Я же, поглядывая на него со скрытой улыбкой, ложусь на живот и опускаю руку в яму. После того, как моя рука, сжатая в кулак, вновь поднимается из ямы, я раскрываю ее и, дружески улыбаясь, показываю Сергею очаровательного лягушонка. Ночью он свалился в яму и, несмотря на отчаянные прыжки, не смог оттуда выбраться.
Взглянув на Сергея как бы просящим о понимании взглядом, я выношу барахтающегося крошку и опускаю его в высокую траву возле находящегося совсем рядом маленького пруда, после чего возвращаюсь к прерванной работе.
Сергей уже давно перестал ругаться. Он, правда, ничего не говорит, но в уголках его глаз таится едва заметная примирительная улыбка. Под вечер он зовет меня искупаться в расположенном неподалеку озере, как бы догадавшись о моей любви к воде. Между нами возникает что-то вроде скрытой взаимоуважительной дружбы.
Это появившееся у Сергея расположение ко мне помогло мне однажды выбраться из довольно неприятной ситуации. Я помогаю женщинам сортировать картофель, поднося к столу, за которым они работают, тяжелые мешки. Когда я поднимаю на стол очередной мешок, одна из полек вдруг кричит, показывая на меня:
- Это он! Тот, который в 1939-м в Модлине троих моих земляков застрелил. Убийца!
Такого обвинения в те времена было достаточно, чтобы меня навсегда заперли, так что я бы никогда больше белого света не увидел. Я мгновенно реагирую встречным вопросом:
- А кто он был, этот немец? Из каких частей?
- Пехотинцем ты был, кем еще! — отвечает она.
Я подзываю находящегося неподалеку Сергея и показываю ему фото из моей офицерской книжки:
Сергей, смотри: я был во время войны наблюдателем на разведывательных самолетах, а эта женщина выдумывает обо мне какие-то небылицы!
Он расспрашивает полек, в чем дело, сует фото под нос моей обвинительнице и, схватив меня за руку, уводит на другое место работы.
Наступает воскресенье, в которое пастор пригласил нас на кофе. Его домоправительница испекла пирог. Она напивает нам напиток, в котором явно присутствует настоящий кофе! Сколько времени прошло с тех пор, как мы пили что-то подобное! Праздничное настроение усиливается, когда мы весело поем вместе немецкие песни под аккомпанемент играющего на пианино пастора Пастор тоже счастлив. Он рад снова почувствовать себя немцем. Во время последовавшего разговора он упоминает о весточке, полученной им от немецкого солдата, которому удалось добраться на родину в Веймар. Я навостряю уши, слушая его рассказ.
Из Инстербурга ходят товарные поезда в Берлин и обратно. Русские вывозят из Германии в качестве репарации все, что имеет какую-нибудь ценность: швейные машинки, пианино, генераторы, кабинетные часы, сельскохозяйственный машины и многое другое. В Инстербурге все перегружают, поскольку оттуда начинается более широкая русская колея. Эти товарные поезда сопровождает русская охрана, но железнодорожный персонал на них немецкий. Поскольку на обратном пути в Берлин охранять уже нечего, русские практически не следят за составом. Если кому-нибудь удается договориться с немецкими железнодорожниками, он имеет реальный шанс доехать до Берлина. Именно такой возможностью и воспользовался солдат, о котором я говорю,— заканчивает пастор.
«Спасибо тебе, небесный Отец,— молюсь я про себя.— Ты снова подаешь мне знак, каким образом я могу отсюда бежать. И я постараюсь воспользоваться этой возможностью».
На прощанье наш благодарный «клиент» дает нам несколько злотых, за что мы его еще раз сердечно благодарим со словами: «Бог воздаст Вам за Вашу доброту!» Этот визит имел для меня важные последствия
С тех пор, как управляющий снабдил меня письменными принадлежностями, я снова могу записывать свои мысли. Прежде всего у меня возникает потребность поблагодарить Бога за тот чудесный знак его постоянного заботливого внимания, который он мне в очередной раз подал. Благодарность эта слагается в стихи:
Я нужен и любим...
Все часы когда-нибудь останавливаются,
Остановится и мой пульс,
но пока кровь течет по жилам,
я благодарю Создателя за то,
что всю жизнь могу купаться
в потоке милостей,
который он на меня изливает.
Создателя, которому я нужен, которым любим,
который, когда тучи закрывали небо,
показывал мне дорогу к свету, к надежде;
который всегда, когда подступавшие опасности
казались неотвратимыми,
спасал меня от погружения во тьму.
Ведь то, что старуха с косой
столько раз обходила меня,
и я выжил, несмотря ни на что,
как будто защищенный чудесным щитом, —
результат удивительных совпадений,
неправдоподобных стечений обстоятельств,
противоречащих всем законам вероятности.
Клееберг/Алленштайн, июнь 1946
Однажды, когда старик-пастор проходит мимо нашей кузницы, я спрашиваю его, не знает ли он, почему вообще меня схватили и держат здесь под охраной. Он отвечает, что слышал, будто бы меня обвинили в незаконном переходе границы.
- И какое наказание за это полагается? — продолжаю я свое расспросы. Он некоторое время смотрит на меня внимательно, потом отвечает:
- Три месяца. А в чем дело?
- Тогда меня должны скоро отпустить? Я ведь здесь уже больше трех месяцев. Не мог же я пересечь Польшу, не ступив на ее землю: у меня ведь нет крыльев!
- Наверное, вы останетесь здесь до конца уборки урожая, а потом вас отпустят.
Верить ли мне, что так оно и случится? Из своего печального опыта я знаю, что в Восточной Европе обещания легко даются и так же легко забываются. Кончится уборка урожая, и для нас вполне могут подыскать работенку где-нибудь в угольных шахтах. Нет, теперь меня так легко не проведешь... С Божьей помощью я сам назначу день своего освобождения.
В конце июля наступает решительный момент. Я получаю из Вроцлава давно ожидаемое письмо от моей отважной жены. Она пишет, что они, воспользовавшись темнотой и туманом, ускользнули из своего требницкого лагеря и теперь ожидают транспорта, который отвезет их в Германию.
Я обсуждаю план побега с Виллемом. Его семья тоже уже на западе. Поэтому мне удается без особого труда склонить его к бегству вместе со мной. Почему не с Фрицем и Симом? Я пытался поделиться с ними своими планами, но они убеждены, что их и без этого скоро отпустят в Германию. Зачем же пускаться в рискованные авантюры?
Они тоже оказываются правы. В сентябре их действительно отпускают.
Мы же с Виллемом назначаем побег на воскресенье 11 августа. И этот день быстро приближается...
Много вещей мы с собой не берем, чтобы наша с Виллемом «прогулка» в этот сонный послеполуденный час не показалась дремлющим: на солнце часовым подозрительной. Не спеша мы поднимаемся на пригорок. Никто не обращает на нас внимания. Скрывшись из поля зрения находящихся на территории усадьбы, мы ускоряем шаг и доходим до березовой рощицы, после которой уже полным ходом движемся на север. Идя в этом направлении, мы должны километров через пять-шесть выйти к железнодорожной линии Берлин — Инстербург.
Так оно и происходит. Вдоль железной дороги мы идем на северо-восток по направлению к полустанку Ленгайнен. Заметив издалека стоящий возле станции дом обходчика, останавливаемся и выжидаем.
Дальше все происходит так, будто наши действия согласованы с неким утвержденным свыше планом. Как по заказу со стороны Истербурга поднимается, пыхтя на подъеме, поезд. Вначале появляется облако дыма, потом локомотив, после чего и весь поезд. Это кажущийся бесконечно длинным товарняк. Он проезжает мимо дома обходчика и, увы, мимо нас... Жаль!
Мимо? Как бы не так! Локомотив подает сигнал остановки и останавливается! Да, действительно останавливается. Здесь и как раз сейчас, когда мы сюда пришли!
Скорей туда! Добежать хотя бы до последнего вагона, чтобы успеть подцепиться раньше, чем он тронется!
Однако эта спешка оказывается излишней. Мы видим, как из находящегося непосредственно за локомотивом пассажирского вагона выходят шестеро людей в военной форме, влезают на откос и располагаются там на травке. Понятно: это советская охрана, сопровождающая поезд. Значит, это именно тот поезд, который нам нужен. Главное — спокойствие! Пока эти парни валяются на траве, поезд не поедет. Однако следует поторапливаться: нужно успеть договориться с железнодорожниками, чтобы они взяли нас с собой. Вот мы уже около локомотива. На площадке между паровозом и тендером стоит скамеечка, на которой тазик с водой. Здоровенный измазанный о саже парень моет в тазике руки.
- Эй, дружище! 0м едете до Алленштайна? — начинаю я разговор.
- А как же! До Алленштайна, а потом на Берлин.
- Слава Богу! Он разговаривает по-немецки.
- Не захватите ли вы нас с собой? Для нас, несчастных плоскостопых индейцев, это дьявольски длинный конец.
- А ну-ка влезайте наверх, в кабину, скитальцы! Вам чертовски повезло, что мы здесь остановились.
Мы карабкаемся наверх и продолжаем там разговор, во время которого признаемся, что на самом деле хотели бы доехать до Берлина, если это возможно.
- Граница на Одере строго охраняется. Правда, только поляками. Но они обыскивают все да последней щели. Так что подвезти можем только до Шнайдемюля. У нас там остановка. Набираем воду. Ну что, поедете до Шнайдемюля?
- Какой разговор! Конечно, едем! А иваны? Как они на это посмотрят?
- Не бойтесь! Им до вас никакого дела нет. С этим никаких проблем!
И вот уже мы, забившись в самый дальний угол кабины машиниста, движемся неспешным темпом на запад. Каждый оставленный позади километр для нас слаще меда, каждый пройденный участок дороги — как целебный напиток! Через одну ночь мы будем в Шнайдемюле месте, памятном для меня тем, что здесь семнадцать месяцев назад был подстрелен мой «фокке». Мы смогли вернуться на базу, но самолету понадобился серьезный ремонт.
- А ну-ка, подойдите сюда, вы двое! — обращается к нам похожий на медведя кочегар.— Мы тут посовещались и решили тремя голосами против одного перевезти вас через Одер, потому что вокруг него полно мин, особенно по берегам: живыми вам там не пройти. Но вы должны принять одно условие.
- Какое условие? — вырывается у нас одновременно.
- А вот послушайте. Нижняя часть нашего тендера заполняется водой. Сверху этот резервуар для воды накрыт стальным листом. В верхнюю часть грузится уголь. Дно у этого угольного контейнера наклонное, чтобы уголь сам сползал вперед, туда, где его берет кочегар для загрузки в топку. Поэтому между горизонтальной крышкой водяного бака и наклонным дном угольного контейнера имеется свободное пространство, ширина которого вначале сантиметров сорок, а потом постепенно сходит на нуль. Снаружи его не видно, потому что оно закрыто сзади вертикальным щитом. Если вы согласны спрятаться в этой щели и провести в ней столько времени, сколько потребуется, то мы вас туда запустим. Как долго вам придется там находиться, сказать трудно, но мы выпустим вас при первой возможности. Располагайтесь со всеми удобствами. Крышку мы закрепим только верхними болтами, а нижние отверстия для болтов останутся открытыми. Болты там большие, так что через эти дырки будет поступать воздух, чтобы вы не задохнулись. Все понятно? Ну как, согласны?
Нам с Виллемом нет надобности долго дискутировать. Мы в восторге от этого предложения. Родная земля ждет нас. Германия совсем рядом! Вот так запросто пересечь границу, не шевельнув пальцем, не сделав ни единого шага! Разом оставить позади все опасности, все минные поля!
При тусклом свете станционного фонаря вывинчиваются болты и снимается задняя крышка. «Медведь» освещает карманным фонарем наше убежище. Что ж, выглядит вполне приемлемо. Мы, пятясь, забираемся туда. Сначала ноги, потом корпус и наконец голова. Укладываемся поудобнее. Вполне сойдет, если учесть, ради чего это делается! Я уже заранее подготовил продолговатую полосу материи, которую до этого использовал для тепла как шарф. Сложив несколько раз, я подкладываю ее под нижний край закрывающего наш тайник щита, чтобы получившаяся щель обеспечивала дополнительный доступ воздуха. Сердца наши полны радости и надежды: как нам сказали, мы не первые «зайцы», проскальзывающие таким способом под носом у польских пограничников.
Поезд трогается. Господи! Ты несешь нас на руках своих! Все складывается как по заказу, как по плану невидимого режиссера. Безгранично мое доверие к тебе, Отче!
Время от времени я выглядываю через отверстие для болта. Сумерки длятся долго из-за начавшегося дождя. Очень кстати! Пограничники не станут слишком усердствовать. Будут думать, как бы поскорее вернуться в свое сухое уютное помещение к прерванной карточной игре или чтобы вздремнуть еще часок.
Нам же спать нельзя. Да мы и не чувствуем усталости. Нервы и мышцы расслаблены и напряжены одновременно. Предчувствие скорой свободы воодушевляет меня.
- Виллем, ты там не заснул? Смотри не спи! Вдохни-ка лучше свежего воздуха!
- Вот еще выдумал! Не до сна мне. В мыслях я уже у себя в Ростоке. Так что за меня не беспокойся.
- Отлично! Но все-таки лучше, если мы будем следить друг за другом. Согласен?
Через много часов, когда мы уже потеряли ощущение времени, поезд останавливается и стоит довольно долго. Может быть, мы уже в Кюстрине? Тогда сейчас должен быть мост через Одер. Нет, моста еще нет. Значит, нужно ждать следующей остановки.
Наконец-то мост! Я узнаю об этом по гулкому стуку, какой производят колеса, катящиеся по гигантским стальным конструкциям железнодорожного моста. Этот стук музыкой звучит в моих ушах. Позади за Одером остается Восток с его добросердечием и непредсказуемостью.
- Виллем, мы уже на другой стороне! Мы на свободе!
- Понял я, понял! — отзывается он без особого энтузиазма.
- Ты что, не рад? Я просто вне себя от счастья!
- Поскорее бы выбраться из этого капкана! — добавляет он измученным голосом. Я наконец-то догадываюсь о его состоянии. Виллем куда крупнее меня, и ему гораздо труднее так долго находиться в этом тесном пространстве.
Слава Богу, нам не приходится ждать до самого Берлина. Отъехав достаточно далеко от границы, наши спасители изображают вынужденную остановку и извлекают нас на свет божий.
Ну что, жив еще? Тринадцать часов вы там протряслись. Молодцы, выдержали! Теперь для начала по глотку горячего кофе. Вы его вполне заслужили.
Мы с благодарностью трясем руки нашим бескорыстным спасителям. Но пора двигаться дальше... Берлин все ближе. Сады с расположенными в них виллами постепенно сменяются большими городскими постройками: многие из них разрушены, уцелевшие возвышаются во весь рост, заслоняя горизонт.
По обе стороны пути вдруг появляется множество людей. Почти одни женщины и дети. Что происходит? Вскоре мы понимаем, в чем дело: они вышли, чтобы добыть пару кусков угля. Наш кочегар уже взялся за свой совок и кидает уголь на обе стороны дороги. Берлинцы знают об этом. Наблюдатели с верхних этажей сообщили о приближении нашего поезда. Людям нужно запасаться топливом на зиму.
На главном вокзале мы с Виллемом прощаемся с железнодорожниками и друг с другом. В благодарность я предлагаю нашим перевозчикам имеющиеся у меня злотые. Но они принимают их только при условии, что я возьму у них взамен немецкие марки. Что ж, это весьма кстати. Мне не придется писать прошения, чтобы получить билет до Рудольштата, и потом долго ждать — я смогу сам купить билет. При расставании железнодорожники предупреждают нас, что здесь, в русской зоне, полиция задерживает всех, у кого нет установленных документов. Неужели и здесь придется спасаться от преследования!?
В Халле у меня пересадка. Чтобы избежать проверки, я перехожу через многочисленные железнодорожные пути, не подумав, что как раз именно этим могу привлечь к себе внимание. К счастью, все обходится благополучно. Когда перрон пустеет, я начинаю искать свой поезд. В этот день мне удается доехать только до Вайсенфельса.
В Вайсенфельсе у вокзала стоит барак Красного Креста. Здесь я могу переночевать без всяких формальностей и даже получаю чашку чая с бутербродом. Вот это, я понимаю, забота о человеке!
Ранним утром просыпаюсь: у входа в барак какое-то оживление. Смываться и побыстрее! Я мгновенно одеваюсь и выпрыгиваю через окно, чтобы избежать контроля документов.
К полудню доезжаю до Шварцы. Здесь должен жить Ойген — мои друг молодости из Нюрнберга. Во время войны я с ним переписывался и хорошо запомнил его адрес. И действительно, он оказывается дома, а не где-нибудь в лагере. Увидев, во что превратилась моя рубашка, он открывает шкаф, достает оттуда более приличную и отдает мне.
Он как раз собирается идти косить траву, и я охотно берусь ему помочь. Вот только коса у него какая-то странная: то и дело зарывается в землю. Правда, только когда находится в моих руках.
Вечером мы долго разговариваем, вспоминая о временах, когда мы были полны прекрасных идеалов и мечтали о светлом будущем. То, что я тогда, в 1934-м, по призыву Гитлера вместе со всем нашим кружком по изучению Библии вступил в гитлер-югенд, было вполне естественно. Как и Ойген, я был тогда убежден, что придет день, когда Германия мирным путем завоюет достойное место в мировом содружестве государств. Теперь же Ойген, как и я, с горечью вспоминает о том, как мы были обмануты нашим «фюрером». Он был ранен под Москвой, и то, как его, беспомощного, бросили товарищи, навсегда подорвало в нем веру в «сплоченное общей судьбой содружество» немцев. Спастись ему тогда удалось лишь благодаря случаю.
Под впечатлением нашего с ним разговора родилось это стихотворение:
Обман
«Тебе, любимая Отчизна,
я посвящаю свою юность,
вступая в ряды
твоих молодых рыцарей.
Я всегда готов к борьбе за то,
чтобы поднять немецкую жизнь
из мрака, в котором она пребывает,
к солнечному свету».
Эта клятва верности
обратилась военной присягой.
«Великий полководец» с ухмылкой
отправил нас в бой.
Ловко окутав нас ложью,
он сумел представить
начатую им агрессию
оборонительной войной.
И мы, обманутые лживыми речами,
увлеченные лицемерными лозунгами,
вообразив себя героями,
отправились в смертный бой.
Шварца, август 1946
На следующее утро я прощаюсь с Ойгеном. У меня еще осталось немного денег, и я покупаю билет до Хильдбургхаузена. В этом городке жил один из моих товарищей по эскадрилье — Вальтер Д. Его мать, которую я нахожу по известному мне адресу, сообщает печальную новость. Вальтеру удалось вернуться домой после конца войны, но когда американцы ушли из Тюрингии, передав ее русским, те забрали его и отвезли неизвестно куда.
Мать Вальтера знает одного человека в Файльсдорфе, который за деньги тайно переправляет людей в Баварию. По моей просьбе она сводит меня с ним. Поскольку я не могу уплатить ему нужной суммы, он соглашается довести меня только до баварской границы, которая расположена совсем рядом.
Мне повезло, что место моего жительства находится в Баварии, поскольку восточная зона, как я понимаю, вынуждена идти по стопам Советского Союза.
Вечером 19-го августа, в воскресенье, я отправляюсь в соседний поселок, где живет мой проводник. Он дает мне несколько часов поспать. В два часа он поднимает меня. Мы выходим из дома и идем вдоль кустов по плавно поднимающемуся склону. После часа ходьбы мы останавливаемся, и мой спутник объясняет мне, как идти дальше:
- Отсюда вперед еще метров сто до гребня этого холма. Немного не доходя, ты должен остановиться и ждать, пока по верху пройдет пограничный патруль. Жди спокойно, и как только они пройдут, спускайся на ту сторону, пока не дойдешь до ручья. Перейдешь его — и ты уже в Баварии. Желаю удачи!
Рукопожатие на прощание — и вот я уже один. Затаившись в кустарнике, жду, пока пройдет патруль. Легкий, почти неслышный треск ветки извещает меня о его приближении. Но что это — они идут не по гребню, а прямо на меня! Пограничники проходят совсем рядом. Их двое. Хорошо, что с ними нет собаки. Видимо, в ночное время они патрулируют без собаки. Не проронив ни слова, солдаты проходят мимо и исчезают во мраке.
Я выжидаю несколько минут и решительно, но без излишней спешки направляюсь вперед. Вот я перевалил через гребень. Спускаюсь вниз. Здесь должен быть ручей. Но никакого ручья я так и не замечаю. Наверно, он был такой маленький, что я перешагнул через него, не заметив в траве. Поскольку снова начинается подъем, я решаю, что ручей уже остался позади. Но это теперь неважно. Главное, я нахожусь уже на баварской земле — земле, где меня ждет свобода.
Начинает светать. Я приближаюсь к лесу. Пройдя по нему, через некоторое время оказываюсь на поляне. Здесь я опускаюсь на колени и благодарю Создателя за то, что он не покидал меня на моем трудном пути. Путь мой к дому не был прямым, но я прошел его и добрался до родной земли целым и невредимым. Еще немного, и я смогу наконец обнять своих родных!
Я выхожу к какой-то деревне. На табличке название: «Эльза». Я слышу звук трактора и вижу фермера, выезжающего на тракторе со своего двора.
- Привет! Я уже в Баварии или еще нет?
- А где же еще? Куда тебе нужно? Я еду в Кобург, могу прихватить!
Так я добираюсь до Кобурга. На остаток моих «восточных» денег, которые принимают и здесь, покупаю билет до Турнау. Живущие здесь родственники помогают получить временные документы. Я провожу у них два дня. В эти дни у меня складывается стихотворение, выражающее благодарность, которую я испытываю за все, произошедшее со мной:
Последний прыжок
Как ребенок, взобравшийся на крышу
высокого дома, охваченного пламенем,
решается на спасительный прыжок
в руки ждущего внизу отца,
так решился и я, назло грозящей гибели,
вырваться из-за колючей проволоки
русских лагерей.
Бережно поддерживала меня
подхватывала рука Господа,
когда мой путь преграждали
стены, западни и ледяные проруби.
И даже в последний момент
я был на волоске от гибели,
когда, лежа на животе
в нескольких метрах от границы,
замерев от страха, следил
за приближающимися пограничниками.
Они шли прямо на меня, и мое сердце
колотилось с такой силой,
что, казалось, они не могли не услышать...
Но они не взглянули в мою сторону,
как будто и им не хотелось
под конец все испортить.
Турнау, август 1946
Почти пятьдесят лет я не расставался с мыслью, что должен подробно рассказать обо всем, что произошло со мной в те дни. Господь дал мне силы выполнить этот долг. Благословенно имя Его!
Нюрнберг, 15 мая 1994 г.
Об авторе
Ханс Лоттер родился в 1917 году в Нюрнберге. С 1941 года и до конца войны воевал на Восточном фронте. После капитуляции Германии оказался в русском плену на территории Украины. В начале 1946 года ему удалось бежать.
После войны Лоттер получил педагогическое образование и более тридцати лет работал школьным учителем. Ханс Лоттер выпустил несколько поэтических сборников и книгу воспоминаний «Укажи мне путь, Отче!» Он живёт в Нюрнберге. У него трое детей, внуки и правнуки.
Приложение 1: Географические карты местностей, где происходят описываемые в книге события
Приложение 2: Стихи Х. Лоттера в немецком оригинале
Arbeitsdienst ohne Fron!
Wir hätten uns in Lernende verwandelt.
Doch wenn ihr uns wie Sträflinge behandelt,
die herrisch angetrieben werden müssen,
dann reden wir euch Treibern ins Gewissen.
Nicht hartes Wort soll uns zur Arbeit zwingen!
wir kamen her, sie freudig zu vollbringen.
Ihr schüttet Sand statt Öl in das Getriebe,
wenn ihr den Schwung erstickt. Euch selbst zuliebe
und nicht zuletzt zum wohl des Vaterlandes,
vertraut doch mehr auf unser angespanntes
und willig mitgebrachtes Leistungsstreben!
Was wär das ohne Freud und Freiheit für ein Leben?
Burkhardsdorf, Mai 1937
Moloch Krieg
Schwer wog dein letzter Brief durch jene Frage,
ob wir uns wohl noch einmal wiedersehn.
Getrennt durchlitten wir die schwarzen Tage
der Flucht, und nie war mein Zurseitestehn
so dringend wie an jenem Jännertag,
da Schlesiens Widerstand zusammenbrach.
Welch Zerrbild von dem Dienst am Vaterlande,
das Frau und Kinder nicht mehr schützen kann,
wenn der Soldat, sich lösend vom Verbande,
weil er auf kühne Eigenhilfe sann,
indem die Seinen er zu retten sucht,
am Galgen baumelt wegen Fahnenflucht!
War es nicht feig, den Ausbruch nicht zu wagen,
der freilich keine guten Chancen bot,
da Kettenhunde auf der Lauer lagen,
den Knilch zu fangen lebend oder tot?
Der Knilch bedachte das und ließ es sein.
So bliebst in deinem Elend du allein.
Ich sehe dich mit rasch geraffter Habe,
den Kleinsten auf dem Arm, vom Hofe ziehn,
das Mädel links und rechterhand der Knabe.
wie wolltet ihr den Panzern noch entfliehn?
Ich kenne es, wie schnell und tigergleich
sie rollen Über Heide, Hang und Teich.
Ich ahne, wie am Fluss der Treck sich staute,
wie nächtens näherdrang der Lärm der Schlacht,
bis unerträglich spät der Morgen graute,
und wie ihr rasch ersehntet neue Nacht,
weil wie als Ausgeburt der Phantasie
das Wasser u n d das Land Fontänen spie.
Die Brücke hielt. Wer nicht, im Schnee erfroren
zurückblieb, kam heilfroh in Dresden an
zur rechten Zeit, in Höllenglut zu schmoren,
die dort mit jener "Christbaumnacht" begann,
als über Churchills ehrenwertem Ziel
Dantes Inferno jäh vom Himmel fiel.
Wie Lähmung legte sich die Schauerkunde
auf jeden, der die Seinen in der Stadt
vermuten musste. Grauenhaft zugrunde
ging alt und jung in diesem Flammenbad,
das einem Riesenkrematorium
so grausam ähnlich war... Wir denken stumm
an jenen Götzen, den Semiten ehrten,
obwohl er Menschen fraß. Als solche Art,
als Moloch, dem wir Blinde Raum gewährten,
hat sich der Krieg am Ende offenbart.
Sein hohes Ziel, es war ein Trugbild nur;
wir sehn bestürzt nur der Verwesung Spur.
Schweidnitz 6.5.1945
Vorm Eingriff
Schwäche, Vorgeschmack
letzter Stille!
Lahmgelegter Wille
in dem Wrack.
Noch quält faules Blut
sich durch Glieder,
doch die Augenlider
hebt kein Mut.
Lust wird Tand. Es mischt
Wein von gestern
sich ins Mahl, das Schwestern
aufgetischt.
Maßlos lästig plärrt
aus dem Hörer
als Gedankenstörer
ein Konzert.
Selbst der Sonne Licht
schmerzt wie Säure.
Alles Liebe, Teure
tröstet nicht.
Vor mir düstrer Strand.
Stumme Rufer
stehn am andern Ufer
unverwandt.
Grenzenlos allein,
ohne Wehe,
fast mechanisch gehe
ich hinein.
Kalte Flut umdroht
schon den Schwimmer.
Rettung gibt es nimmer
ohne Boot. –
Aus dem fahlen Dunst
greifen Hände,
und es schafft die Wende
Arztes Kunst,
wehret einmal noch
Gräbers Spaten.
Todeskandidaten
sind wir doch.
Herren des Schicksals
Es scheitert alle menschliche Vernunft
an dem Geheimnis jener Seelengüte,
die manche Menschen hin zur vollen Blüte
entfalten. Nicht als Glieder einer Zunft
sind sie zu finden, noch an Tempelpforten
gemächlich zählbar, noch erkennt man sie
an umgehängten Bändern und an Orden,