ГДЕ РАЙКОМ, ТАМ И ПОРЯДОК 12 глава

— Штаб надо создать. Я предлагаю начальником штаба Василия Андреевича «с бородой», — сказал Иван Акулов.

Так и порешили.

Раз мы сумели сломить своеволие Рысакова, то надо было итти дальше. Здесь же на собрании я предложил оформить партийную организацию.

Впервые при всех партизанах Рысаков рассказал, что его послал в Уручье для работы и организации отряда райком партии, секретари и члены которого с группой коммунистов находились в лесу — всего в нескольких километрах отсюда!

Члены партии, находившиеся на собрании, возмути­лись, узнав то, что было уже известно мне. Какое право имел Рысаков скрывать от них существование подполь­ного райкома? Рысаков что-то заговорил в свое оправда­ние. Тогда я задал Саше Котомину вопрос:

— Ты к кому шел, когда выбрался из окружения? Ты к Рысакову шел?

— Нет, не к Рысакову, — ответил Котомин. — Я слы­шал, что в этих лесах работает подпольный партийный комитет.

— А где райком, там и порядок. Слышишь, Василий Андреевич? — повернулся я к Рысакову. — Я с Акуло­вым и с Красноярцем шел сюда тоже потому, что слы­шал о подпольном райкоме. А командир наш все выжи­дал, все копил подвиги для рапорта райкому, о личной славе заботился. Вот и накопил...

Рысаков больше не оправдывался.

— Рысакову надо вправить мозги, — сказал мне после собрания Иван Федотович Симонов. — Это парень из тех, кого надо держать в крепких руках.

— Его сперва нужно взять в руки, а тогда уж дер­жать, — ответил я Симонову.

Откуда в характере Рысакова упрямство, болезненное самолюбие, непомерное тщеславие, которые мне с таким трудом приходится выбивать из него? Где, в какой среде он рос? — не раз спрашивал я себя. Постепенно я убе­дился, что это скорее следствие плохого воспитания, чем натуры. Родился Рысаков в 1916 году, в крестьянской семье средней зажиточности. Ребенком он лишился отца. Мать, вынужденная зарабатывать на хлеб, не могла уде­лять достаточного внимания своему сыну. С трудом окон­чил он шесть или семь классов школы.

— Ничего хорошего в детстве моем не было, — гово­рил он в минуты откровенности. — Рос обормотом. И если бы комсомол к рукам не прибрал, — прямая до­рожка в бандиты. Как и все дети, был я спервоначалу очень доверчив. Из-за этой своей доверчивости и горя хватил. Жил у нас в деревне один вредный мужик. Я дру­жил с его ребятишками. Зимой он мастерил им красивые салазки, а у меня и плохих не было. Стукнуло мне тогда шесть или семь лет. И вот, помню, захотелось мне самому научиться делать салазки. Пошел я к соседу, а мороз стоял трескучий, градусов на тридцать. «Хорошо, говорю, санки делаешь, дядя Игнат. Вот бы мне научиться». — «А это, говорит, проще простого.» — «Как?» — спрашиваю. «Скобку вон на воротах видишь?» — «Вижу». — «Лизни ее языком и сразу научишься». В общем, известная шутка, забава темной старины. Я был человечком малень­ким, подбежал к скобе, высунул язык и прило­жился. Меня и приморозило к этой проклятой скобе. А бородатый, подлец, ржет. Ему, видишь ли, смешно. Всю кожу с языка оставил я на той скобе. А потом с месяц хворал. С тех пор, между прочим, я и картавить начал.

И Рысаков вдруг с большой искренностью и горечью заговорил о том, как часто один темный, подлый человек, попавшись на пути ребенка, заслоняет от него весь мир. Дядя Игнат вселил в него убеждение, что на этом свете никому пальца в рот не клади — откусят!

— Я и решил, — продолжал Рысаков, — нет, уж лучше сам буду откусывать, чем давать себя кусать. Ну, и начал. Дрался беспощадно. Сколотил компанию дру­зей, верховодил ими. Когда подрос — в праздники гар­мошку в руки и ватагой по деревне. На дороге лучше никто не попадайся. Короче говоря, хулиганить стал. Меня, как зачинщика, начали часто таскать в милицию. Под суд отдавать жалели — молод, но так стыдили, что я остепенился. Тут, кстати, приехал к нам один товарищ, комсомолец-избач, хороший парень. Он меня прибрал к рукам. Вступил я в комсомол, захотелось работать по- настоящему. Стыдно стало, что я, как обсевок в поле. Ну и решил доказать, что я тоже советский человек. А уж что сказал, что пообещал, то свято. Душа вон, а выполню.

Рысаков не скрыл от меня, что и в комсомольской организации он все-таки доставлял много хлопот. За лю­бое поручение брался горячо, но долго одним и тем же интересоваться был не в состоянии. Всегда он рвался на такую работу, где над ним не было бы начальства: всегда жаждал самостоятельности.

— Люблю самостоятельность. Пусть самый малый участок, но такой, на котором видна твоя походка!

А его послали на канцелярскую работу в райисполком. Там он вступил в партию. Позднее Рысаков стал пред­седателем сельского совета. На этой должности его и за­стала война. Ему исполнилось двадцать пять лет. Но по-прежнему, как и в юности, он был своеволен, упрям и честолюбив. А для честолюбия-то, собственно говоря, не было никаких оснований, если предположить, что для честолюбия бывают какие-нибудь основания. В пар­тизанском отряде, до поры до времени свободный от контроля, он и стал ходить своей, рысаковской по­ходкой...

ГДЕ РАЙКОМ, ТАМ И ПОРЯДОК

 

Люди с фамилиями Мажукин, Фильковский, Черный и Тарасов, которых собиралась уничтожить шпионка Ирина, стали для меня реальными людьми. Я узнал, что Черный — второй секретарь райкома, Мажукин — председа­тель райисполкома, а Тарасов — его секретарь. С ними же находился отец Саши Карзыкина.

Был там и кадровый военный — батальонный комиссар Иван Васильевич Гуторов.

Я решил, что настал момент действовать. Все средства исчерпаны. Рысаков своего обещания не сдержал, и я был вправе через его голову связаться с партийной организа­цией. Тем более, что выполнял теперь обязанности на­чальника штаба.

Я написал Ивану Васильевичу записку: «Коллега! Из­вините за беспокойство. Мы незнакомы, но принадлежим одинаково одной армии. Есть крайняя необходимость встретиться. Уговорите секретарей райкома выехать к Ры­сакову. Это решительно необходимо».

Записку я передал через отца Саши Карзыкина, кото­рый приходил в Уручье навестить семью.

Но и до этого атмосфера в отряде улучшилась. Рыса­ков бывал недоволен, когда я в качестве начальника штаба вторгался, как ему казалось, в его командирские функции, но все же теперь иногда советовался. В отряде образовалось ядро из партийных товарищей. Оно вре­менно заменяло нам, до официального оформления, пар­тийную организацию.

Группа оказывала сильное влияние на Рысакова. Ока­зывали на Рысакова влияние и некоторые формальные «новшества» в нашей жизни. Я завел систему, при кото­рой приказы отдавались в письменной форме. А если нужно было отдать приказание в отсутствие Рысакова, я писал: «Командир отряда тов. Рысаков приказал...» и т. д. Это ему нравилось.

Добились мы от Рысакова и того, что он согласился принимать в отряд честных советских людей.

Частые, а по нашим силам и смелые налеты на гар­низоны не могли не встревожить врага. В течение двух­-трех недель после лопушской операции мы разгромили десять волостных управ и полицейских участков, уничто­жили много предателей и немецких ставленников. Власть оккупантов прекращалась в районе, где действовали наши силы. На заготовительные пункты переставали поступать сельскохозяйственные продукты, а заготовленные ранее шли на нашу базу и возвращались крестьянам. Бежавшие из волости старшины и бургомистры подняли вой и по­требовали от немецких вооруженных сил помощи. Выгоничский бургомистр писал коменданту Брянска: «Парти­заны настолько обнаглели, что являются в села среди белого дня. Старосты и старшины управ почти все за­хвачены партизанами, новых назначить невозможно, все отказываются служить, боясь партизан. Крестьяне вы­возят в лес продукты и прячут скот, а потом заявляют, что все забрали партизаны. Если ваши вооруженные силы не помогут водворить порядок, я затрудняюсь гарантировать выполнение военных поставок».

И немцы решили очистить от партизан все побережье Десны, предприняв крупную карательную экспедицию. Этой экспедиции удалось напасть на след райкома партии и группы выгоничского райпартактива. Группа приняла бой. Двадцать пять человек оборонялись против батальона немцев. Оборона была организована в лесу, снег был глу­бокий, и это очень помогло партизанам. Продержавшись до наступления темноты, группа райпартактива и секре­тари подпольного райкома отошли в наш лагерь, потеряв одного из лучших своих коммунистов и боевых товари­щей — уполномоченного районного отдела НКВД Емелья­нова.

Зато немцам экспедиция обошлась дорого. В бою про­тив группы партизан они потеряли до сорока убитых и много раненых. Убит был и командир немецкого батальо­на, руководивший операцией. Все это произошло 7 января 1942 года. Своих агентов, засланных в нашу группу, Ирину и Цыбульского, фашисты потеряли и, видимо, уже не получали нужных данных о нас. Возможно, это обстоя­тельство помогло нам сохранить нашу базу. В Лихой Ель­ник немцы не пошли, но с этого времени обе группы Вы­гоничского района — наша и райкомовская — слились в одну; из них составился отряд, названный нами именем Шорса. До этих пор наша группа не имела названия.

Теперь с нами был райком партии, и это коренным об­разом повлияло на порядки в отряде. Хорошо помню оживившегося вдруг Ивана Федотовича Симонова (перед этим он сильно недомогал).

— Ты что это вдруг повеселел? — спросил я.

— Посвежел, как после сильной грозы, — оживленно откликнулся Симонов. — Пока гром гремит, на душе будто кошки скребут — и не боишься, а жутко. Солнце показа­лось, воздух свежее, а от этого и на душе легче!.. С Фильковским еще не говорил?

— Вызывает.

Фильковекий и Черный, Мажукин и Тарасов исподволь знакомились с бытом отряда, изучали его порядки, вхо­дили в кровные интересы людей. После разговора с чле­нами бюро райкома Рысаков заметно приуныл. Что-то беспокойное проявилось в нем.

— Хоть бы ты, Василий Андреевич, доложил обо мне членам бюро, как то и подобает, напрямки по-партий­ному, — сказал он, улучив минуту.

Просительный тон Рысакова удивил меня.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

— Да, понимаешь, что-то лихо хвалят. Герой, говорят, молодец...

— А ты не согласен?

Но Рысакову было не до шуток,

— Мягко стелют, да жестко спать, — продолжал он. — От народа, говорят, оторвался, еще немного и на бандита буду похож. Вот тебе и герой! Предчувствую, на бюро будут полоскать. Им верят, а я, выходит, вовсе и не ком­мунист.

Что изменилось? Вывод напрашивался сам собой: по­явилась партийная организация. До нее Рысаков был единственным хозяином в отряде. А теперь, хочешь не хочешь, отчитывайся в своих поступках. Рысаков почув­ствовал на себе груз ответственности.

— Где райком, так и порядок, — сказал я Рысакову, напоминая прошлый с ним разговор. — Райкома бояться тебе нечего. Для тебя хуже, когда райкома нет.

— Я не из тех, что робеют. Но ведь стыдно, чорт возьми. Что скажут бойцы? Обидно...

На следующий день я встретился с тремя членами бюро райкома — Фильковским, Мажукиным и Черным. Штабная избушка мало располагала к беседе, и мы по­шли в лес. День выдался солнечный, тихий, безветреный. По обе стороны просеки поднимались вековые сосны, пирамидальные ели, могучие дубы, покрытые снегом.

— В детстве, помню, приезжал сюда с отцом, — ска­зал Мажукин, разглядывая деревья. — Он, так сказать, экспроприировал помещичий лес, а я со страхом смотрел на дикие заросли. Дело было летнее. Змей смертельно боялся, а здесь самое змеиное место...

Иван Сергеевич Мажукин с первой встречи произвел на меня впечатление вдумчивого и серьезного человека, немногословного и спокойного. Позднее я убедился, что он предприимчивый и решительный командир. Он родился в Уручье и хорошо знал леса Выгоничского района.

Фильковский выглядел сильно измученным. Бросались в глаза его болезненно желтое лицо и измученный вид.

— Удивляетесь моему виду? — спросил Фильковский, бросив на меня быстрый взгляд. — Хворобы донимают.

Я знал об этом. Я видел, что он страшным усилием воли превозмогает свою болезнь. Человек в отряде новый, он пристально приглядывался к людям, и из тех бесед с ними, которых я был свидетелем, можно было сразу за­ключить, что он работник опытный и волевой.

В отряде к нему, как к секретарю райкома и комиссару, относились с уважением. По возрасту он был одних лет со мной. В прошлом рабочий пошивочной фабрики в Брянске, Фильковский пробыл затем на партийной ра­боте в общей сложности около десяти лет. Фильковский хорошо знал и город и деревню, несколько лет руководил партийной организацией в сельской местности. По словам товарищей, в мирной обстановке он работал превосходно.

Иван Сергеевич Мажукин, бывший председатель рай­исполкома рассказал мне о трагедии Фпльковского. Еще в начале войны Фильковский эвакуировал свою семью: жену, трех девочек — старшей было семь лет, младшей три года — и родственницу. Они отъехали на восток всего на двести километров. Жить в чужом месте было нелегко: не было квартиры, начали болеть дети. В это время Крас­ная Армия задержала продвижение немцев на реке Судости. В Выгоничах решили, что дальше немцы не прой­дут и можно вернуть семьи. Пятого октября жена и дети вернулись в Выгоничи, а шестого район был оккупирован немцами. За Фильковским и его семьей стали охотиться гитлеровцы. Вначале он скрывался в Колодном, а потом обстоятельства вынудили его уйти в лес; семью Фильковский переправил в деревню Павловку. Там немцы и на­стигли его родных и зверски с ними расправились — жену, детей и родственницу они растерзали, а изуродованные трупы бросили у больницы в Утах.

После того, как я узнал его историю, я понял, что сто­ило Фильковскому пережить эту трагедию. Фильковский очень страдал, но личное горе не угасило в нем чувства ответственности, не сломило его воли. Относились люди к Фильковскому, как я заметил, с большим уважением.

Здесь на просеке товарищи рассказали мне о неудач­ном начале подпольной борьбы, о разгроме баз. Не было опыта. Одна за другой проваливались явки. Люди, оста­вленные для связи, вынуждены были скрываться. Многих потеряли. Члены бюро райкома решили остаться на месте и заново начинать дело. Вскоре они встретились с Ни­колаем Даниловичем Тарасовым. Стремясь выйти из окру­жения, он плутал в лесу. В глухой лесной чаще они по­строили землянку, опять наладили базы и стали собирать людей.

Райком партии и райисполком обратились к гражданам района с боевым воззванием, в котором говорилось, что со­ветские руководители и партийная организация находятся на оккупированной территории и продолжают жесточай­шую борьбу с захватчиками и их пособниками. Они призы­вали не верить фашистской лжи и присоединяться к борьбе.

Незаметно мы подошли к заставе. Старшим на заставе был Тарас Бульба. Оглядывая теперь его могучую ладную фигуру, когда он четко рапортовал Фильковскому, я вспомнил, каким изможденным пришел он в отряд, ка­ким робким был вначале. «Вот и выковали настоящего бойца для больших дел», — подумал я.

Мы уселись с Фильковским на поваленные деревья и продолжали разговор. Я рассказал о моей работе с Рысаковым. Как и следовало ожидать, члены бюро видели бое­вые достоинства Рысакова, но сам он не вызвал в них восхищения. Его ошибки затмевали ту самоотверженную страстность, которую он вносил в работу.

— Ошибки эти называются массобоязнью, — сказал Александр Кузьмич Черный, второй секретарь райкома. Он говорил медленно с паузами. Держа в руках хвойную ветку, он стегал ею пушистый снег. Мне запомнился его голос — грудной и зычный, запомнилась его манера разго­варивать: ясная, точно лекцию читает.

— Массобоязнь — опасная вещь, — продолжал Чер­ный, — и людям, заболевшим ею, товарищ Сталин давно дал соответствующую оценку. И в мирное время она вредна, а на войне губительна.

Фильковский слушал и молча покачивал головой.

— Понимаете, в чем его ошибка? В разности поня­тий — народ и люди. За народ он воюет, народ — это что-то монолитное, верное, а люди, отдельные люди, по его по­нятиям, ненадежны. Нашлись один-два негодяя — он перепугался и озлобился.

— И в отношении военных, — сказал Черный. — Умные и опытные командиры нам как никогда нужны... А он... Кончать надо с этим, и поскорее!

Мы возвращались в лагерь. На заставе Фильковский заговорил с Тарасом Бульбой.

— Как Рысаков? Считаешь, дельный командир? Или никуда не годный?

— Поругаться бы надо с ним, да ничего не поделаешь. Нельзя — дисциплина, — ответил партизан.

Дисциплина, как считали люди, и держала их около Рысакова. И сам Рысаков постоянно ссылался на дисци­плину. Только он ее воспринимал односторонне, считая, что дисциплину олицетворяет он, его командирский авто­ритет, опирающийся на неограниченную власть.

Люди понимали ее по-своему, как долг перед Родиной, как ненависть к врагу.

— Ну что бы меня держало около Рысакова, если б не дисциплина, скажите, товарищи? — спрашивал нас Матвеенко. — Ничего... Человек я не здешний, нет у меня ни семьи, ни дома. А долго ли тут собраться? Подпоясался, палку взял и — Митькой звали. А вот не могу уйти, не могу — и только. Дисциплина, она тут вот, — и Тарас стучал себя в грудь. — Разве я для этого искал партизан, чтобы обидеться на одного и уйти? Хватит, вдоволь нахо­дился, некогда, фашистов бить надо, гнать этих бешеных собак ко всем чертям, пока они не перекусали всего народа.

— По-твоему, значит, Рысаков хлопец плохой?— пере­бил Фильковский Тараса.

— В том-то и дело, что нет!— ответил Тарас Бульба.— Хлопец он хороший, боевой, в бою лучшего и найдешь редко, да политики у него как-то нехватает. И норов укро­тить бы надо...

Что же делать с Рысаковым? Оставлять его команди­ром теперь уже объединенного отряда или сместить? Рай­ком решил оставить его командиром. Председатель рай­исполкома Мажукин по своим партийным и человеческим данным куда лучше подходил к этой должности, но у Ры­сакова был большой опыт партизанской борьбы.

Вечером на закрытом заседании бюро Рысакову об­стоятельно рассказали, почему оставляют его на преж­нем посту.

Комиссаром бюро назначило Фильковского. Парти­заны приняли это решение одобрительно. Доволен был и Рысаков. Но, как показали ближайшие события, значе­ние его до конца он не понял.

СТРОИТЕЛЬСТВО

 

После заседания бюро райкома прибавилось работы по штабу. А у меня даже писаря не было, и все приходи­лось делать самому. Собирая сведения, я постепенно ближе узнавал товарищей. Ближе познакомился я и с Ива­ном Сергеевичем Мажукиным. У него сохранилось немец­кое приглашение на должность бургомистра Выгоничей, о котором я упоминал. Этот документ он передал мне, чтобы подшить в дело.

Встретился я также с Николаем Даниловичем Тарасо­вым. До войны он работал секретарем Выгоничского рай­исполкома. Летом 1941 года он был призван на военную переподготовку и в райисполком больше не вернулся. В село Колодное, откуда он был родом, Тарасов попал в начале ноября после тяжелой контузии, когда так же, как многие, выбирался из окружения. Ни одного часа, однако, в родном селе прожить ему не пришлось, — он узнал, что за ним охотятся гестаповцы. Чтобы не попасть в лапы немцев, он ушел за Десну и поселился в лесной сторожке. Несколько дней он жил один, точно отшельник. Потом младший брат помог ему связаться с Фильковским, Черным и Мажукиным. С этого времени и началась их совместная работа.

Как со старым знакомым, увиделся я с Иваном Ва­сильевичем Гуторовым. И ему, к слову сказать, Рысаков успел испортить настроение. Кто-то, возможно идобро­желательно, рассказал Рысакову об эпизоде, происшед­шем с Гуторовым во время засады на немцев. В самый ответственный момент у него под носом пробежала лиса. Гуторов, бывший охотник, не выдержал, дал по ней оче­редь из автомата и вызвал преждевременный огонь по врагу. Из-за этого чуть не провалился план бея.

— Расстрелять его как провокатора и сигнальщика, — вспылил Рысаков.

Пыл Рысакова охладили, но Иван Васильевич полу­чил крепкий нагоняй от райкома и еще долго ходил удру­ченный.

В списках личного состава отряда последним номером значилась теперь цифра 75. Ровно в два с половиной раза отряд превосходил число бойцов, на которое была рассчитана наша землянка. В последующие дни в отряд пришли семьи партизан с детьми и больными стариками и многие мирные жители, бежавшие от карателей.

Два яруса в нашей землянке ночью были забиты пол­ностью. Не оставалось свободного места и на полу, под нижним этажом нар. Спали и сидя, и чуть ли не стоя. Стояла такая духота, что керосиновые коптилки и ка­ганцы не могли гореть даже на полу. В нестерпимой духоте огонь гаснул. В результате этой скученности вспых­нул сыпной тиф.

Эпидемия валила с ног одного партизана за другим.

Построить новое жилье и изолятор для больных, раз­грузить общую землянку — единственная возможность затушить вспышку эпидемии. К такому выводу пришел штаб отряда. Каждый из нас отдавал себе отчет в том, что рытье новых котлованов, даже с помощью тола, за­дача нелегкая. На это пришлось бы потратить не меньше недели, а сколько новых жертв возьмет сыпняк за не­делю?

И тогда мы решили перевезти в лес несколько гото­вых домов из деревни. Это самый лучший выход из по­ложения. Но как взять в деревне дома? В любой деревне находились немцы и полицаи. Выход был один — отбить у немцев Уручье и вывезти дома в лес. Я предложил Ры­сакову провести такую операцию. Упрашивать его не пришлось. Везде, где дело касалось активных боевых дей­ствий, Рысакова не нужно было уговаривать. Он сам при­ставал к Фильковскому:

— На кой чорт сидеть и ждать, пока тебя тиф свалит. Лучше уж от вражеской пули умереть, чем от вши. Да­вайте в Брянске переполох наделаем...

— А дальше что? — спрашивал его Фильковский.

Рысаков молчал.

Теперь, когда я предложил Рысакову отбить у немцев Уручье и вывезти из села готовые дома, он точно этого только и ждал.

— В бой идем все, — сказал секретарь райкома.

В тот же день с наступлением темноты мы подняли всех здоровых людей, всего что-то около тридцати пяти человек, и выступили из лагеря. Двигались мы, как обычно, в пешем строю, без дорог, напрямую, через лес. Часа через три мы достигли Десны и тремя группами, в двух по пятнадцати человек и в одной пять, пошли на Уручье. Группа в пять человек должна была двигаться к селу в лоб через реку и по сигналу — одна белая ракета с правого фланга — открыть огонь по восточной окраине Уручья, а затем, как только завяжется бой на северной окраине села, немедленно продвигаться вперед. Две группы направились в обход Уручья. Одна — под коман­дованием Тарасова, с ним Мажукшт и Черный — выхо­дила на дорогу между Павловкой и Уручьем с юга, вто­рая— под командованием Рысакова и Фильковского — между поселком Рясное и Уручьем атаковывала против­ника с севера. Я был тоже в группе с Рысаковым. В руках я держал ракетницу, ту самую, которую доставила к нам в отряд шпионка Ирина.

По левому берегу Десны в тени леса гуськом, один за другим, мы продвигались на север. По глубокому снегу я пролагал путь товарищам. Местности я не знал и часто попадал в овраги, погружаясь в снег по самые плечи. Рысаков немедленно же приходил на выручку; он быстро обходил меня, переползал овраг на животе и подавал мне руку. Снег набивался за голенища валенок, сыпался за воротник, таял, и мокрое белье неприятно прилипало к телу. Двигались мы медленно, стараясь не пере­утомляться. Ведущие чередовались. Меня обогнал Акулов и тихо проговорил:

— Эх, лыжи бы теперь, Василий Андреевич, вот было бы толково...

«В самом деле, почему бы нам не завести лыжи?» — подумал я. И я тут же решил, что обязательно нужно будет наладить их производство у нас в отряде.

На дорогу Рясное — Уручье мы должны были выйти по оврагу на противоположном берегу Десны. Через Десну повел нас Рысаков. Снега на льду было немного. Но Десна, богатая полыньями, затянутыми тонкой ледяной коркой и припорошенными снежком, была довольно опас­ной преградой. Рысаков хорошо знал реку и овраг, в ко­торый нам надо было попасть. Он провел группу, без единой помехи и точно вывел нас в овраг, заросший де­ревьями и кустарником. Мы не заметили, как сошли с ле­дяного покрова реки и очутились между двумя мохнатыми горами, такими по крайней мере показались мне в темноте крутые и высокие склоны оврага. Постепенно поднимаясь в гору, мы вышли на дорогу и быстро, увлекаемые Рыса­ковым, двинулись на Уручье. Не доходя сотни метров до села, мы увидели большой сарай и засыпанную снегом избенку — видимо, колхозный двор. Нам было известно, что здесь находится немецкий пост. Следовало расчле­ниться и незаметно обойти этот пост с двух сторон, но Рысаков, заметив движение у сарая, уже загорелся не­терпением, подал команду: «За мной, ура!» — и ринулся прямо на врага. Как и следовало ожидать, противник тотчас резанул из пулемета, и мы залегли.

Рысаков по-пластунски пополз к сараю, его примеру последовали остальные. Из села доносились слова команды, слышался собачий лай. Мы поняли, что там поднята тревога. Я досадовал на Рысакова. Из-за его горячности мы позволили противнику обнаружить нас раньше времени. Будучи все же уверен, что другие группы тоже достигли окраин Уручья, я, не докладывая Рысакову, выпустил белую ракету. В ту же секунду и с востока и с юга раздались пулеметные очереди, захлопали вин­товки, и взорвалось несколько гранат. Как только взви­лась ракета и донеслись до нашего слуха пулеметные и винтовочные выстрелы, Рысаков поднялся во весь рост и бросился вперед. На этот раз пулемет сторожевого поста молчал.

Но метрах в пяти перед нами упали гранаты.

— Ложись! — подал я команду.

На ногах остался лишь один Бульба. Он, видимо, не расслышал меня, не заметил гранат и неуклюже озирался. Не успел я подумать: «Кончено», — как Рысаков бро­сился к Тарасу, сбил его с ног и упал вместе с ним. Бульба отделался лишь двумя легкими царапинами и остался в бою.

По снегу в село бежали отступающие часовые. Власов, который был в нашей группе, и на этот раз продемонстри­ровал свое искусство, без промаха уничтожая бегущих одиночными выстрелами. Через несколько минут он уже строчил из захваченного на сторожевом посту немецкого пулемета.

Удачный обход Уручья с трех сторон и одновремен­ный огонь по сигналу белой ракеты произвели на про­тивника ошеломляющее впечатление. Оказав кратковре­менное и неорганизованное сопротивление, немцы поспешно бежали по дороге на Сосновое Болото — един­ственный выход из села, который мы оставили открытым.

Все было бы как нельзя лучше, если бы Власов не увлекся преследованием. Мы не заметили, как он исчез. Запыхавшийся Сергей Рыбаков сообщил о том, что на Власова набросилась группа немцев, а у него кончились патроны в диске.

Не расспрашивая ни о чем Рыбакова, командир крик­нул: «За мной!» — и ринулся на выручку Власова. Мы подоспели во-время. Не останавливаясь, Рысаков бро­сился врукопашную, он прорвался к Власову первым. Окружавшие его немцы были перебиты. Рысаков сперва выругал Власова, а потом осыпал его поцелуями. У Вла­сова в пистолете оставалось два патрона, последний был предназначен для себя.

В этом бою я любовался отвагой и верностью Рыса­кова своим боевым друзьям. Жизни своей не жалел он там, где надо было спасти товарища от гибели! И я понимал, что в такие минуты можно забыть все нехоро­шее, что таилось еще в нем. Я понимал, что многое можно простить за такую беззаветную преданность на­роду, какая жила в душе нашего командира!

К пяти часам утра мы очистили село от врага, захва­тив обоз, тысяч десять патронов, один пулемет, десятка полтора винтовок.

Итак, Уручье опять в наших руках. К вывозу мы наметили пятистенный дом предателя-старосты, контору колхоза, колхозный сарай, из которого можно построить хорошую казарму, и две недостроенных избы.

Но как вывезти? На выручку пришел народ. Бывший председатель сельсовета Николай Жевлаков и его секре­тарь Сергей Бирюков немедленно приступили к ис­полнению своих прежних обязанностей. Все население деревни высыпало на улицу, как только умолкли вы­стрелы.

В темноте раннего утра выделили специалистов-строителей, разметили бревна домов, назначенных к пере­возке, чтобы удобнее было потом их собирать. Пятьдесят подвод в течение длинного январского утра и короткого серого дня перевезли их в лес.

Возникло лишь одно затруднение: Рысаков наотрез отказался допустить колхозников в лагерь, хотя для всех было ясно, что люди давно знают наше местопребывание. Мы договорились на том, что колхозники довезут срубы до левого берега, там их встретят партизаны, доставят груз в лагерь и затем вернут лошадей.

Десять плотников, которым предстояло собрать дома в лесу, изъявили желание вступить в отряд. Построив дом, больницу, казармы и баню, они остались в лагере.

В Лихом Ельнике выросло партизанское село с цен­тральной улицей «Проспект первой землянки», с «Госпи­тальным переулком», площадью «Казармы Тараса Буль­бы» и «Банным тупиком».

Колхозники Уручья снабдили нас бельем и народными «медикаментами» — разными целебными травами. Для больных получили масло, яйца, молоко.

Эпидемия пошла на спад. Благодаря нашим героям-врачам и помощи, оказанной народом, из сорока с лиш­ним случаев сыпняка только один закончился смертель­ным исходом.