Карта военных действий 1830—1849 гг. 11 глава

Карта военных действий 1830—1849 гг.

 

Мучительно переживая безысходность своего положения, Абд-аль-Кадир не позволяет себе впасть в отчаяние. Как и прежде, он лично следит за поддержанием боеспособности свое­го двухтысячного войска и заботится о порядке в дейре. Он ве­дет обширную переписку с государственными деятелями в му­сульманских странах. К его советам прибегают шейхи окрест­ных племен.

Многие часы Абд-аль-Кадир проводит в истовых молитвах, нередко впадая в экстатический транс. Французский авантю­рист Леон Рош, долгое время подвизавшийся при эмире, описы­вает одну из таких молитв, которую он наблюдал в палатке Абд-аль-Кадира, притворившись спящим.

«Он стоял неподвижно, подняв руки над головой. Взгляд его прекрасных голубых глаз был направлен ввысь, его слегка приоткрытые губы, казалось, шептали молитву, но они остава­лись совершенно недвижны; он был в состоянии полной отре­шенности. У меня было такое чувство, будто он в своем устрем­лении к небу отделился от земли...»

В каких мирах витает в эти часы дух эмира? И находит ли он там то, что ищет? Прозревает ли назначенный ему жребий? Как бы там ни было, но, возвращаясь из потусторонних блуж­даний, он вынужден в этом мире искать ответы на все вопро­сы. Только здесь можно действительно восстановить свои си­лы, укрепить уверенность, оживить надежду — все то, чего алчет сейчас душа Абд-аль-Кадира. Только здесь открываются тайны судьбы человеческой. Небо благосклонно лишь к тому, кому благоволит земля. В нескончаемой суете земного мира обретает человек свою долю. В Книгу судеб доля эта вписыва­ется всегда задним числом.

Если духовным воспарениям эмира нет пределов, то на его мирские стремления наложены оковы исторической необходи­мости, которая в данном случае выражалась в неизбежном осу­ществлении колониальной миссии европейцев. Долгих пятна­дцать лет — поистине героических лет! — самоотверженно и неотступно боролся он против чудовищной машины колониализма, с неотвратимостью стихийной силы, надвигавшейся на его родину. В такой борьбе рано или поздно наступает перелом­ный момент, когда народ, обескровленный войной и лишенный внешней поддержки, истощает свои силы в борьбе с колониза­торами настолько, что оказывается не в состоянии продолжать битву за свободу. Тогда он на время смиряется со своей не­доброй участью, чтобы уберечь свои жизненные основы от пол­ного уничтожения, а затем, восстановив способность к сопро­тивлению, продолжить борьбу.

«Чаще всего речь здесь идет о драме, — пишет алжирский социолог Лашраф, — действие которой развивается непрерыв­но; о неустанной борьбе, которую нужно довести до конца не из-за показного героизма, а потому, что народ наделен такой энергией и такой большой жизнеспособностью, что он должен исчерпать все свои физические и моральные силы прежде чем покориться».

Абд-аль-Кадир не хотел верить, что роковой момент насту­пил. Слишком много жертв было принесено, чтобы смириться с поражением. Слишком пагубными, несправедливыми и унизи­тельными были итоги войны, чтобы согласиться с их непре­ложностью. Сердце и разум эмира восставали против смире­ния перед участью побежденного. Птица на его шее рвалась вперед, к новым битвам, к победе. Вопреки всем обстоятельствам; наперекор течению событий, несмотря на все неудачи и злоключения.

«Я защищал свою веру, свою родину, свой очаг, — гово­рил эмир, — и я намеревался бороться до последних сил; мне всегда казалось, что я делаю слишком мало для торжества сво­его дела».

Между тем надо было на что-то решаться. Султан Абдаррахман предлагает эмиру простое и безопасное решение: рас­пустить войско, отдаться в руки марокканских властей, с тем, чтобы впоследствии с их помощью перебраться в какой-либо из городов Аравии. Такой выход неприемлем для Абд-аль-Кади­ра. В нем не угасла еще надежда продолжить борьбу. Он убеж­ден, что не все еще потеряно, что развитие событий еще из­менится в желанном направлении.

«Ветры дуют не так, как хотят корабли», — философично утверждает старая арабская поговорка.

Султан Абдаррахман, опасавшийся Франции и встрево­женный ростом влияния эмира в Марокко, повелевает своему войску уничтожить дейру Абд-аль-Кадира. В октябре 1847 го­да два крупных марокканских отряда, возглавляемых Эль-Ахмарой, каидом области Риф, и двоюродным братом султана Мулай-Хасаном, направляются к дейре. Эмир решает принять бой, хотя его войско намного уступает силе противника. Помо­гает военная хитрость. В одну из ночей Абд-аль-Кадир прика­зывает навьючить сухим хворостом несколько десятков вер­блюдов и быков. Невдалеке от марокканского лагеря Хворост поджигают и обезумевшее стадо гонят на палатки врага. Вслед за ним на переполошенный лагерь обрушивается конница эмира.

Марокканское войско было разгромлено. Захватив богатые трофеи, алжирцы вернулись в дейру.

Но эта победа лишь усилила опасность, нависшую над эми­ром. Ему донесли, что разгневанный султан намерен двинуть на дейру всю свою армию. Абд-аль-Кадир попытался восста­новить мирные отношения с султаном. Они ведь в конце кон­цов единоверцы, которым угрожает один и тот же враг. Эмир ведь многие годы считал султана своим сюзереном. Давно ли Абдаррахман выражал свое восхищение борьбой эмира в за­щиту веры?

Абд-аль-Кадир пишет обо всем этом в послании мароккан­скому султану. Но кто возьмется доставить его по назначению? Риск велик: султан злопамятен и в гневе скор на расправу. Выполнить опасную миссию вызывается Бу Хамиди, ближай­ший соратник и личный друг Абд-аль-Кадира. Эмир долго не решается отправить посольство. Но дни бегут, огромная армия султана все ближе продвигается к дейре. Медлить больше нель­зя. Абд-аль-Кадир, наконец, дает послам разрешение на отъезд. Возвратившись в дейру после проводов, эмир записывает сти­хи, навеянные мрачными предчувствиями:

 

В день расставания, прощаясь, я надел на моих

соратников жемчужные ожерелья из моих слез.

Когда под звуки песни погонщиков верблюдов

их караван тронулся в путь,

все обрушилось во мне: надежда, сила, уверенность...

— Прощайте! — воскликнул я, стеная и окидывая

взором свой лагерь, обратившийся в пустыню.

Не помня себя, возвращался я дорогой, ускользающей из-под ног.

И врагам своим не пожелал бы я такого возвращения...

 

Предчувствия не обманули эмира. По прибытии в столицу Марокко Бу Хамиди был схвачен стражей султана, закован в цепи и брошен в темницу. Впоследствии, по свидетельству современников, его отравили тюремщики.

Тем временем марокканское войско оттеснило алжирскую дейру к пограничной реке Мулуйе. 50-тысячной армии султа­на Абд-аль-Кадир мог противопоставить лишь две тысячи своих воинов, которые должны были охранять еще и несколько тысяч женщин и детей дейры. Но и при этом соотношении сил Абд-аль-Кадир предпринимает попытку одолеть противника. Во главе марокканского войска стоят два сына султана. Эмир пы­тается внезапным нападением захватить их в плен, чтобы за­тем принудить султана к заключению мира под угрозой лише­ния принцев жизни.

Этот замысел не удался. Нападение было отбито. 21 декаб­ря 1847 года Абд-аль-Кадир был вынужден переправить дейру на алжирский берег, где его подстерегали французы. Прикры­вая переправу, эмир несколько часов со своими воинами отби­вался от наседавших марокканских войск.

«Его бурнус был изрешечен пулями, под ним пали три ко­ня», — свидетельствует французский автор.

Абд-аль-Кадир последним перешел Мулуйю. Он хотел увести дейру и остатки своего отряда в пустыню и попытаться еще раз начать восстание. Но единственный проход на юг — ущелье Кербус — был заперт французскими войсками. Пробиться че­рез него не удалось. Эмир отвел дейру в безопасное место и созвал военный совет; нужно было решить, что делать дальше.

Совет начался глубокой ночью, когда дейра спала. В сторо­не от лагеря, вокруг большого костра собрались халифы Абд-аль-Кадира, шейхи, воины. Шел холодный мелкий дождь. Вда­ли изредка постреливали французские часовые. Долго царило тягостное молчание. Рядом с эмиром остались люди, безого­ворочно преданные ему и готовые следовать за ним до конца, Мустафа-бен-Тами и Каддур-бен-Аллах, давние соратники Абд-аль-Кадира, предложили еще раз попытать удачи в войне. Вои­ны могли бы прорваться в пустыню по горным тропам, в об­ход французских постов. Пришлось бы только бросить дейру вместе с семьями и обозом. Но Абд-аль-Кадир принял иное решение. Он уже утратил надежду на успех. Он не верит в то, что племена поддержат его. Эмир не хочет продолжать бессмыс­ленное кровопролитие. Выслушав своих сподвижников, он го­ворит:

«Поверьте мне, война окончена. Давайте же признаем это. Бог — свидетель, что мы боролись так долго, как могли. Если он не даровал нам победу, то только потому, что считал это необходимым. Останусь ли я в этой стране, нет ли — это очень мало значит. Что еще могу я сделать для того дела, за которое мы так упорно боролись? Могу ли возобновить войну? Да. Но я буду сокрушен, и арабы будут обречены на новые страдания.

Кроме того, племена устали от войны и не станут больше повиноваться мне. Мы должны смириться. Остается единственный вопрос: отдадимся ли мы в руки христиан или в руки султана Абдаррахмана. В этом отношении вы вольны поступать так, как сочтете нужным. Что же касается меня, то я тысячу раз предпочту довериться тому, с кем я воевал, чем тому, ко­торый предал меня. Мы находимся в трудном положении, по­этому можем выставить лишь скромные условия сдачи. Сам я ограничусь просьбой об обеспечении безопасности моей семье и тем из вас, кто пожелает следовать за мной в другую мусуль­манскую страну».

Итак, Абд-аль-Кадир примирился со своей долей — той, которую предуготовило не зависящее от него стечение обсто­ятельств. Народу стало не по силам продолжать войну. Коло­низаторы навязали ему колониальную судьбу, которая более столетия жестокой и бездушной силой будет тяготеть над стра­ной. Отныне крылья птицы на шее эмира были подрезаны. Она больше не могла сопротивляться противным ветрам.

Военный совет согласился с мнением Абд-аль-Кадира. Ни­кто не стал оспаривать доводы вождя, в мужество, честность и мудрость которого все безгранично уверовали за долгие годы совместной борьбы. Мустафа-бен-Тами составляет письмо ге­нералу Ламорисьеру, который командовал французскими вой­сками в Западном Алжире. «Мы хотим, — пишет он, — что­бы вы дали нам слово, которое не будет ни изменено, ни на­рушено, в том, что вы гарантируете нам переезд в Мекку или Александрию...» Кроме этого, Абд-аль-Кадир взамен своей сда­чи просит лишь одного: чтобы французское правительство по­могло освободить из марокканской тюрьмы его друга Бу Хамиди, о смерти которого эмир еще не знает.

22 декабря алжирские посланцы доставляют это письмо Ламорисьеру. Обрадованный неожиданным согласием эмира на капитуляцию, генерал принимает его условия и дает слово в их соблюдении от имени сына короля, герцога Омальского, заменившего к тому времени маршала Бюжо на посту генерал-губернатора Алжира. В тот же день гонцы передают Абд-аль-Кадиру письмо Ламорисьера, которое официально подтверждает обещания Франции: гарантировать свободный отъезд в Мекку или Александрию эмиру, его семье и тем его соратникам, ко­торые того пожелают; предоставить пенсию, соответствующую его положению; обеспечить сохранение жизни и имущества всех его подданных, которые останутся в Алжире.

Утром 23 декабря 1847 года Абд-аль-Кадир со своими род­ными и близкими сподвижниками сдался французам у Сиди Брагима.

Обещания, сделанные Ламорисьером от лица Франции, были оценены в метрополии как излишние и стеснительные для правительства уступки Абд-аль-Кадиру, без которых вполне можно было бы обойтись. Эмир, дескать, принял бы и безогово­рочную капитуляцию, поскольку его дейра была намертво за­жата между французскими и марокканскими войсками. Но ге­нерал Ламорисьер очень хорошо знал по собственному опыту необычайную способность Абд-аль-Кадира уходить от преследо­вания в самой безысходной обстановке. Возобновление же эми­ром партизанской войны даже в неблагоприятных для него ус­ловиях сулило французам еще немало бед. Поэтому генерал справедливо счел условия капитуляции очень умеренными.

Оправдываясь два месяца спустя в палате депутатов, Ла­морисьер говорил: «Марокканцы находились на, севере в пяти лье от дейры, я был в двух лье от нее на юге. Знаете ли вы, что было беззащитно? Только лагерь эмира. Но его конница и он сам могли бы свободно уйти от нас, если бы захотели... Говорят, нужно было нападать, вместо того чтобы вести пере­говоры. Если бы я это сделал, то разгромил бы лагерь и сей­час докладывал бы вам о том, что захватил палатку Абд-аль-Кадира, его ковры, одну из его жен, может, быть, одного из его халифов, но сам эмир вместе со своими всадниками ушел бы в пустыню...»

Не преходящая безысходность момента вынудила Абд-аль-Кадира сложить оружие, а трагическая обреченность всей его многолетней борьбы. Не перед случаем склонился он, но перед судьбой. И выносить окончательный приговор деятельности эмира было дано не его современникам, но только суду истории.

Французские современники расценивали капитуляцию Абд-аль-Кадира как событие, бесповоротно покончившее с независи­мым существованием алжирского народа, открывающее эпоху «французского Алжира». Предшествующая деятельность эмира рассматривалась лишь как досадная помеха, задержавшая на­ступление этой эпохи и не оставившая никаких глубоких сле­дов, которые могли бы в будущем повлиять на развитие стра­ны. Несмотря на некоторое сожаление по поводу «уступок», сделанных эмиру, в целом французская печать в ликующем тоне комментировала его пленение. Парижский «Монитор» писал 3 января 1848 года:

«Покорение Абд-аль-Кадира является для Франции собы­тием огромного значения. Оно закрепляет результаты нашего завоевания. Оно позволяет намного сократить количество де­нег и солдат, которые мы столь многие годы посылали в Аф­рику. Оно само по себе увеличивает силу Франции в Европе.

Теперь Франция может в случае необходимости посылать в другие части света сотни тысяч человек для подчинения народов ее господству».

В эту эпоху дули попутные ветры для колониализма. Кто мог тогда предположить, что ветры эти могут перемениться? Кто мог подумать, что из семян, посеянных Абд-аль-Кадиром, взрастет в будущем буря, которая сметет колониализм в Ал­жире?

Но все это будет потом, много десятилетий спустя. А пока завоеватели упивались победой. Пока они пожинали плоды собственного колониального посева. В их распоряжении была богатейшая страна, населенная трудолюбивым народом. Страна, расположенная рядом с Францией и потому чрезвычайно удоб­ная для колонизации. Страна, географическое положение кото­рой делало ее отличной базой для расширения колониальных захватов в Африке-и на Ближнем Востоке.

Правда, за это приобретение пришлось заплатить немалую цену. По мнению одного французского историка, «для того, чтобы одержать победу над Абд-аль-Кадиром, Франция пожерт­вовала 40 тысячами французов». С 1832 по 1847 год метро­полия истратила на войну в Алжире огромную по тому време­ни сумму — миллиард франков.

Но уже в ходе войны эта плата была возмещена сторицей. По осторожным подсчетам историков только в долине Шели-фа — самом густонаселенном районе страны — была уничто­жена шестая часть местного населения. У алжирцев отняли плодородные земли. К моменту капитуляции Абд-аль-Кадира французы захватили примерно 20 миллионов баранов, около 4 миллионов голов крупного рогатого скота, почти миллион верблюдов.

Но завоеватели тогда не склонны были заниматься сведе­нием колониальных балансов. Они предвкушали доходы, по сравнению с которыми выгода от военных грабежей и рекви­зиций выглядела жалкой и ничтожной. Им не хотелось огля­дываться в прошлое, их манило будущее. В этом будущем не было места их знаменитому пленнику. Он был все еще опасен для колонизаторов. Он был все еще олицетворением надежды для алжирцев. Именно поэтому колониальная буржуазия вы­ражала недовольство условиями капитуляции. Она предпочла бы вовсе отделаться от эмира.

Но слово есть слово. Оно было дано от имени державы-по­бедительницы. Оно было дано человеку, который добровольно сложил оружие. Об условиях капитуляции стало известно оп­позиции в метрополии и европейской либеральной печати. Так или иначе слово надо было сдержать, чтобы не потерять лицо.

Абд-аль-Кадир, отдавшись в руки врага, ожидал от победи­телей честного выполнения принятых ими обязательств. Сам он дал обещание навсегда отказаться от участия в войне про­тив Франции — эмир был человеком окончательных решений и прямых поступков, всякая двусмысленность претила ему. Для него просто невозможно было не сдержать своего слова. И ког­да на этот счет французы выражали сомнение, он только от­вечал: «Я был на могиле пророка, поэтому мое слово свято». (По древней традиции, мусульманин, посетивший гробницу Му­хаммеда, должен соблюдать ряд ограничений, в том числе ни­когда не лгать.)

Характер эмира не изменился в несчастье. И в плену, даже в первые, самые тягостные дни, он неизменно оставался самим собой. И в роли побежденного Абд-аль-Кадир сохранял невоз­мутимость духа и спокойное достоинство уверенного в себе че­ловека. Это больше всего поражало пленивших его француз­ских генералов. Герцог Омальский писал военному министру Франции:

«Я не могу скрыть от Вас то большое впечатление, которое проязвели на меня достоинство и простота этого человека, иг­равшего такую большую роль и претерпевшего столь тяжкое крушение. Ни одной жалобы, ни одного слова сожаления! Единственная просьба, высказанная им, касалась участи людей, которые ему служили... Я заверил его в том, что прошлое бу­дет совершенно забыто».

А вместе с тем герцог заверил Абд-аль-Кадира в том, что Франция неукоснительно выполнит свои обещания. Пусть эмир не беспокоится на этот счет. Пусть он готовится к отъезду к святым землям Аравии. «Необходимо только, — рассказывал впоследствии об этой беседе сам эмир, — чтобы пароход, на котором меня отправят, задержался на некоторое время в Ту­лоне. Я на это охотно согласился, ничего не подозревая и по­лагая, что это нужно для подготовки к продолжению путешест­вия на Восток».

25 декабря 1847 года Абд-аль-Кадир вместе со своей семь­ей и последователями, пожелавшими разделить его судьбу, отплыл из Алжира во Францию. Стоя на палубе французского парохода, он всматривался в подернутые голубой дымкой горы Алжира. Он видел их последний раз. Ему не суждено было вернуться на родину.

ИТОГИ

 

Почетный узник

 

Слово сдержано не было. Заверения оказались лживыми, обещания — невыполненными. Тулон стал не перевалочным пунктом для продол­жения пути на Восток, а первым местом тю­ремного заключения Абд-аль-Кадира. Сразу же по прибытии он со всем своим окружением был водворен в тулонский форт Ламальг. Эмир был лишен свободы передвижения и переписки. Ему дозволялись лишь кратковременные прогулки под на­блюдением стражи на тюремном дворе. Его протесты отка­зались выслушать. Его письменные жалобы лежали без дви­жения в канцелярских столах. Тюремные власти предложили ему ждать правительственного решения о его дальнейшей участи.

Правительство же не собиралось выпускать Абд-аль-Кадира из Франции. Но ему не хотелось также давать оппозиции по­вод для нападок и терять лицо в глазах европейского общест­венного мнения. Надо было найти хотя бы по видимости достой­ный выход. И такой выход был найден. «Королевское прави­тельство, — заявил Гизо в палате депутатов, — знает, как примирить то, что связано с нашей честью в отношении побеж­денного врага, с тем, чего требуют государственные интересы Франции».

Когда правительственный посланец полковник Дома изло­жил узнику эту позицию Франции, эмир никак не мог взять в толк, что это за государство, которому надо примирять свои интересы с собственной честью. Здравый смысл говорил ему, что здесь речь идет либо о бесчестных интересах, либо о че­сти, которая не представляет интереса для государства. Поэто­му исходящее из этого подхода предложение правительства поселиться во Франции и жить в полном довольстве на госу­дарственном обеспечении эмир, естественно, нашел оскорби­тельным для себя. Принять его — значило изменить самому себе. Ибо выполнение обязательства, взятого Францией, было его собственным условием сдачи в плен.

Взяв в руки полу своего бурнуса и подойдя к окну, кото­рое выходило на море, Абд-аль-Кадир сказал полковнику Дома:

«Если бы по поручению Вашего короля Вы принесли мне сюда все богатства Франции, заключенные в золоте и драгоценностях, и если бы их можно было поместить в мой бурнус, я бы скорее выбросил их в море, которое омывает стены моей тюрьмы, чем вернул вам слово, которое вы столь торжествен­но дали мне. Это слово я унесу с собой в могилу. Я ваш гость. Сделайте меня вашим узником, если хотите, но позор и бес­честие будут лежать на вас, а не на мне».

Эмиру непонятно, почему представители великой державы пускаются на низкий обман и мелкие увертки по отношению к беззащитным пленникам. Он пытается найти объяснение во французских книгах и газетах. Но они ввергают его еще в большее недоумение. Аллах только может разобраться в том, что творится во Франции. Министры и высшие сановники пре­даются суду за взяточничество и подлоги. Депутаты устраи­вают банкеты, на которых обличают существующие порядки. На площади Парижа выходит народ, который самого короля называет грабителем и мошенником. В конце февраля 1848 го­да на парижских улицах возникают баррикады. На сцене по­является старый знакомый эмира — маршал Бюжо, который назначается главнокомандующим вооруженными силами Пари­жа, Но покоритель Алжира оказывается бессильным перед без­оружными толпами парижского люда. Король Луи-Филипп отре­кается от престола и тайком бежит в Англию. 25 февраля Фран­ция провозглашается республикой.

Действительный смысл бурных февральских событий скрыт от эмира. Но он видит, что они проходят под высокими лозун­гами борьбы против тирании. На знаменах восставших начерта­ны благородные слова: «свобода, равенство, братство». Абд-аль-Кадир полагает, что эти слова станут выражением истин­ной сути новой государственной власти. Он обращается к рес­публиканскому правительству с письмом:

«...Меня уведомили, что французы по общему согласию уст­ранили монархию и провозгласили свою страну республикой. Эта весть вселила в меня надежду, ибо из книг я знаю, что республиканская форма правления имеет своей целью искоре­нение несправедливости и защиту слабых от угнетения сильны­ми. Поэтому вы должны быть великодушны. Ведь вы желаете добра для всех, и ваши действия должны быть проникнуты ду­хом справедливости...

Я рассматриваю вас как моих естественных покровителей, устраните же покров горя, наброшенный на меня. Я ожидаю справедливости из ваших рук. Никто из вас не может осудить меня за то, что я сделал. Я только защищал свою родину и свою религию и убежден, что, как благородные люди, вы мо­жете лишь приветствовать это...»

Письмо передается по назначению. 13 марта к Абд-аль-Кадиру является официальный представитель, который интере­суется, в чем эмир испытывает нужду.

— В свободе, — отвечает он, — я не должен находиться в тюрьме.

Через месяц Абд-аль-Кадиру вручают послание правитель­ства. В нем говорится: «Французский народ великодушен. Он никогда не карает побежденного. Ты, твоя семья, твои близкие убедитесь в том, что Франция достойно относится к повержен­ным врагам».

Эмиру предлагают дать письменное обязательство никогда не возвращаться в Алжир. Абд-аль-Кадир дает такое обяза­тельство, надеясь, что теперь-то уж ему позволят отправиться на Восток. Но изменение, формы государственной власти ничуть не изменило колониальной, политики французской буржуазии. Ее отношение к Абд-аль-Кадиру осталось прежним. Чтобы ус­покоить эмира, ему сообщают о переговорах, которые якобы ведутся с турецкими и египетскими властями относительно его поселения в каком-либо из мусульманских городов, и надо ждать их завершения. На самом деле же французское правительство просто оттягивает своё решение.

Вместо того чтобы выполнить условия соглашения о капи­туляции, эмира отправляют в новое место заключения. 23 апреля 1848 года узников переводят в Шато де По. Замок круг­лосуточно охраняется часовыми. Окна второго этажа, где раз­местили алжирцев, зарешечены. Положение пленников ухудши­лось. Им заявили, что в близком будущем ни о каком выезде за пределы Франции не может быть и речи. Республиканское правительство сняло с себя всякую моральную ответственность за те обязательства, которые взяло на себя перед эмиром пра­вительство короля. Новые власти унаследовали Абд-аль-Кадира в качестве узника, которому они ничего определенного не обе­щали. Так в чем же дело? Эмир, мол, не имеет теперь ника­кого основания требовать выполнения старого соглашения.

Абд-аль-Кадир больше не обманывается иллюзиями насчет республики. Он пишет с горечью правительству: «Есть ли во Франции суд, на который возложена обязанность выслушивать жалобы несправедливо наказанных? Соберите всех ваших улемов, и я докажу им свои права. Нет, Республика далеко не подобна тому султану, который, оглохнув, горестно зарыдал и который, когда его спросили о причине его стенаний, ответил: «Я плачу оттого, что больше не могу слышать жалобы бед­ствующих и страдающих».

Надежда на освобождение снова возникает у эмира, когда он узнает, что у кормила верховной власти во Франции стали генералы, с которыми он воевал в Алжире. В прошлом они не раз уверяли его в своей солдатской верности данному сло­ву. В июне 1848 года генерал Кавиньяк получил полномочия диктатора. Генерал Ламорисьер — тот самый, которому сдался Абд-аль-Кадир, — стал военным министром. Генерал Бедо воз­главия министерство иностранных дел. Но когда Абд-аль-Кадир увидел, как эти генералы обращаются со своим собственным народом, его надежды на выполнение генеральских обещаний поумерились. В конце июня Кавиньяк потопил в крови восста­ние парижских рабочих. В течение двух дней было убито 11 ты­сяч человек. Устраивая массовое побоище в пролетарских райо­нах Парижа, эта генералы подчинялись тем же силам, которые заставляли их устраивать «выкуривания» в горах Алжира.

Военный министр Франции Ламорисьер даже не удосужился ответить на письмо Абд-аль-Кадира, в котором эмир писал: «Все мне теперь говорят, что я вправе считать себя уже свободным, потому что тот, кто дал мне слово, достиг такого вы­сокого положения, что с ним никто не может сравниться в мо­гуществе...»

Наконец эмиру прямо сказали о действительной причине отказа Франции выполнить свои обязательства. Представитель правительства Араго заявил Абд-аль-Кадиру: «Мы опасаемся, что вы хотите вернуться на родину. Но до тех пор, пока у нас будут основания предполагать, что ваше присутствие в Алжире может вызвать беспорядки, вы туда не попадете».

Это фактически означало, что Абд-аль-Кадиру предложили примириться с бессрочным проживанием во Франции. Ему не хотели верить. Его все еще боялись. В ноябре 1849 года эмира и его спутников переводят в замок Амбуаз, который становится постоянным местом их заключения. Алжирцы, впитавшие с материнским молоком любовь к вольным просторам своей ро­дины и оторванные от взрастившей их среды, тяжело перено­сят заточение в стране, где все чуждо им. «Мы никогда не привыкнем здесь жить, — пишет эмир, — один только климат сведет нас в могилу».

Во Франции умерли сын, дочь и племянник Абд-аль-Кадира. В тюрьме он потерял нескольких своих соратников, скончав­шихся от болезней. Сознание ответственности за участь своих спутников, добровольно последовавших за ним в изгнание, осо­бенно мучительно для эмира. Доведенные до отчаяния, узники предлагают ему самоубийственный выход: напасть на вооружен­ную стражу и погибнуть в бою. Об этом заговоре узнают тю­ремные власти и доносят о нем в Париж. Во избежание скандала правительство предоставляет всем спутникам Абд-аль-Кадира право уехать из Франции в любую мусульманскую стра­ну. Эмир просит их воспользоваться этим правом. Но они отказываются, оставаясь и в несчастье до конца преданными сво­ему вождю.

История знает немало разного значения деятелей, которые в расцвете сил волею судьбы или случая были сброшены с вы­сот могущества и славы. Редко кто из них не воспринял крах своей карьеры как крушение жизни потому, видно, что, говоря словами Абд-аль-Кадира, «честолюбие слишком часто ослепля­ет сердца людей». Только очень сильные духом люди сохра­нили цельность своей личности и способность жить не прошлым, а настоящим.

Абд-аль-Кадир принадлежал к числу таких людей. «Ом со­хранил ощущение живой связи времен в «собственной жизни. Прошлое для него было только прожитым. Настоящее не стало бесконечно переживаемым минувшим. Эмир не посыпал себе голову пеплом. Глубоко сожалея о неудавшемся деле, он не сте­нал о неудавшейся жизни. Конец одного пути был для него началом другого, одинаково достойного и даже более желанного, чем прошлый. «Я не был рожден для того, чтоб стать воином, — говорил Абд-адь-Кадир, — мне кажется, я не дол­жен был бы быть солдатом и одного дня. И тем не менее всю свою жизнь я провел с оружием в руках. Неисповедимы шути провидения! Только благодаря непредвидимому стечению об­стоятельств я вдруг оказался сбитым в сторону от пути,указуемого моими наклонностями и образованием, пути, накото­рый я теперь хочу ступить…»

Относясь с философским спокойствием к тяготам тюрем­ной жизни, эмир отдает почти все свое время ученым и лите­ратурным занятиям. Многие часы он проводит водиночестве за своими книгами и рукописями. Лишь дважды вдень спу­скается эмир из своей комнаты в большой зал, чтобы вместе со всеми узниками сотворить молитву или произнести для них проповедь. Как на свободе в былые времена, он и в заключе­нии ничем внешне не выделяется среди своего окружения. Он отказывается от всяких привилегий, предоставляемых ему тюремными властями, ведь они не распространяются и на его товарищей по несчастью. В отношениях с людьми Абд-аль-Кадир всегда внимателен, спокоен, доброжелателен.