И что самое удивительное, за все предшествовавшее время мы ни разу не слышали звука проходящего поезда, который указал бы нам, где проходит дорога, а теперь, когда мы уже пришли к ней, издалека слышится гул, рельсы начинают вибрировать, донося отдаленный стук колес. Вот уже видны вдали снопы искр, возникает треугольник светящихся огней. Поезд приближается медленно, как будто с трудом взбираясь на гору. Как огромными световыми щупальцами нащупывает локомотив лучами своих прожекторов дорогу. Мы давно уже пересекли колею и наблюдаем, как движется мимо нас это огромное чудовище. Товарный поезд! Медленно, как больной медведь, проползает он мимо. Настолько медленно, что сама собой возникает мысль: подцепиться!
- Альберт! Эрих! Давайте влезем на поезд! Ведь он едет в нужном нам направлении — на Вельск. Насколько меньше идти придется!
- И сдохнуть на нем! — добавляет Альберт.— Тоже мне додумался! В нашей мокрой одежде на ветру и без движения! Да ни в коем случае!
Он прав. Мое предложение было совершенно неразумным. И в другом отношении это могло бы для нас выйти боком. Я тогда не имел понятия, что в Черемше дорога разветвляется. Так что мы могли бы в конце концов оказаться в Волковыске, что было бы совсем некстати.
Что же остается делать? Идти вперед! Не останавливаться! Несмотря на все перенесенные трудности, окрыленные новой надеждой, мы бодро шагаем теперь уже по польской земле. Падающий дождь постепенно превращается в снег. На станции Клещеле, к которой мы приходим через некоторое время, нас ждет приятная неожиданность. В здании вокзала заметивший нас польский железнодорожный служащий спрашивает, кто мы и откуда. Услышав наш ответ, он восклицает:
Что, вам удалось вырваться из сталинских лап?! А ну-ка пойдем, расскажете все поподробнее!
Собравшиеся люди с восторгом слушают наш рассказ, кормят всем, что у них есть. Потом нам дают возможность высушить у печи нашу одежду и поспать несколько часов. Ах, как прекрасен этот мир! С благодарственной молитвой я погружаюсь в сон.
Около полудня нас пробуждает проходящий мимо товарняк. Я вопросительно смотрю на находящегося неподалеку начальника станции.
К сожалению, мы не можем посадить вас в один из вагонов. Это запрещено служебной инструкцией,— говорит он. На прощанье мы получаем по большому куску хлеба, толсто намазанному маслом. Эти люди приняли нас как братьев. И это не в последнюю очередь заслуга Эриха. Без него нам не удалось бы установить такой сердечный контакт. Невозможность объясниться на понятном всем общающимся языке подобна темному облаку, пропускающему очень мало солнечного света.
Теперь мы находимся на более богатой земле. Это заметно по разводам жира на поверхности супа, по хорошо пропеченному вкусному хлебу, по доброжелательности людей.
Никогда до этих пор не был наш путь столь легким. Уже на следующий день добираемся мы до Вельска. Здесь проходим мимо аэродрома, на котором совсем рядом с оградой стоят самолеты.
- Слушай, Ханнес, ты ведь летчик! Подождем до ночи, перелезем через забор, найдем заправленный самолет и вперед... Так мы быстрее до дома доберемся,— обращается ко мне с серьезным видом Альберт. Я только улыбаюсь в ответ на заключенную в его предложении иронию.
Идти вдоль железнодорожных путей очень удобно, но для того, чтобы добраться до цели, Восточной Пруссии, нам приходится отклониться от них и идти в северо-западном направлении. Теперь нам не нужно обходить населенные пункты и сторониться людей, поэтому мы идем по дороге и спокойно обращаемся за помощью к местным жителям. Как и в России, мы ни разу не получаем отказа, когда просим о еде. Правда, отношение людей к нам становится более прохладным по мере того, как мы приближаемся к районам, ранее населенным немцами. Нигде больше нас не принимают с таким радушием, как в Клещеле.
Через Соколы, Ломжу и Новогрод мы добираемся до Кольно, где дружелюбно настроенный крестьянин угощает нас хлебом собственной выпечки, намазанным маслом, с жирным окороком в придачу. Я воздерживаюсь от этой комбинации, а мои компаньоны, соблазнившиеся предложенным угощением, расплачиваются за это частыми походами в туалет.
После Новогрода меня начинают мучить приступы острой боли в районе правой лопатки. Они затрудняют дыхание, и я начинаю отставать. «Главное не поддаваться!» — твержу я себе и стараюсь силой воли преодолеть слабость. Особенно не нравятся возникающие из-за меня задержки Эриху, который рвется вперед как лошадь, почуявшая близость конюшни. Не оставят ли они с Альбертом меня теперь одного? Эхо вполне возможно. В моей помощи они больше не нуждаются. Я теперь для них как горячая картофелина, которую хочется побыстрей выбросить из рук.
Группа из двух человек куда более устойчива, чем состоящая из трех или более человек. Двое вынуждены во что бы то ни стало держаться вместе. Им приходится идти на компромисс, находить взаимоприемлемый выход из возникающих противоречий, если только один из них из-за своей гордости, самолюбия или стремления к независимости не предпочтет таким уступкам пуль в одиночестве. А именно это часто происходит в группах, состоящих из нескольких человек.
В особенности, если один из них чувствует себя пятым колесом в телеге. Тогда у него появляется желание сказать: «Идите дальше без меня, я не хочу больше быть для вас помехой!»
Но мы все-таки не расстаемся. И вот уже мы все втроем приближаемся к Гезену, где стоит покосившийся пограничный столб, на котором раньше была укреплена табличка с немецким орлом. Как приятно после многомесячных скитаний по чужим краям снова вдохнуть воздух родных мест, воздух, который ничем не отличается от российского или польского и все же дает ощущение того, что теперь ты шагаешь по своей земле.
Это чувство своей территории можно проследить уже в животном мире. Оно проявляется в том, что даже более сильный зверь, вторгшийся в чужое пространство, чувствует себя неуверенно и может быть изгнан более слабым, но защищающим свою территорию. К сожалению, эта земля, которую мы восприняли как родную, ничем не оправдывает наших ожиданий. Безлюдные мазурские леса кажутся дикими и неприветливыми. В деревнях, изредка попадающихся на нашем пути, нас встречают покинутые и разграбленные дома — оскверненное человеческое жилье.
Когда мы наталкиваемся на западной окраине Генриеттенталя на группу поляков, грузящих на сани мебель и другие предметы, вынесенные из покинутого дома, они злобно косятся на нас — и мы и они рады поскорее отделаться друг от друга.
Если взглянуть объективно, эти поляки не делают ничего противозаконного. Дома были покинуты вот уже более года назад, и ушедшие из них немцы, несмотря на надежды, которые они, может быть, и питали, вряд ли могут рассчитывать на скорое возвращение. При этом не следует забывать о тех многочисленных деревнях, которые были до основания сожжены вошедшими в страну немецкими войсками. Я сам присутствовал при вступлении в Польшу 1 сентября 1939 года. Потрясенный и возмущенный жестокостью, с которой наши войска обращались с этими бедными беззащитными людьми, я выразил тогда свои чувства в таком стихотворении:
Предчувствие
Я страдаю с тобой, Польша
Наш марш по чужой земле —
это неприкрытое насилие,
творимое жестокой рукой над твоим народом.
Мрачно глядят ваши глаза,
как будто с нами пришла в ваш дом чума.
Полные ненависти взгляды
провожают катящие мимо колонны.
Беззаботно катят они вперед,
через рвы, через заграждения,
но все, что они сметают на своем пути,
оставляет в моей памяти неизгладимый след.
Я вижу, как с каждым нашим шагом
мы губим добрую славу немецкого народа,
не задумываясь, теряем то, что было создано
руками и сердцем многих поколений.
Что ж, будем бесшабашно крушить все подряд,
распаленные чей-то злой волей!
Придет час, и обратится против нас самих.
Все, что мы сейчас творим в азарте!
В этих гибнущих, бегущих людях,
покидающих свои разрушенные жилища,
я вижу картины того, что ожидает
мой собственный любимый народ...
Скерневице, 13.09.1939
Если еще вспомнить о приказе Гитлера оставлять при отступлении из России и Польши «выжженную землю», по которому сжигались, стирались с лица земли многие населенные пункты, то вряд ли можно осуждать людей, потерявших жилье, когда они забирают никому теперь не принадлежащее имущество, чтобы хоть как-то компенсировать то, чего они лишились.
Проходит еще один день, а лес все никак не кончается. Эрих предполагает, что мы должны скоро добраться до Иоганнисбурга. Нам приходится пересечь превращенную в канал речку. Ставший тонким и хрупким лед нас уже не выдержит, поэтому мы находим полуразрушенный шлюз и, балансируя, переходим по нему на другую сторону. Еще до наступления темноты нам удается найти покинутый дом лесника, под крышей которого можно переночевать. Мы узнаем, что находимся в лесничестве Грюнхайде.
На следующее утро покрытое льдом озеро преграждает наш марш на север. Многочисленные следы на берегу показывают, что где-то неподалеку живут люди, может быть, даже немцы. Не успеваем мы об этом подумать, как видим приближающихся двух мужчин. Эрих обращается к ним вначале по-польски, но вскоре переходит на немецкий. Мы узнаем, что находимся на берегу озера Фордерпогау, а неподалеку за деревьями находится деревня Миттельпогобиен, в которой и сейчас живет более двух сотен немцев.
Наконец-то мы можем найти приют среди наших соотечественников! Две семьи принимают нас. Двоих моих спутников забирает к себе семья рыбака Скерки, а семья Урбан выражает желание позаботиться обо мне и о моем здоровье, поскольку боли у меня в легких стали почти невыносимыми. Я даже удивляюсь про себя, что мне удалось дойти до этих мест, не свалившись в дороге. Силы как-то сразу покидают меня, хотя мне кажется, что в случае необходимости я смог бы продержаться еще несколько дней. Но сейчас как будто что-то враз ломается во мне. Воля, которая удерживала меня на ногах, когда это было жизненно необходимо, покидает меня. Такие случаи, когда в экстремальных условиях человек совершает действия, казалось бы, превосходящие его возможности, известны психологам, хотя и не получили еще полного объяснения.
Меня укладывают в постель. За мной ухаживают, меня моют, кормят, мне меряют температуру. Мою одежду стирают, очищают от паразитов, штопают. Урбаны очень набожные люди. Они ухаживают за мной как иерихонский самаритянин за своим подопечным. И я выздоравливаю даже при отсутствии профессиональной врачебной помощи. Альберту и Эриху явно не по душе эта вызванная моей болезнью задержка. Они рвутся скорее продолжить путь. Это и понятно: всего два дня пути отделяют от намеченной конечной цели — Ортельсбурга.
И вот 27 февраля мы вновь продолжаем нашу одиссею, несмотря на предупреждение Урбанов о том, что болезнь моя может вернуться. Земля снова покрылась зимним убранством. Широкая насыпь приводит к уже известному нам лесничеству. Двигаясь дальше вдоль озера Нидерзее, мы приходим к поселку, называемому Курвиен. Возвратившиеся вскоре после начала нашего марша боли в груди вновь заставляют меня отставать от спутников. Иногда я отстаю не меньше чем на полкилометра, и им приходится останавливаться, чтобы подождать меня. При этом они стараются не показывать своего недовольства.
Я про себя решаю не служить им помехой в дальнейшем. Мы собирались сегодня дойти до поселка Пуппен, но из-за моего болезненного состояния вынуждены остановиться на ночь в Курвиене. Как нам уже сказали раньше, в этом поселке тоже осталось еще много немцев.
На квартиры нас здесь определяет бургомистр. Не считаясь с нашими пожеланиями, он размещает нас по одному в три разных дома. Возможно, он делает так из предосторожности.
На следующее утро за мной заходят мои уже готовые к маршу приятели. Я даю им понять, что теперь, когда мы добрались до немецкой земли, они вполне могут обойтись и без меня. Мы по-дружески, с чувством благодарности и взаимопонимания крепко жмем друг другу руки и расстаемся, пожелав друг другу счастливого пути. Я провожаю их взглядом, пока они не скрываются за поворотом
В последующие годы я несколько раз встречался с Альбертом. Он рассказал, что в районе Мариенвердера их схватили и определили работать на одного местного фермера. Через некоторое время Альберт смог продолжить свой путь на родину, а Эрих женился на дочери фермера и остался там жить.
В Курвиене хозяин, к которому меня определил на постой бургомистр, явно не в восторге от того, что мое пребывание в его доме затягивается, и он недвусмысленно дал мне это понять. Вот почему я в тот же день решил избавить его от своего присутствия и вернуться в Миттельпогобиен, где я получил такие яркие свидетельства христианской любви к ближнему.
Я выхожу из поселка по известной мне дороге, хотя идти приходится медленно из-за мучающих меня болей. Но возле вальдорфского перевоза я пропускаю нужное ответвление дороги и попадаю в Вяртель. День уже клонится к вечеру. Я стучусь в один из домов. Меня встречают немецкой речью, укладывают тут же на софу и готовят чудесные блинчики, к которым подают свежую чернику. Я глубоко тронут такой заботой. Мне кажется, что я никогда до этого не ел ничего, что было бы так вкусно. Пусть воздаст Бог сторицей этим добрым людям за их гостеприимство.
Ободренный и подкрепленный, я решаю продолжить путь. Мне подробно объяснили, как добраться к лесничеству Грюнхайде. Я без труда нахожу дорогу. Вдруг откуда-то сзади до меня доносится веселый звон колокольчиков. Как будто бы меня догоняет Санта Клаус на своих сказочных санках. Однако на санях, которые вскоре действительно догоняют меня, сидят никакие не Санта Клаусы, а здоровенные парни из недавно созданной польской милиции. Они спрашивают, кто я такой, откуда и куда направляюсь. Проверив, нет ли у меня оружия, и обсудив между собой то, что услышали от меня, они разрешают мне идти дальше.
Тем временем становится темно. В наступившей безлунной ночи идти по насыпи было бы слишком опасно, поэтому я решаю переночевать в доме лесника. То, что несколько дней назад казалось вполне приемлемым, на этот раз воспринимается мной как кошмар. К тому же за прошедшие дни куда-то пропали двери дома. Провести ночь одному в этих диких местах, в доме без дверей! И при этом без оружия!
По деревянной лестнице я поднимаюсь на чердак. Конечно, по ней же ко мне наверх может подняться кто угодно. За последние бурные годы согнанные с родных северных мест волки добрались до самой Восточной Пруссии. Что ж, во всяком случае, если какой-нибудь дикий зверь полезет сюда, я услышу, как он будет карабкаться по лестнице, и смогу сбросить его ногами.
К сожалению, уважаемый господин лесник не позаботился о том, чтобы запасти здесь сена. Медвежьи или какие-либо другие шкуры тоже отсутствуют. Так что придется мне померзнуть. И действительно, очень скоро я начинаю стучать зубами, потом к зубам присоединяются трясущиеся колени. При всем желании мне трудно определить, что в большей степени вызывает эту дрожь: холод, страх или поднимающаяся температура. Снаружи весь лес оглашает протяжный наводящий ужас крик. В моем представлении, так может кричать филин.
Но, как и всему остальному, приходит конец и этой бессонной ночи. Ясное небо первого мартовского дня постепенно озаряется ласковым светом весеннего солнца. Как только забрезжил рассвет, я покидаю приютивший меня дом ужасов и продолжаю путь по окружающей озеро насыпи.
У фрау Урбан, как будто ожидавшей моего возвращения, уже все готово к моему приему. Она радуется появлению своего благоразумного пациента, за которым она ухаживала как за собственным сыном.
В один из последующих дней, когда я еще лежу в постели с высокой температурой, в комнате появляются три милиционера. Они коротко, но внимательно рассматривают меня, потом спрашивают на ломаном немецком:
- Партизан в лес неуютно? Я понимать. Где твой оружие?
- Я не партизан! Я иду из советского плена, и у меня нет никакого оружия,— убеждаю я их.
- Хорошо! Тогда скорей быть здоровым! — желают они и действительно больше ни разу не беспокоят меня.
Здоровье потихоньку идет на поправку. Следы крови при кашле постепенно исчезают. В середине марта я начинаю подниматься и стараюсь быть полезным, делая несложную работу по дому.
Разумеется, в эти дни вынужденного бездействия у меня остается много времени для раздумий. Вспоминая события последнего времени, я не моху не заметить, как во все дни нашего бегства нас как будто направляла чья-то невидимая рука. Снова и снова возникало в нас чувство: кто-то помогает нам. Нас сопровождает ангел-хранитель! Слишком уж много невероятных вещей случилось за это время.
Конечно, это не могло не укрепить во мне веры в то, что кажущийся столь далеким и в то же время такой близкий небесный Отец окружает нас своей заботой. Что он, который допускает свободное развитие событий в этом мире, часто ведущее к трагедиям, страданиям и даже катастрофам, иногда вмешивается в судьбы некоторых из нас, спасает из самых, казалось бы, безнадежных ситуаций, как будто стремится сохранить для каких-то важных, ему одному известных целей. Как же могу я не быть всей душой, всем сердцем благодарным нашему небесному Отцу за все, что он для меня сделал?!
И, конечно же, все это время меня мучает вопрос: что с моими близкими. Живы ли они? Где они сейчас? Вот уже год, как я ничего не знаю о них, а они обо мне.
Вспомнив слова псалма: «В день, когда я воззвал, Ты услышал меня, вселил в душу мою бодрость» (Пс.137,3), я решаюсь обратиться к Господу с стихотворением, в котором прошу его каким-нибудь чудесным образом помочь мне подать весточку близким, узнать что-то о них. И действительно, произошедшие позднее события, о которых я еще расскажу, показали, что моя молитва не осталась не услышанной, хотя все произошло иначе, чем я мог себе вообразить. Вот эти стихи:
Устами ангела
Господи, ты помог мне вырваться
из возродившегося в наши дни рабства
и, проведя через многие опасности,
дал мне возможность передохнуть.
Передо мной еще лежат минные поля.
Отец, помоги мне, прежде чем я ступлю на них,
как-нибудь подать знак моим любимым,
что я еще жив!
Ты ведь знаешь, как беспокоится о сыне мать,
как, разрываясь между надеждой и отчаяньем,
мучается в неизвестности
ничего не знающая обо мне жена.
Подобно слепой птице, пытающейся через океан
долететь к далекой желанной стране,
я пишу письма тем, кого унесли от меня бури,
по адресу, исчезнувшему в пожаре войны.
Сделай так, чтобы хотя бы во сне
мои любимые узнали,
что я иду к ним через все преграды.
Ведь не раз бывало, что ты доносил другим
радостную весть устами своего ангела.
Однажды я рассказываю Урбанам о своей семье, которая, возможно, уже вернулась в родной дом, в Силезию. Может быть, стоит попытаться написать туда письмо?
- О да! Почта сейчас в Польше работает хорошо. Если вы соберетесь им написать, у нас, конечно, найдется для вас бумага и марки.
В конце концов я отправляю в силезский город, где жила моя семья, письмо такого содержания:
«Уважаемый господин бургомистр!
Я, Ханс Лоттер, после перенесенных мной в послевоенные месяцы испытаний здоров и нахожусь снова на свободе. С января 1945 года я ничего не слышал о моей семье. Прошу Вас передать это письмо моей жене Э.Л., если она жива и находится сейчас в Люцине. Если же никто из моей семьи больше не живет в Вашем городе, буду Вам очень признателен за короткое сообщение об этом.
Мой адрес: Ханс Лоттер, дом семьи Урбан,
Миттельпогобиен, округ Йоганнисбург
Большое спасибо и да благословит вас Господь, господин бургомистр!
Ханс Лоттер».
Это письмо действительно доходит до бургомистра Люцине. Но бургомистр здесь уже не немец, а поляк. И он не стал бы возиться с письмом какого-то немца, а отправил бы его прямиком в мусорную корзину. Но в этом случае происходит иначе. И причиной тому явилось воистину удивительное стечение обстоятельств.
Моя семья действительно возвратилась после конца войны в Люцине. В июле 1945 года новый польский бургомистр приказывает, чтобы все живущие в поселке немецкие женщины вышли на уборку хлеба. На эту работу вышла и моя жена. Был среди вышедших на работу и сын бургомистра. Всем выдали серпы. И случилось так, что работавший рядом с моей женой сын бургомистра нечаянно поранил ей серпом ногу. Чтобы оказать ей помощь и перевязать кровоточащую рану, юноша привел ее к отцу. В связи с этим несчастным случаем фамилия Лоттер запомнилась бургомистру. Поэтому, получив мое письмо, он Вспомнил, что женщина с такой фамилией живет теперь в лагере для немцев на территории монастыря Требниц. По натуре добрый человек, он отправляет ей мое письмо. 22 апреля в требницком лагере раздают почту, вызывая получателей по именам.
- Фрау Лоттер, Вам письмо!
Жена сразу же узнает мой почерк.
- Боже мой! Ханнес жив! Дети, дети, ваш папа живой! — волнение перехватывает ей горло. Дрожащими руками прижимает она к груди дорогое письмо. Ее мать, моя теща, подает ей заколку, чтобы открыть конверт. Слезы застилают глаза, мешая читать. В тот же вечер жена пишет мне письмо, адресуя его семье Урбан.
Это письмо от жены я получить не смог. Когда оно пришло к Урбанам, меня там уже не было. К этому времени меня увели оттуда поляки, о чем я сейчас расскажу, Урбаны попытались переслать это письмо мне, но в неразберихе тех дней оно так до меня и не дошло. Казалось бы, на этом и должна была бы закончиться история с этой перепиской, и я так и не узнал бы ничего о моей семье. Но, как ни удивительно, эта история получила продолжение, что будет видно из описанных ниже событий.
Дело происходит в середине марта. Я еще живу у Урбанов. Меня всячески ублажают. Принимает в этом участие и рыбак Скерка, который приглашает меня угоститься рыбкой. Он сделал во льду на озере прорубь и повесил там вершу. Ему удалось поймать большую щуку. Я был свидетелем того, как он с гордостью нес домой этот великолепный экземпляр. Его жена приготовила из этой добычи настоящий кулинарный шедевр: фаршированную щуку! Никогда больше мне не приходилось пробовать это блюдо — жемчужину мазурской кухни.
Однажды утром я помогаю молоть муку. Старый Урбан вытаскивает из сарая два жернова. Он устанавливает один из них поверх другого на специальную станину. На верхнем жернове имеется рукоятка, за которую его можно вращать. В центре его — отверстие, в которое подсыпают зерно. Мука, высыпающаяся из-под вращаемого мной жернова, не так бела, как к тому привычны городские домохозяйки, но вполне годится для того, чтобы готовить из нее вкусные вещи.
Поздним вечером в этот день я наблюдаю событие, которое, как я узнаю, происходит в деревне регулярно, хотя до сих пор я этого не видел и никто об этом не упоминал.
Я уже лег спать, но возникшее в доме беспокойство заставляет меня спрыгнуть с постели и подойти к окну. Возле соседнего дома стоят двое грузовых саней. Вначале ничего не происходит, потом из дома появляются два здоровых парня, выносящих из дома большой красивый шкаф, который они грузят на сани. Я выхожу из своей комнаты и натыкаюсь на Урбанов, которые тоже наблюдают за тем, что происходит снаружи. Они потихоньку рассказывают мне о постоянном страхе, в котором живет вся деревня.
С почти плановой регулярностью в деревню по ночам наведывается группа поляков. Каждый раз они окружают очередной дом и выносят оттуда все, что представляет какую-то ценность. Живущих в доме загоняют в подвал и держат там под охраной. Никто не знает, какой дом окажется на очереди в следующий раз. Милиция, если ее как-нибудь удается известить, приезжает, когда сани с награбленным давно уже скрылись в неизвестном направлении. Здесь явно все заранее уговорено. Обратиться за помощью не к кому. Разумеется, местные жители думали и о том, как прибегнуть к самозащите. Однако легко себе представить последующую при попустительстве властей месть, пожары, после которых от деревни не останется камня на камне.
Конечно же, каждый пытается как-то спрятать имеющиеся ценности, украшения. Но в замерзшую землю сейчас трудно что-либо закопать, а те, кто пытался схоронить свое добро в подвале, где хранится картошка, тоже, бывало, обнаруживали, что и оттуда все забрано. Никакого сомнения: в деревне живет наводчик. Кто этот наводчик — один из живущих теперь в деревне двадцати поляков или нашелся иуда среди своих, немцев?
Вскоре я узнаю, что мое выздоровление не осталось незамеченным. Мелю я как-то во дворе муку с помощью ручной мельницы и вижу, случайно взглянув на улицу, приближающиеся милицейские сани. Не раздумывая я бросаю свою работу и несусь в дом. На ходу сбрасываю пуловер, прыгаю в брюках в постель и, накрывшись одеялом, изображаю больного.
Короткий стук, и в комнату входят трое в униформах. Увидев меня в постели, они ухмыляются с самодовольным видом, мол, нас не проведешь. Один из них делает мне знак подниматься:
- А, снова здоровый! Идти с нами! Боль уже нет? Плохо нет. Вчера уже ходить по улице.
Мне не остается ничего другого, как быстро собраться и поспешно распроститься со своими благодетелями. Выйдя из двора, я вижу, что в предстоящем путешествии буду не без попутчиков. Рядом с санями стоят Фриц и Сим, оба бывшие солдаты, после войны оказавшиеся в этой деревне. Вскоре сани трогаются. Нам приходится поднапрячься, чтобы поспеть за ними. Но наши новые господа не лишены гуманности. Когда они замечают, что мне, ослабевшему после болезни, не по силам такой темп, мне разрешают сесть в сани.
Нас доставляют в опорный пункт милиции, находящийся в Вяртеле, кормят и помещают на ночевку в одной из теплых комнат. На следующее утро привозят в лагерь для военнопленных в Йоганнисбурге. По дороге мы еще надеялись, что нас отвезут на вокзал и погрузят в товарный поезд, отвозящий немцев в Германию. Когда нас провозят мимо вокзала, оптимист Фриц тут же находит логическое объяснение:
- Ясное дело! Не могут же они нас отправить без всяких документов. Поэтому повезут сначала в комендатуру, а потом уже на поезд.
На самом деле случается совсем другое. Мы снова оказываемся за колючей проволокой. Нас приводят в подвальное помещение, показывают спальные места и тут же отправляют на работу. Вполне логично, что нам приходится выполнять именно такую работу: вместе с еще сотней военнопленных мы очищаем огороженную колючей проволокой территорию гектара в два от оставшихся после войны завалов и разрушений и выравниваем искореженную взрывами поверхность.
На четвертый день пребывания в этом лагере мне предстоит испытать неприятное потрясение. Я не подозреваю ничего плохого, когда мне приказывают явиться в управление лагеря. Захожу в помещение бывшего танцзала, где за письменным столом сидит молодой поляк в гражданском. Некоторое время он внимательно, как бы оценивающе, но без враждебности, смотрит на меня, после чего начинает задавать вопросы. Его интересует мое образование, военная служба, участие в боевых действиях, где и как я попал в плен. Я правдиво отвечаю на все его вопросы. Он приказывает мне раздеться до пояса и поднять руку, чтобы проверить, нет ли на внутренней стороне предплечья татуировки, которая свидетельствовала бы о том, что я служит в войсках СС.
В это время беззвучно открывается дверь, и в помещение во всем блеске своей униформы входит русский майор. Кровь буквально застывает у меня в жилах. Неужели все эти мучительные недели нашего бегства были напрасными, и меня отправят теперь обратно через границу в ковельский лагерь? В моем мозгу рисуются еще более страшные картины: вот я уже сижу в бдительно охраняемом поезде, везущем меня прямиком в Сибирь. Нет, так просто я не поддамся! Наверняка найдется возможность выпрыгнуть из движущегося поезда. Уж ее я не прозеваю!
Майор берет у поляка протокол допроса, садится в сторонке на стул и читает протокол, сравнивая его с записями в своем блокноте. Царит напряженная тишина. Через некоторое время он обращается ко мне:
- Как звали лагерного старосту в ковельском лагере?
- Шефер,— отвечаю я без заминки.
Он едва заметно кивает, по-видимому, удовлетворенный ответом. Такое всеведение наполняет меня почти мистическим ужасом: неужели информационные службы Советского Союза столь могущественны, что им известно все о великих и малых мира сего и даже о пленных? Ведь это граничит уже с всемогуществом!
Я пытаюсь собраться с мыслями. Напоминаю себе о том, что по Женевской конвенции имею право на несколько попыток к бегству. Значит, здесь моя совесть чиста, и я спокойно смотрю прямо в глаза майору. Он возвращает протокол поляку, говорит ему негромко несколько слов и уходит, бросив на меня загадочный, как бы таящий улыбку взгляд.
На этом допрос заканчивается, и я возвращаюсь обратно на работу. Ничего нового о моей дальнейшей судьбе я не узнаю. В такой же неопределенности находятся в последующие дни Фриц и Сим, которых тоже допросили, хотя и без русского майора. Мы высматриваем возможность сбежать из лагеря. Но нас охраняют очень строго, лучше, чем когда-либо до этого.