Карта военных действий 1830—1849 гг. 3 глава

Захватом Алжира король хотел укрепить шатающийся трон, дать землю дворянам, лишившимся своих владений в период Великой Французской революции, удовлетворить реваншистские устремления офицерства, травмированного поражениями в период крушения наполеоновской империи. Именно поэтому буржуазная оппозиция называла алжирскую экспедицию «одной из самых глупых затей, когда-либо задуманных правительством».

Однако она заговорила другим языком как только июльская революция 1830 года — в самый разгар алжирской экспедиции — свергла Бурбонов и на французском троне оказался «король-буржуа» Луи-Филипп. Военный министр нового правительства генерал Жерар заявил теперь без всяких обиняков:

«Это завоевание отвечает самой настоятельной необходи­мости, тесно связанной с интересами поддержания общественного порядка во Франции и во всей Европе: оно даст выход; нашему избыточному населению и обеспечит рынки, куда мы' сможем направить товары наших мануфактур в обмен на не­достающие нам продукты».

Идея о захвате Алжира родилась не вдруг. Она уже давно вынашивалась крупным французским капиталом. Еще Напо­леон сделал первый шаг в ее осуществлении. В 1808 году он послал в Алжир военного инженера Бутэна с секретным за­данием произвести топографическую съемку прибрежной части страны и разработать план военного вторжения. Труды Бутэ­на не пропали впустую. Его доклад был извлечен из архивов военного министерства и послужил практическим руководством для военной экспедиции в Алжир.

Несмотря на то, что в целом французский капитал в то время выступал против алжирской авантюры короля, экспедиция все же была оплачена буржуазией. Торговые фирмы Марселя, особенно заинтересованные в захвате и пренебрег­шие потому политическими интересами буржуазной оппози­ции — в подобных случаях в буржуа барышник всегда берет верх над политиком — снабдили армию транспортными суда­ми, боеприпасами и даже навербовали для нее пять тысяч мат­росов.

Командование над экспедицией взял на себя сам военный министр маршал Бурмон, презираемый во Франции за дезер­тирство под Ватерлоо. Пожертвовав своим высоким постом, он надеялся победой в Алжире смыть с себя позор и «восстано­вить воинскую честь».

Это была самая крупная морская экспедиция из когда-либо предпринимавшихся Францией ранее. Она состояла из 100 во­енных и 500 транспортных кораблей, которые доставили в Ал­жир 37 тысяч французских солдат.

14 июня 1830 года экспедиционный корпус высадился на небольшом полуострове Сиди-Фарух, в двадцати километрах к западу от столицы Алжира. Слабое и примитивно вооружен­ное янычарское воинство не могло оказать французам сколь­ко-нибудь серьезное сопротивление. После того как дей собрал своих воинов из всех четырех провинций и конницу покорных ему арабских шейхов, в его распоряжении оказалось около 30 тысяч солдат, недисциплинированных и плохо вооруженных. 19 июня французская армия разгромила лагерь дея на плато Стауэли, а 4 июля осадила город Алжир. После нескольких часов артиллерийского обстрела дей понял, что защитить город невозможно, и согласился на капитуляцию.

Маршал Бурмон обещал выполнить следующие условия сдачи Алжира: дею гарантируется сохранение жизни и личной казны; он вправе удалиться со своей семьей и своим имущест­вом куда пожелает; те же права предоставляются янычарам; жителям города гарантируются свободное отправление их культа, неприкосновенность их жен и собственности. Статья 5-я Акта о капитуляции Алжира гласила: «Свобода, религия, имущество всех сословий, а также их торговля и промышлен­ность никак не пострадают. Главнокомандующий честью кля­нется в этом».

В полдень 5 июля 1830 года ворота Алжира были открыты янычарами. Французские войска вступили в город. Видимо, вы­полнение обязательств, взятых на себя перед побежденными, не входило в понимание маршалом «воинской чести». Рези­денция дея была разграблена, государственная казна Ал­жира расхищена. В домах богатых алжирцев безнаказанно бесчинствовали мародеры, убивая людей за малейшее сопротивление.

Казалось бы, французское правительство получило по, удовлетворение за столь для него обидный удар опахалом. Но не тут-то было. Оказалось, это только начало. Карл X писал на этот счет: «Я захватил Алжир, руководствуясь лишь соображениями достоинства Франции, я сохраню его, руководствуясь лишь ее интересами».

С самого начала французское нападение на Алжир было рассчитано на полное подчинение страны. Уже в первые оккупации завоеватели уничтожили верховный аппарат государственной власти в Алжире. В конце июля 1830 года дей был выслан из страны. Вслед за ним перебрались в Турцию янычары. На территории Алжира возникла первая на Арабском Востоке европейская колония.

Легко сломив сопротивление янычар, французские генералы поначалу предполагали, что завоевание Алжира будет чем-то средним между увеселительной прогулкой и военными играми. Де Бурмон писал в рапорте о захвате Алжира: «Все королевство подчинится нам в пятнадцать дней без единого выстрела».

Маршал оказался плохим пророком.

Янычарское государство рухнуло под первым же ударом завоевателей потому, что оно не имело социальной опоры народе, держалось на грубом насилии и служило исключительно интересам иноземных властителей. Поэтому арабское население не выступило на его защиту. Но как только французы попытались продвинуться из прибрежных городов в глубь страны, они встретили ожесточенное сопротивление алжирцев.

Когда же арабы познакомились с методами французской колонизации страны, сопротивление выросло во всенародную войну. Эти методы по жестокости превзошли все то, что видел Алжир со времен нашествия вандалов на Северную Африку. Непосредственный очевидец событий, французский историй Кристиан так описывает один из рейдов оккупационных войск: «По приказу главнокомандующего генерала Ровиго ночью 6 апреля 1832 года военный отряд вышел из Алжира и на рассвете, когда племя эль-уффия спало в палатках, неожиданно напал на него. Прежде чем кто-либо успел сделать хоть малейшую попытку защититься, все живое было уничтожено.

Возвращаясь из этой постыдной экспедиции, наши кавалеристы несли отрубленные головы на остриях пик. Весь захваченный скот был продан консульскому агенту Дании, остальная часть окровавленных трофеев, добытых в ужасающей резне,была выставлена на продажу на базаре у ворот Баб-Азун. Можно было видеть страшные вещи: женские браслеты с отрубленными кистями рук и серьги с висящими на них мочками. Вырученные деньги были разделены между головорезами, а в приказе по армии от 8 апреля генерал одобрил этот позор и выразил глубокое удовлетворение проявленными вой­сками рвением и находчивостью. Вечером полиция приказала алжирским маврам иллюминировать свои лавки...»

Бедствие, обрушившееся на Алжир, внесло великое смяте­ние в устоявшийся уклад жизни арабских племен. С уничтожением верховной власти, которая, несмотря на ее слабость, выступала как объединяющая сила, государство распылилось на множество почти несвязанных между собой мелких и мель­чайших шейхств, религиозных братств, сельских и городских об­щин. Ахмед-бей — в Константине, бей Бу Мезраг — в Медее, Хусейн-бей — в Оране отказались признать власть Франции и объявили себя независимыми государствами. Их примеру сле­довал каждый феодал, имевший хотя бы два десятка вооружен­ных всадников, чтобы отбиться от соседа. Выступал, однако, такой феодал против французов лишь тогда, когда они вторга­лись в его владения. Ибо для него соседний шейх нередко представлялся таким же чужеземцем, как француз. Повсюду возникали междоусобные столкновения. По дорогам брели тол­пы беженцев, спасавшихся либо от французов, либо от раз­бойничьих шаек, чрезвычайно размножившихся в то время,

Царивший по всей стране политический хаос в Орании уси­ливался вследствие нападений арабских племен на турецкий гарнизон, остававшийся в центре провинции. После того, как в январе 1831 года французы захватили город Оран и выслали оттуда янычар вместе с Хусейн-беем за пределы Алжира, об­становка еще более обострилась.

Шейхи нескольких крупных племен, обитавших в Орании, обратились к Махи ад-Дину с предложением возглавить вой­ну против захватчиков. У них для того были веские резоны, Старый марабут — самый влиятельный человек в Орании. Под его началом крупное и сплоченное племя. Ему фанатично предано братство Кадирия. Он сведущ в военном деле и опы­тен в искусстве устранения межплеменных раздоров. У него есть все, чтобы стать вождем народной войны.

Казалось, настал час для осуществления мессианских за­мыслов марабута. Казалось, он без раздумий должен ухватить­ся за предложение шейхов. Но Махи ад-Дин рассудил иначе. Он стар и немощен. Давно уже все его честолюбивые надежды обращены на сына. Предложить вместо себя Абд-аль-Кадира он сейчас не может: сын молод, нет у него еще ни опыта, ни авторитета. Если же марабут возьмет на себя миссию вождя и не справится с ней, то неудача отрежет сыну путь к высшей власти. А это весьма возможно. Слишком зыбко положение стране. Слишком силен противник.

Марабут указал иной выход, изложив свои соображения ответном послании шейхам.

«Турецкая тирания, — писал Махи ад-Дин, — подавляла и подрывала дух нашего народа, а сохранение нынешнего положения может повлечь за собой полное его уничтожение. Связи между людьми разрушены. Каждый поднял руку на соседа. Народ, предоставленный своим страстям, ежедневно нарушает законы бога и человека.

Что же нам делать? Призвать французов? Невозможна! Покориться им, а тем более призвать их было бы изменой нашему богу, нашей родине и нашей вере.

Французы — воинственная нация, они многочисленны, богаты и жаждут побед. А что мы можем им противопоставить? Племена, враждующие друг с другом; своекорыстных и жадных вождей, стремящихся к личному возвышению; общины, отвергающие всякую власть, одни из которых обогащаются грабежом, другие едва удерживают свое имущество? Силы слишком неравны. При таком положении дел даже представить се­бе успешную борьбу с неверными было бы глупостью, а начать ее — безумием. Нет, могущественному французскому королю может быть с успехом противопоставлен только такой властелин, который, подобно ему, стоит во главе хорошо организованного государства, располагает богатой казной и послушной армией. Нам нет нужды далеко ходить за таким королем. Султан Марокко уже выражал нам свое сочувствие. Он хорошо знает, что внешняя опасность, которая угрожает нам, может в конце кон­цов обернуться и против него. Его присутствие воодушевит и укрепит нас. Порядок будет установлен. Борясь под его на­чалом, мы добьемся победы, ибо его знамена — знамена бога и пророка».

Махи ад-Дин сумел убедить оранских шейхов в том, что предложенный им выход является единственно разумным в соз­дающейся обстановке.

В середине 1831 года алжирское посольство, сопровожда­емое конным отрядом и караваном с подарками, прибыло в столицу Марокко город Фес. Султан Мулай Абдаррахман, со­блазненный возможностью расширить свое царство, обласкал оранских шейхов и обещал поддержку. Однако султан не торопился с выполнением своего обещания: он опасался восстановить против себя французское правительство. Только через полгода Абдаррахман решился послать в Алжир войско из пяти тысяч всадников, возглавленных его сыном Мулай Али.

Марокканцы, встречаемые повсюду приветственным лико­ванием алжирцев, вступили в Оранию и заняли древний ал­жирский город Тлемсен. Махи ад-Дин, сопровождаемый Абд-аль-Кадиром, отправился в Тлемсен, чтобы заверить мароккан­ского принца в своей преданности. За ним последовали почти все шейхи крупных оранских племен. В Тлемсен стекались мно­гочисленные отряды арабских воинов. Город мог бы стать центром освободительной борьбы против французских захват­чиков. Но не стал. Французское правительство предъявило ма­рокканскому султану ультиматум: тот должен либо вывести войска из Алжира, либо вступить в войну с Францией. Султан уступил. По его повелению Мулай Али вернулся в Марокко, оставив в Тлемсене гарнизон во главе с пашой Бен-Нуной.

Алжирцы вновь оказались предоставленными самим себе.

Махи ад-Дин призвал арабские племена к джихаду — «свя­щенной войне» против французов. За короткое время он со­брал войско в несколько тысяч человек и повел его на штурм Орана. Арабы атаковали Ханк-ан-Натах, крепость на южной окраине города. План штурма составил Абд-аль-Кадир. Он же лично руководил осадой крепости.

Сражение началось атакой арабской конницы, которая за­гнала в крепость французский отряд, пытавшийся защитить подступы к Орану. После этого алжирцы, спешившись, броси­лись на штурм. Абд-аль-Кадир, одетый в алый бурнус, появлял­ся на своем арабском скакуне в самых жарких местах битвы. Сильный орудийный и ружейный огонь со стен крепости за­ставил алжирцев отступить. Часть осаждавших осталась под стенами в крепостном рву. Плотный огонь неприятеля отрезал их от основных сил арабов. У них кончились боеприпасы. Не­сколько сот алжирцев оказались совершенно беззащитными под дулами французских пушек. Никто не отважился прийти к ним на помощь. Тогда Абд-аль-Кадир сбросил бурнус, напол­нил его ружейными зарядами и сквозь град пуль прорвался на своем скакуне в крепостной ров. Под его руководством воины сумели без потерь отойти от крепости.

В этом бою родилась легенда о неуязвимости Абд-аль-Кадира, которая сопутствовала ему в последующие годы и нема­ло содействовала укреплению его авторитета у суеверного му­сульманского воинства. Он и впрямь словно был заговорен от вражеских пуль. При осаде Оранской крепости под ним была убита лошадь, его бурнус был изрешечен пулями. Но и в этом и в многочисленных других сражениях он неизменно выходил невредимым из своих горячих схваток. Лишь однажды, спустя несколько лет, пуля оторвала ему часть уха. Это ранение тщательно скрывал от своих солдат, дабы они не усомнились в его неуязвимости.

Первый бой с французами не принес успеха алжирцам. В нем обнаружились все недостатки племенного ополчения: отсутствие дисциплины и организованности, слабость вооружения, незнание тактики современного боя. Нужно было срочно устранять эти недостатки. Но прежде нужно было найти вождя, который сплотил бы народ и возглавил борьбу против захватчиков.

В ноябре 1832 года в городе Маскаре собрался совет племенных шейхов, на котором вновь было решено просить Махи ад-Дина принять титул султана. И вновь марабут отказался. Но на этот раз он решил, что настала пора осуществить свою заветную цель. «Пророк открыл мне, — заявил он шейхам, — что султаном должен стать сын мой Абд-аль-Кадир. Ибо, как сказал мне пророк, если я приму на себя обязанности султана, то мой сын умрет; если это сделает он, та же участь постигнет меня. Для меня поэтому нет иного выбора». Замечательные слова, свидетельствующие о мудрости и величии Махи ад-Дина. Высшая воля пророка — кто осмелится противиться ей! — предопределила выбор вождя. Самоотверженность марабута — кто усомнится в ней! — удостоверила истинность этого выбора. Это не просто риторический прием или ловкий политический ход. Марабут верил в то, что говорил. В этом действительно нельзя усомниться. И шейхи разделили его убежденность, признав предложенный им выбор откровением свыше.

Но при всем том слова Махи ад-Дина не нашли бы откли­ка у шейхов, не будь они подкреплены легендой и самой лич­ностью Абд-аль-Кадира, являвшей собой очевидное воплоще­ние всех достоинств, необходимых народному вождю.

Шейхи единодушно согласились с предложением марабута. Абд-аль-Кадир, призванный на совет, ответил на их решение словами, достойными сына своего родителя: «Моя святая обя­занность — повиноваться повелениям моего отца». 25 ноября 1832 года крупные Оранские племена хашим, бени-аббас, гараба и бени-меджахар признали 24-летнего Абд-аль-Кадира своим верховным вождем. Чтобы не портить от­ношений с марокканским правительством, он отказался принять титул султана и удовольствовался званием «эмира аль-муминим» — «принца правоверных». В тот же день утром он в сопровождении шейхов и военачальников выехал к войску, стоявшему лагерем в долине Эрсибиа. Здесь его ожидали Ю тысяч всадников, выстроенных по племенам вокруг шатра. Абд-аль-Кадир подскакал к шатру и спешился. Махи ад-Дин взял его за руку и, обращаясь к войску, произнес речь, ко­торая заканчивалась так:

«Будьте преданны и повинуйтесь эмиру, поставленному над вами волей Пророка! Повинуйтесь ему так же, как вы повино­вались бы мне! Он всегда будет находиться под защитой Ал­лаха».

Воины, оценившие уже доблесть Абд-аль-Кадира по оранскому сражению, с восторгом приняли юного эмира. Под при­ветственные крики он объехал строй всадников и обратился затем к ним со страстной проповедью джихада, которую за­кончил клятвой:

«Я буду поступать только по закону корана, одного корана, и только корана. Если мой брат преступит этот закон, у меня ни на мгновение не дрогнет рука убить его».

После этого Абд-аль-Кадир вернулся в Маскару. Уединив­шись в своем доме, он сочинил воззвание к алжирским пле­менам. Размноженное писцами, оно было отправлено к шей­хам племен Сахары, жителям городов, горским племенам Атла­са.

«Жители Маскары, Восточной и Западной областей, их со­седи и союзники, — писал эмир, — единодушно согласились поставить меня во главе народа нашей страны, поклявшись быть преданными мне, повиноваться мне в счастье и несчастье, в беде и радости и посвятить себя, своих сыновей и свое иму­щество великому и святому делу.

Я принял на себя эту тяжкую ношу, надеясь послужить делу объединения правоверных, преодолению разногласий меж­ду ними, обеспечению всеобщей безопасности народа, подав­лению произвола и беззакония, изгнанию и уничтожению вра­га, который вторгся в нашу страну, чтобы надеть ярмо на на­ши шеи».

ТРОПОЙ ГЕРОЯ

Мифы и действительность

История обладает собственной логикой, которая обнаруживается в законосообразности свершающихся событий. Постигая эту логику, историк осмысливает исторические факты в их совокупном развитии и оценивает их значение. Только так и можно как-то объяснить течение жизни человечества, называемое историей, и найти в этом вселенском течении некий смысл.

Но нередко случается и так, что логику для истории при­думывают сами историки. В меру провиденциальности их со­знания. В соответствии со своими интересами, убеждениями, вкусами, личными и социальными. При этом историк превра­щается в лицо, сочиняющее историю. Выступая в этой роли, он толкует факты согласно такой «логике истории», которая реально есть продукт его собственного сознания, либо коллек­тивного сознания той социальной группы, к коей он принадле­жит. В итоге все «алогичное» объявляется внеисторичным, фак­ты схематизируются, связи между ними омертвляются, иллюзии выдаются за действительность, действительность выглядит иллю­зией. Личности же, противные этой «логике», считаются как бы исторически необязательными, самое их возникновение отно­сится в область непостижимо случайного, чуть ли не мифиче­ского.

Если среди всеобщего святотатства появится вдруг свя­той, станут допытываться, не аист ли его принес. Если народ, известный своими добродетелями, окажется под деспотической властью тирана, примутся искать глупца, который выпустил джинна из бутылки. Если во главе великой империи утвер­дился шут несусветный, скажут, что он возник из стручка гороха.

Нечто подобное произошло и с героем нашей книги в тру­дах французских историков XX века правого и либерального толка. По их просвещенному мнению, Абд-аль-Кадир в истори­ческие личности произведен... французскими же генералами, мемуаристами и историками, но века девятнадцатого. Крупный французский историк М. Эмери утверждает, что славой своей Абд-аль-Кадир обязан французам. На том же стоят Ж. Ивер, М. Валь, д'Эстейер-Шантерен и ряд других современных исто­риков.

Французские генералы неправомерно вели себя с Абд-аль-Кадиром как с равным противником и преувеличили его зна­чение в своих мемуарах. Историки XIX века неоправданно много писали о нем. Палата депутатов неумеренно дебатирова­ла алжирский вопрос, а французский император выказывал Абд-аль-Кадиру незаслуженно большое внимание. Так якобы возникло представление об алжирском эмире как о националь­ном герое. Представление, дескать, совершенно нелепое, по­скольку, как писал д'Эстейер-Шантерен, автор нескольких книг об Абд-аль-Кадире, алжирская нация «никогда не суще­ствовала» и обретается лишь «в воображении европейских ро­мантиков».

Отвечая на такие утверждения, французский марксист М. Эгрето писал в книге «Алжирская нация существует»:

«Истинную природу народных чувств, находивших выраже­ние в сопротивлении, нередко изображают в извращенном виде под тем предлогом, что Алжир тогда еще не конституировался в нацию. Однако этот факт не может служить аргументом. Французский народ правомерно считает Жанну д'Арк н а ц и о ­н а л ь н о й г е р о и н е й (разрядка автора), а ведь французская нация сложилась намного позже самопожертвования юной лотарингки. Алжирский народ имеет полное право чтить память тех своих сынов и дочерей, самопожертвование которых подго­товило алжирское национальное объединение».

В прошлом веке личность Абд-аль-Кадира действительно целые десятилетия занимала французское и в значительной мере европейское общественное мнение. Во Франции ему было посвящено множество книг, журнальных статей, выступлений политических деятелей. Редкий из французских полководцев может соперничать с Абд-аль-Кадиром по числу посвященных ему во Франции книг. Немало писалось о нем и в других стра­нах. Книги и статьи о нем выходили в Англии, Германии, Ита­лии. Имя Абд-аль-Кадира неоднократно упоминается в работах К. Маркса и Ф. Энгельса. В 1857 году Ф. Энгельс написал специальную статью об Алжире для «Новой Американской энциклопедии», в которой значительное место занимает опи­сание освободительной борьбы алжирцев. В России в 1849 году вышла книга полковника генерального штаба М. И. Богдано­вича «Алжирия в новейшее время», целиком посвященная раз­бору военных действий между войсками Абд-аль-Кадира и фран­цузской армией. В 1877 году об эмире писал капитан Куро-паткин в своей книге «Алжирия». Об Алжире в то время часто писали «Современник», «Сын отечества» и другие русские журналы.

Немногое из написанного об Абд-аль-Кадире в XIX веке отмечено благожелательностью в подходе и объективностью в оценках. Но в целом знаменитый эмир все же предстает как деятель исторического значения. Да и могло ли быть иначе? Если он в течение многих лет успешно возглавлял сопротивление натиску самой боеспособной в Европе армии, числом более ста тысяч, прекрасно вооруженной и обученной, руководимой лучшими французскими генералами. Как бы пристрастно ни относились к эмиру европейские современники, они были вынуждены ставить его в ряд крупных исторических деятелейстолетия. Вот характерное высказывание на этот счет совре­менного Абд-аль-Кадиру французского автора Е. Бареста:

«История найдет, наверное, странным, что какой-то араб, несомненно умный, но не обладавший ни большим войском, ни деньгами, смог в течение пятнадцати лет оказывать сопротив­ление такому государству, как Франция, что этот простой сын пустыни сумел расстроить планы ученых и стратегических ком­бинаций генералов, таких, как граф д'Эрлон, генерал Дамремон, маршал Клозель и маршал Бюжо, и что ему, наконец, удалось поставить на грань катастрофы французскую армию, насчитывающую более ста тысяч солдат».

В двадцатом же веке французская официальная историогра­фия задалась целью поставить алжирского эмира в ряд тех авантюристов, разбойников, самозванных мессий, которые дю­жинами плодятся на Арабском Востоке во все эпохи и времена. Почему? И зачем?

Потому, что этого требовала «логика истории», то есть ло­гика буржуазного сознания первой половины XX века. Затем чтобы привести действительную историю в соответствие с этой логикой, которая тем самым выдается за объективную исто­рическую истину.

Дело здесь вот в чем.

Еще в период первых европейских колониальных захватов родился миф о «цивилизаторской миссии» европейцев, в странах Африки, Азии и Америки. В последующие века этот миф не­изменно освящал и оправдывал колониальную политику «циви­лизованных» правительств. Применительно к Алжиру он вы­глядел так:

«Мы создаем в Алжире нацию, которая без нас не достиг­ла бы цивилизации... Если мы верим в какие-нибудь религиоз­ные истины, то разве не радость, разве не долг нашей совести выполнить миссию, возложенную на нас, завоеванием, призвать эти народы к познанию наших верований и к счастью от веры в будущее? Провидение доверило и даже приказало нам выполнить прекрасную миссию, ибо в тот самый день, когда мы завое­вали эту страну и прогнали угнетавшее ее варварское прави­тельство, мы взяли на себя заботу о судьбах этих народов, обязавшись вместе с лучшим управлением принести им такое просвещение, знания и верования, которыми провидение в сво­ем благоволении наделило нас самих».

Миф о «цивилизаторской миссии» прочно держался в ев­ропейском общественном сознании вплоть до начала XX века. В него верили почти все политические течения, включая самые либеральные. Отказ от этой миссии почитался даже и без­нравственным. Правда, критики было много. Осуждали формы и методы «цивилизации». Разоблачали злоупотребления. Вы­смеивали расовое высокомерие. Вот, к примеру, весьма критиче­ский пассаж из статьи «Колониальная война и положение фран­цузов в Северной Африке», опубликованной в августе 1881 го­да в русской либеральной газете «Порядок».

«Есть нечто глубоко безотрадное в этих отношениях куль­турных народов к патриархальным племенам других частей света, имевших несчастье привлечь на себя внимание европей­ских политических предпринимателей. Истребление огнем и ме­чом, полное опустошение страны, до усмирения и рабского подчинения обитателей — вот что прежде всего несет с со­бою европейская цивилизация в ее военной форме в далекие края, подлежащие ее оплодотворяющему влиянию. Высшие правительственные, религиозные и иные интересы приписыва­ются одним только «высшим» европейским расам, призванным к господству и свободному развитию, а к туземным населениям Азии или Африки привыкли относиться с высокомерным пре­зрением... Азиатские и африканские племена научаются видеть в европейцах не представителей света и правды, а неутомимых деятелей зла, кровожадных и корыстолюбивых врагов, какими они являются, к сожалению, в большинстве военных экспеди­ций».

Критика, несомненно, искренняя. Но автор столь же иск­ренно убежден — и это характерно для большинства критиков колониализма того времени, — что сама «цивилизаторская мис­сия», безусловно, необходима. Нужно только, чтобы африкан­ские и азиатские народы подвергались «мирной колонизации», которая, по его словам, поведет к «действительному прочному нравственному завоеванию их для европейской культуры».

Для европейца XIX века его культурное превосходство над «цветными», над «дикарями» является извечно данным, само собой разумеющимся, не подлежащим сомнению. Иначе, мол, просто быть не может. Точно так же очевидна для него и неспособность «дикаря» приблизиться к цивилизации без евро­пейских поводьев. Эта убежденность проистекала в конечном счете из уверенности европейца в превосходстве собственной силы.

Это превосходство — силы, а не культуры — действитель­но многократно доказывалось и подтверждалось в прошлом. До начала XX века история тут не знала исключений, развива­ясь таким образом вполне «логично» для европейской буржуа­зии. Поэтому ее представителям в колониальном мире не бы­ло нужды принижать противников в своих сочинениях. Для мемуаров, писанных генералами, которые воевали с Абд-аль-Кадиром, свойственно, как правило, уважительное отношение к эмиру. Дело здесь, конечно, не столько в любви к истине, сколько в генеральском тщеславии: чем значительней побежден­ный противник, тем больше славы победителю. Довольно высо­ко оценивают его деятельность и французские историки середи­ны XIX века. Им нечего было опасаться: всякий национальный герой, как бы велик он ни был, заведомо обрекался на пораже­ние самой «логикой истории». Исключений ведь не бывало.

В начале XX века положение круто изменилось. Революции в России, Монголии, Египте, подъем национальной борьбы во всех восточных странах окончательно разрушили иллюзию о неколебимости превосходства капиталистического Запада. Все в колониальном мире стало зыбким и ненадежным. Миф о «ци­вилизаторской миссии» начал испаряться из сознания евро­пейцев.

Буржуазия не могла смириться с этими изменениями. Рас­ставаться с мифом не хотелось. С колониями — тем более. Что делать?

Приспособить историю к колониальной логике — хотя бы в официальной историографии. Канонизировать цивилизатор­ский миф — пусть и с оговорками. Лишить национальных ге­роев ранга исторических личностей — дабы низвести нацио­нальные движения до уровня «дикарских бунтов».

Заботами верноподданных историков Абд-аль-Кадир был представлен как заурядный честолюбец из племенных вождей, разве что более удачливый, чем другие. Освободительная война алжирцев стала выглядеть как бессмысленное сопротивление варваров наступлению эры европейской цивилизации. Захватчики же обратились в бескорыстных и благочинных культуртрегеров.

А в действительности было так.

«Не прошло и сорока восьми часов после прихода армии в эту страну, одну из самых прекрасных в мире, как страна была разорена».

«Воду, с которой алжирцы так умело обращались и так отлично ею пользовались, наши солдаты отводили, разрушали подземные водопроводы, чтобы наполнить свои фляги».

«Нравы были прискорбные. Наше поведение оскорбляло, не скажу мусульманскую добродетель — я в нее не верю, — но целомудрие мавров и арабов, щедро наделенных этими ка­чествами. Что ни день, со смехом рассказывались гнусности, ко­торым словно научились у Тиберия и Гелиогабала».