Одно из самых первых и поверхностных объяснений, которое тут же приходит на ум, как только заходит речь о молодежи, связывается с традиционным сюжетом о конфликте поколений – во всем виноваты родители, они не понимают и не знают своих детей. Вдобавок они сами живут криво, и эта их жизнь вызывает естественный протест со стороны молодежи.
Я думаю, что подобное объяснение устарело как минимум на пару десятилетий. Конечно, разные поколения часто не понимают друг друга, и так было всегда. В подтверждение приведем столь ожидаемую в данном контексте цитату из «Отцов и детей» И.С. Тургенева:
«Однажды я с покойницей матушкой поссорился: она кричала, не хотела меня слушать… Я, наконец, сказал ей, что вы, мол, меня понять не можете; мы, мол, принадлежим к двум различным поколениям. Она ужасно обиделась, а я подумал: что делать? Пилюля горька – а проглотить ее нужно. Вот теперь настала наша очередь, и наши наследники могут сказать нам: вы, мол, не нашего поколения, глотайте пилюлю» [Тургенев, 1979].
Несомненно, подобные коллизии возникают и сегодня. Есть вещи помимо уже упомянутых ранее, которые непривычны для старших поколений и в сильной степени их коробят. Например, получивший столь широкое распространение в Интернете «язык вражды» (хейтспич), разного рода троллинг и буллинг, поддерживаемые представлениями об Интернете как пространстве, свободном от ограничений, и относительной безответственностью высказываний в этом пространстве.
В качестве другого примера можно привести реставрацию и фактическую легитимацию мата как языка публичного общения. Мат присутствовал всегда и во всех социальных группах, но все же среди людей с высшим образованием он помещался в определенные рамки (ситуационные, гендерные), определявшие пределы допустимого. Сегодня эти рамки в сильной степени размыты.
Список подобных примеров можно было бы продолжить. Но все‑таки мне представляется, что сегодняшняя проблема сложнее. И она в большой степени иная по своему характеру. Речь идет уже не об обычном конфликте отцов и детей. Дело в том, что конфликт – это одна из нормальных форм коммуникации, означающая, что между поколениями все же есть содержательная связь. Да, стороны решительно не согласны, но они хотя бы слышат друг друга. То, что мы наблюдаем сегодня, следует считать не столько конфликтом поколений, сколько разрывом коммуникации.
В предыдущих старших поколениях конфликты были своего рода нормой. Мы постоянно конфликтовали со своими родителями. Но при всех этих явных или скрытых противостояниях мы были на них похожи. Сегодняшние дети конфликтуют с родителями меньше или не конфликтуют вовсе. Много раз приходилось слышать от родителей моего поколения, что у них прекрасные отношения с собственными детьми – значительно лучше, чем у них со своими родителями много лет назад. Но отсутствие явного конфликта не означает, что есть взаимное содержательное понимание. И есть нехорошее подозрение, что конфликта как такового нет, потому что попросту не о чем спорить – жизнь старших и младших поколений все больше протекает в параллельных мирах.
Потеря ориентиров
Сказанное не означает, что старшие поколения (родители) ни в чем не виноваты. Но вина родителей совсем в другом. Она была удачно сформулирована, в частности, психоаналитиком Д. Ольшанским[34]: современные родители перестали давать своим детям «правильные» нормативные образцы поведения. По крайней мере, получая отпор, они немедленно ретируются. И не потому, что они толерантны, а потому что они растеряны, ибо сами находятся в неопределенности, у них потеряны былые четкие представления о добре и зле.
Старшим поколениям в советское время в этом отношении было несколько проще. Это было время прямых дорог. Нам, в тот период подросткам и молодым взрослым, говорили, что нужно упорно трудиться и «быть как все» – кушать кашу, строиться по линейке, хорошо учиться, заниматься спортом, дружить с хорошими мальчиками и девочками, ходить на собрания, зарабатывать деньги, откладывать на черный день. Иными словами, нужно быть достойным членом общества, и тогда ты получишь по заслугам. Одни (меньшинство) уходили в тихий протест, становясь маргиналами. Другие (большинство) шли в общем строю, нередко без всякого энтузиазма, с большой фигой в кармане, реализуя, в терминологии А. Юрчака [2014], стратегию вненаходимости, т. е. оставаясь в рамках системы при ритуальном повторении застывших идеологических форм. Но главное, родители всегда знали, что́ есть «правильное поведение», на все находились четкие предписания. И даже если они встречали сопротивление подростков (что случалось весьма часто), то все равно продолжали гнуть свою линию. А семье помогали школа и разного рода первичные коллективы.
В 1990–2000‑е годы, когда миллениалы превращались из подростков в молодых взрослых, старшие перестали навязывать образцы поведения, ибо сами нетвердо знали, как жить «правильно». Молодые люди сегодня воспитаны Интернетом, они сами находят ответы в неконтролируемом виртуальном пространстве. Они все перепроверяют и сопоставляют разные точки зрения. У них возникают свои авторитеты, о которых мы даже не знаем, в лучшем случае слышали что‑то.
У молодых меньше былого юношеского максимализма и, соответственно, больше толерантности к чужим мнениям. Они меньше сопротивляются, ибо для бунтарства тоже нужны четкие ориентиры. Новые лишние люди появляются не потому, что их давят, а потому что давление исчезло. Делай, что хочешь. Но при этом не ясно, что именно ты хочешь делать.
Проклятые вопросы
Есть ощущение, что поколение молодых взрослых изначально более разочарованное. Если старшие поколения сталкивались с так называемым кризисом среднего возраста, то нынешнее молодое поколение, как порою кажется, сталкивается с подобным кризисом, еще толком не вступив во взрослую жизнь.
Когда тебя освобождают по крайней мере от части обременительных рутин (борьбы за кусок хлеба и место для жилья), когда размываются жесткие нормативные рамки и ты остаешься наедине с самим собой, в голову, как тараканы, начинают лезть проклятые (экзистенциальные) вопросы о бессмысленности существования. А с ними молодые зачастую не умеют справляться. Не потому, что они глупые, а в силу нехватки опыта. Вдобавок систематическое мышление, нацеленное на работу с трудными вопросами, не является врожденным качеством, оно требует наработки специальных навыков. Способность к мышлению – тоже результат тренировок (почти как в спорте).
Отличие взрослых людей заключается в том, что в ходе жизненного цикла они постепенно накапливают опыт, осваивают техники нейтрализации и вытеснения проклятых вопросов, погружаются в повседневные профессиональные и бытовые рутины, которые помогают им не думать. Кроме того, с возрастом снижается градус эмоциональности и радикализма, усиливаются конформистские настроения. А молодые ставят эти вопросы в более острой радикальной форме и не владеют техниками вытеснения. У них еще нет опыта и навыка с ними справляться. Они более уязвимы, менее защищены. И юношеский нигилизм – следствие этой временной незащищенности от нерешаемых жизненных вопросов.
Протестный потенциал
Поставим еще один вопрос, который сегодня волнует многих, вызывая особенное беспокойство во властных структурах. Как поведет себя это новое разочарованное поколение? Накапливает ли оно протестный потенциал, есть ли предпосылки для некоего социального взрыва? Мнения на этот счет высказываются самые разноречивые.
Я полагаю, что протестный потенциал у миллениалов тоже имеется, и, вероятно, весьма значительный. У них, похоже, сформировалась какая‑то встроенная способность отстаивать свои права.
Приведем небольшой иллюстративный пример. В 2014 г. Фонд «Общественное мнение» рассчитывал Индекс правовой защищенности на основе трех вопросов о том, способно ли большинство людей в нашей стране отстаивать свои права, способны ли на это окружающие респондента люди, и готовы ли респонденты объединяться с другими, чтобы отстоять свои права. В итоге чаще других уверенность в гарантиях защиты своих прав демонстрировали молодые люди в возрасте от 18 до 30 лет [Гражданское участие…, 2014].
Но все же по своему характеру это не тот протест, о котором все так беспокоятся. Старшие поколения, как правило, мыслят в узком политическом ключе – ты за «белых» или за «красных», «Крымнаш» или «Крым не наш». А в данном случае, видимо, речь идет о другом. Речь идет о притязаниях не политического свойства (которые, впрочем, при определенных условиях могут политизироваться). Это права на личный суверенитет, на соблюдение справедливого порядка и на сохранение зоны личного комфорта.
Сошлемся на известный пример. В апреле 2018 г. студенты МГУ вышли протестовать против размещения у здания университета фан‑зоны к Чемпионату мира по футболу 2018 г. и проведения «Фестиваля болельщиков». Студенты считали, что фан‑зону следует перенести, так как шум от болельщиков и трансляции матчей на экране будет мешать учащимся и преподавателям и «нанесет ущерб проведению научных исследований в университете»[35].
Это не было протестом против власти. Скорее, попыткой защититься от внешнего вторжения на территорию, которая считается своей. В связи с этим трудно себе представить, чтобы мы, советские студенты, в 1980 г. протестовали против мероприятий московской Олимпиады. И не потому только, что в былой политической ситуации от подобных инициатив легко было пострадать. А потому, что нам такое просто не пришло бы в голову. А нынешняя молодежь считает это важным. И протесты еще будут, только мы их получим не там, где ожидаем.
Именно поэтому политические партии с их традиционной риторикой пока не смогли оседлать новые молодежные движения (кроме тех, которые они сами создавали), хотя в желающих недостатка нет.
Глава 8