Есть лишь нынешний момент.
— Я вольна покидать бутылку? — настаиваю я. — Поступать так, как я пожелаю? — ожидая его ответа, я задаюсь вопросом, а желаю ли я чего-то по-настоящему. Я гадаю, вдруг он так умён, король для моей пешки, что он двигает меня по своей шахматной доске, всё это время готовясь пожертвовать мной в критический момент, чтобы достичь желаемого исхода игры; вдруг я одна из тысяч пешек, которые он расположил на местах в ходе вечности, когда он был свободен, а я — нет.
— До тех пор, пока ты подчиняешься инструкциям, которые я тебе дал — да. Но Лирика, если ты покажешь ему свой истинный облик...
Он умолкает, и я бледнею, дыхание застревает в моём горле, а сердце застывает в груди. Он не заговорил вслух. Он показал в моей голове, что случится со мной. Я не хочу, чтобы это когда-либо произошло со мной. Есть судьбы и похуже моей бутылки. Бездна монстров, тёмная, сырая и кошмарная, откуда нет выхода. Он действительно поступит так со мной?
Мой отец ушёл.
Оставляя меня обдумывать идеальный парадокс, который он для меня создал.
Я могу быть свободна, но только в том случае, если никогда не раскрою свой истинный облик.
А Смерть, которого я нахожу таким привлекательным и надеюсь, что он станет моим другом и даст мне секс, будет доверять мне только в том случае, если я покажу ему свой истинный облик.
Это тиски взаимопротиворечивых и взаимозависимых условий, ловушка, дилемма, применяемая автором событий, чтобы выковать или сломать персонажа.
Я поднимаюсь на ноги, готовая покинуть свою бутылку.
О да, я определённо одна из героев. Я не сломаюсь.
Затем я плюхаюсь обратно с очередным стоном, когда осознаю вторую, в высшей степени неприятную вероятность.
Справедливости ради, надо признать, что по таким критериям я также могу оказаться одной из злодеев.
Глава 17
Беги, маленькая сучка, я хочу твою силу [23]
Иксай
Высоко в северной башне Иксай смотрела на застывшее внизу сражение, губы приоткрылись в оскале, фасетчатые глаза мерцали вожделением.
Ярость и желание воевали в её груди болезненно, достаточно мощно, чтобы сдирать плоть с кости. Она испытывала столь интенсивный голод, что сама была голодом, безумной, неутихающей жаждой всего, и ещё больше, но в особенности жаждой обладания силой, которая должна была принадлежать ей, но украдена смертной.
Щиты, преграждавшие вход в её замок, были непрозрачными снаружи, но прозрачными изнутри, ограждая от пытливых глаз, но позволяя ей шпионить.
Сука-королева находилась в её королевстве.
Направлялась прямиком к её двери, сопровождаемая зверем, который служил её консортом и охранником.
Иксай желала зверя, жаждала его каждым атомом своего существа. Он был оружием не менее смертоносным, чем копьё судьбы и меч света — живое создание, способное убить фейри.
Если бы она соблазнила его, он стал бы кинжалом, который она вонзила бы глубоко в вероломное сердце человеческой королевы. Иметь его при себе было бы опасно; иметь его подле себя, у своих ног было бы волнительно; смерть на поводке, гибель для любого фейри, кто посмеет хоть прошептать что-то против неё.
Зверь ненасытных аппетитов был легендой. Он жил среди них какое-то время. Он мог быть безжалостным, он мог быть жестоким; она чувствовала его голод, жаждущий всего, бурлящий под его плотью, едва сдерживаемый. Он был всего лишь псом, которого нужно заново выдрессировать, поощрить вновь потакать самым примитивным инстинктам и желаниям, и вознаграждать его всякий раз, когда он поддастся этим порывам. Вместе их никто бы не остановил. С ним она бы получила власть над многими такими зверями, и её правление никогда не было бы свергнуто.
Иксай намеренно пока что не призывала королеву; она хотела, чтобы та поварилась в парализующих эмоциях прежде, чем призвать её в Рощу.
Но сучка вальяжно вошла без приглашения, незваная гостья со зверем бок о бок с ней, словно она имела все права находиться в Зиме.
Когда королева восстановила её подданных, Иксай задержала дыхание, молясь, чтобы смертная обладала властью исцелить их полностью, вернуть им рассудок и бессмертие вместе с их обликом.
На несколько секунд она подумала, что королева добилась успеха.
Потом они снова набросились друг на друга.
И снова.
И снова.
Теперь её королевство было заполнено лишь статуями.
Она стала принцессой ничего.
Ну, не совсем.
В замке с ней находилось ещё кое-что, но это было не намного лучше отвратительных статуй внизу.
С ледяной улыбкой она перевела взгляд на человеческое существо, которое она похитила, чтобы заставить МакКайлу Лейн подчиняться малейшей её прихоти.
Оно всё ещё было живо.
Едва-едва.
Она травмировала это существо весьма точным образом, а закончив, заразила медленно действующим ядом.
Теперь лишь одно могло его спасти.
Эликсир Жизни.
Глава 18
Узрите меня в короне [24]
Мак
Чтобы убедиться, что моей матери нет где-то на этом отвратительном поле битвы, мы вынуждены пройти по нему. В режиме медленного Джо, как сказала бы Дэни. Тащась по нему с трудом, как сказала бы я. Просеивание разбаловало меня. Есть вещи, которые я предпочитаю не видеть, но правитель не имеет такой роскоши, так что я заставляю себя осматривать фейри, мимо которых мы проходим. Никакие существа не заслуживают той жестокости, которую они обрушили друг на друга. Я загнана в тупик, не в состоянии понять, что могло подтолкнуть их к такому.
Как только мы проходим мимо последнего замороженного уродства, я просеиваю нас вверх через абсурдную тысячу ступеней, обрамлённых замысловатыми резными перилами изо льда, которые ведут к возвышающейся двери крепости.
Как и всё с фейри, замок Зимы — это раздутое, чрезмерное творение. Онемевшие и не чувствующие ничего Видимые считают, что чем крупнее и грандиознее вещь, тем лучше; отсюда и тысяча ступеней, на которые ни разу не ступала холёная ножка просеивающихся фейри из высших каст; тысяча ступеней, которые не-просеивающиеся нижние касты вынуждены преодолевать пешком — напоминание об их низшем статусе всякий раз, когда Зима призывает их сюда.
Дверь широкая, в пятьдесят раз выше нас. Не потому что фейри высокие (они лишь на несколько футов выше смертных), а потому что она крупнее и грандиознее, следовательно, лучше. Ещё больше растраченных впустую вещей. Я живу в уютном, пусть и пространственно проблематичном книжном магазине, и буду жить там до тех пор, пока имею право голоса.
По поверхности двери идёт рябь какого-то жидкого серебристого элемента, которым Зима преградила вход в свой замок. Замысловатые руны устремляются вверх по двери сотнями колонн, достигают верха и исчезают. Я осознаю, что они образуют петлю, простираясь по передней стороне, загибаясь сверху, спускаясь по задней части двери, потом достигают низа и снова поднимаются спереди, дважды защищая вход от нас. Вот во что я врезалась, когда пыталась просеяться к моей маме. Это магия, способная не впустить королеву Фейри в замок одного из её королевств.
«Умно, — бормочет Бэрронс. — Я не видел такого прежде».
Это меня беспокоит. Я ухожу внутрь, просматриваю свои файлы по охранным чарам, которые я организовала и держу в легкодоступном месте. В уединении я потратила огромное количество времени на изучение всевозможных способов защиты. Врагов у меня предостаточно, а мне нужно где-то спать.
В моих файлах нет упоминания о чарах-петлях, которые окружают объект, и нет советов, как такие чары разбить. Я подумываю попробовать заклинания наобум, начиная с моих всемогущих кровавых рун, но использовать магию наугад опасно. Если неудачно сломать руну, можно превратить её в нечто иное. Если добавить кровь не к той руне, можно превратить её в живого стража. Мои кровавые руны, некогда использовавшиеся для укрепления тюремных стен, сделали их настолько мощными, что чем сильнее Невидимые пытались сбежать, тем сильнее становились стены. Они также недавно применялись, чтобы заточить в кокон двух поразительно могущественных принцев Невидимых, действуя по тому же принципу. Чем сильнее они противились кокону, тем теснее он сплетался и тем несокрушимее становился. Если я нанесу такую руну на дверь, она наверняка укрепит барьер.
«Как она может обладать методом защиты, о котором я ничего не знаю, и который способен оградить даже от королевы Фейри? У меня есть все файлы по фейри», — говорю я Бэрронсу.
«Не совсем. Ты владеешь файлами со второй королевы и далее, и возможно, что отсутствуют целые эпохи. Первая королева умерла, не передав знания, оставив тайну их происхождения в туманах времён. Мы не знаем, передавали ли последующие королевы свою силу. Мы знаем лишь то, что время от времени они это делали».
«Всё равно, фейри регулярно пьют из Котла, сокращая свои воспоминания до более короткого отрезка времени».
Бэрронс замирает неподвижно (непростой подвиг для мужчины, чья естественная поза неподвижна как сама смерть), и я буквально вижу, как он перебирает бесчисленные вероятности, а потом подсвечивает ту, что он считает самой вероятной.
«Бл*дь», — рычит он.
«Что?» — требую я.
Тёмные глаза прищуриваются, ноздри раздуваются, пока он осматривает застывших Видимых. Я вижу, что его разум несётся на бешеных скоростях, обдумывая то, что пришло ему в голову. Он жил так долго, видел намного больше, чем я, анализировал нюансы событий, как разворачивались игры за власть после войны, и он часто улавливает суть происходящего наперёд меня. Это раздражающе и невероятно полезно.
«Видимые постепенно становились могущественнее, — наконец, бормочет он, — после того, как была пропета Песнь. Старые земные боги восстали, материя восстановилась, уникальные способности умножились. Что, если изменилось не только это? Что, если дополнительные изменения продолжались в Фейри, как и в мире смертных?»
«Что продолжало меняться в мире смертных?»
«К примеру, зеркала. Они могут отражать тебя, могут не отражать; некоторые могут даже служить ограниченными проходами. Тостеры когда-то возвращали тосты. Теперь остаётся только гадать, что ты получишь назад, если вообще что-то получишь. Унитазы должны смывать вниз, а не вверх. Человеческие законы физики становятся всё более непредсказуемыми. Фейри и смертные сливаются воедино».
Ещё одна причина, по которой мне нужно вновь поднять стены между мирами. Тостеры не отдают тосты, а унитазы смывают не в том направлении? Что ещё я упустила? «К чему ты ведёшь?» — практически рычу я. Мне не нужно ещё больше проблем. Возрождённая сила Видимых — достаточная проблема.
«Что, если Песнь начала обращать вспять и восстанавливать и другие вещи?»
«Например?» — в этот раз я рычу, потому что начинаю видеть, к чему он ведёт, и мне это ни капельки не нравится. Это подразумевает, что преимущество долгой памяти принадлежит вовсе не мне, а им. «Нет», — настаиваю я.
«Отрицать эмоциями то, что утверждает рассудок — нелогично. Что, если Песнь восстановила их воспоминания? Моя теория объясняет чары, с которыми ты столкнулась ранее, и эти тоже».
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на поле битвы. Что надёжнее обратит фейри друг против друга, если не внезапное воспоминание о бесчисленных распрях? Если давно забытые войны из забытых времён вдруг стали свежи в их головах? Пусть они обладают лишь поверхностными эмоциями, фейри надолго затаивают обиды. Колоссальное эго требует колоссальной расплаты.
Одновременно с Бэрронсом я чувствую искажение пространства, просеянного через чьи-то руки. Из далёкого портала открывается проход в Фейри.
Мы оба стремительно разворачиваемся лицом к незваному гостю.
Но никого не появляется.
Открывается проём размером с прорезь в почтовом ящике.
Листок бумаги колыхается, падая на землю, и проём закрывается.
«Я не стану приходить в Светлый Двор.
Фейри нападают всякий раз, когда я это делаю.
Дэни исчезла. Джек тоже пропал.
Оба похищены из Честера.
Риодан говорит вам тащить свои задницы в мир смертных.
Кристиан».
Я резко вдыхаю, запрокидываю голову и смотрю на замок, чувствуя, как кровь леденеет в моих венах.
«Мак», — предостерегающе произносит Бэрронс.
Я его игнорирую. Они уже похитили мою маму. Теперь они похитили моего отца и Дэни? Тех трёх людей, которые значат для меня целый мир, которые добры и сильны, храбры и хороши, решительны и ценны, каждый день стремятся сделать мир лучше.
Мир нуждается в них.
Но он не нуждается в гадких мелочных фейри.
Во мне нарастает цунами, сотворённое из неукротимой ярости. Может, мне и недостаёт знаний об ушедших временах, но я — единственный сосуд Истинной Магии. Пришло время посмотреть, на что она способна.
Ярость помогает мне стать сосредоточенной, как лазер. В этом отношении ярость изумительна. Она уничтожает препятствия, обходит стены, нацеливается на врагов как ничто иное.
Она думает, что защитилась от меня чарами?
Я разнесу её бл*дскую дверь в щепки. Разрушу её замок. Разорву её саму в клочья.
Видимые, может, и вернули свои воспоминания, но эмоции — моё преимущество. С которым они никогда не смогут тягаться.
Налетает арктический ветер, кружащий вокруг меня, атакующий дверь, проносящийся по обе стороны от замка, завихряющийся всё выше и выше, поднимающий в воздух снег и блестящие осколки льда, когда моя ярость изменяет климат.
Бэрронс хватает меня за плечи и с силой трясёт. «Ты чёртова идиотка, если ты неправильно применишь силу, ты убьёшь и их тоже. Я чувствую, что нарастает в тебе. Ты думаешь, что эта сила нацелена, но это не так. Ты думаешь, что это свет, но это не так. Тёмная магия намного опаснее, и ты не знаешь, как её контролировать. На обучение этому требуются десятки лет».
«Истинная Магия — не тёмная, — яростно отвечаю ему я. — Пусть она и способна на великое разрушение, она произрастает из нежного и доброго источника».
«Хрень собачья. Я чувствую то, что в вас, и в нём нет ничего светлого. Я знаю тёмную сторону. Я там живу, мать вашу. Эмоция придаёт форму силе. За ужасающую силу приходится платить ужасающую цену. Заткнитесь нах*й и возьмите свои чёртовы эмоции под контроль, мисс Лейн».
Слишком поздно.
Я не могу.
Я пригласила силу.
Она здесь.
И она должна куда-то уйти. Но он прав. Я не осмеливаюсь нацелить её на замок, потому что если мама, папа и Дэни там, это разрушит и их тоже. Я должна научиться управлять этой силой с точностью... и быстро.
В данный момент я должна её выпустить, иначе она разорвёт меня по швам, и вот этому уж точно не бывать.
Я резко разворачиваюсь к десяткам тысяч замёрзших статуй во дворе, и как раз когда я думаю, что сила может разорвать меня на куски, она вырывается из меня колоссальным, морозным, смертоносным ветром, который проносится над двором как ледяной сирокко. В то же мгновение, когда он покидает моё тело, я падаю на землю, лишившись костей, лишившись мышц, сухожилий и связок, во второй раз за день обездвиженная и уязвимая. Мне надо разобраться с этим и исправить как можно быстрее. Я не буду лежать на земле как сломанная тряпичная кукла.
Стиснув зубы, я приподнимаю голову на несколько скудных дюймов, чтобы всмотреться сквозь бритвенно-острый буран, бушующий над землёй, пока цвет уходит с кожи фейри.
Обездвиженные фейри превращаются в алебастровый лёд, затем разлетаются на серебристые осколки, дождём осыпаясь на землю и мерцая на снегу миллиардами крошечных бриллиантов.
Мои губы изгибаются.
Весь двор играючи уничтожен. Одной лишь мыслью.
Моей мыслью.
Я роняю голову обратно на снег и лежу, дрожа, ожидая, когда вернутся мои кости, и щурюсь.
Она наблюдает со мной с вершины замка? Видела ли она то, что я сейчас сделала? Понимает ли она, что я королева, а она тысячу раз дура, если думает, будто когда-либо сумеет хоть что-то у меня отнять?
Надо мной свинцовое небо темнеет, и ночь застилает день, когда глубокая, беззвёздная чернота завладевает королевством. Высоко вверху, в этой черноте, грохочет гром, и температура болезненно опускается. Я заледеневаю на месте.
Я этого не делала. Это сделала сука-принцесса. Как она смеет? После того, чему она стала свидетельницей? Я встряхиваюсь и разбиваю лёд. Тихонько рассмеявшись, я прогоняю её тьму и восстанавливаю день. Всё на мгновение спотыкается; я чувствую, как она пытается перехватить контроль.
Она терпит неудачу. Я снова смеюсь. Может, она и выудила парочку забытых охранных чар, но она не может со мной тягаться.
Бэрронс и пальцем не шевелит, чтобы помочь мне подняться.
Он взбешён.
Он это переживёт.
«Ты можешь восстановить Видимых обратно?» — спрашивает он наконец.
Сделав невероятное усилие, я поворачиваю голову на бок и смотрю на него взглядом острым, как ножи, и застывшим, как зима. «С чего бы мне это делать?»
Я прислоняюсь к краю унитаза (я даже не пытаюсь смывать, потому что, зная мою удачу, я получу водяной фонтан) и провожу дрожащей рукой по рту.
Я чувствую себя так, точно выблевала каждый кусочек пищи, который когда-либо съела за всю свою жизнь.
Не по количеству, а по качеству. Меня рвало целый час. Это уже не сухие рвотные позывы. Не осталось даже лёгкой струйки желчи, но мой желудок продолжает извергаться, а тело содрогается.
Бэрронс сидит со мной на полу уборной в «Книгах и сувенирах Бэрронса», прислоняясь спиной к дверному косяку, вытянув длинные ноги, скрестив руки на груди. Его глаза полностью чёрные.
Нет белков. Нет даже кровавого проблеска. Чистый обсидиан.
Он молча наблюдал за мной с тех пор, как мы просеялись обратно в книжный магазин. Он не сказал ни слова.
Я знаю, почему.
Он не может находиться вблизи той силы, которую я призвала, так, чтобы она не влияла и на него тоже.
Это делает его обузой.
Подождите... что?
Это я обуза.
Я начинаю тихонько плакать.
Моё тело ощущается больным, отравленным, потому что я добровольно призвала то, что для меня является проклятием. Я пригласила это. Я позволила этому течь через меня и стала единой с этим.
Это очень сильно отличается от одержимости Синсар Дабх. Тогда была разумная, голодная чернота, которая плела замыслы и планировала, извращала и искушала, компрометировала и манипулировала, захватывала контроль надо мной и принуждала меня, пока я наконец-то не разобралась, как этому противиться.
Но сегодня это всё я.
Мой выбор.
Моя ярость. Мой страх. Мои несдержанные эмоции.
Я добровольно призвала разрушительную силу. В ней не было доброты. Лишь жестокость. Я стремилась к мести в самой примитивной форме. Я разрушила десятки тысяч существ. Одной лишь мыслью. То, что ранее окрыляло меня, теперь повергает в ужас.
Я снова содрогаюсь в рвотных позывах и плачу ещё сильнее. Я задыхаюсь и хнычу, моё горло горит, мой желудок в огне, а сердце превратилось в камень в груди.
Можно подумать, что из-за того, насколько моё тело превратилось в нечто весьма похожее на фейри, изменённое эликсиром Крууса, я не буду так страдать, но я страдаю.
— Это человек в тебе, — натянуто говорит Бэрронс. — Рад видеть, что какие-то маленькие клочки ещё сохранились.
Я встречаюсь с его тёмным взглядом.
На мгновение он всматривается в мои глаза, затем какой-то нюанс его лица смягчается, и его глаза светлеют до полночных радужек на серебре.
— С возвращением, — бесстрастно говорит он.
— Взаимно, — тихо отвечаю я. — Я сожалею.
— Поясни, — говорит он тем же бесстрастным тоном.
Он изучает мои глаза в такой манере, которая мне не нравится, и я больше никогда не хочу её видеть.
— Я потеряла контроль над собой.
— Как это ощущалось?
Я должна быть мучительно, безжалостно честна, чтобы восстановить нас. Чтобы восстановить себя.
— На мгновение это ощущалось великолепно.
Он склоняет голову набок.
— Продолжай.
— Послевкусие было холодным, ясным и триумфальным. Я чувствовала себя могущественной, как бог.
— И всё же теперь ты сидишь и блюёшь.
— Я ненавижу себя.
— Пустая трата эмоций. Попробуй ещё раз.
Я подыскиваю правильные слова. Этот момент держится на волоске.
— Цена — моя душа. Я потеряю её со временем. Самые деликатные части меня перестанут существовать, — я буду потеряна. Я даже не вспомню по-настоящему, кем я когда-то была.
— Ты не будешь блевать всегда. Чем чаще ты используешь эту силу, тем более податливой она становится. Она перестаёт вредить тебе, начинает ощущаться приятной.
— Потому что монстры не чувствуют стыда, горя или сожаления. И каждый раз, когда я использую её, она делает меня темнее.
— Да.
— Как ты это поборол? — я чувствовала, как это поднималось в нём, отвечая на мой зов. Тем не менее, он холодно и отстранённо отбросил это. Он мог бы присоединиться ко мне, подливая топливо в мой огонь.
— Ты выбираешь. Герой или злодей.
— Ты сам сказал мне, что ты не герой.
— Но и не злодей.
— А что ещё есть?
— Та, кто встаёт каждый день и изо всех сил старается соответствовать тому, во что она верит. Метит в звёзды. Иногда промазывает. Пытается вновь. Ещё усерднее. С большей решимостью защитить других и с меньшим эгоизмом.
— Я должна вновь восстановить Видимых.
— В данный момент побеспокойся о себе. Нельзя сказать, что они куда-то денутся, — он отталкивается от пола и встаёт, глядя вниз, всматриваясь в мои глаза, словно всё ещё не уверен, кто я.
Я не хочу, чтобы он когда-либо задавался вопросом, кто я. Он знает, кто я. Мне нравится, что он меня знает. Сегодня я не предала себя, я предала нас.
Должно быть, он видит в моих глазах что-то от настоящей меня, потому что протягивает руку, чтобы помочь мне подняться.
— Риодан и Кристиан ждут в Честере.
Я вытираю слёзы.
— Мне надо почистить зубы.
— Ты королева. Тебе надо просто подумать о том, что твой рот чистый, и всё.
— Мне надо почистить зубы, — повторяю я.
— Затем мы просеемся. Время имеет значение.
— Это всего пять минут. Давай поедем на машине. Или ещё лучше, пойдём пешком.
— Те, кого ты любишь, в опасности.
«И я тоже, — не говорю я. — И моя слабость подвергает нас куда большей опасности».
Я вижу в его глазах первый проблеск тепла, и затем понимаю кое-что. В какой-то момент, если бы я продолжила использовать тёмную силу и сделалась полностью тёмной...
«Я бы присоединился к вам в аду, — чёрные глаза полыхают кроваво-красным. — А я предпочёл бы этого не делать. Так что держитесь в бл*дских рамках, и не заставляйте меня переступать черту, мисс Лейн».
Боль раздирает меня. Он лучше последует за мной туда, куда я отправлюсь, чем станет жить без меня. Я это понимаю.
Мы связаны. Безгранично едины.
И из-за этой связи мы обязаны друг другу колоссальным долгом заботы и доброты. То, что выбирает один из нас, становится реальностью другого.
Любовь, которую я испытываю к нему, возвращает моим костям стальную грацию, а моему духу — стойкость надежды.
Именно сила любви удерживает тьму в узде. Я задаюсь вопросом, кого Бэрронс некогда любил столь сильно, что сумел продраться назад от этой тонкой тёмной линии.
Он улыбается, но улыбка не достигает его глаз. «Мы не одинаковы. Всё не так, как ты подумала».
«Тогда как?»
«Ты поймёшь. Со временем».
Глава 19
Замёрзла изнутри без твоих прикосновений [25]
Иксай
Теперь она поистине принцесса ничего.
Королева разрушила весь её двор.
Иксай стиснула ледяной подоконник окна, пошатываясь и невидящим взглядом уставившись вниз, на разрушение её подданных, и начала пронзительно причитать.
В её груди расходилось грибовидное облако ярости и горя, разрастаясь в размере и интенсивности, и она знала, что если не сможет каким-то образом обратить или выпустить этот водоворот внутри, то разлетится на тысячи острых обломков, совсем как её двор.
Королева использовала священную Истинную Магию против своих же подданных; против вида, который она выбрала, против вида, которым ей дарована привилегия править. Иксай в ужасе смотрела, как разодранные куски фейри дождём сыплются на землю, многие разлетаются далеко за пределы стен двора. Некоторые обратились в пыль прямо там, где стояли, и даже сейчас их прах рассеивался на холодном ветру.
Затем королева и её зверь ушли. Просеялись. Даже не оглянулись.
Как будто эти частицы не были по-прежнему живы.
По-прежнему осознавали всё и страдали; клочки их сознания присутствовали в каждом оторванном атоме, навеки в сознании, навеки в агонии.
Конечно, до тех пор, пока вызванные Песнью перемены не даруют им милосердное избавление от существования, разрушив их навсегда, словно они не были некогда богами, словно они не правили вселенной когда-то.
Святотатство. Их собственная королева истребила их, превратила в существ, которые действительно посчитают смерть избавлением. Это невыносимо.
Иксай завыла ещё сильнее, но заглушаемая собственными чарами не сумела издать ни малейшего звука, лишённая даже облегчения через оплакивание, и то грибовидное облако расцвело с радиоактивной токсичностью. Она запрокинула голову, невообразимо широко раскрыв рот в крике и содрогаясь всем нутром. Ад бушевал, не имея возможности издать ни звука.
От этого у неё возникало ощущение, словно она вообще не существует.
Плохо уже то, что Дворы Осени, Лета и Весны погрузились в безумное варварство, но хотя бы тогда они были равны. Ни один из них не был чем-то меньшим, ни один из них не был жертвой.
Но если Азар и Северина узнают, что у Иксай больше не было двора, не было армии, не было ни единого придворного, которого она могла бы наказать, пытать или принудить делать то, что она скажет; что она совершенно одна в своём королевстве льда...
«Они уничтожат меня. Это вопрос времени», — прошептала она, но слова не прозвучали, лишь вылетели облачка морозного дыхания, окрашенного кровью. Она начала задыхаться, закашлялась и выплюнула смертоносно острый осколок кровавого льда, ощущая, что ещё больше таких кусков подступало к её горлу.
Эмоции в её нынешнем состоянии убивали. Она была такой разъярённой, чувствовала себя такой преданной — и во имя Д'Ану, очень, очень сильно напуганной — что не трансформировала окружение своей болью, а замораживала саму свою суть, проделывая с собой то же самое, что королева сделала с её придворными.
Через считанные мгновения она застынет полностью и взорвётся, если не возьмёт себя в руки. Она разрушала саму себя. Невообразимо, что такое вообще могло случиться.
Люди! Это всё их вина. Снова и снова они манипулировали, жульничали и использовали фейри в своих целях.
Зарычав, она разбила жёсткий лёд, покрывавший её кожу, резко развернулась к единственному присутствовавшему человеку, и подняла руку, чтобы вогнать ледяной шип в мозг существа.
Заскрежетав зубами, скрипя ими от злости, Иксай остановила себя в последнюю секунду, когда остриё находилось в считанных сантиметрах от головы.
Человек ей нужен. Окровавленное, изломанное и отравленное существо было её единственным шансом.
Чтобы убрать ледяной шип, потребовалась каждая унция её самоконтроля. Иксай убрала его медленно, дюйм за осторожным дюймом, пока остриё отступало, вращаясь вокруг своей оси. Она развернула его к себе, принимая в свою плоть, используя боль в теле, чтобы заглушить боль в груди.
Спустя несколько долгих моментов дрожи она осознала, что физическая боль в извращённой манере питала тот ядерный лёд, который угрожал взорваться в её нутре.
Впервые за своё существование Иксай намеренно попыталась призвать тепло в тело. Как её дар ледяного ветерка остудил ярость Азара и вернул ему рассудок в Роще, так теперь она нуждалась в даре тепла, чтобы растопить свой арктический шторм. Если она себя взорвёт, то множество несправедливых поступков в отношении её рода останутся неотомщёнными. Королева разрушит их всех, и фейри быстро прекратят существование, окажутся забытыми, превратятся в миф, в который никто даже не поверит.
Закрыв глаза, она принялась рисовать в своём сознании картинку дня — по-прежнему зима, но поздняя, на границе с весной — оттаивающий сад, по которому она прогуливалась под тусклым (вот гадость!) солнцем. Она сдабривала образ деталями, добавила крошечные белые подснежники, прораставшие на отталинах, песни птиц в далёком лесу, блеклые лучи едва заметной голубой сферы, согревавшей её плоть...
Она презирала жар. Она ненавидела солнце.
Лёд был непреклонным, гордым и прекрасным. Лёд сохранял свою форму, ничему не поддавался, как величественный ледник, полз, полз и полз, пока не поглощал всё на своём пути.
Но именно то, что спасло её давным-давно, теперь разрушало.
Снова и снова Иксай осмеливалась создавать образ тепла в своём сознании, и снова и снова лёд, который она так боготворила, накатывал, и видение рушилось под грузом её застывшего сердца.