Через час скорого марша мы оказываемся, по моим расчетам, поблизости от деревни, в которой мы побывали утром. И тут замечаем на небе в той стороне красноватые отблески. Это еще что такое? Неужели наши злоключения сегодня еще не кончились?
Альберт не собирается тратить время на беспочвенные предположения. Он взбирается на поднимающийся от реки склон, осматривает окрестность и возвращается к нам.
- Там в деревне горит дом. Вокруг мечется толпа людей. Надо убираться отсюда поскорей. Слоняющиеся вокруг посторонние всегда подозрительны. Нас в два счета обвинят или в сознательном поджоге, или в том, что пожар начался от костра, который мы якобы развели поблизости. Так что бегом отсюда, и как можно быстрей!
Через некоторое время мы видим на спускающемся к реке склоне какой-то сарай. Как раз то, что нужно, особенно если в нем есть сено. И в самом деле: сарай набит сеном. Прекрасная возможность поспать пару часов! Мы забираемся поглубже в сено и в течение нескольких секунд погружаемся в пучину сна.
Через какое-то время я просыпаюсь и потихоньку выбираюсь к дверям. Снаружи все спокойно. На юго-западе виднеется серп убывающей луны. Я прикидываю: сейчас должно быть между тремя и четырьмя часами. Значит, мы проспали не меньше семи часов. Я бужу моих товарищей.
- Что, уже четыре часа? А ты не ошибаешься? — сомневается в моей способности определять время Эрих.
- Ну, может быть, полчетвертого. Мы ведь собирались выйти в три,— напоминаю ему я. Он протирает заспанные глаза, зевает. Через несколько минут мы спускаемся на тропинку к реке. Не пройдя и километра, видим впереди огромное сооружение, темной стеной загораживающее от нас горизонт. Это мост, гигантский мост с опорами метров тридцати высотой.
- Железнодорожный мост,— высказывает предположение Альберт.
- Похоже на то,— соглашаюсь я,— но ведь в этих местах нет никакой железной дороги, кроме линии Ковель — Брест, а она расположена далеко к западу отсюда! Наверно, это все же автомобильная дорога.
Мы останавливаемся и некоторое время прислушиваемся. В полной тишине до нас доносится глухой звук шагов. Это часовой, охраняющий мост. Мы замираем и стараемся не шелохнуться, пока шаги не удаляются в сторону противоположного берега, после чего одним броском перебегаем под укрытие опоры. Здесь мы снова ждем, пока часовой пройдет в нашу сторону и обратно на западный берег вдоль протянувшегося метров на двести моста. Мы пользуемся этим временем, чтобы скрыться из поля зрения часового, не подозревая, что впереди нас ждет куда более волнующее приключение.
Оно начинается с того, что, продолжая свой путь, мы замечаем на верхнем краю склона яркий свет. Подойдя поближе, мы видим, что это светится окно стоящей там избы. Взглянув на меня, Альберт замечает с насмешкой:
- Ты сказал, сейчас четыре часа? Уже шесть, наверное! Вон люди уже поднимаются. Похоже, ошибся ты со временем!
Я и сам начинаю сомневаться, хотя нам следовало прежде всего спросить себя, почему это в обычной крестьянской избе горит такой яркий электрический свет. Но времени на размышления и догадки у нас не остается. События разворачиваются с ужасающей быстротой.
Из-за дома появляется человек, поднимается по ступенькам крыльца и, громко топая, стряхивает снег с сапог. При этом он бросает мимоходом взгляд в сторону реки. Похоже, что он колеблется несколько мгновений, но потом входит в дом. Заметил ли он нас? Мы чувствуем себя крайне неуютно и ускоряем шаги, чтобы как можно быстрей убраться с этого места. Но далеко уйти мы не успеваем — дверь дома распахивается, и из него выскакивают три человека. Раздается звук выстрела, в воздух взлетает осветительная ракета В мгновение ока оказываемся мы лежащими в снегу у прилегающего к склону края тропинки, который не просматривается от избы.
«Проклятие!» — думаю я. Значит, моя оценка времени была правильной, а там наверху совсем не крестьянская хата, а военный пост. И свет горит там всю ночь! Теперь им остается только подойти и подобрать нас как свалившиеся зрелые яблоки.
Не обнаружив никого в свете первой ракеты, стоящие на пороге дома выпускают вторую, на этот раз почти точно в направлении, где мы прячемся. Она падает метрах в десяти от нас на лед реки, продолжая гореть какое-то время, после чего с шипением гаснет. Но никто не приходит, чтобы забрать нас. Эти парни ленятся, что ли, спуститься сюда и посмотреть? А может быть, они боятся, что мы вооружены? Или же, слава тебе, Господи, они решили, что тому, кто заметил нас, просто померещилось в темноте? Что бы там ни было, но похоже, что и на этот раз обошлось.
Ковда гаснет вторая ракета, мы вскакиваем, как по команде, и несемся к противоположному берегу. Он плоский и покрыт кустарником, в котором можно укрыться. Мы надеемся, что за те считанные секунды, пока те, возле дома, запустят третью ракету, пока она взлетит и разгорится, пока заметившие нас солдаты откроют стрельбу, мы успеем добежать до кустов и скрыться в них.
Яркие вспышки осветительных ракет оставили свой отпечаток на сетчатке наших глаз, так что бежим мы почти вслепую. Пробежав всего несколько шагов, я слышу рядом треск и громкий всплеск. Господи, неужели кто-то из наших провалился в воду? Если его утащит течением под лед, он погиб! Не раздумывая, я бросаюсь на лед. Рядом со мной падает на лед еще кто-то. Это Альберт.
- Где Эрих? — спрашивает он с тревогой.
Теперь, когда ослепление понемногу проходит, я замечаю в воде продолговатую прорубь метра три-четыре в длину и метра два в ширину. Возможно, русские берут здесь воду или же ставят сеть для рыбной ловли.
Ага, вот и Эрих! Его еще держит на поверхности надувшаяся одежда. Нужно вытащить его, пока она не пропиталась водой! Выбросив руки на кромку льда, он удерживается на поверхности. Слышно, как он фыркая отдувается: по-видимому, окунулся перед этим с головой.
Мы хватаем неудачника под мышки и за руки и пытаемся вытащить его на лед. Постепенно это удается. Вот мы его вытащили уже почти до пояса. В этот момент раздается треск у меня под животом. Вдоль края, на котором лежим мы с Альбертом, прошла трещина. Еще мгновение, и мы с Альбертом можем тоже оказаться в ледяной ловушке. Нет, это не годится! Мы должны выбраться и вытащить нашего товарища на твердую поверхность. Главное, соблюдать спокойствие! Сантиметр за сантиметром отползаем назад. Наконец-то нам удается вытащить Эриха. Ну и тяжел же он в своей насквозь промокшей одежде! Не меньше полутораста килограмм. Но вот он уже на ногах.
Не стоят ли уже, ухмыляясь, русские у нас за спиной? Они не могли не слышать всплеска. Но нет, они поторопились убраться обратно в избу до того, как случилось несчастье. Нас и в этот раз спасает везение, неизменно сопутствующее происходящим с нами неприятностям!
На некоторое время страх перед иванами забыт. Его вытесняет беспокойство о нашем спутнике. Так, как это обычно бывает, когда мы испытываем какие-то болевые ощущения в нашем организме. Например, у кого-то болит зуб. Он страдает от этой боли. Но вот он прищемил палец, и зубная боль забыта: новая, более сильная боль вытесняет предыдущую. Наш мозг не воспринимает одновременно болевые сигналы, поступающие из двух разных частей организма. Мы ощущаем лишь более сильную боль. Если она стихает, то вновь проявляется другая, ранее забытая боль. Разве это не удивительно, что мы трое ощущали себя в случившейся ситуации как один организм!
С большим трудом, как поднявшийся из-под воды водолаз, переставляет ноги Эрих. Поддерживая его с двух сторон, мы пересекаем реку — в четвертый и последний раз. Все-таки та сторона кажется нам более безопасной. Нас мучает теперь одна проблема: сможет ли Эрих выдержать пребывание на морозе в своей промокшей одежде. Температура градусов пятнадцать ниже нуля. Его брюки и шинель начинают замерзать и постепенно превращаются в ледяной панцирь.
- Нас может спасти только одно,— говорю я своим друзьям,— нужно двигаться, притом в самом быстром темпе.
- Дай Эриху свою теплую пехотную шинель,— предлагает Альберт,— ему она сейчас нужнее, чем тебе!
Я понимаю, что он прав, и испытываю чувство стыда, что сам не догадался это сделать. Мы меняемся шинелями. Как ни странно, в его ледяной шинели пот прошибает меня еще сильней, чем в моей сухой. Идем, правда, с максимально возможной в нашем положении скоростью. Нужно как можно быстрей добраться до какого-нибудь дома, чтобы высушить одежду Эриха. Мы напряженно оглядываем окрестности. К сожалению, покрывающие местность кусты ограничивают наше поле зрения. Когда мы проходим мимо растущего сред и кустов деревца, Альберт решает забраться на него, чтобы осмотреться. Ему удается влезть не больше чем на метр – тонкое деревце начинает гнуться. Но и этот метр тоже немало! Альберту удается бросить взгляд поверх кустов, и он тут же замечает горящий вдали огонек. Хоть и слабый, но все же свет!
- Протяни руку в его направлении, чтобы я сориентировался по звездам, — говорю я нашему следопыту, поскольку следующее дерево, на которое можно будет влезть, может встретиться очень не скоро. Акробатический номер с влезанием на плечи партнера нам тоже вряд ли удастся: Мы идем в выбранном направлении в течение часа. Свет начинает время от времени появляться в просветах между кустами, и вот он уже светит не исчезая. Не гасите его, добрые люди! Пусть он горит, чтобы мы смогли добраться до вашего жилья!
И вот он мерцает уже совсем рядом. Неспокойно колеблется тусклый огонек, хотя и находится за защищающим его оконным стеклом. Мы пришли. Никто из нас уже не мерзнет — наоборот, мы мокры от пота. На некотором расстоянии от дома мы останавливаемся. Альберт, как обычно, отправляется на разведку. Проходят минуты напряженного ожидания. Что, если там сидят вокруг стола играющие в карты солдаты? Тогда напрасны все наши надежды... С чего бы это иначе здесь среди ночи горел свет? Но ради Эриха нам нужно проситься в избу, хотя бы там сам черт сидел!
Наконец появляется Альберт и знаком зовет нас подойти.
- Там в доме только одна старушка, стоящая на коленях,— сообщает он. Мы подходим к окну и заглядываем в него. Действительно, горящая на подоконнике свеча позволяет нам видеть находящуюся в комнате старую женщину. Она стоит на коленях перед иконами и молится, сложив на груди руки. Губы ее движутся беспрестанно.
Прости, добрая женщина, но нам придется побеспокоить тебя. Спасибо, что ты указала нам дорогу своим огоньком! Ты теперь наша спасительница.
Мы стучим по стеклу. Старушка поднимается и семенит к окну. Наши обросшие, не внушающие доверия физиономии видимо, не пугают ее, потому что она без колебаний тут же открывает дверь. Она понимает, кто мы такие и откуда, раньше, чем Эрих успевает ей это объяснить, тут же достает сухую одежду и дает ее Эриху, чтобы он переоделся. Потом он заползает на печку, чтобы согреться, и через несколько мгновений засыпает. Его обувь, телогрейку и все остальное наша добрая фея засовывает в духовку. Там все высохнет, заодно и санобработку пройдет. Мы охотно засунули бы туда и наше белье, чтобы избавиться от мучающих нас насекомых. Ведь после последней санобработки в Ковеле прошло уже более четырех недель.
Наша хозяйка следит за тем, чтобы в духовке было не слишком горячо. Нет, одежду она не сожжет! Она приносит еще дров и варит для нас суп. Мы пытаемся как-нибудь объясниться с нею в отсутствие нашего погруженного в сон переводчика. С помощью знаков нам удается кое-что выяснить. Мы узнаем, что ее сын пропал без вести год назад. Для него каждую ночь горит у нее в окне свеча. О нем молится она часами и просит Бога, чтобы он вернулся, чтобы о нем позаботились на чужбине, чтобы не обидели его. Мы замечаем по ней, что ее радует возможность оказать нам помощь.
Вот так образуют все матери земли невидимое наднациональное сообщество любви к ближнему. И для этого им не требуется никакая объединяющая их организации — их соединяет извечное родство душ. Это содружество преодолевает любые барьеры между странами и государствами, разделенными по воле правителей враждой. Оно смягчает ужасы войн, наводит мосты между разными расами и вероисповеданиями, классами и сословиями, сводит на нет взаимное недоверие и предрассудки. Без громких слов, но с несгибаемым мужеством они игнорируют требование своих королей, вождей и тиранов смертельно ненавидеть врага. Даже под угрозой суровой кары предоставляют они убежище преследуемым, в которых видят не врага, а человека.
Открыто или незаметно передают они еду и питье пленникам в надежде, что и другая сторона не уступит им в милосердии. Нигде не запечатлеваются их подвиги любви к ближнему с такой силой, как в сердцах тех, кому они, как божьи ангелы, помогли выбраться из тьмы к свету.
И, подобно ангелам божьим, их не интересует слава, разносимая падкими на сенсации репортерами, они не стремятся занять место на пьедестале. Что им эти памятники, которые сегодня стоят, а завтра разрушатся? Нет, я уверен, что эти женщины с их простой мягкой и прощающей улыбкой только отмахнулись бы от всей этой суеты. Единственное, чего они желали бы от нас, это быть в будущем добрее, человечнее, жить в любви к Богу и друг другу.
После того, как мы с Альбертом, испытывая глубокую благодарность, буквально тронутые до слез, приняли поданный нам матушкой подкрепляющий силы суп и опорожнили свои тарелки, мы решили, как быть со сном. Мы согласились, что один должен бодрствовать и наблюдать за округой, чтобы нас на этот раз не застали врасплох.
В полдень наша благодетельница сообщила, что вещи Эриха высохли. Она предложила еще раз подкрепиться. На этот раз мы разбудили нашего младшего и с радостью обнаружили, что после нескольких часов сна он совершенно оклемался, чувствует себя превосходно и голоден как волк. Перенесенная ледяная баня и испытание морозом никак не отразились на его здоровье, обошлось без воспаления легких и ревматизма, без насморка и кашля и даже без какого-нибудь прострела.
Поев вместе еще раз, мы попросили хозяйку разрешить нам остаться у нее до сумерек. На то было три причины: во-первых, ботинки Эриха внутри еще были сырыми; во-вторых, мы предпочитали двигаться по ночам; в-третьих, мы хотели как-то выразить благодарность приютившей нас женщине — мы заметили сложенные у нее во дворе бревна и решили порубить их для нее на дрова. Ведь ей не по силам самой сделать это.
Мы с Альбертом беремся за дело. Эрих, наблюдающий Из окна за окрестностями, разговаривает с бабушкой. Часа в четыре, когда наша работа уже близится к концу, он зовет нас. Оказывается, заметил человека, приближающегося к дому. Человек идет оттуда же, откуда мы прибежали сегодня ночью, не разбирая дороги. Похоже, что он идет по нашим следам. Хозяйка, заметив наше беспокойство, успокаивает нас. Она знает этого человека, и нам не следует беспокоиться.
Через некоторое время человек приближается к дому, и после короткого стука в дверях появляется его рыжеволосая голова с покрытым веснушками лицом. Его облик, напоминающий разбойника с большой дороги, не внушает нам доверия. Крадущаяся походка и манера искоса бросать взгляды по сторонам еще более усиливают впечатление, что ничего хорошего ждать от него не приходится. Разумеется, он с первого взгляда признал в нас немцев. Уверенный, что мы не понимаем его слов, он спрашивает бабушку, откуда и куда мы идем. Ей нечего ответить на его вопросы. Он нагло, по-хозяйски рассматривает нашу одежду, как будто она уже принадлежит ему. Особенный интерес у него вызывает моя телогрейка. На ломаном немецком он спрашивает, что я за нее хочу. Я даю ему понять, что не собираюсь расставаться с этой столь необходимой мне частью моего гардероба. В ответ он дарит меня взглядом, не предвещающим ничего доброго, после чего поворачивается к бабушке и, изображая заботливость, спрашивает ее, не нужно ли принести ей чего-нибудь из деревни. Еще раз оглядев нас, он с решительным видом уходит.
Я думаю про себя, что, если над нами теперь разразится беда, то это произойдет не без его участия. Нельзя больше задерживаться ни на минуту. Мы сердечно благодарим нашу хозяйку и желаем ей поскорее дождаться сына. Тронутая до слез, она провожает нас в сгущающиеся сумерки.
Мы шагаем по направлению к находящемуся в отдалении темному лесу. Когда мы до него доходим, наступает ночь. Лес настолько зарос густым колючим подлеском, что после нескольких попыток мы убеждаемся, что нам через него не пройти. Но мы видели днем, что заросли простираются к востоку не больше чем на километр, поэтому поворачиваем и идем вдоль леса в этом направлении. Вскоре мы доходим до его края, и перед нами вновь открывается путь на север. Благодаря ясному звездному небу ориентировка не вызывает никаких сложностей.
В течение последующих шести часов нам удается удалиться на весьма приличное расстояние в северо-западном направлении. И это несмотря на то, что приходится идти по замерзшей пахоте, перелезать через ограды, обходить деревни, о близости которых нас предупреждает лай собак, переходить по скользкому льду обледеневшие водоемы. К полуночи мы приближаемся к какому-то одиноко стоящему большому дому с красивым фасадом. Снежный покров вокруг дома выглядит нетронутым, так что у нас возникает вопрос, живет ли в нем кто-нибудь. Изрядно утомленные напряженным маршем, мы не можем устоять против соблазна постучать в этот дом, несмотря на позднее время.
Негромкий стук в двери и окна не приносит никакого результата. Мы уже собираемся продолжить свой путь, как вдруг в одном из окон первого этажа зажигается свет, парадная дверь со скрипом открывается и в ней появляется худощавый бородатый мужчина в домашнем халате. С изысканной вежливостью осведомляется он, что нам угодно. Не дослушав до конца объяснений Эриха, мужчина приглашает нас войти и быть его гостями. Он свободно, хотя и с еврейским акцентом, говорит по-немецки. Яркие ковровые дорожки и мягкие ковры заглушают наши шаги. Мы почти по-королевски рассаживаемся на мягких стульях за великолепным столом.
Через несколько минут вышедший перед этим хозяин дома возвращается. Он приносит свежезаваренный чай и блюдо с бутербродами и приглашает нас подкрепиться. Такой изысканный прием вызывает в нас чувство неловкости за свой непрезентабельный внешний вид. Я решаюсь задать хозяину вопрос, нет ли среди книг, заполняющих многочисленные полки, атласа. Он отрицательно качает головой и говорит:
- Я еврей. Поэтому месяца три назад у меня отобрали все книги, которые имеют какое-либо отношение к политике. Советская власть относится к нам, евреям, не очень хорошо. Я живу здесь уединенно в моих четырех стенах и редко выхожу из дома.
Он готовит нам место для сна на стоящих в комнате диванах и софах. Хотя он имеет дело с бывшими солдатами Гитлера, смертельного врага и губителя миллионов евреев, на его изможденном, но добром лице не заметно никакого следа страха или недоброжелательности. Перед тем, как мы отправляемся спать, он предлагает нам еще одно давно не виданное нами угощение: прекрасное зрелое яблоко. Он аккуратно разрезает его на четыре части и съедает его вместе с нами, после чего оставляет нас одних, пообещав разбудить через три часа.
Мы решаем, что из предосторожности каждый из нас поочередно должен бодрствовать один час, но, когда в четыре часа утра хозяин будит нас звоном серебряного колокольчика, он застает всех своих троих гостей спящими безмятежным сном. Когда мы уходим, он дает нам на дорогу полбуханки хлеба. Мы с благодарностью жмем ему руку. Нам не забыть доброту и благородство этого человека: ведь в те времена и в тех обстоятельствах его участие и заботу по отношению к нам мы не могли воспринять как нечто само собой разумеющееся.
И вот мы снова идем по освещенной светом неполной луны заснеженной местности. Через короткое время ее характер меняется. Мы переваливаем через небольшой холм и выходим к болотам. Летом они непроходимы, а сейчас покрыты массивным льдом. Снег сметен с поверхности льда ветрами, и мы с трудом двигаемся вперед, поминутно поскальзываясь.
Через три часа ходьбы Полярная звезда, светящая несколько правее нашего маршрута, начинает бледнеть. Начинающийся рассвет придает местности диковато-романтический вид. Невольно представляешь себе стаю воющих волков или одиноко бродящего медведя.
Наконец местность начинает постепенно повышаться. Появляются кусты и деревья. Мы ощущаем под ногами твердую почву. Через некоторое время подходим к окруженному пожелтевшим тростником продолговатому пруду. К нему ведет хорошо утоптанная тропинка, вдоль берегов видны следы охотников или рыболовов. Взлетевшие сойки и вороны криком возвещают о нашем приближении. Это заставляет нас немного углубиться в лес, вплотную подходящий к западному берегу маленького озера.
Мы поначалу даже не заметили стоящей неподалеку мазанки. Кто-то из нас обнаружил ее, оглянувшись назад.
Осторожно подкрадываемся поближе. Никаких свежих следов, никаких голосов, ни звука. Мы стучим. Никто не открывает. Мы нажимаем на язычок щеколды. Незапертая дверь открывается. Похоже, что это брошенный дом. Может быть, здесь осталось где-нибудь в уголке что-нибудь съестное? Посмотрим...
Прислушиваясь и оглядываясь по сторонам, переступаем через порог. Помещение имеет заброшенный вид. Вместо обычной большой деревенской печи стоит лишь маленькая печурка, в которой видны остатки полуобуглившихся недогоревших дров. Справа полуоткрытая дверь в соседнее помещение. Альберт проходит немного вперед и вдруг резко отшатывается.
- Что там? — шепчу я испуганно.
- Там... Смотрит сюда...— выдавливает он, заикаясь.
- Что там? Что там? — допытываюсь я. Мне становится не по себе. Вместо ответа он подталкивает меня вперед. У меня перехватывает дыхание. На ледяном полу лежит изможденный скрючившийся старик и, повернув в нашу сторону голову, жалобно смотрит на меня.
Мое замешательство мгновенно проходит. Ах ты, бедняга,— думаю я,— как долго лежишь ты так в этом ледяном мешке, борясь со смертью, как догоревшая свечка, которая вот-вот потухнет?
С его губ слетают какие-то едва слышные звуки.
- Эрих, иди сюда, он что-то хочет сказать! — зову я.
Эрих подходит, но, даже приблизив ухо к самому рту обессилевшего старика, не может ничего разобрать в издаваемых тем хриплых звуках.
- Спроси его о чем-нибудь! Может, он хоть как-нибудь кивком ответит,— предлагаю я. Это действительно помогает.
- Есть у тебя жена?.. Сын?.. Дочь?..
В ответ на третий из этих вопросов он слегка кивает головой.
- Она приходила сегодня?.. Или вчера?.. Позавчера?..
Опять подтверждающее движение головой после третьего вопроса. Так постепенно мы выясняем, что его дочь раньше постоянно приходила к нему и заботилась о нем, а теперь по неизвестным причинам вот уже несколько дней не приходит. Возможно, она заболела или ей помешало что-то другое. Старик попытался сам приготовить себе еду, но он настолько ослабел, что упал и не смог больше подняться.
Мы быстро разводим огонь, обнаружив уже приготовленные щепки, дрова и спички. Находим мы и картошку. Хотя она мороженная, это не страшно. Бросив ее в кастрюлю, наполненную снегом, ставим на разгорающуюся печку. Проходит целая вечность, пока плита наконец разогревается и снег начинает таять. Мы укладываем полумертвого старика на его покрытую соломой лежанку, и когда вода, наконец, согревается, даем попить. Хлеб, которым мы пытаемся накормить его, он проглотить не в силах. Может, будет лучше, когда он согреется. В комнате постепенно становится теплее.
Наконец нам удается согреться, поесть самим и кое-как накормить несколько оправившегося старика. Задерживаться больше мы не можем. Наложив в печь побольше дров, мы прощаемся с хозяином и уходим, пообещав ему попросить людей в первом встреченном доме позаботиться о нем.
Шагая вперед, я размышляю об увиденном. Сколько еще таких одиноких беспомощных стариков умирает здесь в своих заброшенных хибарках? Может быть, в таком состоянии смерть уже не несет с собой мук? Возможно, они встречают ее как избавление? Мне вспоминается обычай живущих в горах японцев, о котором я читал. Они относят приближающегося к смерти старика на вершину горы, усаживают его на стул и оставляют, предоставив морозу довершить погружение умирающего в не знающую больше никаких желаний нирвану.
Еще минут через пятнадцать ходьбы лес редеет, и мы выходим к покрытому редкими соснами холму. Там на некотором отдалении одна от другой стоят три большие рубленые избы. Из их труб струится дым, хотя сегодня, 27 января 1946 года, воскресенье, и, казалось бы, в такое раннее время все могли бы еще спокойно досыпать.
Мы решаем постучать в ближайший дом. Вокруг не заметно никаких следов лошадиных копыт или колес. Это говорит о том, что нам вряд ли следует опасаться присутствия здесь русских солдат. Без колебаний входим во двор через незапертую калитку. Нас уже заметили из дома. В дверях появляется пожилая женщина. Эрих тут же сообщает ей о старике, оставшемся без присмотра, и спрашивает, не найдется ли для нас чего-нибудь поесть. Нас приглашают войти, и мы оказываемся в просторной комнате. Суп, оказывается, еще только начали варить; мы можем посидеть и подождать, если хотим. Если же у нас нет времени, то мы можем попытать счастья в следующем доме. Возможно, там еда уже готова.
Мы обсуждаем ситуацию и решаем, поскольку сегодня и так уже прошло много времени, последовать советуй не задерживаться. Перед тем, как мы выходим из дома, Альберт замечает стоящую у дверей пару деревянных башмаков, примеряет их и спрашивает, показывая на свои расползающиеся валенки, не может ли он взять эти башмаки.
- Нет, нет, ни в коем случае! — восклицает женщина и пытается объяснить, как трудно сейчас раздобыть обувь, а это у нее единственная пара.
- Оставь ее в покое,— урезониваем его мы с Эрихом,— все равно ты в этих башмаках далеко не уйдешь. Еще найдем для тебя что-нибудь.
Недовольный Альберт ставит башмаки на место. То, что мы не попытались забрать башмаки против воли хозяйки, еще сыграет в дальнейшем важную роль.
В следующем доме еда уже в самом деле готова. Без лишних разговоров нас усаживают за стол и в тарелках с золотой каемкой подают горячий суп со шкварками. Подумать только! Это так принимают нас, оборванных бродяг, способных вызвать разве что страх и отвращение. С волчьим аппетитом набрасываемся на суп и приложенный к нему хлеб.
Не успеваем мы опорожнить свои тарелки, как вдруг Альберт вскакивает как ужаленный, и, едва не опрокидывая стол, бросается к окну, расположенному на противоположной от дверей стене. Пытаясь открыть окно, он кричит:
- Скорее, бежим, там иваны!
Я на секунду каменею от ужаса, потом устремляюсь к нему. Но он уже отскочил от окна и, повернувшись к нам, сообщает:
- Бесполезно, мы окружены. Весь дом окружен!
Одного взгляда достаточно, чтобы убедиться, что снаружи полно солдат, держащих наготове автоматы.
В полном замешательстве мы мечемся по комнате и, как испуганные дети, забравшись на печь, забиваемся в самый дальний угол. Я понимаю бесполезность этой попытки спрятаться. Когда через несколько мгновений раздается стук толчком распахнутых дверей и хриплый окрик «Руки вверх!», я, взяв себя в руки, вылезаю наружу. Ни к чему, чтобы меня волокли и пинали, раз уж все равно выхода нет. Я вижу перед собой трех молодых красноармейцев. Двое из них держат направленные на меня автоматы, третий что-то кричит мне по-русски, чего я не могу понять. Он пытается повторить то же по-немецки:
- Ваффен (оружие) давать сюда!
Пытаясь изобразить на своем лице улыбку, я отвечаю:
- Нема ваффен!
Эрих, выползший вслед за мной, подтверждает, заикаясь:
- Нема ваффен, нема пистолен!
Сердитый солдат ощупывает мою одежду, заставляет вывернуть карманы, снять шинель и куртку, высыпать содержимое котомки и даже ощупывает подкладку моей шапки. Ничего не найдя, он выводит меня из дома и приказывает сесть на снег, опираясь на заведенные за спину руки с вытянутыми вперед ногами. После того, как метрах в десяти от дома я принимаю эту позу, один из солдат поднимает свой автомат и берет меня на прицел. Палец его на спусковом крючке.
Господи! — думаю я.— Пришел мой последний час. Я сижу и не могу отвести взгляд от черного отверстия ствола, из которого вот-вот вылетит несущий смерть заряд. Что за мысли проносились тогда, у меня в голове? Насколько я помню, я не испытывал никакого чувства протеста, никакого желания героически бороться за свою жизнь. Мне было ясно, что любая такая попытка только ускорила бы развязку. Меня угнетала лишь мысль о том, что никто из моих родных не узнает, где и как я погиб. Без вести пропавший... Нет, этого я себе не желал! Когда в 1944 году под Варшавой многие из моих товарищей по эскадрилье погибли под массированным обстрелом русских зениток, я записал в своем дневнике такое стихотворение:
Легкий конец
Если иванам удастся когда-нибудь
досрочно прервать мою жизнь,
я не хотел бы рухнуть со своим самолетом
на вражеской территории.
О, пусть убережет тебя, любовь моя, Господь,
от страшной неизвестности,
когда отчаянье сменяется надеждой,
чтобы затем вернуться снова.
Пропавший без вести — такая весть
годами мучиться тебя заставит.
Нет, лучше ясность полная конца —
последняя черта под свитком жизни.
Еще мы живы, пусть я — здесь, ты — там,
в разлуке, но друг с другом нераздельны.
И черное воронье пока еще кружит
вдали от меня по воле Неба.