Карта военных действий 1830—1849 гг. 12 глава

В заточении эмир пишет богословское сочинение «О един­стве бога», в котором он излагает свое понимание сущности религии. В своих религиозных воззрениях Абд-алъ-Кадир бли­зок к тем школам в мусульманской философии, которые пытались найти золотую средину между религией и наукой, разу­мом и верой, догмой и свободной мыслью. Стремясь примирить религиозную веру и разум, он сводит их к единой божествен­ной основе. Вера стоит выше разума, но, поскольку и то и другое исходит от бога, между ними нет противоречия, они взаимно согласуются и оплодотворяют друг друга. Делая уступки рационализму, Абд-аль-Кадир в то же время признает единственной реальностью существование творца, лишь види­мость которого является нам в современном мире. Чтобы при­близиться к познанию его сущности, надо отрешиться от ви­димости, сбросить телесную оболочку, уничтожить свою личность, слившись воедино с вездесущим божеством.

Из этого пантеистического представления о мире, суще­ствующем в боге, Абд-аль-Кадир производит понятие о един­стве религии. Отсюда его веротерпимость, хотя ислам, по его убеждению, составляет вершину религии. «Начиная от Адама и Мухаммеда, среди пророков не было разногласий относи­тельно основ и принципов религии. Закон Моисея был прак­тичным, поскольку он предписывал верующим правила поведении; закон Иисуса был духовным: он провозглашал отречение от мирского и любовь к небесному; закон Мухамме­да соединил в себе и первое и второе...

Религия едина, именно это признавали пророки; они рас­ходились только в частностях. Если бы мусульмане и христиа­не обратили ко мне свой слух, я бы устранил Их расхождения, и они стали бы братьями...»

В этих размышлениях явственно проступает гуманистиче­ское стремление Абд-аль-Кадира к вселенскому братству лю­дей. Облеченное в религиозный покров, — иначе эмир не мог мыслить, он оставался человеком восточного средневековья, — это стремление имело не религиозные, а мирские мотивы. В отличие от многих мусульманских мыслителей Абд-аль-Ка­дир видел в мирном общении с современной европейской циви­лизацией благотворные возможности для восточных народов. Он сознавал научно-техническое превосходство Европы и на­деялся, что настанет время, когда европейцы будут посылать на Восток не генералов и пушки, а машины и инженеров. Несмотря на все те беды, которые обрушили на его народ фран­цузские властители, он не озлобился на французов и не про­клинал Францию. Он предостерегал от слепой ненависти к врагу, ибо, по его словам, «нельзя судить Францию по одному моменту».

Отношение Абд-аль-Кадира к европейской цивилизации вообще и к французской культуре в особенности стало в последующие годы традиционным для ведущих сил в национально-освободительном движении Алжира. Спустя сто лет, в самый разгар народной войны за независимость, алжирцы будут за­являть:

«Реки крови разделяют две страны, но трезво рассужда­ющие патриоты отдают себе отчет, что, помимо нынешних пре­пятствий и преступной политики французских правителей, имеются высшие интересы обоих народов, к которым следует прислушиваться. Франция может помочь молодой Алжирской республике в технической, экономической и культурной обла­стях».

Когда произносились эти слова, в мире уже возникли условия для осуществления былых надежд Абд-аль-Кадира. Однако в его время эти надежды были всего лишь прекрасно­душными мечтаниями, к которым сам эмир относился доволь­но скептически. Он, разумеется, не мог предвидеть последую­щего развития событий. Эмир не верил в то, что иностранное господство в Алжире будет вечным. Но он и не видел в своей эпохе реальных путей для победы над колонизаторами и созда­ние независимого алжирского государства. Поэтому, когда французы интересовались его мнением, о колониальном управ­лении Алжира, он отвечал: «Мой совет легко и просто пре­творить в жизнь. Следуйте моему примеру: управляйте только по закону, и вы преуспеете».

В заточении Абд-аль-Кадир, как и в период алжирской войны, привлекал живое внимание общественности во Фран­ции и в других европейских странах. Интерес к нему даже возрос. В немалой мере это было вызвано возмущением ли­беральных кругов недостойным обращением с эмиром фран­цузского правительства, грубо нарушившего свои обязатель­ства. Требования об освобождении эмира особенно громко зву­чали в Англии, что, впрочем, объяснялось не столько любовью к справедливости, сколько старым англо-французским сопер­ничеством в колониальном мире. В январе 1849 года лондонская «Таймс» писала: «В момент капитуляции эмиру могли бы быть предъявлены более жесткие условия; но коль скоро слово дано, честь французской нации зависит от того, будет ли оно сдержано».

Большой интерес европейцев вызывает и сама личность Абд-аль-Кадира, которая, по свидетельству современника, «привлекает своим возвышенным духом, чистотой и силой ха­рактера, благородством чувств и оригинальностью мысли». Выходят книги о жизни эмира. Его образом вдохновляются поэты и художники. Английский поэт Мэйдстоун написал о нем огромную эпическую поэму в несколько тысяч стихов, изданную в Лондоне в 1851 году. Во Франции Абд-аль-Кадир стал «модным человеком». Чуть ли не ежедневно к нему являются с визитами журналисты, офицеры, политические деятели.

Эмира навещал профессор истории Вуньяр, который по­дарил ему перстень с камнем, осколком от гробницы Наполео­на на острове Святой Елены. Известный дипломат и делец Фердинанд Лессепс, организатор строительства Суэцкого ка­нала, посетивший Абд-аль-Кадира, говорил с ним об экономи­ческом развитии Африки. С бывшим епископом Алжира эмир обсуждал богословские проблемы. Французские офицеры толко­вали с ним о военных делах. Многие из них были обязаны эмиру своим продвижением по службе. А'бд-алъ-Кадир гово­рил: «Во французской армии есть немало офицеров, которые должны быть благодарны мне: если бы не война со мной, мно­гие полковники до сих пор остались бы капитанами, а генера­лы — полковниками».

Вывали в гостях у эмира и любопытствующие светские да­мы. Одна из них спросила у него:

«— Почему мусульмане имеют много жен, а не одну, как принято у нас во Франции?

— Потому, — ответил Абд-аль-Кадир с галантной иро­нией, — что мы любим одну за ее глаза, другую — за ее губы, третью — за ее тело, четвертую — за ее сердце или характер. Если бы мы нашли все это в одной женщине, при­мером которой можешь быть ты, то не стали бы больше искать других».

Однако не всех визитеров влек к эмиру искренний интерес к человеку большого ума и своеобычного характера. Большин­ство слеталось «на знаменитость». Группе посетителей, кото­рые начали расточать ему комплименты, Абд-аль-Кадир сказал с деликатной прямотой:

«Я вижу вокруг себя добрых и благожелательных людей, любезно выражающих хвалу тем немногим хорошим каче­ствам, которыми небо наградило меня; но боюсь, что среди вас нет истинного друга, указавшего бы мне на мои недостат­ки, которыми я наделен в гораздо большей мере, чем достоин­ствами».

В конце концов неумеренно частые визиты стали слишком докучать эмиру, и он попросил тюремное начальство ограни­чить их число.

В период пребывания Абд-аль-Кадира во Франции возника­ет новый миф о нем, искажающий его личность и до сих пор бытующий в официальной французской историографии. Если во время войны его порочили как государственного и рели­гиозного деятеля, то во время и после заточения стали извра­щать истинный смысл его отношения к победителям, изобра­жая эмира чуть ли не приверженцем французского колониализ­ма. При этом использовался тот же прием, что и прежде, толь­ко теперь французские авторы выступали не в роли врагов, а в облике друзей или даже поклонников Абд-аль-Кадира.

Миф о туземном разбойнике уступил место мифу о про­светленном туземце. Если в прошлом эмира поносили за ре­лигиозный фанатизм, то теперь стали восхищаться его веро­терпимостью, возникающей, понятно, под влиянием француз­ских покровителей. Об этом говорится, например, в «Истории Алжира», изданной в 1962 году в Париже, равно как и в десятках других книг, написанных ранее. Из врага цивилиза­ции он вдруг превратился в ревностного ее поборника, из воинственного вождя — в благолепного миротворца.

Более того, были даже сделаны попытки вообще отлучить Абд-аль-Кадира от алжирского народа и представить его... национальным героем Франции. Полковник П. Азан в преди­словии к своей книге об эмире так прямо и пишет: «В дей­ствительности он принадлежит Франции; он останется крупной фигурой в ее истории, так же как Верцингеторикс, который, подобно Абд-аль-Кадиру, боролся против латинян».

Материалом для этого мифического преображения Абд-аль-Кадира послужили мемуары общавшихся с ним французов и обширная переписка эмира с французскими военными, по­литическими и религиозными деятелями. Едва ли стоит стыд­ливо умалчивать, как это делают некоторые авторы, питающие искренние симпатии к эмиру, о тех местах в этих свидетель­ствах, где можно усмотреть в его отношении к бывшим врагам смирение, почтительность, даже приниженность. Но только в том случае, если навязать эмиру чуждые ему нормы нрав­ственности. Если же исходить из конкретных исторических условий и особенностей характера Абд-аль-Кадира, то его от­ношение к победителям предстанет совершенно в ином виде — таким, каким оно было в действительности.

Оставим в стороне сотни раз повторенные описания того, как Абд-аль-Кадир склонялся, чтобы целовать руку Наполео­ну III в знак признательности за то, что французский пра­витель освободил его из тюрьмы. Это была для мусульманина обычная и вполне пристойная форма изъявления благодарно­сти, и чувство неловкости вызывают здесь только те просве­щенные европейцы, которые умиляются этому обычаю или смакуют его в своих описаниях. Но суть дела не в этом. И чтобы уяснить ее, надо разграничить те две разнородные системы нравственности, которые соприкоснулись во взаимо­отношениях побежденного (только в войне и ни в чем другом) с победителями. Лишь после этого можно будет установить истинный смысл того неравенства, которое наличествовало в этих отношениях.

Абд-аль-Кадир был представителем общества, в котором отношения собственности еще не разрушили естественные свя­зи между людьми. Эти связи основываются еще не на богат­стве и социальном положении человека, а на его личных ка­чествах. Человеческая связь в общении между людьми преоб­ладает над вещной связью. Человек здесь равен или не равен перед человеком, а не перед законом, установленным государ­ством и закрепляющим фактическую иерархию собственников. К. Маркс, находившийся весной 1882 года на излечении в Алжире, обращает на это внимание в своих письмах. В апре­ле он пишет Лауре Лафарг: «В самом деле, мусульманское население не признает никакой субординации: они не считают себя ни «подданными», ни «управляемыми», никаких авторите­тов.,.» Несколько дальше К. Маркс подчеркивает: «У них абсолютное равенство в социальном общении — совершенно естественное...»[8]

Оттого, что Абд-аль-Кадир оказался в стране, где естест­венные человеческие связи были подчинены отношениям собственности, он не изменился в общении о людьми, хотя эти люди, со своей стороны, и общались с ним согласно пра­вилам, принятым в мире вещных или денежных связей. Он жил в мире людей. Высшей мерой отношения эмира к че­ловеку служили личные его свойства, а не общественное по­ложение. Абд-аль-Кадир был сторонником полного социального равенства — В той его форме, которая существовала в ре­лигиозных общинах раннего средневековья. В своих идейных воззрениях он признавал лишь то неравенство, которое про­истекает из естественных различий между людьми и сущест­вует не в материальной, а только в духовной области. В философском трактате «Призыв к умному, назидание неве­жественному», написанному уже после того, как он покинул Францию, эмир спрашивает: «Как можно отрицать неравенство людей в том, что касается духа? Если бы оно не существова­ло, их бы не различали по способности в постижении наук. Людей не подразделяли бы на «глупых», которым науки даются только после долгих усилий наставника, «умных», постигающих их с меньшим трудом, и «совершенных», которые схватывают суть вещей без наставлений учителя».

Абд-аль-Кадир был аристократом духа. Только в пределах духовного признавал он иерархию. Только там, по его убеж­дению, оправдано неравенство, предвечно установленное самой природой или всевышним. Неравенство же, сотворенное об­ществом, несправедливо и бесчеловечно.

А вот как понимали равенство те, кто пытался направить эмира на путь истинный. Маршал Бюжо, пытаясь склонить его к отказу от стремления покинуть Францию, писал ему: «Я хотел бы, чтобы Вы решили принять Францию как свою вторую родину и попросить правительство пожаловать Вам собственность с правом передачи ее Вашим наследникам. Вы бы, таким образом, заняли положение, равное тому, ко­торым пользуются самые влиятельные люди в нашей стране, и могли бы свободно исповедовать свою религию и воспиты­вать своих детей в соответствии с Вашими желаниями».

Слова маршала обнаруживают систему нравственности, противоположную той, о которой речь шла выше. Это — пле­бейская система, это — нравственность собственника и эгои­ста, чуждая эмиру и совершенно неприемлемая для него. «Даже все сокровища мира я не променял бы на свободу, — ответил он Бюжо. — Я не требую ни милости, ни покрови­тельства. Я требую одного: выполнения данных мне обя­зательств».

Здесь перед нами диалог между плебеем и аристократом духа. И если последний соглашался вступать в этот диалог и даже называл в письмах своего собеседника «другом» и «ве­ликим деятелем», то это проистекает, как и в других подоб­ных случаях, из личных свойств эмира, а никак не из почте­ния перед высоким общественным положением его корреспон­дента. Он видел в человеке прежде всего человека. Он мог вступать в общение с людьми — кем бы они ни были — только на основе равенства. С соотечественниками это получалось, естественно, само собой. Чтобы уравняться в общении с побе­дителями, ему приходилось либо возвышать их, либо снисхо­дить до их уровня. Именно эмир снисходил до них, а не наоборот, как это представляется во множестве французских книг.

Абд-аль-Кадир был великодушен. Его характер был сво­боден от мстительности, злобливости, обидчивости. Он не страдал ни высокомерием, ни тщеславием. Ему было жаль людей, которые ради корысти идут на низость. Он даже сочувствовал тем, которые поступали с ним несправедливо и вероломно. По словам современника, в общении с ними «он пытался освободить их от бремени предательства и по­зора».

Сострадая им, он не становился в позу праведника и мо­ралиста, соизмеряющего человеческие поступки с некими от­влеченными принципами добра и зла. Он жалел их так, как жалеют от природы неполноценных людей. Это сострадание естественно излучалось из самого характера Абд-аль-Кадира, а отнюдь не из его религиозности, как можно было бы пред­положить, если бы он был христианином. Идеи жертвенности, искупления, всепрощения, образующие христианские нормы нравственности, чужды исламу, в котором эти нормы основы­ваются на патриархальных нравах племенных общин.

Был в подходе эмира к общению с бывшими врагами и элемент той глубокой скептической иронии, которая бывает свойственна философски устроенным умам и которая происте­кает из осознания бренности мирской суеты.

«Дом строится для того, чтобы разрушиться, человек рож­дается для того, чтобы умереть», — говорил Абд-аль-Кадир.

Склоняясь перед победителями, эмир не унижался и не хотел унизить их. Он просто пытался общаться с ними «на равных». Эмир не мог знать, — кто упрекнет его в этом?! — что представители нового для него мира обрели бы способ­ность к естественному человеческому общению только тогда, когда весь этот мир был бы опрокинут.

Чем ничтожней был перед ним человек, тем ниже прихо­дилось Абд-аль-Кадиру наклоняться. Самые низкие поклоны достались на долю Наполеона III. Авантюрист, интриган, че­ловек без чести и совести, он, как раз в силу своего ничто­жества, смог оказаться на вершине государственной власти. Беспринципность методов, социальная демагогия, политическое мошенничество сделали Луи Бонапарта, натужно пародировав­шего своего великого дядю, фигурой, временно подходящей для большинства мелкой и крупной буржуазии, армии и части рабочих. Благодаря этому, как писал К. Маркс, «самый неда­лекий человек Франции получил самое многостороннее значе­ние. Именно потому, что он был ничем, он мог означать все, — только не самого себя»[9].

В 1848 году Луи Бонапарт был избран президентом Франции. 2 декабря 1851 года, распустив национальное собрание, он произвел государственный переворот, который открыл ему дорогу к императорскому трону.

В октябре 1852 года Бонапарт отправляется в поездку по Франции. Он ищет популярности. Ему нужно подготовить французов к реставрации монархии. Он изворачивается и ла­вирует в своих речах, по мере надобности меняя и переиначи­вая их политический смысл. За ним следует целая свора советников, следящих за тем, чтобы их многоликий подопеч­ный не сорвал игру. «Они, — пишет К. Маркс, — вкладывали в уста своей марионетки слова, которые, смотря по приему, оказанному президенту в том или другом городе, означали бы — в качестве девиза политики президента — или республи­канское смирение, или выдержку и настойчивость»[10].

В этой-то поездке Бонапарт наряду с другими демагогиче­скими жестами объявляет и об освобождении Абд-аль-Кадира. По настоянию своих советников он даже прибывает 16 октября в замок Амбуаз, чтобы лично известить эмира о своем бла­годеянии. Представление было тщательно подготовлено, выго­ды учтены, последствия предусмотрены. Восстанавливая справедливость, президент, увеличивает свою популярность, опорочив заодно предыдущее правительство; связывает благо­дарностью эмира, что важно для колониальной политики; по­вышает свой престиж в Европе. А речь-то идет веего-навсего о перемене места ссылки Абд-аль-Кадира.

«В течение долгого времени, — читает Бонапарт заранее заготовленную речь, — Ваше заточение вызывало во мне подлинную боль, ибо оно» беспрестанно напоминало мне о том, что предшествующее: мне правительство не выполнило обя­зательств, взятых на себя перед поверженным врагом: в моих же глазах нет ничего более унизительного для правительства великой наци», чем злоупотребление силой в целях нарушения своих обещаний. Великодушие — всегда лучший советчик, и я убежден, что Ваше пребывание в Турции не вызовет нарушения спокойствия в наших владениях в Африке.

Ваша религия, как и наша, признает покорность перед указаниями Провидения. Если Франция господствует над Ал­жиром, то только потому, что этого хотел Бог, и наша нация никогда не откажется от этого завоевания».

Расчеты советников президента оправдались. От Абд-аль-Кадира скрыт истинный смысл происходящего. Он не видит ни обмана, ни лицемерия, заключенных в словах Бонапарта. Он видит перед собой первого облеченного высокой властью француза, который поверил ему, признал несправедливость, выполнил данное ему некогда обещание. Растроганный узник целует руку своего освободителя, выросшего, наверное, в этот момент в собственных глазах до высоты подмышек своего великого дяди, но в действительности оставшегося тем, чем он был, — ничтожеством, с которым Абд-аль-Кадиру не уда­лось бы уравняться, даже если бы эмир пал перед ним ниц. Но эмир видит в нем иного человека, которому он и пи­шет спустя некоторое время:

«Вы поверили в меня, Вы не вняли словам тех, кто со­мневался во мне, Вы предоставили мне свободу, и я Вам торжественно клянусь именем Бога и его Пророков — это на­ивысшая клятва, которую только может дать мусульманин, — в том, что я не сделаю ничего такого, что подорвало бы про­явленное Вами ко мне доверие, в том, что я не забуду Ваших благодеяний, и что я никогда не ступлю на землю Алжира. Когда Бог хотел, чтобы я воевал с французами, я делал это в меру своих сил, но когда Он пожелал, чтобы я прекратил борьбу, я покорился Его повелениям. Моя религия и мое вы­сокое происхождение вменяют мне в закон держаться своих клятв и гнушаться обмана... Для человека с сердцем сделан­ные ему благодеяния — это цепи на шее».

Бонапартисты стремятся извлечь из фанта освобождения Абд-аль-Кадира как можно больше выгод для своего кумира. Приближался день плебисцита, который должен был решить судьбу республики во Франции. Использовалась любая воз­можность для возвеличивания Бонапарта. Изобретались вся­ческие трюки для подготовки его триумфа. В конце октября 1852 года алжирского эмира приглашают в Париж. Его во­зят по музеям и театрам, он наносит визиты министрам и высшим сановникам Франции. Бонапартистская давать бьет в литавры по этому случаю, превознося великодушие прези­дента и его любовь к справедливости. На улицах Парижа за Абд-аль-Кадиром следуют толпы бонапартистов, выкрикиваю­щих здравицы в честь своего вождя.

Луи Бонапарт дает в замке Сен-Клу помпезную аудиенцию эмиру. Пока Абд-аль-Кадир ожидал выхода президента, при­шел час дневной молитвы. Невзирая на окружающую его толпу министров, генералов, чиновников, эмир становится на колени И совершает молитвенный обряд. После этого Абд-аль-Кадир вручает Бонапарту письменную клятву в том, что он никогда не попытается вернуться в Алжир.

Наибольшее впечатление в Париже на эмира произвела Национальная типография, в которой он побывал после посещения Дома инвалидов. Он сказал ее директору: «Вчера я ви­дел пушки, которыми можно разрушать крепости и города, сейчас я вижу буквы, с помощью которых можно бороться с королями и свергать правительства».

По возвращении в Амбуаэ Абд-аль-Кадиру дают понять, что ему может быть предоставлена возможность принять уча­стие в плебисците и что президент был бы этим доволен. У эмира нет никаких оснований для того, чтобы оплакивать конец республики, державшей его четыре года в тюрьме. Он обращается к властям с письмом, в котором просит раз­решить ему участвовать в плебисците. Ему, конечно, идут навстречу и присылают в замок урну для голосования и 14 бюллетеней, которые распределяются среди его окружения. Абд-аль-Кадир отдает голос за своего освободителя, о чем в подобающем духе сообщает официальная печать. Ноябрь­ский плебисцит хоронит республику и возводит Бонапарта на трон. Эмира вновь привозят в Париж, и в день провозглаше­ния империи, 2 декабря 1652 года, он одним из первых по­здравляет Наполеона III, который ему отвечает: «Как видите, Ваш голос принес мне счастье».

Через несколько дней Абд-аль-Кадир вместе со своими родными и близкими покидает Амбуаз и направляется в Мар­сель, откуда 21 декабря 1852 года он отплывает на фрегате «Лабрадор» в Турцию, к новому месту изгнания.

Золотой песок его дел

В Алжире Абд-аль-Кадир остался жить в сердцах и в сознании народа. Образ национального героя как бы отделился от своего носителя и обрел самостоятельное существо­вание и независимую судьбу, питаемую не жизнью одного человека, а историей всего народа. Колонизаторы могли клят­венно обязать своего узника отказаться от попыток выступать впредь в роли алжирского вождя. Но они были совершенно бессильны добиться подобного обязательства от того, кто про­должал жить в памяти народной, оставаясь в течение многих десятилетий на передовых фронтах освободительной борьбы. Уже через год после пленения эмира его имя стало зна­менем восстания на юго-востоке страны, в районе Бискры. Выступление племен возглавил Бу Зиан, который в юности был водоносом в городе Алжире, а затем служил в армии Абд-аль-Кадира. Еще в ходе войны он стал марабутом в оазисе Зааджа. После того как в Бискре _:было создано Арабское бюро, Бу Зиан отказался повиноваться его приказам и призвал племена подчиняться только власти своих шейхов. Французы арестовали непокорного марабута. Население Зааджи взбунто­валось и освободило своего вождя.

В июле 1849 года повстанцы разгромили отряд полков­ника Карбучьи, который был послан на подавление восстания. В октябре к оазису подошла крупная колонна французских войск во главе с генералом Жобильоном. Захватить Зааджу с ходу не удалось. Оазис представлял собой городок в пусты­не, окруженный садами и пальмовыми рощами. Он был защи­щен глубоким рвом и крепостными стенами. Более месяца длилась осада Зааджи, во время которой алжирцы отбили несколько попыток штурма. Только в конце ноября 1849 года осаждавшим удалось ворваться в крепость. Участник сражения описывает то, что произошло за этим:

«Резня была страшная. Дома, палатки туземцев, постав­ленные на площадях, дворы были завалены трупами. Сделан­ные потом в спокойной обстановке подсчеты были основаны на верных сведениях, полученных после захвата. Они дали цифру 2300 убитых женщин и детей; число же раненых было, понятно, незначительным...

Солдаты рассвирепели, так как в них стреляли с чердаков, из подворотен и с балконов, и, врываясь в дома, безжалостно резали всех, кто попадался им под руку. Вы сами понимаете, что во всей этой неразберихе, часто в темноте, им было не до различий пола и возраста. Они без предупреждения кро­шили налево и направо».

Во время осады и штурма крепости французское войско потеряло полторы тысячи человек убитыми и ранеными. Для восставших же захват Зааджи. окончился всеобщим истреблением: все защитники были перебиты, оазис уничто­жен, все дома разрушены.

Но вскоре восстание в Алжирской Сахаре вспыхивает с новой силой. Его возглавляет шейх Мухаммед-бен-Абдалла, который использует имя Абд-аль-Кадира для того, чтобы под­вигнуть на «священную войну» кочевые племена. В 1852 го­ду французы занимают главный центр восстания оазис Лагуат, осада которого была столь же кровопролитной, как и штурм Зааджи. Вождю повстанцев удается спастись, и в 1854 году он вновь поднимает кочевников Сахары на войну против колонизаторов. Это восстание закончилось захватом французами оазиса Туггурта, где были уничтожены основные силы повстанцев.

С пленением Абд-аль-Кадира не прекратилось сопротив­ление колонизаторам горных племен кабилов. В 1851 году во главе народного движения оказался вождь Бу Вагла, который в течение нескольких лет успешно отражал натиск французов. В этой войне прославилась кабильская девушка Лелла Фатима, которая командовала муссеблинами — молоды­ми воинами, готовыми идти в бой, сулящий имверную смерть. В 1853 и в 1854 годах французы предпринимают две крупные экспедиции в Кабилию, которым, однако, не удается подчи­нить восставшие племена. В 1857 году алжирский губернатор маршал Рандон направляет против них 25-тысячную армию. Кампания длится два месяца. Колонизаторы одно за другим берут приступом укрепленные селения кабилов и в июле 1857 года завершают покорение этой горной страны.

Алжир, наконец, «умиротворен». Настало время для осу­ществления широких колониальных замыслов. Дорога для «цивилизаторов» была открыта. Вступая на эту дорогу, Напо­леон III объявляет себя «императором арабов». «Алжир, — го­ворит он, — не колония в собственном смысле этого слова, а арабское государство». Он пытается превратить Алжир в нечто вроде вице-королевства, отменив в 1858 году военный режим управления и учредив министерство по делам Алжира и колоний. Министром назначается его двоюродный брат Жером. Императору не дают покоя лавры его дяди, делавшего некогда мировую политику. Племянник тщится повторить его в своей колониальной политике. Но из этого ничего, кроме жалкого фарса, не получается. Затея с вице-королевством сгни­вает на корню. Уже в 1860 году император вынужден восста­новить в Алжире генерал-губернаторство и прежний коло­ниальный режим.

Наполеон III возвращается к двусмысленной и не имею­щей четкого лица политике, вообще характерной для бона­партизма.

В 1865 году он пишет губернатору Мак-Магону: «Алжир — это арабское королевство, европейская колония и француз­ский военный лагерь». В развитие этой установки издается за­кон, по которому алжирцы объявляются «французами». Однако им при этом не дано пользоваться правами француз­ских граждан, которые мусульманин может получить только в том случае, если он обратится и властям с личной просьбой об этом.

«Этот закон, — пишет М. Эгрето, — отнюдь не означав­ший освобождения мусульманского населения Алжира от при­теснений, ставил его в унизительное положение. Алжирские мусульмане провозглашались французами, но оставались подданными, т. е. людьми, лишенными всяческих политических прав. Чтобы получить французское гражданство (натурализо­ваться), они должны были отказаться от своего личного статута (мусульманства), иначе говоря, оторваться от есте­ственного сообщества, к которому принадлежали. В этом свете понятно, почему мусульмане в своей массе никогда не согла­шались на подобную сделку. В 1936 году на более чем 6 млн. алжирских мусульман приходилось только 7817 натурализо­вавшихся».

В период Второй империи число европейских поселенцев в Алжире удваивается и к 1870 году составляет почти 300 ты­сяч. Быстро плодятся колониальные компании и банки. Для них эта страна представляет интерес лишь как источник обо­гащения. Ограбление алжирского народа принимает невидан­ный в прошлом размах. Прежде всего колонизаторы наклады­вают руку на главное богатство страны — землю, чему находят подходящее юридическое обоснование. Аргументы? Вот они, изложенные в виде риторических вопросов историком М. Валем.

«Существовало ли в действительности право собственности в мусульманской стране? Не сказано ли в коране, что «вся земля принадлежит богу и его земному наместнику — султа­ну»? Разве племенам не принадлежало только право пользо­вания этими обширными пространствами земля, которыми они владели коллективно, без права передачи и отчуждения и из которых они эксплуатировали лишь ничтожную часть? И не являлось ли это право всюду, где туземное население не пользовалось ям, выморочным? Поэтому не законна ли оста­вить туземцам лишь ту землю, которую они в состоянии использовать, а остальную, бесплодную в их руках, отнять у них и передать людям, которые смогут извлечь из нее пользу?»