В конце марта мы покидаем лагерь. Нам возвращают отобранное у нас имущество и сажают в кузов военного пикапа. С нами садятся и двое охранников. Фриц, как житель здешних мест говорящий немного по-польски, безрезультатно пытается выяснить, куда нас везут. Эта неопределенность заставляет меня с особым вниманием следить за направлением нашего движения. Это оказывается несложным благодаря переменной облачности, позволяющей определять положение солнца. С облегчением я устанавливаю, что мы направляемся на северо-запад. И, конечно же, радуюсь каждому километру, который не придется идти пешком. На одном из дорожных указателей я вижу название «Ольштын». Фриц объясняет, что это польское название Алленштайна.
И действительно, целью нашей поездки оказывается Алленштайн. Мы останавливаемся возле большого солидного здания. Нам приказывают слезть и ведут по широкой лестнице внутрь. Здесь у нас снова отбирают наше добро. И на этот раз мне удается сохранить при обыске обручальное кольцо и «рыцарский крест». К моему удивлению, нам намазывают пальцы черной краской и берут отпечатки пальцев. Подумать только! Как будто мы преступники! Я только качаю про себя головой. Но немного подумав понимаю, что эта мера вовсе не так возмутительна, как мне показалось. Более того, она даже оправдана, поскольку немало наших вояк, совершивших в годы войны ужасные преступления, наверняка пытается теперь скрыться от возмездия, спрятаться под чужими именами. А найти их необходимо!
С нами обращаются с учетом текущих обстоятельств вполне вежливо. Никого не бьют, не пытают. Вот только помещают нас в довольно тесный неотапливаемый подвал. В окне решетка, стекло выбито. От стенки до стенки — сплошные деревянные нары: по крайней мере не придется спать на полу. В углу — параша. Кроме этого — ничего. Нам выдали только ложки и миски для еды. Воды в подвале нет.
Да, вот это они нам устроили! Так что благоволением здесь и не пахнет. Такое обращение вызывает во мне внутренний протест: за что с нами обращаются как с преступниками? Когда я выражаю свое недовольство охраннику и спрашиваю, почему нас заперли в тюрьму, он делает вид, что не слышит.
Я до конца осознаю весь ужас нашего положения после разговора с двумя соседями по камере, которые уже находились тут к моменту нашего появления. Один из них поляк, другой — немец из Лыка. После конца войны он увел бесхозный трактор и спрятал его где-то. Это обнаружили и обвинили его в хищении государственного имущества.
Что в их рассказе особенно ужасает, так это то, что оба они находятся здесь уже целый год без всякого суда и приговора. Более того, их было здесь трое, но полгода назад третий заболел. Ему не оказали никакой медицинской помощи, и он, так и не вызвав к себе никакого интереса, ушел бесследно в мир иной. Вот такие у нас перспективы... Неужели и нам троим предстоит месяцы, а может быть, и годы просидеть здесь, утешаясь разве что тем, что нас не заковали при этом в цепи? Хоть бы узнать, сколько нам здесь мучиться. Самое ужасное — это неизвестность! Выйдем ли мы отсюда когда-нибудь? Или, не дождавшись, протянем здесь ноги?
Во всяком случае голодом нас морить не собираются. Как и в России, нас обеспечивают постоянным рационом. С той приятной разницей, что суп, хотя и без мяса, но источает роскошный мясной аромат, и хлеб — не какая-то безвкусная серая масса, а настоящий, выпеченный в профессиональной пекарне хлеб. Поскольку при этом нам не приходится ежедневно выполнять богатырские нормы на лесоповале, при таком питании мы не испытываем мучительного голода.
Тоненьким лучиком надежды для нас служит то, что с нашей тройкой поступают немного иначе, чем с двумя «стариками». Так, через пару дней нас выводят наружу, сажают на телегу и везут на окраину города. Здесь мы слезаем с телеги и оказываемся среди покрытых первой свежей зеленью берез. Какая чудесная смена обстановки! Из темного холодного подвала — в ликующую весну! Спасибо за такое благодеяние.
Разумеется, эта перемена вызвана не столько заботой о состоянии нашего духа, сколько необходимостью выполнить кое-какую работу, связанную как раз с этими березами.
- А ну-ка, залезайте на деревья! — вырывает нас из блаженного погружения в природу красноречиво подтвержденный жестом руки приказ.
Понятно, им нужны зеленые ветки для веников, — объясняет нам осведомленный в местных обычаях Фриц.
Похоже, что оба моих сокамерника играли в индейцев гораздо чаще, чем я. Обхватив довольно толстые стволы деревьев руками и ногами, они карабкаются вверх. Конечно, не так ловко, как обезьяны, но все же без особых трудностей добираются они до середины дерева.
Я был в гимназии отнюдь не из худших на спортивных занятиях и влезал положенные три раза на стальной шест. Но здесь ведь не шест! Напрасно пытаюсь я подражать своим не посещавшим гимназий товарищам по несчастью. Не помогают ни ругань, ни угрозы поляков поджечь огонь под моим «тяжелым» задом. От рукоприкладства они все-таки воздерживаются и удовлетворяются тем, что дают мне задание собирать на земле ветки, которые сбрасывают сверху более ловкие, чем я. Увы, подвел я на этот раз своего учителя физкультуры господина Бляба, оказался недостоин его похвал
Эх, если бы почаще удавалось вдохнуть свежего воздуха! В серые будни, которые мы проводим в своей камере, единственное, что остается — это четыре шага в одну сторону, четыре в другую, да еще раздумья. Разговариваем мы мало. И ни клочка бумаги, ни огрызка карандаша... Для меня это пытка,
В сотый раз я декламирую вслух запомненные в школе стихи: «Шелестят по ночам на Бузенто в Козенце...», «ἄνδρα μοι ἔννεπε, μοῦσα, πολύτροπον...», “Dans le clocher de mon village...», «In caput alta suum labentur ab aequore retro...» и так далее.
Такие сохранившиеся в памяти обрывки — настоящее сокровище. Я придумываю и другие способы дать пишу томящимся в бездействии мозгам. Например, заставляю себя вспомнить, что происходило в этот же день ровно год назад. И вспоминается мое чудесное спасение под ливнем бомбовых разрывов.
Все встает перед моими глазами, как будто это случилось вчера. Я получил в тот день задание лететь с аэродрома Данциг-Лангфур на Брюстерорт (ныне — Приморск в Калининградской области), находящийся на северном берегу полуострова Замлянд, чтобы оттуда выполнять разведывательные полеты в районе Кёнигсберга. Мой «фокке» стоит в боксе, защищающем его от осколков советских снарядов. Поскольку наш вылет задерживается из-за нелетной погоды в месте назначения, пехотный генерал, командующий обороной Данцига, отправляет меня со всем экипажем в окопы:
- Мне дорога каждая пара рук, способная держать винтовку. В любую минуту окружающие нас русские могут начать лобовую атаку.
Да, попали мы в переделку... Если они сейчас с криками «ура!» бросятся на нас, живыми нам отсюда не выбраться. Когда часа через два приходит сообщение, что погодные условия позволяют совершить промежуточную посадку на аэродроме Нойтиф в районе Пиллау (Балтийск), генерал разрешает нам покинуть позицию и мы стартуем. В Нойтифе по какому-то наитию я сажаю самолет на самом дальнем краю летного поля, хотя при этом мы оказываемся далеко от здания, где находится командование аэродрома, куда мне нужно явиться для доклада.
Поскольку по взлетно-посадочным полосам ходить не положено, я спокойно обхожу поле по краю. Метрах в трехстах в стороне нежатся в лучах весеннего солнца возле своего орудия зенитчики. Внезапно они вскакивают и занимают свои места у орудия. Я поднимаю глаза к небу и замечаю приближающуюся на высоте порядка трех тысяч метров большую группу самолетов. Их около тридцати, этих похожих на серебряных рыбок машин. Наши это или нет? Раньше чем я успеваю разобраться до меня уже доносится все более усиливающийся звук падающих бомб. О боже! Где здесь найти укрытие? Кругом все гладко как на гладильной доске.
И что же замечаю я в этот момент метрах в двадцати от меня? Как подарок свыше стоит там колодец! Да, да, на вид обыкновенный колодец с бетонным кольцом высотой побольше метра. Скорее запрыгнуть в него, и плевать, какой он там глубины! В несколько прыжков я оказываюсь возле бетонной стенки и перемахиваю через нее. Колодец оказывается высохшим и совсем неглубоким. Я присаживаюсь на дне и жду разрывов. Долго ждать не приходится. В то же мгновение наверху разражается настоящий ад. Ливень из не менее чем трехсот осколочных бомб превращает аэродром в хаос из вспученной земли, обломков и горящих самолетов, вздымает тучу дыма и пыли.
Я сижу, заткнув уши большими пальцами, и думаю про себя: я жив! Цел и невредим! Наконец все стихает. Я вылезаю из своего укрытия и оглядываюсь. Метрах в четырех от меня воронка — здесь совсем рядом со мной упала одна из бомб.
Как я узнал через много лет, спасший меня тогда «колодец» был на самом деле одним из многих одноместных укрытий, какие по распоряжению командования выкалывались во всех районах повышенной опасности. Здесь же, среди песчаных дюн, такая «дыра» была снабжена сверху бетонным кольцом для защиты от засыпания песком, из-за чего я принял ее за колодец...
Теперь я могу продолжить свой путь к уцелевшему зданию командования аэродрома. Выполнив там необходимые формальности, я возвращаюсь к своему экипажу, который тоже остался целым и невредимым благодаря тому, что я посадил самолет на самом краю взлетного поля.
Аэродромная обслуга быстро приводит в порядок взлетно-посадочную полосу, и мы можем продолжить свой маршрут. После короткого полета приземляемся в Брюстерорте. Однако наше пребывание здесь оказывается недолгим. Уже во время первого ночного разведывательного полета в хвостовое оперение попадает заряд, выпущенный из нашей же зенитки, и это несмотря на то, что мы, как положено, выпустили опознавательную сигнальную ракету. К счастью, несмотря на дыру величиной с тарелку, самолет не потерял управления, но после приземления потребовался серьезный ремонт, конца которого мы не дождались.
Нам приказали прибыть в Пиллау, где посадили на уже перегруженный корабль, отправляющийся в Штральзунд. В пути нас преследовала русская подводная лодка, та, жертвой которой перед этим оказался знаменитый «Вильгельм Густлофф», вывозивший беженцев и раненых из отрезанной русскими Восточной Пруссии. К счастью, нас избавил от такой же участи опустившийся на долгое время туман, и наша посудина благополучно добралась до места назначения. Из Штральзунда нас направили в место, где началась описываемая мною история — в Швайдниц.
Так в моих воспоминаниях замкнулся круг произошедших за год событий, и воспоминания эти осветили мою мрачную камеру светом надежды, что и на этот раз Господь не оставит нас в беде.
Вера дала мне силы и терпение, чтобы вынести пытку неизвестностью, которой подвергли нас поляки, заперев в темном подвале. Я научился не роптать на судьбу, а, возложив всю надежду на Бога, целиком доверяться ему. Я нашел тогда где-то в глубине сознания точку опоры, которая помогла мне установить на всю жизнь некий масштаб, позволяющий правильно оценивать и, не впадая в отчаяние, переносить кажущиеся абсолютно безнадежными ситуации.
Этот урок терпения, веры и надежды продлился недолго. Уже через четыре недели — по-видимому, столько времени понадобилось, чтобы проверить наши отпечатки пальцев — нас троих выпускают из камеры. В неурочное время, часов в одиннадцать утра, раздается звук ключа, поворачиваемого в замке, нас вызывают по именам. Получив обратно отобранное у нас имущество, мы понимаем, что пришла пора распроститься с нашей «гостиницей».
В тюремном дворе стоит запряженная лошадьми телега. Нам приходится найти себе место среди погруженных на нее мешков. На козлы садятся два польских охранника — один, чтобы управлять лошадьми, другой лицом к нам. Некоторое время ничего не происходит, приходится ждать. Наконец появляется одетый в черное пожилой мужчина и влезает к нам на телегу. Ему подают красивое мягкое покрывало, и вот мы уже едем — сначала по булыжной мостовой, затем по полевой дороге в восточном направлении.
- Я пастор из Клебарки, так называется сейчас Клееберг,— начинает разговор наш спутник.— Наш управляющий разрешил мне съездить в город, чтобы сделать кое-какие покупки. Теперь вот возвращаюсь обратно. Мне сказали, что вы немцы,— добавляет он с вопросительной интонацией.
Музыкой звучит в наших ушах его немецкая речь, и мы охотно рассказываем ему о себе. Он, в свою очередь, рассказывает, что он мазурский немец и что поляки оставили его пастором, которым он был здесь еще с довоенных времен, поскольку во время гитлеровского правления он вел себя лояльно по отношению к полякам.
- Никто из вас случайно не музыкант? — спрашивает он с надеждой в голосе.
- Я музыкант! — неожиданно заявляет Фриц, хлопая себя по груди, хотя все его отношение к музыке состоит в том, что он обожает изображать некое подобие музыкальных мелодий на губной гармошке,
- Ах, какая удача! Вы, наверное, сможете починить мой орган. Он вот уже с самого конца войны не издает больше ни звука. Так что вы послужите Господу нашему и заодно окажете мне большую услугу.
- —.Само собой разумеется! Мы с радостью сделаем это для вас,— с энтузиазмом заверяет его Фриц.
- Я попрошу управляющего, чтобы вас прислали ко мне в ближайшее воскресенье,— отвечает на это пастор.
Мы с Симом с удивлением прислушиваемся к разговору и стараемся не показать, что чувствуем себя не очень уверенно в роли специалистов по ремонту органов. Но мы уже знаем по опыту, что если имеется какой-то шанс улучшить свое положение, то всегда лучше переоценить свои возможности, чем недооценить их.
Приехав в имение, которое раньше принадлежало прусскому юнкеру, а теперь стало государственным хозяйством, мы узнаем, что нас направили сюда в качестве дешевой рабочей силы. Здесь уже работают женщины, польки и немки, но есть работы, такие, например, как переноска тяжестей, которые им не по силам.
Нас поселяют в кирпичной постройке, в которой раньше жила прислуга. В помещении довольно затхлый дух, но все равно мы очень довольны случившейся переменой обстановки. По нашей просьбе нам выдают одеяла. Мы находим солому и устраиваем себе место для спанья, отгородив часть комнаты прибитыми к полу планками.
Вскоре мы с радостью обнаруживаем, что с питанием здесь все в порядке: много молока, большие куски хлеба с маслом, вдоволь ячневой и овсяной каши. В обед мы получаем даже сушеную, хотя и немного лежалую, рыбу с картошкой. По воскресеньям в супе можно обнаружить кусочки говядины.
Мне поручают ухаживать за парниками и, разумеется, должным образом их поливать. Для этого я использую два сорокалитровых молочных бидона, которые подвешиваются на старинное коромысло. Воду приходится приносить из расположенного метрах в восьмидесяти пруда. Поскольку коммунизм отменил крепостное право, рабство и эксплуатацию, меня не заставляют наполнять бидоны до самых краев, а иначе пришлось бы таскать по сотне килограммов за раз. Да и вообще никто за мной не надзирает. Главное, чтобы все хорошо росло. Я ловлю себя на том, что даже насвистываю во время работы. И все это, конечно, благодаря тому, что и я сам, и управляющий довольны моей работой.
Время от времени, правда, приходится выполнять дополнительные обязанности. Например, перелопачивать зерно в бесконечно длинном хранилище. Или, наполнив зерном мешки, сносить их вниз по крутой узкой деревянной лестнице, рискуя свалиться и сломать себе шею. Эти огромные мешки весят добрых три четверти центнера. Сам удивляюсь, как мне удается удержаться на ногах и не свалиться под таким грузом.
Как-то меня посылают к дому управляющего. Здесь лежат три длинных толстых березовых бревна. Я должен распилить их и потом наколоть дров. Для начала хотя бы одно из них. Работу эту я выполняю с удовольствием, и не только потому, что на небе сияет солнце, но и благодаря заботам жены управляющего, которая время от времени приносит мне то пахту, то бутерброды с колбасой. Она жалеет беднягу, то есть меня, который весь в поту надрывается у нее под окном. Ах, добрая душа! Нет, не стану я выдавать ей маленького секрета, что потом я обливаюсь не столько от тяжкого труда, сколько от палящих лучей солнца
Все хорошо, вот только питьевую воду приходится доставлять издалека. Раз в несколько дней Фриц и Сим запрягают свою клячу в повозку с полуторатонной цистерной и отправляются за водой к отдаленному колодцу. Однажды мне пришлось заменить Сима Фриц ведет лошадку под уздцы, а я тащусь позади, потому что не очень-то усидишь на огромной бочке, трясущейся прямо через поле, по самому короткому пути к нашей цели.
Воду приходится доставать с помощью ведра, прикованного к цепи, наматываемой на барабан. В ведро входит не больше пятнадцати литров, поэтому опускать и поднимать его приходится добрую сотню раз. Я принимаю от Фрица полные ведра, поднимаю их и выливаю в цистерну. От такой работы на руках у меня быстро вздуваются волдыри.
Но в остальном это приятная спокойная работа Никто нас не подгоняет. В любой момент можно остановиться, передохнуть. На обратном пути пребывающий в отличном расположении духа Фриц напевает свою песенку:
Ты вези, моя лошадка, о-го-гой!
Если с горки, оба рады мы с тобой.
Если в горку нам с тобою, настроение другое...
Ты вези, моя лошадка, о-го-гой!
Мы чувствуем себя счастливыми, довольными собой и всем миром.
Наступило воскресенье. Пастор не забыл о своем намерении и вызвал нас к себе. Со смешанными чувствами приближаемся к месту, где нам предстоит продемонстрировать свое мастерство. Сопровождавший нас охранник, доставив нас на место, отправляется по своим делам. Наверное, у него где-то поблизости есть подружка. Пастор без промедления ведет нас в церковь, прямо к забастовавшему органу.
С первым этапом работы — очисткой мехов от наслоений пыли и паутины — мы справляемся без труда. Фриц с самого начала предположил, что причина поломки органа должна быть где-то здесь. И он оказался прав. Мы обнаруживаем в мехах дырку от пули. Ага, пуля влетела здесь, но ведь где-то она должна была и вылететь. И действительно, с противоположной стороны имеется большее по размеру выходное отверстие.
- Господин пастор! Э-гей! Подойдите, пожалуйста, сюда! — кричим мы втроем пастору, который прогуливается внизу между рядами скамей и разговаривает сам с собой, а может быть, молится. Услышав наш зов, он поднимается к нам.
- Что уже починили? — спрашивает он.
- Еще нет, ваше преподобие. Нам нужны материалы, такие, как для ремонта велосипедной камеры. Вы можете их раздобыть?
- Постараюсь,— отзывается ободренный нашим уверенным деловым видом заказчик и поспешно удаляется в сторону деревни.
Минут через пятнадцать он возвращается, издалека показывая нам свою добычу в поднятой вверх руке. Поблагодарив, мы берем у него небольшую коробочку.
Самое трудное теперь — приклеить заплаты с внутренней стороны отверстий, через которые выходит воздух. Припасенные мной ножнички помогают расширить эти отверстия. Приходится повозиться, но в конце концов мы справляемся с задачей. Для надежности — и чтобы придать законченный вид нашей работе — мы заклеиваем поврежденные места также и с наружной стороны.
С бьющимися в волнении сердцами приступаем к проверке результатов. Мы с Симом качаем мехи, а наш «музыкант» с решительным видом нажимает на клавиши. Прекрасный мощный звук наполняет помещение церкви.
Встрепенувшийся при этих звуках пастор откладывает библию, которую он перелистывал, и стрелой взлетает к нам наверх. Полный благодарности и радости, он обнимает нас одного за другим. Лицо его сияет от счастья. В знак своей признательности он приглашает нас к себе на чашку кофе в следующее воскресенье. Это приглашение сыграло важную роль в планах побега, которые я к этому времени вынашивал.
На обратном пути я хлопаю виновника нашего успешного предприятия по плечу:
- Ну, Фриц, ты молодчага! Отчаянный парень! Счастливчик! Вот так запросто и Богу послужил, и его слуге помог! С тобой и лошадей красть не страшно! Заслужил ты благодарность, да и не только нашу. Представь себе, с каким энтузиазмом запоют теперь наши братья и сестры во Христе во время воскресной службы! С таким, как ты, только горы двигать!
Я еще этого не знаю, но приближается куда более счастливый для меня день — незабываемый день 15 мая 1946 года, когда я узнаю, что моя семья уцелела в ужасные дни крушения и бегства. А узнал я это так.
Когда я пилил березу, о чем шла речь немного раньше, жена управляющего поинтересовалась, есть ли у меня семья. Отвечая ей, я, воспользовавшись случаем, спросил, не найдется ли у ее супруга листа бумаги, карандаша и почтовой марки для письма. Уже на следующий день я получил то, о чем просил.
Я тут же написал письмо. Но я не стал во второй раз писать в Люцине бургомистру, как, наверное, уже предположил мой читатель. Нет, на этот раз я написал семье Урбан, чтобы поблагодарить их за заботу обо мне и выразить сожаление, что, будучи так бесцеремонно уведен поляками, не смог как следует попрощаться С ними.
И вот 15 мая от них приходит письмо, в котором меня спрашивают, получил ли я письмо от жены, которое они попросили передать мне.
Это письмо от жены до меня не дошло. Никто, конечно, не стал меня разыскивать, и оно потерялось. Но теперь я знаю, что жена моя жива. От души немного отлегло. Но как бы наладить переписку с ней? Узнать, что с детьми?
К счастью, в письме Урбанов имеется помогающая мне в этом приписка:
«Многоуважаемый господин Лоттер, на всякий случай мы списали с конверта, полученного от Вашей жены, обратный адрес. Сообщаем его Вам:
Э. Лоттер, Лагерь в монастыре Требниц под Вроцлавом».
Вне себя от радости я показываю это письмо управляющему и прошу его дать мне еще бумаги для письма. С этих пор налаживается регулярный обмен письмами между мною и женой. В этих письмах мы договариваемся о том, чтобы по возможности одновременно покинуть места, где мы сейчас вынужденно находимся, и, наконец вновь соединившись, начать новую мирную жизнь.
Оглядываясь назад, я и сегодня не перестаю удивляться тому, каким чудесным образом Господь сохранил нас во всех выпавших на нашу долю испытаниях. Поскольку и судьба моей бежавшей из Силезии семьи тоже была полна неожиданных драматических поворотов. Так, они чудом спаслись от гибели во время ужасных бомбежек Дрездена. Они уцелели, когда на них напали мародерские банды на обратном пути в Силезию, хотя при этом был убит отец моей жены. Но это предмет другого рассказа.
Перед тем, как я тайно покидаю государственное хозяйство Клееберг, происходит еще один эпизод, который я не могу не упомянуть, поскольку он еще раз показывает, что человек всегда поймет человека
Эта история началась с того, что Сергей, один из наших охранников, дал мне обычное, ничего особенного не предвещавшее задание:
- Эй, Лоттер! Поле идти, свекла копать!
С этими словами он подает мне орудие, представляющее собой длинную деревянную ручку, на конце которой закреплена треугольная металлическая пластина. Это, как я узнал позже, никогда дотоле мною не виданная мотыга.
И вот я поднимаюсь на пригорок позади моих парников, где находится поле, и осматриваюсь. Да, действительно здесь растет свекла, но она еще такая молодая, мелкая. Ведь бессмысленно ее сейчас выкалывать! Нет, тут что-то не то! Я смотрю повнимательнее. Ага, они растут слишком густо! Мне когда-то приходилось слышать, что посадки нужно прореживать. Что ж, за работу: каждую вторую свеклу — долой!
Едва я начинаю, как за моей спиной раздается возмущенный крик:
- Это саботаж! Что ты делать? Давай к начальнику!
Это Сергей, который поднялся сюда вслед за мной, чтобы проследить, как я буду работать. Теперь он вне себя от бешенства. Лицо его покраснело от праведного гнева
Начальство подвергает меня суровому допросу. Единственное, что мне ясно, это то, что я что-то делал не так. Может быть, нужно было выкапывать все свеклы подряд? Или нужно было идти на другое поле?
Этот разговор продолжается довольно долго, пока допрашивающие меня не делают вывод: этот придурок, похоже, действительно не понимает разницу между выкапыванием и окапыванием (слово, которое употребил Сергей, могло обозначать и то, и другое). Таких идиотов ни в коем случае нельзя использовать на сельскохозяйственных работах. Кто знает, что он еще может учудить!
И меня отправляют в кузницу. Куда меня и отводит, наградив перед этим уничтожающим взглядом, Сергей.
Кузнец по имени Виллем, пожилой, но вполне еще бодрый немец из Восточной Пруссии, принимает меня, снисходительно улыбаясь, но моим появлением он явно доволен. Теперь ему не придется возиться здесь целыми днями в одиночестве. Работы у нас немного. Моя основная задача состоит в том, чтобы следить, не идет ли к нам в мастерскую инспектор, которого мы за его седые волосы называем Стариком. Как только он появляется на горизонте, из нашей мастерской начинает доноситься такой стук, грохот и шум мехов, что ему остается только восхищаться нашим трудовым энтузиазмом. Ковда Старик входит к нам, его взору предстает такая картина: раздуваемые мной угли раскалены докрасна, Виллем орудует у наковальни огромным молотом. Удовлетворенный, он уходит, бросив нам на прощание: «Молодцы! Продолжайте в том же духе!»
Это тянется до тех пор, пока в наше хозяйство не привозят из Америки восемнадцать здоровенных откормленных лошадей. Их растоптанные копыта величиной с суповую тарелку никогда не знали подков. Нашей спокойной жизни наступает конец. С полок снимаются стальные полосы и инструменты. Огонь в горне не должен засыпать ни на минуту. Длинными клещами я подаю мастеру разогретую полосу. Он сгибает ее, выковывает шипы, проделывает отверстия.
И вот наступает торжественный момент. Сейчас будем подковывать первую лошадь. Появился по этому случаю и Сергей. Ему интересно, как мы справимся с этими страшилищами. Виллем совершенно спокоен. Он показывает мне, как нужно держать лошадь: стоя спиной к голове животного, я должен поднять его переднее копыто до высоты моего колена. Я в точности выполняю инструкции кузнеца. И гляди-ка, это не так уж трудно. Лошадь, не сопротивляясь, позволяет проделать над собой эту процедуру. Ай да Ханнес! Так держать!
Я поднимаю ногу послушного животного на нужную высоту, но тут случается непредвиденное: лошадь медленно, но неотвратимо начинает опускать весь свой вес на мою сторону, так что я не выдерживаю и выпускаю ногу. Я пробую еще раз, собрав в кулак всю свою волю и силы, но результат оказывается тем же: лошадь опять выходит победителем.
Возмущенный моей бестолковостью Сергей отталкивает меня в сторону и с торжествующим «Вот так!» демонстрирует мне, как послушно, нисколько не налегая на него, стоит на трех ногах лошадь. Моя очередная попытка кончается тем же плачевным результатом. Сергей, скрипя зубами, отворачивается, чтобы удержаться от рукоприкладства.
Удивительные существа эти лошади! Похоже, что они могут каким-то не известным науке способом воспринимать чувства других живых существ, в особенности нас, людей. Как будто им известны произошедшие задолго до этого и в совсем другом месте события.
У меня такое впечатление, что лошадь эта знает о том, что лет девять назад в Нижней Саксонии я попытался угостить пучком травы породистого скакуна. Знает о том, как невообразимо длинно вытянулась тогда шея этого исчадия ада и его зубы впились в мое голое брюхо. Правда, до крови он не прокусил, но зловещие следы этого вероломного нападения я носил потом на протяжении нескольких недель. С тех пор я предпочитал держаться от лошадей на почтительном расстоянии. Правда, страх этот мне вроде бы удалось преодолеть, но похоже, что коняга эта разбирается в глубинной психологии, знает о многослойной структуре личности. Она ощущает мою антипатию и в отместку издевается надо мной. Сергей, в очередной раз убедившись в моей безнадежной тупости, качая головой, покидает сцену моего бесславного поражения.
Доброму старому Виллему не остается ничего другого, как заняться постройкой смирительной загородки для лошадей. Для этого в землю вкапываются четыре столба, образующих четырехугольник со сторонами, соответствующими длине и ширине лошади. Широкие доски, приколоченные по бокам, не дают ей сдвинуться в сторону. Поперечная балка, прибитая к двум передним столбам, удерживает лошадь спереди. На задние столбы ставятся металлические скобы: после того, как лошадь заходит в загородку, в них вставляется еще одна поперечная балка, которая не дает лошади отступить назад.
Пятый, более высокий столб, к которому наверху прикреплен металлический ролик, вкапывается в двух метрах позади загородки. Через ролик и переднюю поперечную балку перебрасывается веревка с петлей на конце. Теперь можно без труда поднять ногу лошади так, что она при этом остается на месте.
Вчера вечером мы закончили подготовительные работы. Пять ям для столбов выкопаны, столбы лежат наготове. Сегодня должны установить загородку. Гляди-ка, наш Сергей снова туг как тут. Наверное ему интересно посмотреть, что будет дальше. Ну что ж, смотри, не жалко!
Я с трудом поднимаю первое бревно и медленно иду к яме. Вот я уже начал опускать его передний конец в яму, поднимая при этом верхний конец. Еще немного, и столб будет на месте. Но в последний момент я вдруг останавливаюсь и, отступив назад, вновь опускаю столб на землю. Выглядит это так, как будто я просто валяю дурака. Для Сергея это уже слишком. Он начинает кричать, размахивая руками: этот немец совсем распустился — что хочет, то и вытворяет!