ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

 

В те дни наша партийная организация расширила связь с населением, народ переходил к более активным формам сопротивления. На очередном заседании бюро райкома мы приняли решение создать группы содействия партизанам. Повсеместно такие группы фактически уже существовали. Почти не было деревни, где бы население не собирало для нас обмундирование, продовольствие, оружие и боеприпасы. Оставалось организационно офор­мить эти группы, возглавить руководство ими и оградить от неожиданностей. На заседании Рысаков внимательно слушал прения и что-то записывал себе в тетрадку. Когда остались только члены бюро, Фильковский сказал Рыса­кову:

— А тебя прошу помнить наш разговор и предупреж­дения. На следующем заседании будем слушать твой доклад. Приготовься к отчету.

Предупреждение Фильковского было закономерно. Временами Рысаков спотыкался. Трудно было ждать, чтобы этот храбрый, но безрассудный человек, к тому же мало развитой, быстро переродился. Одно время он взял себя в руки и заслужил доверие партийной орга­низации. Больше того. После успешного исхода операции в Уручье и улучшения быта в лагере райком партии специальным решением вынес Рысакову и командованию отряда благодарность. Самоотверженное поведение Рыса­кова в бою, спасение жизни Власову и Матвеенко были отмечены и стали предметом лестных для него разгово­ров. А слава таким людям, как Рысаков, кружит голову. Командир, видимо, решил, что райком достаточно при­смотрелся к его работе и убедился в том, что он парень боевой, и постепенно стал входить во «вкус власти». А пользовался он ею не всегда к месту.

Спустя два дня после заседания бюро я делал съемку местности. Отмеривая шаги и прокладывая по глубокому снегу траншею, я удалился от лагеря в лес. И в это время меня нагнал Рысаков.

— Василий Андреевич, подожди, — сказал он, тяжело дыша. — Давай поговорим. На бюро ты придумал какие-то группы содействия или, может, вернее сказать — бездействия? Это уже я не знаю, как оно вернее. Может, разъяснишь, что это такое? При людях на заседании неудобно было тебя допрашивать.

Рысаков явился с агрессивными намерениями. Это я сразу понял.

— И ты решил допросить меня в лесу? А санкция прокурора у тебя есть? — спросил я, пытаясь свести дело к шутке.

Он рассмеялся. Я сказал почти сурово:

— Почему тебя группы раздражают и, главное, почему ты молчал на бюро?

— Правду сказать, не понимаю назначения групп и необходимости их связи с нами. Ты понимаешь, что это значит? На заседании бюро я воздержался от объясне­ний. Боялся,-опять неправильно поймут... — Рысаков подчеркнул слово «опять». — Но ты человек военный и должен понять, к чему может привести смешение парти­зан со всей массой. Каша получится, неразбериха...

— В этом ты прав, но...

— Подожди, подожди, не перебивай! — остановил меня Рысаков. — Пусть эти группы существуют сами по себе, если уж они тебе полюбились. Пусть они помогают нам. Но создавать их повсеместно, да, тем паче, воз­главлять их — не годится! Это значит — неизбежно слить с партизанами детей да баб, стариков и калек. А вое­вать кому? Что же получится, сам ты посуди? Меша­нина! Не войско получится, а чорт-те что — стадо овец, волкам на раздолье! Как немцы шуганут эти группы, так все валом и прибегут к нам. И что? шпионам отду­шину откроем. Да, да! Немцы только этого и ждут. По­пробуй, разберись, что за люди в этих группах, когда ты и в лицо ни одного не знаешь...

— В бой ходить и воевать не одно и то же, — сказал я Рысакову. — Ходить ты умеешь, а воевать нет. Воевать умеет тот, кто питается корнями народа. Пойми, группы содействия и есть та форма организации партизанских сил, которую нашли сами патриоты, сам народ. Мы не имеем права отказаться от нее.

Несмотря на самоуверенность рассуждений Рысакова, он мне показался растерянным. Я сказал ему об этом. Рысаков рассердился, побагровел.

Здесь, у толстой вековой сосны, разговаривая с Рысаковым, я не то что невольно, а с какой-то внут­ренней закономерностью вспомнил легендарного Филиппа Стрельца, о котором уже много слышал из рассказов моих товарищей. Как-то после налета на вражеский эше­лон я возвращался ночью с партизаном нашего отряда Баздеровым.

— Как работа нравится? — спросил я его.

— Хороша. Но это все-таки не то.

— Что это значит «не то»?

— Стрелец работает, вот это загляденье. Он прямо на станции разбивает поезда, а не то, как мы, случайно. Захватывает станцию и разбивает.

— Ты знаешь Стрельца? — удивился я.

— А как же, я ведь у него был проводником.

— Ну, какой он человек?

— Да вот, необыкновенный. Смелый очень и умный. Совсем молодой. Лет ему, может быть, двадцать пять, а на вид и того моложе. Человек военный, лейте­нант. Ну уж и начал шерстить немцев! Героический человек...

— Как ты попал к Стрельцу в проводники?

— Просто он меня взял и сказал только два слова: «Садись, поедем». Я сел и поехал. Он, брат, много не разговаривает. Суровый человек. Роста высокого, ходит всегда в шинели, на голове пилотка, на плечах плащ-па­латка. А в проводники к нему я попал осенью, вскоре после прихода немцев. Шли дожди, слякоть, в лесу грязь непролазная. В общем, кислая обстановка. А Стрелец и Бойко, его комиссар, уже орудовали. Людей с ними было немного, но действовали они здорово. Я скрывался в тот месяц, раненый был, не знал, как к своим пробиться. Как-то иду в Золядку, а навстречу, откуда ни возьмись, вооруженные на подводах. Я так и застыл на месте. Чорт его знает, кто тут рыщет. Может, немцы? А бежать уже поздно. «Стой, кто таков?» — спрашивает меня один на первой подводе. Это и был Стрелец. Парень, который сидел рядом со Стрельцом, говорит: «Ты что, боишься? Не бойся, мы партизаны. Откуда идешь?» Я сказал, что, дескать, сам хочу к партизанам. Стрелец спрашивает: «Полужье знаешь?» — «Знаю», — говорю. «Садись, пое­дем».— «Да что вы, говорю, куда поедем, там немцы». А он смеется. Мне даже жарко стало. «Садись, поедем»,— снова говорит он. Ну, делать нечего, я сел и привел их на станцию Полужье... Вот это, брат ты мой, бой был!.. Паровозы разбили, вагоны спалили, немцев наколотили целую кучу...

Когда бой закончился, он спрашивает: «Партизан здесь?» — «Здесь», — говорю. «Не убежал?» — «Нет», — говорю. «Садись, поедем». Так я и остался у Стрельца. Серьезный человек. И комиссар у него золотой.

— Отчего же ты от Стрельца к нам перешел? — спросил я.

— Заболел, связь потерял, попал к Василию Андре­евичу.

Баздеров рассказывал, что прежде чем предпринять какую-либо операцию, Стрелец советовался с секретарем райкома Суслиным, выслушивал мнение работников подполья. Рассказывал мне Баздеров и о том, как еще в конце сорок первого года Стрелец и Бойко разгромили немецкий гарнизон в Острой Луке Трубчевского района и надолго захватили это село.

Филиппа Стрельца увидеть не пришлось, но с его комиссаром Василием Бойко я познакомился значительно позднее.

За годы моего участия в партизанской борьбе я встречал много замечательных командиров, превосход­ных народных организаторов и мудрых военачальников. Они были и в Брянских лесах, и в Белоруссии, и в Мол­давии, и на Украине. Можно назвать таких прославлен­ных людей, как Ковпак, Федоров, Руднев, Сабуров, можно назвать менее известных, таких как Дука, По­кровский, Одуха. Отчетливо помню, например, Героя Советского Союза украинца Андрея Грабчака, по кличке «Буйный». Само собой разумеется, кличка полностью соответствовала его характеру. Среднего роста, худоща­вый человек со стремительными и вместе с тем величест­венными движениями, Андрей Грабчак был неутомимым изобретателем диверсионной техники. Во вражеском тылу он организовал целую мастерскую. По его черте­жам в 1943 году партизаны построили железнодорожную мину-торпеду.

Я был свидетелем этой операции, и меня поразила не столько техническая сметка Грабчака, сколько блестя­щая организация всего дела. Сто пятьдесят человек, разделенные на небольшие специализированные группы, принимали участие в этой диверсии. Пять немецких авиабомб, весом по сто килограммов каждая, были уста­новлены на железнодорожную дрезину с тракторным мотором. К тележке прикрепили высокий гнет, от кото­рого шел трос к чеке взрывателя.

31 октября в 4 часа утра партизаны вышли к линии. Метрах в девятистах от моста на железнодорожный путь была установлена торпеда Грабчака, завели мотор, и торпеда с оглушительным ревом пошла на сильно укре­пленный мост через реку Уборть. Мешки с песком при­крывали ее мотор от пуль немецкой охраны.

В несколько минут торпеда Грабчака миновала рас­стояние до моста, послышались выстрелы, а вслед за тем шест зацепился за ферму моста, из взрывателя вылетела чека, и оглушительный взрыв прокатился по лесной чаще. Мост был уничтожен.

Не менее удачно, чем Стрелец, действовал и подпол­ковник Степан Маликов, командир трехтысячного парти­занского войска. Широко известны были в партизанских отрядах лихие рейды партизанского кавалериста Героя Советского Союза генерал-майора Наумова, который первым прошел по немецким тылам из Брянских лесов через Сумщину, Харьковщину, Полтавщину, Киевщину. Сотни других героев партизанской войны, с которыми мне пришлось встречаться, запечатлелись в моей памяти, но волею судеб случилось так, что Стрелец, которому впоследствии было присвоено звание Героя Советского Союза, был первым, о ком я слышал в Брянском лесу как о настоящем, безупречном партизанском командире. И никто, из них не затмил его светлый образ в моей памяти. И произошло это, видимо, потому, что именно в те трудные дни, о которых идет речь в этой книге, в дни, когда партизанское движение находилось в зача­точном состоянии, образ Стрельца я противопоставлял в своем сознании Рысакову.

...Около часа провели мы тогда с Рысаковым в лесу. Я говорил ему о наказе товарища Сталина коммуни­стам не отрываться от народа, свято хранить связь с народом. Рысаков соглашался. А потом неожиданно спросил:

— Ты думаешь, что я не знаю про это? Ладно. А знаешь этого типа, который Ивана Федотовича хотел предать?

— Не слыхал о таком.

— Вот-вот... Раствориться в массах, поверить всем и каждому, это тоже ошибка. Живьем его, собаку, доставлю в лагерь! Симонов получит от меня сюрприз.

Вернувшись в штаб, я рассказал обо всем Фильковскому и Черному. Мы решили немедленно объясниться с Рысаковым. Но его уже и след простыл.

К вечеру он вернулся со своим «сюрпризом».

Дело было вот в чем. Несколько дней назад Рысаков получил данные, которые якобы разоблачали провокатора в деревне Караси, задумавшего поймать и выдать гестапо Симонова. Рысаков настолько был уверен в подлинности этого факта, что снова ни с кем не посоветовался, даже с Симоновым. Сюрприз не удался. «Провокатора» не оказалось дома. Жена заявила, что не знает, где ее муж, а анонимный доносчик, которому Рысаков поверил, ут­верждал, что она знает, но скрывает его местопребыва­ние потому, что муж работает в гестапо.

Тогда Рысаков стал допрашивать женщину. Она ока­залась неробкого десятка и, рассерженная несправедли­выми обвинениями, швырнула в голову Рысакова скалку. В припадке ярости Рысаков ее ударил, женщина распла­калась, и Рысаков сам же первый почувствовал свою не­правоту, он рассказал обо всем Фильковскому.

И снова установили, что Рысаков расправился с же­ной человека, который не только не был предателем, но однажды спас Ивана Федотовича. Как и в прежних слу­чаях, на самоуправство спровоцировал Рысакова вое тот же начальник одного из участков брянской поли­ции — Цыбульский. На этот раз Цыбульский самолично прибыл руководить шпионажем и провокациями в парти­занской среде. Под видом пробирающегося из окружения бойца он поселился в селе Хмелево у дальних родствен­ников и оттуда распоряжался своей агентурой.

Последний поступок Рысакова произвел на Фильковского особенно тяжелое впечатление. Секретарь райкома срочно созвал бюро с активом. Я сообщил собранию о поступке Рысакова.

— Мы — и вдруг бьем невинных женщин! Это же форменный бандитизм, и нет других слов для квалифика­ции подобного поступка! — говорил Фильковский на собра­нии актива. — Попробуйте теперь в Карасях убедить лю­дей, что мы боремся с врагом, что мы народные мстители.

Он был очень возмущен, хотя ни разу не вспылил и не повысил голоса. Здесь проявились его качества пар­тийного работника. Рассудительно, спокойно, здраво ана­лизируя явления, говорил он, и слова его будил» в партизанах чувство ненависти ко всему, порочащему отряд.

— Видать, ты, Рысаков, не из той категории людей, что прислушиваются к советам, — говорил Черный после выступления Фильковского, — ты, видать, из тех, кто закусывают удила и мчатся, не видя белого света, до тех пор, пока не свалятся на дно пропасти. Неужели требования партии обухом вбивать надо в твою голову? Если бы мы не знали тебя! Наш ведь ты, наш! Если бы люди не любили тебя за твою удаль, разве мы нянчи­лись бы с тобой?..

Рысаков сидел на передней лавке, рядом с секрета­рем собрания, и не проронил ни слова. Худое лицо его покрылось румянцем, он пристально следил за высту­павшими против него товарищами. Когда кто-нибудь кончал говорить, Рысаков, беспокойно начинал двигаться, откашливаться, точно у него что-то застряло в горле. Взгляд его скользил то по протоколу, который вел секре­тарь собрания, то по лицам присутствующих.

Я смотрел на него, и мне казалось, что передо мною человек, понявший, наконец, свою ответственность. Атмо­сфера партийного собрания, вне которой он был столько времени, разительно подействовала на него. Я начинал думать, что Рысаков теперь окончательно выправился.

Протокол вел Иван Васильевич Гуторов. Карандаш его быстро бегал по бумаге. При этом Иван Васильевич, вздыхая, приговаривал звонким фальцетом:

— Эх ты, буйная твоя головушка...

— Разве для этого партия оставила нас здесь? — говорил Мажукин. — Кому ты верил, Рысаков? Народу или прихвостням с доносами? Кто спрятал тебя от нем­цев, когда ты скрывался, как бродяга? Кто тебе хлеб давал? Народ! Кто вооружил тебя, когда ты сказал, что не хочешь больше прятаться от немцев, а хочешь бить их? Народ тебя вооружил и продолжает вооружать, добывая для тебя оружие. Кто идет к тебе в отряд? Народ. Разве не народ тебя охраняет здесь, в лесу? Ты думаешь, народ не знает, что ты в Лихом Ельнике? На­род считал тебя своим, считал, что ты защищаешь его честь, бьешься за его свободу, а ты... Ошибся в тебе народ, и в том наша вина. Мы, члены райкома, обманули народ, выдвинув тебя. Ты, как мальчишка, возомнил себя героем, решил, что ты единственный патриот, а все остальные плуты и предатели. Нет у тебя веры в на­род — это и привело тебя к погибели. Но если бы речь шла только о тебе — это одно дело. За собой ты все движе­ние гонишь в пропасть... Не позволим мы этого! — неожи­данно закончил Мажукин и стукнул по столу кулаком.

Фильковский предложил отстранить Рысакова от должности командира, разжаловать в рядовые и обязать его искупить вину в боях с врагом. Рысаков не оправды­вался и не просил о прощении.

Он сказал только, что просит собрать общее собрание партизан.

— Не могу я, товарищи, уйти, не сказав ни слова людям, которых я водил на немцев. Я ведь не враг, и вы это знаете. А получилось... Разрешите мне выступить перед товарищами!

Фильковский согласился. На следующий день общее собрание состоялось.

Снова и полностью Рысаков признал свои ошибки

— Неужели я ничего не сделал доброго для партии, для Родины, для народа? — говорил он. — В таком слу­чае лучше смерть. Не буду бить себя в грудь. Но я хотел бы в последний раз проверить, годен ли я служить партии и народу, нашей Родине так, как они требуют. Прошу вас, товарищи, если хоть немного верите мне, дать возможность делом оправдаться перед вами.

Речь его, взволнованная и несвязная, тронула парти­зан. Дошла, что называется, до сердца. Глядя на сосредо­точенные лица моих товарищей, я понимал, что эти люди, осуждающие Рысакова за его неуравновешенный, вспыльчивый характер, который он не умел и не хотел обуздывать, ценят в нем боевого командира. Они верят в него как в командира потому, что он не изменит, не струсит, не бросит товарища ни в бою, ни в беде; потому что он, при всей своей подозрительности к отдельным людям, верит в народ и голову готов положить за него.

Партизаны просили райком партии оставить Рыса­кова командиром, а я, Гуторов и другие дали обещание помогать ему.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

КОРЕННАЯ ПЕРЕМЕНА

 

Все лесные просеки района нашей базы мы завалили, подпилив вековые деревья. Воробьев заминировал за­валы, а снег покрыл просеки метровым пушистым пла­стом, пройти или проехать по которым могли лишь очень искусные лесники или лыжники.

После ряда неудачных боев с партизанами фашисты пока отказались итти в лес, поняв, видимо, что узкие заснеженные и заваленные деревьями просеки и бездо­рожье ничего хорошего им не сулят. По селам, по де­ревням и в Брянский лес полетели листовки. «Бросайте оружие, прекращайте борьбу и расходитесь по домам, пока еще не поздно, — писали партизанам гитлеровцы.— Всякий, кто явится с повинной, будет помилован, полу­чит желаемую работу и пищу. За неявку к властям после предупреждения — смерть... Летом немецкая армия истребит вас всех до одного... Подумайте».

Прошла зима, наступило долгожданное лето. В лесу и далеко за его пределами шли ожесточенные бои. Над лесом кружились стаи самолетов, тонны фугасных и за­жигательных бомб сыпались на лес. Но попрежнему дер­жались партизаны. Наступила осень. Из Брянского ле­са вышел в Сталинский рейд Ковпак, вышел Сабуров. Двухтысячные колонны партизан, как две огневые лавы, двинулись на Правобережную Украину. А в Брянском лесу попрежнему держалась «кучка безумцев» числен­ностью в двадцать пять тысяч человек. Опять немцы разбрасывали угрожающие листовки. Опять снаряжали карательные экспедиции, а партизанское движение ши­рилось и росло.

10 января 1942 года немцы устроили похороны погиб­ших во время последней карательной экспедиции солдат, На окраине деревни Колодное, где когда-то в празднич­ные дни колхозники собирались на демонстрации и ми­тинги, а молодежь — на игры и танцы, выросло немецкое кладбище. Сорок березовых полуметровых крестов, увен­чанных железными касками, окружили полутораметро­вый крест, под которым был зарыт командир.

Лучшей картины, демонстрирующей силы партизан и их успехи, нельзя было придумать.

Через несколько дней два колоднинских колхозника доложили нам о том, что в могилах немцы закопали и оружие погибших.

— Братцы мои! — воскликнул Гуторов. — Да ведь эго клад, какого и Гоголь бы не придумал!

— Правильно, Иван Васильевич, — поддержал Гуторова Тарасов. — Поскольку трофейной команды у нас нет, противник сам для нас постарался. Нам остается только извлечь клад и транспортировать оружие в лес.

К утру следующего дня Тарасов с автоматчиком Гуторовым и пятнадцатью бойцами доставили в Лихой Ельник воз немецких винтовок и четыре пистолета. Не было лишь патронов, но и они скоро появились. Немец­кие трупы партизаны снова зарыли, только кресты уже не стояли в строю, а лежали в беспорядке, распластав­шись на снегу.

Обозленные каратели схватили колхозника Иваничкина. Они травили его собаками, пытали, жгли тело рас­каленным железом, полосовали шомполами, чтобы он сказал, где находятся партизаны. И хотя Иваничкин отлично знал, что партизаны находятся в Лихом Ель­нике, он ничего не сказал немцам. Гестаповцы заставляли его показать путь, по которому ушли партизаны с ору­жием. Иваничкин повел врагов по ложному следу, в про­тивоположную сторону. За деревней Переторги, там, где речка Ревна впадает в Десну, немцы, догадавшись, что Иваничкин их обманывает, убили его на льду.

«Какой человек погиб!» — подумал я, когда узнал о героической гибели Иваничкина.

Иваничкин не был партизаном и даже нельзя ска­зать, чтобы он слишком охотно делился с нами хлебом. А вот теперь, когда дело коснулось его чести и его совести, он пошел на мученическую смерть, но Родины своей и людей, которые борются за нее, не предал.

Рысаков попрежнему оставался командиром. Нако­нец-то в нем произошла коренная перемена. Партийное собрание было последним решающим средством, которое как бы завершило долгую и мучительную борьбу за пере­воспитание командира. Каждый день приносил новые свидетельства, что в Рысакове берут верх лучшие каче­ства. Так, например, он уже не только не косился на пропагандистов и агитаторов, сочинявших листовки, но и сам пытался обращаться к населению с листовками, призывая вступать в партизанские отряды и создавать новые.

В моем архиве до сих пор хранится потертый листок, вырванный из старой ученической тетрадки. На одной стороне его какой-то первоклассник написал: «Мама мыла, мама, Маша...», а на другой Рысаков сочинял свою первую листовку. Я хорошо помню, как это было. Рысаков навалился на стол, низко наклонил голову и, казалось, никого не замечая, все писал перечеркивая... Вот эта листовка:

 

«Граждане и гражданки! Дорогие братья и сестры! Полгода уже стонете вы под гнетом немецко-фашистских захватчиков, сколько страданий и мук перенесли вы за эго время... А смотрите, что они, сволочи, сделали опять. Дотла сожгли Уты, Павловку, в Рясном камня на камне не оставили, уже пятнадцать сел сравняли с землей только в Выгоничском районе. А опять же в самих Выгоничах десять домов превратили в тюрьму. Кто томится в этих тюрьмах? Ваши соседи, знакомые, родные и близ­кие. А на площадях построили для вас, честных труже­ников, виселицу... Но недолго фашистской мрази хозяйничать здесь... Не страшитесь, товарищи, немецких расправ... Помогайте нашей доблестной Красной Армии и нам, партизанам. Все, как один, беритесь за оружие и идите в партизаны...

Командир отряда Рысаков ».

 

Пока Рысаков писал, Фильковский и Черный, улы­баясь, подталкивали меня и кивали на вспотевшего от сочинительских усилий командира. Окончив, наконец, работу, Рысаков так облегченно вздохнул, словно сбро­сил с плеч неимоверный груз.

— Тяжко? — спросил я.

— Не говори, — ответил Рысаков. — Кажется, тяже­лее, чем женщине родить. Мыслей и слов в голове рой, а на бумагу не выливаются.

Нам оставалось только радоваться, глядя на эту картину...

Отряд наш рос с каждым днем. Иваничкин погиб от руки врага, а на другой день после его смерти в отряд пришел его брат. Сотни людей ежедневно вливались в партизанские ряды. Коммунисты и комсомольцы органи­зационно оформились, возглавили движение, и это не­медленно стало сказываться на росте наших сил. Отряд имени Щорса развернулся теперь в пять отрядов. При отряде, названном Головным, создался районный штаб по руководству партизанским движением. Головной от­ряд оставался в Лихом Ельнике. Исполняя обязанности начальника районного штаба, я организовал новый от­ряд, названный именем Баумана, и разместил его в де­ревне Уты. Иван Данилович Тарасов на базе своей роты организовал отряд имени 26 бакинских комиссаров и разместился с ним в селе Колодное. Отрядом имени Лазо командовал Власов и занял деревню Золядка. Отряд Чапаева организовал Саша Котомин и занял деревню Сосновое Болото. Кроме того, подпольный райком и штаб руководили группами самообороны, созданными по инициативе местного населения. Эти группы самообороны создавались в освобожденных от немцев селах и суще­ствовали в Уручье, Павловке, Алексеевке, в Рясном и во многих других селах. Они объединяли почти все насе­ление этих сел: мужчин, женщин, подростков в возрасте четырнадцать-пятнадцать лет и стариков, способных дер­жать в руках оружие. Как правило, в помощь этим группам мы выделяли взвод партизан. Нередко можно было видеть на постах, где села держали оборону, мо­лодых девушек и стариков. В случае приближения опас­ности, о чем из села в село сообщали вестовые, посты предупреждали население. Все, кто имел оружие, занимали оборону, устраивали засаду, а население уходило в лес. Из этих групп самообороны выросли потом круп­ные самостоятельные боевые отряды.

Интересно, что этим группам самообороны предше­ствовали на ранней ступени развития партизанского дви­жения более примитивные формы народного сопротивле­ния. Вначале население создавало группы содействия партизанам, те группы, которые в свое время возглавил райком партии. Группы содействия выполняли весьма важные задания: распространяли наши листовки, соби­рали обмундирование, продовольствие, оружие, боепри­пасы и доставляли все это в отряды, но вооруженной борьбы не вели. По мере развития и расширения парти­занской борьбы группы содействия стали брать на себя оборонные функции и даже предпринимать в пределах своей местности активные боевые действия, диверсии на линиях связи. Таким образом они превратились в группы самообороны.

В дневнике 20 февраля 1942 года я записал:

«Уже шестнадцать групп самообороны. Иван Сергее­вич называет их «опорными группами». Может быть, так правильней. Во всяком случае отвоевано шестнадцать населенных пунктов, причем главное даже не в том, что отвоевано. В наших условиях это относительное поня­тие: завтра нас могут из них выбить; главное в том, что на­род вступает в борьбу. В шестнадцати «опорных группах» восемьсот человек. Вооружены они кто чем обзавелся: обрезами, пистолетами, старыми «смит-висонами», курко­выми дробовиками, берданками, но оружие — у всех».

В Алексеевке Иван Сергеевич Мажукин однажды спросил деда Архипа, стоящего на посту с ружьем, вет­хим, как и его хозяин:

— Дед, что это у тебя?

— Ружье.

— Неужто стреляет?

— А ты зачем спрашиваешь? Ты испытай. Встань вон там у стены — узнаешь.

— Вон что? Да ты, видать, любитель пошутить. Не­бось, старый охотник?

— А как же. Гусей, бывало, за сто шагов дробью убивал. На волка картечью заряжал, убивал и волка... Вот и на немца зарядил картечью.

— Не промахнешься?

— Коль суждено на старости лет взять в руки эту ложу, так разобью фашистскую рожу, — ответил дед в рифму.

И дед Архип, и молодые парни, по двое ходившие по селу с ружьями на ремне, и краснощекие девушки в вя­заных платках, стоявшие на постах с одной винтовкой на двоих, свидетельствовали о том, что народ вышел из домов, что гнев народа и ненависть к врагу нашли ре­альный выход. Народ взялся за оружие.

В мае 1942 года Выгоничский райком партии в пяти отрядах и группах самообороны насчитывал более полу­тора тысяч вооруженных партизан. В отрядах имелись минометы и даже одна пушка.

Через два месяца, когда партизанские отряды Брян­ских лесов стали многочисленными, сильными, устано­вили между собою связь и объединились под единым командованием, я убедился, что группы содействия и самообороны — явление повсеместное. Во всех селах, от Колодного до Витемли Погарского района, по правому берегу Десны, и за Десной — в Навлинском, Суземском, Комаричском и Севском районах — существовали группы содействия партизанам и группы самообороны.

Еще позднее, в 1943 году, когда я командовал соеди­нением молдавских партизан, везде, где мы проходили, я видел те же процессы развития массового партизан­ского движения. Достаточно было появиться близ леса партизанскому отряду, независимо от его численности, как всюду в селах возникали группы содействия. Затем они вырастали в группы, обороняющие свое село, и пре­вращались, наконец, в боевую партизанскую группу. И старые партизаны, те, которые стали воевать в 1941 году или в начале 1942 года, наблюдая за этими процессами, с гордостью говорили, что эти группы содействия и само­обороны — школы первой и второй ступени, в которых народ обучается искусству партизанской войны.

Рысаков теперь полностью оценил значение групп самообороны. В нем не осталось и следа былого недо­верия к этой форме участия народа в вооруженной борьбе. Со свойственной ему пылкостью и увлечением он сам взялся за организацию групп, стремился вооружить их, посылал лучших партизан в качестве инструкторов и

требовал обучения военному делу всего взрослого насе­ления.

— Вы неодолимая сила, — говорил он на собрании граждан Алексеевки, и дед Архип слушал его, опираясь на свою неразлучную берданку. — Поймите — неодоли­мая! Тяжелое время еще не миновало для нас, много еще трудностей впереди, но пусть не пугают они вас, победим мы.

Когда мы возвращались в штаб, Рысаков спросил:

— Умею разговаривать с народом?

— Вполне.

— А ты говорил — оторвался! Этак я скоро в комис­сары запишусь. — И он залился хорошим, душевным смехом.

С любовью смотрел я на этого человека, с которым меня крепко связала общая судьба, который шел таким трудным, извилистым путем к нашей общей цели.

И высшей радостью была для меня случившаяся недели две спустя после собрания в Алексеевке незначи­тельная сценка, невольным свидетелем которой я ока­зался. Думая, видимо, что его никто не слышит, Рыса­ков распекал в штабе Сергея Рыбакова за то, что он не передал ему во-время заявления восьми крестьян, желаю­щих вступить в отряд.

— Я из тебя, — кричал он на смущенного Сергея, — эту самую... ну, как ее, рысаковщину выбью!..

«Рысаковщина»! Так сам командир окрестил свое прошлое.

 

РАДИО И РАДИСТЫ

 

Росли отряды, совершенствовались и методы борьбы с врагом, рождалась партизанская тактика, включавшая в себя множество приемов. С самого начала четко обна­ружилась и широко применялась тактика морального воз­действия на противника, преследовавшая цель деморали­зовать его тыл, администрацию и разжечь ненависть к врагу, привлечь симпатии народа на сторону партизан. Эту роль выполняла партийная пропаганда.

Первое время мы не имели никакой связи с Большой Землей. «На Большой Земле никто, конечно, не знает о нашем существовании», — думали мы. Поэтому в той местности, где действовали наши отряды, партизанская пропаганда являлась единственным источником, откуда население могло узнать правду о событиях по ту сторону фронта. Переписанный от руки доклад товарища Сталина из найденной Мизгуновым 10 ноября газеты долгое время являлся и путеводной звездой нашей пропаганды и ее основным содержанием. Одного этого сталинского до­клада было достаточно, чтобы наша пропаганда имела успех.

Событием исключительной важности явилось для нас «открытие» радио. Вряд ли сам Попов, когда он в ре­зультате многолетних трудов однажды передал в эфир свои радиосигналы, был так взволнован своим открытием, как мы, когда раздобыли маленький ящик — радиоприем­ник «колхозник». Этот приемник мы с боем захватили у полицаев.

Анодное питание для приемника пришлось добывать со складов связи немецкой армии и каждый раз затрачи­вать на это силы, умение и хитрость. Добычей анодного питания занимались главным образом наши агенты и связные.

Аккумулятор был у нас свой: его сняли с разбитой трехтонки. К сожалению, он был совершенно разряжен и не давал накала. Теперь нужно было думать, как за­рядить аккумулятор. Кто-то из связных сообщил, что в Субботове у полицаев имеется динамка; с ее помощью они освещали квартиру своего начальника.

— Значит, есть шанс убить сразу двух зайцев, — ска­зал Рысаков, — и аккумулятор зарядить и жандармов поколотить.

И ночью отрядом имени Щорса мы гоняли субботовских полицаев и жандармов.

Таким образом, аккумулятор потребовал сначала крови, в данном случае вражеской, а затем ежедневно нескольких ведер пота, в данном случае нашего. Дело в том, что эту старую динамку, посредством которой мы заряжали свой аккумулятор, самый сильный партизан не в состоянии был прокрутить больше двух минут. Даже такой силач, как Тарас Бульба, едва переводил дух, по­крутив эту динамку.

— Чтоб я сегодня табаком обкурился, если немцы сами не подсунули нам эту цацку, — говорил он, отирая пот со лба. — Ее еще Самсон крутил, пока ему бороду не остригли, и с тех пор к ней, наверное, никто не прикасался, пусть она огнем подымется.

Этот унылый агрегат, пристроенный к толстой березе в Лихом Ельнике, партизаны называли «потогонкой».

Тем не менее мы добились того, что у нас появилось радио. Оно произвело переворот в нашей пропагандист­ской деятельности. Мы почувствовали дыхание Родины, мы услышали ее голос. Это вдохновляло нас, указывало пути дальнейшей борьбы.

Но все же попрежнему нас беспокоило сознание, что о нашем существовании никто не знает на Большой Земле. Нужно было установить двустороннюю связь. Но как это сделать?

В феврале после долгих метелей выдалась светлая и тихая ночь. В лесной тишине только изредка слышались постукивания дятлов. Перед рассветом мы проснулись в штабной землянке от самолетного гула. Самолет кру­жился над лагерем. Он то улетал, то появлялся сноса. На этот раз эго был не «костыль» с его характерным преры­вистым жужжанием. Не иначе, решили мы, над нами кружится тяжелый бомбардировщик. Мы встревожились, решили, что немцы засекли местоположение нашего ла­геря и теперь начнется бомбежка.

Все вышли на волю. Было видно, как от самолета от­делилась черная точка, за ней вторая, третья... Нам сразу же пришла в голову мысль, что немцы выбрасывают парашютный десант.

Тревоги мы не подняли, но по команде Рысакова роты Тарасова и Черного и группа из отряда имени Баумана, находившаяся в эти дни на главной базе, рассыпались по лесу. Я отправился с ротой Тарасова. Предстояла задача выловить парашютистов поодиночке до того, как они со­единятся.

Точно определить место, где парашютисты опустились, было трудно из-за деревьев. Поиски затруднял также глу­бокий снег. Кроме того, дятлы, растревоженные гулом самолета, подняли в лесной тишине такой перестук, что нам за каждым деревом мерещился вражеский авто­матчик.

Наконец группа Черного напала на след: на ветвях сосны Иван Акулов обнаружил парашют. В чащу по глу­бокому снегу уходили следы человека. Черный со своими людьми рассыпался цепью и окружил это место. Вскоре впереди за кустом показалась человеческая тень. Акулов с Гуторовым кинулись к парашютисту. Тонким жен­ским голосом парашютист закричал на чистом русском языке:

— Не подходи, стрелять буду!

Но кто-то из хлопцев Черного уже подкрадывался сзади. Пока, путаясь в снегу, десантница изготовляла ору­жие, он кинулся на нее. Подоспели другие, выбили писто­лет и скрутили ей руки.

Вскоре хлопцы из группы Тарасова обнаружили еще двух парашютистов.

Теперь в наших руках было уже три парашютиста: две девушки и паренек с автоматом ППШ. За спиной у него в брезентовом чехле висела радиостанция.

Парашютисты были сброшены советским командова­нием специально для того, чтобы установить связь с пар­тизанами, о действиях которых, как ни странным показа­лось это нам в тот час, имелись сведения на Большой Земле. Перед вылетом парашютисты условились, что бу­дут сигнализировать друг другу постукиванием палок о стволы деревьев. К их великому удивлению, когда они приземлились, весь лес наполнился таким постукиванием: стучали дятлы.

На другой день мы отыскали в лесу четвертого пара­шютиста. Это был командир группы лейтенант Кудряв­цев, могучий парень, ростом и телосложением напоминаю­щий нашего Тараса Бульбу.

— Неужели парашют выдерживает таких? — все приставал к нему, Саша Карзыкин.

В тот же день мы связались с штабом фронта, сооб­щили о себе все данные и получили от штаба задание.

С этой поры установилась у нас постоянная двусторон­няя связь с Большой Землей.

Полиграфические средства наши попрежнему остава­лись весьма скудными. Мы имели одну пишущую машин­ку. Я овладел искусством машинописи, и мне приходилось просиживать целые ночи напролет за машинкой, раз­множая листовки и сводки Совинформбюро. Листовки писали мы и от руки. Бумаги у нас было очень мало, мы писали на картоне, на тонких дощечках, на стекле, печа­тали на полотне и на березовой коре. Наутро наши люди разносили листовки по селам, на железнодорожные стан­ции и даже в Брянск.

Были у нас в отряде и специалисты-агитаторы. Эту роль исполнял, в частности, Иван Васильевич Гуторов. Носил Иван Васильевич самую разнообразную одежду. Иногда он надевал то, что удалось ему сохранить из воен­ного обмундирования: гимнастерку, шаровары, пилотку, сапоги