При вручении «Рыцарского креста» 2 глава

Пилить начинают всегда с той стороны, в которую должно быть свалено дерево. Когда ствол перепилен на одну треть, в рас­пил вбивается толстый клин. После этого мы продолжаем пилить дальше, пока пилу не начинает заклинивать. Пот течет по нашим лицам ручьями. Маленькая пауза, чтобы отдышаться, и вновь вгры­зается сталь в кору и древесину, но теперь с противоположной стороны. Через некоторое время мы разгибаемся, я смотрю вокруг нет ли кого-нибудь в зоне, куда будет падать дерево, и громко предупреждаю:

- Береги-и-сь! Падает дерево!

Теперь мы вместе изо всех сил упираемся плечами в ствол гиганта. Спиленное дерево начинает медленно клониться и наконец падает. Мы же должны как можно быстрей отбежать назад, потому что знаем уже, что нередко, когда дерево падает на неровную по­верхность или на пень, пружинящие ветви могут отбросить ствол назад, так что его нижняя часть взлетает порой на несколько мет­ров назад и вверх, как будто бы дерево хочет отомстить тем, кто послужил причиной его гибели.

После этого на определенном предписанном расстоянии от мес­та спила отпиливается верхушка дерева. С помощью топора отруба­ются все сучья и ветви, после чего на спиле цветным карандашом пишется номер нашей группы для того, чтобы можно было точно установить, насколько мы выполняем норму.

Русские нас особенно не торопят. Пленные решают сами, на­сколько интенсивно трудиться. Однако от степени выполнения нормы зависит величина получаемой пайки хлеба. Так что каждый из нас сам стремится к максимально высоким результатам. Охрана не воз­ражает, если мы греемся возле костра, который они разводят для себя. Только если кто-нибудь из пленных позволяет себе слишком долго задерживаться у огня, охранники начинают выражать недо­вольство и недвусмысленными жестами отправляют любителя теп­ла на свое рабочее место. Предписанные перерывы в работе всегда соблюдаются, вне зависимости от показателей нашей работы. Обычно к моменту, когда подается сигнал к первому перерыву, у нас уже повалено два дерева. Мы с удовольствием отправляемся к костру погреться.

У костра некоторые из пленных быстро раздеваются до пояса, накидывают на себя телогрейку и держат вывернутую наизнанку нижнюю рубашку над огнем. Это помогает избавиться от вшей, которые не выдерживают жара и вываливаются изо всех швов. Я тоже время от времени проделываю эту практичную процедуру, чтобы избавиться от маленьких мучителей. Разумеется, рубашку следует держать на нужном удалении от огня. При 150 градусах с тканью ничего не происходит, а дня паразитов эта температура губительна.

- Летчик, Летчик, иди сюда! — зовет меня кто-то по-русски. Ага, это новый водитель грузовика хочет увидеть местное «чудо» — немца, который может сказать, который час, не имея часов.

Дело в том, что в последнее время я развлекаюсь тем, что определяю время по солнцу. Для этого я отломал одну из торчав­ших из пня длинных щепок и в полдень, когда подали сигнал на обеденный перерыв, воткнул ее между другими торчащими из пня щепками так, что она показывает точно на положение солнца в двенадцать часов дня. Я рассчитал, что длина окружности радиу­сом 57,3 см равна 360 см. Расстояние между моим глазом и подня­тым большим пальцем вытянутой руки практически равно этому радиусу. Солнце проходит за сутки полный круг, то есть смещается на 15 градусов в час. Если длина окружности 360 см, то одному градусу соответствует один сантиметр. Мне остается только устано­вить, насколько отклонилось солнце от своего полуденного поло­жения и измерить, сколько сантиметров, составляет соответствую­щая часть окружности, и я могу определить время с точностью до четырех минут. Для таких измерений я вырезал палочку длиной 15 см и нанес на нее сантиметровые деления. Теперь определение времени не представляет никаких трудностей, но для наших ива­нов я представляю собой своего рода факира. Особенно меня уми­ляет, когда они обыскивают меня, чтобы найти хитро спрятанные где-то часы. Удовлетворенный произведенным эффектом, я воз­вращаюсь на свое рабочее место.

Что касается выполнения нормы, то мы, «слабаки», при всем нашем старании спиливаем за день лишь треть того, что валят Готтфрид, «Рюбецаль» с Исполинских гор, и его дружок — кузнец Руди. Так что премия за высокие показатели в виде дополнитель­ного питания им всегда обеспечена. В нас, простых смертных, эта образцовая пара вызывает не только досаду за собственную бездар­ность, но и раздражение, потому что русские постоянно тычут нам в нос их высокие показатели — вот, мол, как нужно работать.

Когда приходит грузовик, увозящий стволы сваленных деревь­ев, мы превращаемся в грузчиков. Работа эта далеко не безопасна. Вначале я не мог себе представить, как можно взгромоздить эти гигантские стволы весом в несколько тонн в кузов грузовика, но вскоре обнаружил, что с помощью рычага и наклонной плоскости эта задача вполне разрешима. Вначале по наклонно положенным плоско стесанным балкам совместными усилиями заталкивается в кузов один конец ствола и закрепляется так, чтобы он не мог соскользнуть. Потом наступает черед и второго конца. Хотя я физи­чески и не отношусь к самым ловким, мне удается вовремя уби­рать свои ноги из опасной зоны. Ведь они мне еще понадобятся, чтобы преодолевать большие расстояния.

Русские тягачи имеют очень простую конструкцию, отличают­ся большой прочностью и редко барахлят даже в сильные морозы. Вот только дополнительный бак с горючим закреплен очень нена­дежно. Его удерживает на месте простая защелка типа штыкового затвора, которая очень легко открывается. Однако я с трудом верю своим глазам, когда натыкаюсь в кустах на такую канистру, пол­ную горючего. Я наклоняюсь над находкой, чтобы посмотреть, порвана ли сучком стяжка, удерживавшая бак на месте, или он отвалился по какой-либо другой причине. За моей спиной раздает­ся голос Йозефа, одного из моих людей:

- Пусть лежит! Мы уже доложили о находке.

Я с некоторым сомнением смотрю на плутоватого баварца и направляюсь к очередному помеченному для повала дереву.

Обеденный перерыв. Разливают горячий густой суп. Почти це­лый литр. Хорошо!.. После обеда ложусь на поваленный ствол, что­бы вздремнуть немного. Я засыпаю, но тут же снова просыпаюсь, едва не соскользнув в снег. Устраиваясь поудобнее, я нечаянно бросаю взгляд в сторону кустов, где лежит канистра с горючим.

Смотри-ка, возле нее возится на корточках какой-то человек. Ко­нечно же, это Йозеф. Я потихоньку наблюдаю. Вот он выпрямляет­ся и удаляется с видом безмятежно прогуливающегося человека. На поясе у него висит явно полная фляжка. Хотел бы я знать, для чего ему понадобился бензин. Однако любопытство приходится отло­жить на потом, так как охранник показывает, что уже пора при­ступать к работе.

- Все за работу! — кричу я громко и поднимаюсь. Это время, когда возвращаться к тяжелому труду труднее всего. К счастью, сегодня наша работа состоит в заготовке дров для кухни и отопле­ния помещений, в которых живут русские. На левой окраине наше­го участка стоят несколько рядов переломанных на уровне груди деревьев. Их свалили во время войны с помощью мин, чтобы сде­лать противотанковое заграждение. Такая уже высохшая древесина легче пилится. Выискиваем стволы потоньше и распиливаем их на двухметровые куски, которые потом берут на плечи два человека и относят в лагерь. Мы охотно вызываемся делать эту работу по двум причинам. Во-первых, она полегче, чем лесоповал, во-вторых, не поддается учету и автоматически засчитывается как выполнение нормы. Такова жизнь: каждый ищет, как бы устроить­ся получше...

Вдруг я с удивлением вижу Йозефа, который появляется с противоположной стороны.

- А ты откуда? — спрашиваю я.

- Тс-с! Не так громко! Потом объясню. Где украинец?

Я киваю головой в направлении часового.

Вечером он отводит меня в тихий уголок и рассказывает:

- Я был в деревне. Часовой-украинец отпускает нас в деревню во время перерыва, но только по одному и с условием, чтобы мы вовремя были на месте, иначе ему влетит. Я отнес в деревню три лампы и сменял их на картошку и картофельные лепешки. Вот, попробуй!

- Да, действительно очень вкусно!

- Местные закатывают толченый картофель в тонкий слой теста, и эти клецки размером с кулак заворачивают в листья како­го-то дерева, а потом запекают.

- Понятно... Только скажи еще, на какие это лампы ты их выменял?

- Ну, ты знаешь эти банки из-под американского жира, кото­рый нам в суп добавляют? Их выбрасывают, а мы подбираем. Так вот, берутся две банки и соединяются открытыми краями в один продолговатый цилиндр: для этого край одной банки слегка рас­клепывается, после чего она насаживается на другую. В дне верхней банки просверливается отверстие, в которое вгоняется пустая гильза. Наши часовые все время постреливают, так что пустых гильз тут полно. У гильзы перед этим отпиливается дно. В эту трубку мы пропускаем скрученную полоску ткани, а чтобы она не провали­лась внутрь, верх гильзы расплющивается. Банка заполняется до половины бензином, и лампа готова. Нижний конец фитиля впи­тывает бензин, ну в общем все как в керосиновой лампе. Наша лампа горит хорошо и дает много света!

- Но она опаснее, чем керосиновая,— вставляю я.— Может взорваться. Кроме того, бензин быстро испаряется.

- Ну, это уже не наша забота.

- Нет. в этом я не участвую... Теперь понятно, зачем вам понадобилась канистра с горючим. Вы же, наверно, ее и утащили!?

- Боже упаси! Она сама отвалилась. Просто мы ее оттащили с дороги в кусты, чтобы она под колеса не попала.

- Ну конечно, вы ведь такие сознательные... Скажи-ка мне лучше, далеко отсюда деревня?

- Да совсем рядом! Вон там, за холмом. Минутах в двадцати ходьбы отсюда.

- У меня есть одежная щетка. Вот бы ее пристроить... А что, у часового нужно отпрашиваться?

- Да, но только у украинца. Остальные — суровые парни. С ними это не проходит. Этот украинец на посту через два дня на третий.

- Спасибо за подсказку. Да уж, с часовыми последнего призы­ва шутки плохи. Вчера по дороге домой им вдруг показалось, что мы слишком медленно идем. Я нес очень тяжелое бревно и продол­жал идти в том же темпе. Им это не понравилось, и они стали стрелять в воздух. Я попытался им объяснить, что с таким грузом свалиться мне было бы ни к чему. Тогда один из них толкнул меня в плечо так, что бревно свалилось на землю.

- Да, я видел это. А потом они стали требовать, чтобы мы песню «Дрожат прогнившие кости...»* пели. Но мы им не доста­вили этого удовольствия, как они ни орали и какие грозные рожи ни корчили.

 

* Марш СС «Es zittern die morschen Knochen» (прим. переводчика)

 

Между прочим, что касается меня, то этот толчок в плечо был единственным случаем физического воздействия со стороны рус­ских за все время моего пребывания в плену.

Действительно, через два дня нашу группу снова охраняет ук­раинец. Во время обеденного перерыва я подсаживаюсь к нему и говорю о моем желании сходить в деревню. Ему, вероятно, при­ходилось иметь дело с немцами, потому что мы с ним прекрасно друг друга понимаем. Я показываю ему щетку и говорю, что хочу обменять ее на что-нибудь в деревне. Слегка улыбнувшись, он до­бавляет сочувственно, но с сомнением в голосе:

- Что ж, попробуй!

Он соглашается отпустить меня и говорит, что подаст знак, когда будет подходящий момент, но чтобы я во что бы то ни стало вернулся не позднее, чем за полчаса до того времени, когда мы должны отправляться после работы домой. При этом он показывает на часы и, скрестив растопыренные пальцы перед тазами, пока­зывает, что иначе он попадет за решетку. Поскольку о том, чтобы пожать ему руку, не может быть и речи, я только пожимаю одной своей рукой другую и трясу ими, глядя ему в глаза. Он слегка улыбается и показывает взглядом, что доверяет мне. Такие момен­ты становятся самыми незабываемым в жизни.

Все складывается удачно. По примеру Йозефа я пользуюсь рус­лом высохшего ручья для того, чтобы незаметно испариться. Как прекрасно снова почувствовать себя свободным! Я ускоряю шаги и вскоре приближаюсь к покрытым соломой бревенчатым избам. Полный надежды, я подхожу к одной из изб и, демонстративно держа щетку так, чтобы ее было видно через окно, стучу в дверь. Меня впускают в избу. Я вижу вконец изможденные лица людей, глядящих на меня со страхом и вопросом. Вот так-так! Неужели это, в отличие от меня, свободные, живущие у себя дома люди? Ни искорки радости во взгляде! И туг я понимаю: ведь они тоже узники, узники бедности и страха, не защищенные от какого угодно произвола. И здесь голод стоит на пороге, не хватает одежды, не говоря об обуви... Дряхлая сморщенная бабушка работает за прял­кой. Я с любопытством подхожу поближе, осторожно беру у нее из рук веретено и пытаюсь скрутить нить. Старуха снисходительно улыбается, видя, что у меня это не получается. Я смущенно возвра­щаю веретено, чтобы своими неумелыми руками не испортить ей работу, и демонстрирую им свою щетку. Да, это явно не то, что им жизненно необходимо. Скорее из вежливости они предлагают мне взамен несколько картофелин. Я принимаю плату, испытывая ка­кое-то внутреннее сопротивление, как будто этим обменом я еще более усугубил их бедность; потом, кивнув головой, говорю им спасибо и покидаю эту обитель горя и уныния. Война, принесшая столько лишений и несчастий, отбросила людей в такое состояние, что сама по себе свобода для них не более чем пустой звук.

Я тороплюсь обратно, чтобы не подвести украинца. Когда я докладываю ему о возвращении, он удовлетворенно улыбается и бросает взгляд на карманы моей куртки.

- Хорошо! — говорит он одобрительно. Мне хочется обнять его как старого хорошего приятеля. Нас наполняет чувство радости друг за друга...

За неделю до Рождества нас снова отправляют в баню и на санобработку для истребления вшей. Для нас это праздник. У меня, правда, в последнее время вшей нет, то ли в результате тепловой обработки у костра, то ли благодаря сухому папоротнику в моем матраце, который, возможно, отпугивает паразитов. Но какое это счастье — оказаться под душем и основательно отмыться наконец) от наслоений пыли и пота. Вещи мои, несмотря на мое заявление, что у меня нет вшей, все равно отбирают. Нижнее белье складыва­ют в разогретую огнем камеру. Мы наслаждаемся в теплом, напол­ненном паром помещении, как вдруг слышим снаружи возбужден­ные крики, проклятия и ругань. Через щель в приоткрытой двери я вижу, как из горячей камеры вытаскивают дымящееся белье. Проклятье! Кто-то по глупости подложил слишком много дров и огонь добрался до лежащих с краю рубашек и кальсон. На мою беду среди пострадавшего белья оказываются и мои вещи.

Ничего, утешаю я себя, чего расстраиваться из-за старых под­штанников и дырявой рубашки. Получу вместо них новые.

Увы! Напрасные надежды… Нам, неудачникам, объявляют, что на складе пусто, и мы не получим ничего взамен погибшего белья.

Мы ворчим недовольно, но это ничего не меняет, только вызыва­ет у некоторых злорадные улыбки. Нам остается только ждать, пока кто-нибудь не закончит свой земной путь и не оставит нам в на­следство свежедезинфицированный комплект белья. Поскольку этот неприятный случай происходит вечером накануне рождества, мои соседи шутят:

- Повезло тебе — получил подарочек на Рождество! Хоть что-то. А нам вот вообще ничего не досталось.

Канун Рождества проходит как обычно, ничем не отличаясь от остальных дней: мы проводим его, как и все остальные дни, на работе. Настроение у всех подавленное. Мы вспоминаем о былых годах, когда этот день был полон счастливой праздничной суеты: съездить с топором в лес за елкой, а потом собраться вокруг нее с родными и близкими, петь песни, пировать и радоваться подар­кам. Но сегодня, когда ни мы ничего не знаем о наших семьях, ни они о нас, ни у кого не возникает желания как-то отметить празд­ник, спеть хором рождественские песни. Среди нас нет ни одного священника, который ободрил бы нас и напомнил о Радостной Вести, с которой связаны эти дни. И мы погружаемся в тяжкие раздумья, каждый наедине с самим собой.

Мы еще не знаем, что Шефер, наш замечательный немецкий начальник лагеря, смог кое-чего для нас добиться. Наши русские шефы, которые считают, что мы должны встречать Рождество, как это принято у них, 6 января, согласились однако, чтобы в первый рождественский день мы работали только до обеда, но с тем, чтобы в ближайшее следующее воскресенье недоработанные часы были возмещены.

И еще вдобавок к этому каждый из нас получает по целой буханке хлеба! Целую буханку хлеба, которую обычно делят на четверых! От одной мысли об этом кружится голова... И это не игра воображения — это реальность! Настоящий праздник! Ника­кому торту, никакому рождественскому пирогу мы так не радова­лись в жизни, как этой буханке хлеба.

Я не единственный, кто решает разумно и предусмотрительно разделить это лакомство на несколько частей, чтобы подольше про­длить удовольствие. Однако благие намерения не так-то просто осу­ществить. К вечеру от отложенного мной запаса остается не более четверти. Снова и снова я то отрезаю небольшой кусочек — только чтобы немного попробовать, то отламываю краешек корочки. Боль­шинство же без лишних раздумий слопали весь этот рождественс­кий подарок в один присест.

Ну теперь, когда наши животы наконец наполнены и душев­ное равновесие восстановлено, можно и попеть. Вначале «О, слав­ное рождественское время...», потом песни родных краев. Кто не поет, тот без слов подтягивает мотив. Взгляды отрешенно устремле­ны вдаль. Будем ли мы встречать следующее Рождество дома? Кто может прочитать это по выражению лиц четверых русских, кото­рых наше пение привлекло в бункер?

Да, в этом русские нас опередили: музыка для них и лекар­ство, и убежище души, утешение и образ всего святого. В самых тяжелых ситуациях припадают они к живительному источнику своих песен — старых и новых, порой одних проникновенных мелодий, напеваемых без слов. Мы часто слышим, как поют по вечерам часо­вые: ведь они тоже несут свою службу вдали от жен и детей.

И еще в одном проявляется в этот вечер волшебная сила музы­ки. Она сближает людей, разрушает стену отчужденности и недове­рия между ними. Сидящие рядом с нами охранники становятся как бы своими в этом тесном кругу объединенных музыкой людей. Наступившую в нашем пении паузу они заполняют своими песня­ми. Как будто волшебно-идиллический дух всемирного братства людей опускается в полумрак нашего неприглядного жилища. В слабом свете единственной горящей свечи лица людей кажутся освещен­ными изнутри.

На второй день праздника я получаю еще один особый сюрп­риз. Шеферу удалось выхлопотать для нас, лишившихся нательного белья, частичную компенсацию. Я и два моих товарища по несчас­тью получаем совершенно новые нижние рубахи. Еще больше, чем сами рубашки, греет нас сознание того, что мы находимся под крылом заботливого опекуна, который помнит о нас и печется о нашем благополучии.

За пару дней перед Новым годом Дерике с сияющим от счас­тья лицом сообщает, что сегодня он приглашает нас на жаркое из зайца. Ему удалось поймать длинноухого в самодельный капкан. И в самом деле, на столе впервые с незапамятных уже времен появляется кусок мяса. И вдобавок еще картофельные клецки, при­готовленные из картофеля, натертого на импровизированной тер­ке, представляющей собой расплющенную консервную жестянку, в которой гвоздем пробито множество дырок. Я с аппетитом съе­даю свою порцию. Но почему это все как-то странно смотрят на меня?

- Ну как, понравилось? — спрашивают наперебой мои компа­ньоны.

- Превосходно! Необычайно вкусно! — хвалю я столь редкое угощение. Они удовлетворенно переглядываются и выкладывают мне правду. Заяц, которого мы только что съели, был вовсе не зайцем, а собакой, случайно забежавшей на территорию нашего лагеря и из спортивного интереса подстреленной часовым. Это со­общение, как ни странно, нисколько не портит приятного впечат­ления от съеденного «деликатеса».

В последний день этого столь насыщенного событиями 1945 года в нашем лагере неожиданно появляется какой-то начальник в чине майора. Высокого роста и неприступно важного вида, он, согнув­шись в дверях, входит в нашу маленькую, только что построен­ную землянку и, расположившись в ней по-домашнему, заводит разговор, с каждым словом все больше завоевывая наш интерес и симпатию. Он рассказывает о своей жизни, о семье, живущей в Харькове. Он говорит о бессмысленности войны, о необходимос­ти взаимопонимания между людьми, о том, что народы должны жить в мире и дружбе друг с другом, и сейчас такие отношения должны быть восстановлены, прежде всего, между русским и не­мецким народами. Он принес с собой бутылку водки, и перед уходом произносит тост:

- Товарищи! Давайте поднимем наши стаканы за искреннюю дружбу между немецким и русским народами!

Под глубоким впечатлением от сказанных им слов и его лично­сти мы отзываемся:

- Да здравствует мир! Пусть будет счастливым будущее наших дружественных народов!

Прежде чем он уходит, мы решаемся задать наболевший воп­рос о продолжительности нашего пусть вполне терпимого, но все же кажущегося бессрочным пребывания в лагере. Этот честный и доброжелательный человек не прибегает ни к какой утешитель­ной лжи. Он прямо говорит, что рано или поздно нас отпустят, но о сроках ему, к сожалению, ничего не известно. Мы должны на­браться терпения и ждать.

В эту ночь мне долго не удается уснуть. Значит, в самом деле срок нашего пребывания в плену не определен! Это приводит меня в отчаяние. Вот уже почти год прошел с того времени, как я в последний раз видел свою семью. Я тогда уже чувствовал в глубине души, что войне скоро конец. Но кто мог предположить, что Гос­подь уже взял в руку раскаленный грифель, чтобы запечатлеть в наших мозгах и сердцах свое непоколебимое решение? Уже под­нял свой огненный меч архангел, чтобы покарать нас за легкове­рие, позволившее Гитлеру вовлечь нас в осуществление своих бе­зумных планов.

И вот мы сами теперь в плену у тех, кого одержимый бесом шарлатан собирался превратить в рабов «нордической расы». И они при этом проявляют по отношению к нам не заслуженные нами человечность и уважение человеческого достоинства. То скудное питание и условия жизни, которые они нам обеспечивают, явля­ются на самом деле максимумом того, что они в силах сейчас дать. Питание, которое получают охраняющие нас часовые, практичес­ки не отличается от нашего, разве что они получают на кусок хлеба больше. Правда, у них есть свобода передвижения, которую, как я вскоре узнал, они используют для улучшения своего рацио­на.

С особым беспокойством я размышляю в эту ночь о том, на­сколько правдивы слухи об усиливающихся разногласиях между Россией и Америкой. Ведь в случае новой войны Сталин наверняка сочтет немцев потенциальными союзниками противника и прика­жет всех нас расстрелять. И вполне вероятно, что, когда строитель­ство складов здесь будет закончено, большинство из нас будет увезено в далекую Азию. Отсюда еще есть какой-то шанс про­рваться домой, а там, в далекой Сибири, со всякой надеждой придется расстаться.

Как я мог позволить себе в последние месяцы так расслабиться и забыть о своей прежней решимости во что бы то ни стало бежать из плена? В эти последние дни года во мне вновь пробуждается страстное желание вырваться из плена, и это новое настроение находит выражение в стихах:

 

Перед побегом

 

Мысли о доме не дают мне уснуть...

Господи, помоги мне вырваться из этой клетки!

Пусть случится это по воле твоей.

Как темна эта ночь для моего поверженного народа,

и нет для нас в мире защиты.

Поблескивает иней на колючей проволоке,

мерзнут пальцы часового, сжимающие винтовку.

Ночь длинна и темна, но я должен решиться,

иначе не видать мне больше никогда родины.

Пусть глубоки снега и далека дорога,

пусть вокруг чужой язык и вражда живет в людях,

пусть мучает голод и ночь холодна...

Но я должен решиться на этот опасный путь.

Господи, помоги мне вернуться домой!

Ковель, 29.12.1945

 

Тяготы плена, тоска по родине неизбежно порождают мысли о побеге. Но если намерения остаются абстрактными, относя вооб­ражаемый побег в неопределенное будущее, то породившее их стрем­ление постепенно притупляется, и со временем они отодвигаются куда-то на задний план, засыпают в глубине души. Такие намере­ния похожи на слова, написанные на песке и быстро стираемые ветром.

Намерение должно быть определенным, связанным с точным сроком, чтобы не превратиться снова в писаные вилами по воде планы.

Итак, я принимаю решение бежать 6 января нового 1946 года. В свои планы я не намерен посвящать ни одного человека. Я про­должаю, как обычно, выполнять свою ежедневную работу, только взгляды мои, возможно, чаще, чем обычно, устремляются вдаль. Я еще больше замыкаюсь в себе. Мелочи повседневной жизни теря­ют для меня свое значение.

По вечерам я часто стою возле нашей землянки и смотрю в звездное небо, стараясь получше положение Полярной звезды на случай, если ее не будет видно из-за облаков. Можно ориентироваться по Кассиопее. Нужно прикинуть, сколько раз ук­ладывается расстояние между крайними звездами ее открытой сто­роны в расстояние до Полярной звезды. Я запоминаю все эти расчеты.

Но вот загорается на юго-востоке несравненный Орион. Он про­изводит на меня завораживающее действие, и чувства мои вновь выливаются в стихи:

 

Орион

 

Орион мерцает на востоке;

не отпускает меня Восток.

Сюда занесло меня, здесь пропадаю,

но чувства в душе не угасают.

Орион сияет на юге.

Возьми меня с собой, Орион!

Нет, я знаю, мне не выдержать,

не поспеть за твоим стремительным бегом.

И вот он уже на западе!

Поприветствуй от меня Родину,

стань звездой утешения

нам, злосчастным гостям Земли.

О, если бы я мог ухватиться

за край твоей одежды,

чтобы ты понес меня над чужой землей

и принес к моим любимым...

Орион, сквозь ледяные ветры

сияет твой облик прекрасный.

Я вижу твое отраженье

на занесенных снегом зимних полях.

Над болотами и озерами

ты строишь мосты из сверкающего льда;

и я пойду по ним,

потому что слышу в своей душе зов.

Ковель, 3.1.1946

 

И вот последняя ночь перед побегом. В душе моей борются страх и надежда. Заснуть не могу. Лучина давно погасла. Вверху по балкам бегают крысы. Другие не слышат их шума, они спят спокойным сном людей, смирившихся со своей судьбой.

Завтра они будут возбужденно шептаться обо мне, потому что завтра я исчезну, завтра я буду уже в пути. Я заранее представляю себе, что они будут говорить...

Сбежал? Летчик сбежал? Не может быть! Такой тихий, все безропотно переносивший человек!

От него вполне этого можно было ожидать. Он все время держался особняком.

Надо же! Именно он сбежал: тихоня, никогда даже и словом об этом не заикался!

Он говорил как-то, что он шахматист и не привык разгла­гольствовать о своих планах.

Между прочим, он кавалер «рыцарского креста». Я сам ви­дел, как он его в Пирне надевал, когда русские приказали всем показать свои награды.

Ну, и о чем это говорит? Сбежал, конечно, готов метлу сожрать, что это так! То-то он по ночам все бродил.

Его все равно поймают и в другой лагерь сунут. Рабочие руки везде нужны.

Нет, я не думаю, что он убежал. Это было бы безумием с его стороны. Он сам говорил, что это бессмысленно.

Кто знает! В тихом омуте черти водятся.

Надеюсь, что он ничего такого над собой не сделал.

Чепуха! Подождем несколько дней. Наверняка что-нибудь прояснится.

Приблизительно такие будут разговоры.

И все-таки, если всерьез задуматься, стоит ли рисковать? Ведь я даже не представляю себе четко, как уйти с территории лагеря. Возможно, меня завтра же поймают и изобьют до смерти на глазах всего лагеря. Или посадят на бревно в яму с холодной водой, так что я там замерзну или, не выдержав, свалюсь в воду и утону. Или отправят меня в тайгу за Урал, откуда возврата уже не будет.

Сомнения и соблазны множатся, пытаясь взять верх, победить мою решимость. Кто даст хоть кусочек хлеба неизвестному бродя­ге, не знающему языка, да к тому же немцу? Передо мной закро­ют любую дверь и тут же выдадут соответствующим органам. А где я буду ночевать сейчас, в январе? Мороз, сковавший льдом реки и болота и сделавший их проходимыми, будет моим смертельным врагом. Я отморожу руки и ноги. Кто пустит меня к теплой печке погреться? Как прокаженному или преступнику мне придется об­ходить места, где живут люди. Отдаленный лай собаки будет для меня сигналом опасности. Да что там, меня будет пугать даже безо­бидный крик сойки.

Но голод погонит меня к человеческому жилью, если мне еще удастся его отыскать в мало заселенных болотистых краях, примы­кающих к Припяти. И даже если кто-то предложит мне тарелку супа, то это вызовет у меня страх и подозрение, что здесь кроется какая-то западня. В жестокий мороз одолеет меня, обессилевшего, сон без пробуждения, а если я смогу с ним справиться и продол­жить путь, то только для того, чтобы увидеть стволы направлен­ных на меня автоматов. Если треснет поблизости ветка, я буду обмирать в ожидании выстрела из зловещей темноты. За каждым кустом мне будет мерещиться засада, а каждый ствол дерева я буду со страхом принимать за обнаружившего меня преследователя.