнее, и зарабатывать она хочет тоже. Здесь нет какого‑то выраженного бессребренничества, и это вполне объяснимо. Мы живем в мире растущего количества материальных соблазнов, умело подогреваемых коммерческими структурами. И конечно, необходимо какие‑то деньги иметь, иначе этот мир будет проплывать мимо тебя. Но зацикленности на деньгах и заработках при этом не наблюдается. Зарабатывать на обеспечение текущих потребностей действительно легче при наличии материальной базы за твоей спиной. К тому же меняется отношение к самой собственности, которую все чаще можно арендовать, т. е. взять на некоторое время, не приковывая себя цепями к этой собственности. А вместо этого инвестировать в себя – в свое образование, путешествия и все новые впечатления.
Отношение к телу и ЗОЖ
Я уже затрагивал многие аспекты ориентации на здоровый образ жизни (ЗОЖ) среди молодого поколения в эмпирической части книги. Вернемся к этому важному предмету еще раз, поскольку, как я полагаю, распространение ЗОЖ – нечто большее, нежели дань очередной быстротечной моде.
Встанем на короткое время на позицию экономиста, у которого все люди во что‑то инвестируют и что‑то максимизируют. Так вот, мы (советские поколения) всю жизнь инвестировали в социальные и экономические атрибуты, пытаясь максимизировать свой статус, достижения в профессиональной карьере, уровень материального благосостояния. Также, несмотря на ограниченность возможностей (а не исключено, что именно благодаря этой ограниченности), мы инвестировали и в свое биологическое Я, но, скорее, в гедонистической форме – в форме максимизации текущих удовольствий, в меньшей степени заботясь о последствиях такого поведения (например, о собственном здоровье). Отсюда, в частности, такие проявления гедонизма, как массовое курение и пьянство, с которыми не могли справиться ни медики, ни административно‑принудительные кампании. А столь популярные занятия спортом (в том числе с неприятными последствиями для будущего здоровья) стали проявлением достижительной мотивации. Конечно, успешная максимизация социального и материального статусов косвенно приносила определенные плоды и в отношении физиологического состояния человека. При прочих равных, кто находился в лучших материальных и социальных условиях, тот был здоровее и в среднем жил подольше.
Сегодня молодое поколение тоже максимизирует, но инвестиции все больше направляются в собственную жизнь и здоровье [Юдин, 2015]. А социальный успех в том числе достигается через физиологическое состояние. Ты здоров, следовательно, благополучен. Но важнее то, что возникло другое отношение к собственному телу и к телесности в целом. Речь идет уже не о том, чтобы просто лечиться или предотвращать болезни, но о том, чтобы целенаправленно строить свое здоровое тело. Отсюда возрастающее негативное отношение к алкоголю и табаку, вообще вредным привычкам, к плотским излишествам или чрезмерному напряжению. Их заменяют умеренный фитнес и расслабляющие спа‑процедуры. Из этого же корня произрастает повышенное внимание к экологии или к проблеме просроченных продуктов, которое, конечно, наблюдалось и раньше, но явно не в таких масштабах, как сегодня.
Биологические начала человека уже не кажутся заданными раз и навсегда. Появилось множество возможностей изменить или по крайней мере существенно подправить собственную биологическую природу. Одним из ярких примеров в этой области, несомненно, служит распространенное увлечение пластической хирургией, которая перестала быть чем‑то необычным, выходящим за рамки нормального.
Стремление достроить собственное тело во многом порождается растущим недовольством этим телом, характерным для все большего числа мужчин и женщин. Подобная неудовлетворенность всегда подпитывалась коммерческой рекламой, модными журналами, киноиндустрией, культом селебрити (знаменитостей), активно предлагающими (навязывающими) образы красивых людей. Сегодня ее кратно усиливают социальные медиа, где все пытаются представить себя в самом лучшем виде [Сторр, 2019]. Желание соответствовать недостижимому и выстроить совершенное тело все чаще сопрягается с рисками излишне увлечься приемом стероидов, изуродоваться пластическими операциями или довести себя до анорексивного состояния.
Как водится, все то, что кажется предметом индивидуального, автономного выбора, на деле определяется многими внешними (социальными) факторами. Так, произошла интенсивная морализация здоровья в публичном дискурсе, и ведение здорового образа жизни все более становится именно моральной категорией [Гольман, 2014]. Политика хелсизма стала элементом активной государственной политики, воплотившись на рубеже 2010‑х годов, как я показывал ранее, в ряде стратегических правительственных документов, касающихся потребления алкоголя, табакокурения и здорового образа жизни в целом.
На политику хелсизма наслаивается прогрессирующая коммерциализация элементов ЗОЖ, не только привлекающая внимание к новым товарам и услугам, но старательно провоцирующая моральные паники среди населения – по поводу излишнего веса и преждевременных морщин (седин, облысения, далее по списку), ГМО или глютена.
Новым отношением к телесности отчасти объясняется и то, что проблемы гендера и сексуальности оказались в публичном поле, обрели невиданную ранее популярность. Молодежь не просто более толерантна по отношению к различиям – этническим, сексуальным и гендерным. Гендерная политика и отказ от гомофобии становятся одним из критических вопросов, формирующих молодежные солидарности [Омельченко, 2018].
Поглощенность гаджетами
Одним из наиболее видимых признаков, отличающим современную молодежь, выступает их поглощенность гаджетами. Смартфон постоянно в руке, а не просто под рукой, им начинается и заканчивается день. К нему обращаются за любым вопросом, он калькулирует за нас и решает наши проблемы, он связывает нас с миром.
В связи с этим вновь сошлемся на новые исследования Pew Research Center (хотя речь идет уже, скорее, о следующем поколении Z, но для обозначения тренда это не столь существенно).
Более половины американских подростков (54 %) в 2018 г. считали, что проводят слишком много времени в своем смартфоне (среди их родителей таких 36 %). Почти три четверти подростков (72 %) немедленно бросаются проверять месседжи в смартфоне, как только проснутся (44 % делают это часто) (среди родителей – 57 %). Более половины подростков (58 %) чувствуют себя обязанными немедленно отвечать на поступающие послания (18 % чувствуют это часто). Кстати, столько же коммуникационно зависимых респондентов обнаруживается и среди родителей – 59 %. Значительная доля подростков (41 %) сами признаются в том, что проводят слишком много времени в социальных медиа (среди родителей таких 23 %), 26 % подростков, по их собственному мнению, слишком много занимаются видеоиграми. Похоже, многие подростки сами осознают проблему. Более половины из них пытались сокращать время, которое они проводят в телефоне (52 %), в социальных сетях (57 %) и за видеоиграми (58 %) [Jiang, 2018 b ].
Я предполагаю, что в данном отношении российские юноши и девушки мало отличаются от своих американских сверстников. Мы видим, как формируются новые формы психофизиологической зависимости, подобные алкогольной, но потенциально более опасные[32]. Добавим, что, по данным нейропсихологических исследований, симптомы зависимости, порождаемые использованием технологий Facebook, имеет некоторые сходные черты с алкогольной и игровой зависимостями при одновременном сохранении и многих различий [Turel et al., 2014].
Раздерганность сознания
Виртуальная коммуникация поглощает все больше времени. И все же я полагаю, что главная опасность таится не в разрастании виртуальной коммуникации как таковой. На наш взгляд, самая главная опасность и главный вред заключаются в наложении разных форм коммуникации, когда одна форма начинает пожирать другую. Мы постоянно включены в несколько процессов параллельно – общаемся с кем‑то, тут же выкладываем результаты этого общения в сеть, что‑то ищем и отвечаем на чьи‑то бесконечные месседжи.
Множественность форм коммуникации сама по себе – это плюс, если удается удержать ее в разумных пределах и эффективно переключаться. Но именно это зачастую не удается, и возникает размытость и размазанность форм коммуникации, когда они начинают мешать друг другу и вытеснять друг друга. Наложение волн (интерференция) порождает шумы. Можно слушать и классическую музыку, и рэп. Но если запустить их одновременно, не получишь ничего, кроме головной боли.
Такого рода коммуникация легко может становиться источником неврозов и депрессий (в том числе клинических), слома рациональности поведения, понимаемого как устойчивое следование своему интересу. Невроз – побочный продукт сломанной воли и (вследствие этого) потери рациональности. Он порождается чудовищным и постоянно растущим потоком информации при отсутствии времени на ее фильтрацию и тем более на ее освоение, когда крепнет ощущение, что ты все больше и больше не успеваешь за этим потоком. Но его главная причина кроется в потере ориентиров. Мы не успеваем не только и не столько потому, что информации так много, а потому, что теряются смысловые ориентиры, отвечающие на неудобный вопрос: «Зачем?». В итоге мы постоянно совершаем выбор, но не можем ни на чем остановиться – щелкаем пультом от телевизора или кликаем все новые и новые страницы в Интернете. И получаем непрерывное мелькание кадров – переключение телевизионных программ, просматривание ленты Facebook, скольжение по многим поверхностям без попыток сосредоточиться, понять смысл происходящего.
По данным опросов Pew Research Center за 2018 г., без малого три четверти родителей (72 %) считают, что их дети отвлекаются на смартфоны в процессе индивидуального общения (30 % наблюдают это часто). Половина подростков (51 %), в свою очередь, подмечает подобный грех за своими родителями (14 % видят это часто). Каждый третий подросток (31 %) признается в том, что постоянно теряет внимание во время обучения, поскольку проверяет что‑то в смартфоне. Среди родителей доля тех, кто отвлекается на смартфон в процессе работы, еще выше – 39 % [Jiang, 2018 b ].
Мы видим, что проблема касается не только детей, но и их родителей (иногда даже в сходной степени). Таким образом, главная опасность, повторим, – не время, поглощаемое виртуальной коммуникацией, а возрастающая раздерганность сознания, которую я бы назвал болезнью XXI века. Ее симптомы нетрудно приметить: в первую очередь, это неспособность концентрироваться, погружаться во что‑либо, неважно, касается ли это работы или досуга.