Обращение к моему русскому читателю

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

 

Обращение к моему русскому читателю

«Войне капут!»

За колючей проволокой

Побег

Об авторе

 

Приложение 1. Географические карты местностей, где происходят описываемые в книге события

Приложение 2. Стихи Х. Лоттера в немецком оригинале

 

Grußwort zu meinem in Russland erscheinenden Buch

 

Überwältigt von dem Schicksal, die geheimnisvolle und edle Seele von Mütterchen Russland zu lernen, fühlte ich mich nicht zuletzt aus Dankbarkeit gegenüber den russischen Bevölkerung und auch gegenüber der russischen Soldaten bewogen, die Erlebnisse auf dem Weg aus der Gefangenschaft in meine deutsche Heimat niederzuschreiben. Ich grüße meine Leser und wünsche eine unantastbare Freundschaft zwischen unseren Völkern.

 

Nürnberg, zu Ostern 2001

 

Обращение к моему русскому читателю

 

Удивительные повороты судьбы, позволившие мне узнать и полюбить загадочную и благородную душу «матушки» России, побудили меня с чувством глубокой благодарности к жителям России, а также русским солдатам описать то, что мне пришлось пережить на пути из плена в родные места.

Я рад приветствовать моего русского читателя и желаю, чтобы наши народы навсегда связала крепкая и нерушимая дружба.

 

Нюрнберг, на Пасху 2001 г.

 

Ханс Лоттер

 

Дорогие друзья,

то, о чем я здесь рассказываю, не выдумано, не высосано из пальца, а реально пережито мною. Я описал все это, поскольку чувствую, что должен показать, что Бог, который сотворил мир, создал жизнь и от­крылся людям, снова и снова проявляет себя в нашей жизни, всегда по­мнит о нас.

Пускай мы не получаем ответа на вопрос, почему наш небесный Отец кажется безучастным, когда вокруг происходит столько неспра­ведливых и необъяснимых бед, когда бесчисленное множество людей пе­реносит незаслуженные муки, умирает до времени.

Несмотря на это, мы, живущие, должны хорошенько подумать и постараться заметить, что очень часто мы оказываемся как бы под защитой ангела-хранителя и потому никогда не должны забывать о благодарности.

Даже тем, кто под грузом своих страданий и разочарований отка­зались от Бога, говорят, что он умер, я бы посоветовал еще раз заду­маться об этом. Ведь судьба каждого из нас неразрывно связана с ка­жущимися порою жестокими и роковыми судьбами всего сущего.

Неужели мы не можем доставить нашему Создателю радость, ко­торую он с самого начала ждет от нас, своих земных партнеров? Мы можем это сделать тем, что окажем бескорыстную помощь ближне­му;

тем, что разовьем те способности, которыми одарены;

тем, что с благоговением преклонимся перед окружающими нас чу­десами творения и откроем глаза, чтобы их увидеть;

тем, что мы, наперекор всем соблазнам, будем слушаться только голоса заложенной в нас совести;

тем, что мы снова и снова в наших смиренных молитвах будем стре­миться к общению с Богом.

Надо всем этим следовало бы задуматься.

Ваш Ханс Лоттер

 

 

 

Таким предстал новоиспечённый лейтенант Лоттер в ноябре 1941 года перед фотографом в Нонанкуре (под Парижем)

 

 

 

 

«Войне капут!»

 

Бу-у-ум! Глухой, повторенный эхом разрыв поднимает голубей с крыши швайдницкой кирхи. За ним следуют еще два взрыва. Очередной взрыв прогоняет остатки моего сна. «Нет, это не бомбы с русского бомбардировщика», — мелькает у меня в голове. Эта мысль возникает не из-за характера самих разрывов, а из-за нерав­номерности интервалов между ними.

Проклятье! На улице уже белый день!.. Через щель в затемне­нии проникает яркий луч весеннего солнца. Одним толчком я пере­катываюсь на другую сторону моей лежанки, поднимаю черную штору затемнения и распахиваю створки окна. Улочки маленького городка выглядят совершенно безмятежно. Я высовываюсь из окна, но так и не обнаруживаю каких-либо следов разрушения.

Вот уже две недели, как немецкое население покинуло Швайдниц, красивый городок, расположенный километрах в пятидесяти к юго-западу от Вроцлава. Жители до последнего надеялись, что Советы будут остановлены. Однако обещанное Гитлером чудо-оружие, которым партийные функционеры пытались успокоить немецкий народ — новая усовершенствованная модель ракет «Фау-1» и «Фау-2», которая должна была донести свой смертоносный груз до самой Москвы, — так и не появилось. Вместо этого восставшие как Феникс из пепла русские прорвались к Эльбе, встретились в районе Лейпцига с американцами, оставив далеко позади, как осажденную крепость, Вроцлав. Подступы к Судетам оставались пока не захваченными, однако германские силы были там настолько слабы, что Советам ничего не стоило в течение нескольких часов появиться и там.

Я быстро натягиваю одежду и бросаюсь в северную комнату, чтобы посмотреть, не видно ли чего оттуда. И тут же замечаю на противоположном берегу Вайстрица рассеивающееся облако пыли и дыма. Торопливо затолкав в карманы накидки необходимые мелочи, я отправляюсь на КП своей эскадрильи, расположенный рядом со службой полетов. Там я не обнаруживаю никого, кроме дежурного унтер-офицера.

- Скажите, Ангерштайн, что это там гремело? Прорвались рус­ские тридцатьчетверки?

- Да нет, это соседняя эскадрилья взорвала четыре своих са­молета, господин оберлейтенант. У нас тоже объявлена повышенная бо­евая готовность. Приказано готовиться к выступлению.

- К выступлению? Почему же меня никто не разбудил?

- Наш шофер не нашел вас, господин оберлейтенант. Он искал вас в доме, где вы ночевали прошлую ночь.

- Но я ведь совершенно ясно предупредил и вот здесь записку оставил, что переселился в особняк возле кирхи! Придется мне на КП ночевать, а то в следующий раз еще в списке пропавших без вести окажусь. А что с нашими «мельницами»? Тоже на воздух взлетят?

- Никак нет, господин оберлейтенант. Наши мельницы заправлены по самое горлышко. У них там горючего было на всех недостаточно. Во всяком случае, так официально объявлено.

- Ага, значит, официально. Ну а неофициально?

- Болтают там что-то о стычках и даже о саботаже...

- О саботаже? Что за дела?! А ну-ка выкладывай.

- Говорят, что из дивизии пришел приказ передислоцировать машины соседней эскадрильи в Кёниггрец, причем лишь с пило­тами и наблюдателями на борту, без бортовых стрелков. А это мо­жет означать, что некоторые господа из штаба намерены бросить своих солдат на произвол судьбы и быстренько, не рискуя влип­нуть в какую-либо катавасию, смыться на родину. Это вроде бы возмутило стрелков, и они вместе с техническим персоналом ре­шили взорвать взрывпакеты, заложенные в самолеты, чтобы наши «птички» не достались врагу в случае вынужденной посадки на вражеской территории.

- Но Ангерштайн! Это немыслимо. Может быть, это сделал какой-нибудь смутьян?!

- И так может быть. После смерти фюрера неделю назад мно­гие уже не чувствуют себя связанными присягой.

- Если допустить, что это действительно групповое выступле­ние, то это означает, что доверие между войсками и командовани­ем безнадежно подорвано. Вера и доверие могут горы двигать и выигрывать сражения, а недоверие — это гремучая смесь, которая рушит дома и подрывает скалы.

- А разве недоверие не может быть обоснованным, господин обер­лейтенант? Мы порою среди своих тоже выражали сомнение в пра­вильности некоторых решений начальства. Вспомните о Сталинграде! А вы сами разве не рисковали головой, когда совсем недавно на собрании по случаю дня рождения фюрера сказали, что войну нам уже не выиграть?

Да, я в тот момент не сообразил, что в наши дни того, кто говорит то, что думает, могут запросто повесить за подрыв боевого духа. А ведь однажды уже обжегся на этом. В 1937-м, когда отбывал трудовую повинность. Меня тогда просто бесило, что мы столько времени тратим на военные занятия и муштру. По радио, в газетах, в кинохронике — везде горделиво демонстрировали нашу военную технику и оружие. И у меня возникло подозрение, что Гитлер готовит новую войну. А я с детства ненавидел войну с ее ужасами и жестокостью. Моим идеалом был мир. И я мечтал тогда о том, чтобы послужить своей родине мирным трудом. Знаете, я ведь иногда стихи пишу. Я тогда написал одно стихотворение о том, как они не сумели оценить и использовать наш энтузиазм. Я назвал его: «По­винность — не подневольный труд»:

 

Мы охотно стали бы учениками в школе труда,

а вы нас погоняете, как заключенных, как рабов.

Надсмотрщики, где ваша совесть!?

Нас не нужно окриками гнать на работу,

мы пришли, чтобы с честью исполнить свой долг.

А вы гасите наш порыв, подсыпая песок вместо смазки.

Для своей же пользы и для блага Отчизны

положитесь на нашу готовность трудиться

с радостью и полной самоотдачей.

Настоящая жизнь — в радости свободного труда! *

Буркардсдорф, май 1937

 

* Все стихотворения Х. Лоттера даны в подстрочном переводе. Их версии на языке оригинала приведены в Приложении 2 (Прим. переводчика)

 

Мы занимались тем, что выкорчевывали пни, оставшиеся от поваленных и увезенных сосен. Однажды пошел дождь. Мои това­рищи прекратили работу и соорудили из палаточных полотен навес. Я один продолжал работать. Наш бригадир спросил меня: «Лоттер, почему вы не прячетесь от дождя?» Я ответил сердито: «Сначала нужно закончить с этим пнем. И вообще; разве не смешно преры­вать работу из-за нескольких капель влаги, когда на самом деле все это — явная подготовка к войне!»

Эти мои слова затронули очень опасную тогда тему. В те дни Гитлер изо всех сил старался показать миру, что начатое им нара­щивание вооружений служит вполне законной цели: восстановле­нию суверенитета и национального достоинства Германии.

Не прошло и часа, как я был вызван к высокому начальству и получил суровую взбучку. «Еще одна такая фраза,— было сказано мне,— и вы угодите в «чертову кухню»! Другими словами, в конц­лагерь. И, как и следовало ожидать, мое ухе решенное назначение в бригадиры и обещанная за образцовый труд премия отпали сами собой.

Кстати, был еще и другой случай. Но теперь я уже знал, что лучше помалкивать. Это было, когда Гитлер объявил войну США. Я туг же вспомнил, что в своей книге «Майн кампф» он в свое время осудил кайзера Вильгельма за то, что по его вине Германии пришлось воевать практически против всего мира. И вот теперь назначенный нам судьбой главнокомандующий поставил страну в столь же губительное положение!

- И все же, Ангерштайн, мы здесь, в нашей эскадрилье, всегда честно и мужественно исполняли свой долг и без колебаний гото­вы были отдать жизнь за отечество. Разве не было у нас всегда взаимного доверия и единства! И эти отношения не были мыль­ным пузырем, раздутым как следствие побед и успехов наших войск в начале войны. Нет, мы сохранили их в полной мере и в эти годы поражений и тяжелых потерь.

- Это так, господин оберлейтенант. В нашей эскадрилье каждый, кто добросовестно выполнял свой долг и не трусил, чувствовал себя своим. Но сейчас, я думаю, нам нужно заняться самым нео­тложным и подготовиться к тому, что шеф привезет нам из штаба. Я собираюсь упаковать свои вещички на случай немедленного вы­ступления.

- Да, да, займитесь этим. А где сейчас экипажи?

- Играют в карты в службе полетов. Там просторнее.

Я направляюсь к выходу, чтобы зайти к ним. Мысли о причи­нах взрыва самолетов не выходят у меня из головы. Я с беспокой­ством думаю о судьбе наших «мельниц». Приближающийся звук мотора возвещает о возвращении командира эскадрильи. Через мгно­вение появляется и он сам.

- Ага, Лоттер, вы здесь! Три наших самолета остаются под вашей командой здесь до дальнейших распоряжений из штаба. Ос­тальные машины немедленно отправляются в Кёниггрец.

- С полными экипажами, господин капитан?

- Разумеется, с полными. А почему такой вопрос?

- Ну, может быть, нужно просто перегнать самолеты, тогда часто не берут бортовых стрелков.

Если слухи о саботаже имеют реальное основание, подумал я про себя, то там, в штабе уже кое-чему научились. Когда наши «коробочки» окажутся в Кениггреце, господам из штаба будет про­ще избавиться от стрелков, отправив их куда-нибудь в наземные части.

- Я сейчас еду с готовыми к маршу наземными подразделени­ями на Йозефштадт, — вырывает меня из моих раздумий голос командира. — И я полагаю, что вы отправитесь туда тоже. Распоря­жение о подготовке там вспомогательной взлетно-посадочной пло­щадки уже отдано. Кто-нибудь у вас должен быть постоянно на линии. Приказ о взлете получите по телефону. А сейчас я отбываю. Ни пуха вам ни пера! И до свидания.

- До свидания! Счастливого пути, господин капитан.

Я остаюсь один. Через окно я вижу, как шеф объясняет шести экипажам задачу и отдает приказ о взлете. Экипажи остальных трех машин он отправляет ко мне на КП.

Едва взлетела последняя «мельница», как приходит в движение и автомобильная колонна. Внезапно я осознаю, что мы остаемся здесь предоставленными самим себе и должны быть готовы к са­мым неприятным сюрпризам.

- Вы, трое с «Иды»,— инструктирую я своих подчиненных,— располагаетесь в контрольной башне службы полетов и ведете са­мое пристальное наблюдение за окружающей местностью. О малей­шем замеченном движении немедленно докладывать мне! Вы, с «Антона», патрулируете вокруг здания и держитесь настороже. Мы находимся, можно сказать, на самой передовой.

- Карл и Хайнц! — обращаюсь я к моим пилоту и бортовому стрелку.— Вы перенесете свои и мои вещи на нашу «Дору» и оста­нетесь охранять машины.

Я кручу ручку телефона, чтобы проверить, есть ли связь со штабом крыла. Потом задумываюсь, и в моей памяти всплывают слова, сказанные мной несколько дней назад, в день рождения Гитлера: «Я шахматист. И когда я загоняю своего противника в угол, как сейчас загнали в угол Германию, то спасения ему больше нет. Я должен поддерживать в вас уверенность в нашей окончательной победе, но не могу этого делать. Надеюсь только, что нам, немцам, удастся в последний момент заключить какое-нибудь соглашение с Западом против Советов, чтобы избежать самого худшего».

Хорошо, что эти мои слова не дошли до СС. С этими фанатика­ми шутки плохи: в одну минуту окажешься под трибуналом.

После обхода расставленных мной постов я стал листать свой дневник и перечитал написанные накануне вечером стихи. Я думал тогда о своей семье, которая с 20 января, то есть уже три месяца, спасается бегством от ворвавшихся в Силезию русских. Последнее письмо я получил от них из Яуэра и с тех пор ничего о них не слышал. Больше всего мучает меня страх, что они угодили в дрез­денское пекло. Узнаю ли я тогда о том, что с ними случилось?

 

Молох войны

 

Камнем на душу лег мне твой вопрос:

увидимся ли мы когда-нибудь снова?

Поодиночке несет нас судьба

через черные дни бегства,

а тебе, как никогда, нужна моя поддержка

в эти дни, когда нами потеряна Силезия.

Как может солдат служить Отечеству,

которое его семью — жену, детей —

оставило на произвол судьбы.

А если он, забыв присягу,

сам бросится им на помощь,

ему грозит петля за дезертирство.

Не трусость ли — на это не решиться?

А впрочем, что за шансы на успех,

когда кругом соглядатаи, готовые,

как цепные псы, наброситься на «отщепенца».

И он смирился, «отщепенец»,

и ты одна идешь через страданья.

Я представляю, как с убогим скарбом

и младшим на руках, держа за руку дочку,

а рядом сын, уходишь ты из дома...

Но как уйти, как убежать от танков,

которые легко, как хищники, несутся

через луга, овраги, реки.

Вот у реки затор, а гул сраженья

все приближается, и вот совсем он рядом...

Невыносимо долго наступает утро,

а вы уж с нетерпеньем ждете ночи,

чтобы не видеть, как вокруг, как в кошмарном сне,

вздымаются фонтаны воды и земли.

Но мост все еще цел, и те счастливчики,

которые перешли через него и не замерзли,

бездомные, ледяными дорогами приходят в Дрезден

как раз в срок, чтобы попасть в тот адский огонь,

что вспыхнул в «ночь рождественской елки»,

когда на выбранную Черчиллем цель

свалился с неба дантов ад.

Эта страшная картина сковала ледяным ужасом

сердца тех, чьи близкие могли в те дни

быть в Дрездене: молодые, старые и дети —

все гибли в этой огненной стихии,

подобной огромному крематорию.

Мне вспоминается тот идол,

которому поклонялись древние семиты:

страшный Молох — пожиратель людей...

И мы, слепцы, призвали к жизни это чудовище

в образе войны, поверив в ложь о благородной

и высокой цели. Теперь нас, поверженных,

ждут лишь гибель и разложение.

Швайдниц, 6 мая 1945

 

Увы! Мы слепо доверились фюреру — соблазнителю, обещав­шему привести Германию к новому расцвету и подарить Европе новый, справедливый и благородный порядок. Говорят, что он на одном из недавних собраний сказал что-то в таком роде: «Если немецкий народ не станет победителем в этой войне, то он потеря­ет право на историческое существование. В этом случае вместе со мной погибнет и мой народ!»

Боже, что за безумная насмешка! Какому авантюристу мы доверились. Кто дал право одному человеку распоряжаться судьбой целого народа?

Из глубины моей памяти всплывает одно наполненное мрач­ным смыслом стихотворение, написанное Феликсом Даном в кон­це прошлого столетия. Сейчас, глядя назад, я думаю, что не слу­чайно тогда, в 1936-м, наш учитель немецкого, махровый нацист, заставил нас зазубрить это стихотворение наизусть. Предчувство­вал ли он уже тогда этот ужасный финал? Говорят, он погиб ге­ройской смертью...

Гитлер тоже наверняка знал эти проникнутые духом фатализма стихи. Может быть, тогда, после покушения в 1944-м, он находил­ся под влиянием этого пророческого текста. Его последние выступ­ления позволяют сделать такое предположение. Вот это стихотворе­ние:

 

Коль решено там, наверху,

что наша Держава погрузится в ночь,

то миру придется еще раз испытать на себе

древнюю мощь германского меча.

И если не звучать больше немецкой, речи

и не быть больше немецкому духу,

погибнем же все прекрасной и гордой смертью,

вместо того, чтобы безропотно исчезнуть.

Встанем же навстречу бурям сражений!

Пасть смертью храбрых — наше право.

Земля пусть содрогнется до самой сердцевины,

когда падет благороднейшее из ее племен.

Как рухнул в огне дом Аттилы,

прежде, чем поставил на колени Нибелунгов,

пусть так же и Европа, объятая огнем,

увидит гибель германцев!

 

Как далеко могут завести мания величия и самонадеянность человека, который, забыв о Боге, создателе Вселенной, жизни и всего вида homo sapiens, вздумает играть роль «провидения». А разве наш ослепленный пропагандой и ложью народ не способ­ствовал тому, что Гитлер дошел до такой безумной самонадеянно­сти и безграничной переоценки собственной личности? Разве не кричали мы сами все громче и громче, что сам Бог послал нам этого «спасителя»? Разве не росло шаг за шагом наше обожание, дошедшее до обожествления?

И вот теперь, несколько дней назад, кончилась жизнь этого «бога». Был ли этот конец действительно героическим, как он того требовал от нас?

Из моих раздумий меня выводит звонок телефона. У аппарата сам командир нашего звена:

- Лоттер, вы готовы к взлету?

- Так точно, господин подполковник, мы готовы взлететь в любой момент.

- Хорошо. Немедленно отправляйте экипажи «Иды» и «Анто­на» в Йозефштадт. Там на взлетно-посадочной площадке выложен крест. Вы со своей машиной, перед тем как тоже направиться туда же, должны проверить, нет ли каких-либо перемещений против­ника в районе между Вальденбургом и Цобтеном. Сразу же после взлета свяжитесь с нашим наземным центром.

- Все ясно. Я взлетаю сразу же после вылета двух других ма­шин. До свидания, господин подполковник.

- Желаю удачи, Лоттер! Да, в Йозефштадте садитесь точно на крест. Посадочная полоса там не очень длинная. Ну, до встречи! Конец связи.

Спустя немного времени над нашим силезским аэродромом в последний раз проревели моторы немецкой авиации. Мог ли я тогда предположить, что этот полет будет моим последним воен­ным полетом, и пройдут десятилетия, прежде чем я снова подни­мусь в небо

- «Кусачки», «кусачки»! Прием...— вызываю я наземный центр.

- Здесь «кусачки». Слышу вас хорошо. Буду открытым для приема. Прием.

- Понятно. Свяжусь с вами снова. Ждите.

Удовлетворенный, я переключаю радио на внутреннюю связь.

- Впереди слева горящий Вроцлав,— сообщаю я моим двум товарищам и показываю на северо-восток, где над пеленой тумана видны облака черного дыма.— Оставаться на высоте две тысячи! — приказываю Хайнцу,— Все в порядке, Карл? — спрашиваю стрелка.

На фото: Польские беженцы, вынужденные сойти на болотистую обочину, чтобы освободить дорогу наступающим немецким войскам (6 сентября 1939 г., Серадзь)

 

- Все в порядке,— подтверждает тот. По его выговору легко определить, что он родом из Нижней Франконии. Сегодня, как и во все четыре года, во время полета говорится только самое необходимое. Через бинокль я внимательно изучаю дороги между Вальденбургом и Цобтеном, ищу какие-либо подозрительные пе­ремещения. Однако не вижу внизу ни малейшего движения. Кажет­ся, что все живое как по волшебству исчезло с этого ухоженного зеленеющего участка Земли. Пустые сады и поля, на лужайках не видно играющих детей... Только возле Кёнигсцельта горит один дом. С удвоенным вниманием осматриваю я его окрестности: не видно ли где следов танковых гусениц. Мы спускаемся ниже, что­бы попытаться обнаружить облачка дыма от зениток или вспышки от автоматического оружия. Ничего... То же самое повторяем мы возле Цобтена, расположенного на 700-метровой высоте некогда излюбленного места отдыха жителей Вроцлава.

- «Кусачки»! В районе разведки не обнаружено никаких пере­мещений противника. Мы берем курс на предписанное место при­земления. Прием.

- Все понятно. Конец связи.

Мы сворачиваем к югу в направлении Глятца. Здесь нашему взгляду открывается ставшая уже привычной картина. Сбившись в тесные колонны, ползут на запад машины вермахта. Предвещает ли это большое бегство конец войны? Похоже на то... Будет ли этот финал благополучным? Доберутся ли они до родных мест? Во вся­ком случае, это возвращение будет не таким, каким рисовал его себе Максимилиан у Шиллера:

 

Прекрасный день, когда опять солдат

вернётся в жизнь, вновь станет человеком.

В счастливый путь знамёна развернутся,

чтоб мирным маршем к дому повести.

Украсит май зелёный шляпы, шлемы

последними трофеями полей...

...и радостно сожмёт в объятьях сына

доживший до такого дня старик.

 

Но сейчас не время для раздумий. Мы приближаемся к Йозефштадгу. Пора снижаться.

- Что! На этой лужайке величиной с полотенце мы должны приземлиться?! — возмущается Хайнц, когда мы находим обозна­чающий посадочную площадку крест.

- Причем ухабистой как свежевспаханное поле! — кричит в микрофон Карл.

- Только без стойки на голове! — предостерегаю я Хайнца.

Все оказывается не так плохо, как нам представлялось. Все кро­товые кучи на площадке выровнены, все препятствия убраны. По­садка проходит гладко. Мы подкатываем к уже запаркованным в стороне машинам.

- Ну, что здесь новенького? — спрашиваю я наших добрав­шихся сюда уже более часа назад товарищей.

Ничего особенного. Мы должны здесь прохлаждаться, пока подрулят господа из штаба звена и эскадрильи.

Я открываю мой журнал полетов и вношу в него очередную запись:

 

7.5.1945

1017-й полет 415-й полет над территорией противника

Машина: D

Прикрытие: без прикрытия

Взлет: 10.33 Швайдниц Посадка: 11.29 Йозефштадт

 

Пока только звездам известно, какая судьба ожидает нашу же­лезную птицу D («Дору»), и как это повлияет на наши судьбы.

Сразу после двенадцати часов появляется головная машина ко­лонны штаба крыла. Я рапортую вылезшему из нее командиру:

- Все три самолета совершили посадку согласно приказу. Ни­каких происшествий не случилось.

- Хорошо, Лоттер, хорошо! Ваши донесения были нам переда­ны. Вас не удивляет, как быстро мы сюда добрались? Благодаря вашим донесениям, мы рискнули поехать более короткой дорогой... Вы уже знаете, в каких домах нас поселят?

- Еще нет, господин подполковник. Согласно приказу мы ждем дальнейших распоряжений здесь, у наших машин.

- Ясно. Ваш командир эскадрильи скоро прибудет и даст вам дальнейшие указания. Следите, чтобы гражданские, которые тут болтаются, не подходили слишком близко. Нужно быть бдитель­ными, чтобы не допустить диверсий!

И в самом деле, среди местного населения заметно какое-то беспокойство. Как будто втайне от нас произошло что-то чрезвы­чайно важное. Похоже, что об этом осведомлен и командир эскад­рильи, прибывший еще через полчаса со своей колонной. Он при­казывает запарковать все автомашины вдоль края летного поля и тщательно их охранять.

- В какой автомашине находится КП, господин капитан? — отра­портовав, спрашиваю я у шефа.

- Старая развалина забастовала по дороге и те, которые сзади застряли в образовавшейся пробке, сбросили ее, долго не раздумы­вая, с откоса.

- Боже упаси! Наш «ковчег завета»! Со всеми нашими драго­ценными бумагами. И где мне теперь печатать рапорт о полете? — спрашиваю я с невинным видом.

- У нас есть сейчас заботы поважнее, Лоттер. Мне нужно к командиру. Оставайтесь здесь и следите, чтобы на вашем участке царил полный порядок и строгая дисциплина!

С этими словами он быстрыми шагами направляется к городу. Я все еще не понимаю, что война подошла к концу и наступила пора, когда каждый должен полагаться только на себя. Мой образ мыслей еще полностью подчинен нормам военного распорядка. Иначе я давно бы уже решился, как то делали другие, послушать радио­передачи противника вместо того, чтобы удовлетворяться затас­канными фразами нашей пропаганды о мнимых успехах. Те из на­ших товарищей, которые нарушили запрет, остерегались говорить со мной о том, что они узнавали, зная мою строгость в соблюде­нии существующих правил и не желая нарываться на взыскания. Однако даже если бы я сейчас вдруг решился слушать радиопере­дачи противника, то вряд ли сумел бы составить ясное представле­ние из всей той смеси реальных фактов, лжи и пропаганды, кото­рая звучала повсюду.

Но все же я чувствовал, что нахожусь на обочине общего пото­ка событий. Где-то в глубине души меня охватывало мучительное беспокойство. Я не мог выкинуть из головы одно шутливое выска­зывание, которое в последние недели повторялось солдатами и ко­торое дошло и до меня: «Ну, ребята, наслаждайтесь войной, пока не разразились ужасы мира!»

Похоже, что за годы войны я превратился в своего рода боевую машину. В эскадрилье я пользуюсь уважением и добрым расположе­нием товарищей. На шее у меня честно заработанный «рыцарский крест». Но теперь я рискую превратиться в реликвию, мимо кото­рой все проходят опустив глаза.

Когда я в эти дни заглядывал в комнату, где расположились экипажи, я замечал, что люди избегают вести при мне те жаркие дискуссии, которые разгорались тогда повсюду. При моем появле­нии разговор прекращался или переходил на другую тему.

Это положение не изменилось и после того, как нас под вечер перевели с аэродрома на квартиру в один из домов городка.

Постепенно темнеет. Никто не интересуется мной. Даже Карл и Хайнц. Никогда я еще так остро не ощущал одиночества. Подав­ленный, на грани депрессии, бросаюсь я, не раздевшись, на свою лежанку. Снимаю только китель и сапоги. И наконец погружаюсь в свинцовый сон.

- Господин оберлейтенант, вас ждут на взлетной площадке. Коман­дир приказал разыскать вас,— будит меня голос ординарца.

- Который час? Уже после восьми?! Не может быть! Сейчас иду.

В нервном возбуждении я промываю под краном заспанные глаза и сбегаю вниз по деревянной лестнице. По дороге замечаю, что я выхожу из дома последним. Никакая собака не побеспокоилась обо мне. Да, вот так бывает. Можно пользоваться уважением и при этом не вызывать к себе особой любви. Хорошо еще, что меня не прикончили возвращающиеся в свои дома чехи.

- Господин оберлейтенант, нам не дают больше горючего для на­ших трех машин,— встречает меня на аэродроме Карл,— того, что у нас в баках, хватит только часа на полтора полета.

- Я попытаюсь раздобыть где-нибудь несколько литров. Но сначала, дорогой мой, мне нужно бежать к командиру.

Я нахожу его возле запаркованных автомашин и первым делом докладываю о наших трудностях.

- Дорогой Лоттер, это сейчас для нас не самая главная про­блема. Вы можете радоваться, что этого горючего хватит, чтобы долететь до Байройта, а то и до Вюрцбурга. Слушайте меня внима­тельно. У нас нет никакой связи с армией. Ни по радио, ни по проводам. А нам необходимо получить последние распоряжения и информацию о текущей обстановке. Вот связной на мотоцикле с коляской. Он доставит вас в Кенигингоф, в штаб Шернера. До­рогу он знает. Я даю вам в коляску одного бортового стрелка с пулеметом. Вы должны найти в штабе офицера по связи с авиа­цией и получить от него распоряжения относительно наших даль­нейших действий, по возможности в письменном виде. Вот возьмите эту записку как подтверждение ваших полномочий. Держите глаза открытыми и возвращайтесь как можно быстрей!

С этим напутствием командир отправляет меня в путь. Я зани­маю место на заднем сидении мотоцикла. Через какие-то полчаса мы приближаемся к месту, где на карте показан замок Кенигин­гоф. Картина, которую мы здесь видим, буквально парализует нас. На наших глазах длиннейшая колонна американских танков въез­жает через широко распахнутые ворота во двор замка. На башнях и на броне танков сидят, с жевательной резинкой во рту, с ору­жием в руках, солдаты, среди которых много чернокожих. Я не верю своим глазам и нервно сглатываю несколько раз. Как они сюда попали? Неужели американцы заняли уже поло­вину Чехии? А куда же делись тогда русские? Может быть заклю­чено перемирие? Мы, как новорожденные слепые котята, ничего не понимаем в окружающем...

На все эти вопросы, которые я произношу вслух, водитель только пожимает плечами. Он тоже не понимает происходящего. Потрясенный стрелок смотрит на меня, не произнося ни слова. Всевозможные объяснения и страхи приходят мне в голову. Что будет дальше? Возьмут нас сейчас в плен?

Усилием воли я заставляю себя вспомнить о нашем задании.

«Возвращайтесь поскорее назад!» — были последние запомнившие запомнившие­ся мне слова командира. Наступил решающий час. Каждая минута может оказаться драгоценной для моих товарищей. Я отдаю водите­лю отчаянный приказ втиснуться в промежуток между американс­кими танками. Возле ворот я слезаю с мотоцикла и приказываю водителю отъехать в сторону и ждать меня снаружи:

- Там внутри сейчас такая неразбериха, что мы потеряем уйму времени, пока оттуда выедем. Ждите меня здесь и постарайтесь, чтобы ваши стволы не так бросались в глаза.

На фото: Русские военнопленные под моей командой мостят бревнами дорогу, чтобы обеспечить проезд бензовозам на полевой аэродром (8 сентября 1941 г., Чудово под Ленинградом)

 

Никто не останавливает меня, когда я быстрым шагом подни­маюсь по пустой лестнице. Стрелка рядом с надписью «Офицер по связи с авиацией» указывает наверх. Навстречу мне по мраморной лестнице спускается группа офицеров, в центре которой генерал с золотыми звездами на отложном воротнике. Он шагает медленно и с достоинством. Его спокойный взгляд направлен куда-то вдаль. Я догадываюсь, что этот генерал, сопровождаемый американски­ми офицерами, сам Шернер. В течение нескольких секунд в первый и в последний раз в жизни я вижу эту легендарную, вызывавшую столько споров, личность с впечатляющими чертами лица.

И вот я стою перед дверью комнаты офицера по связи с авиа­цией. Постучав во второй раз и не дождавшись ответа, я вхожу в комнату и вижу стоящего у стола подполковника, который, опер­шись локтями на лежащую на столе карту, смотрит на изображен­ные на ней красные и синие обозначения и линии, возможно даже не видя их. Меня он не замечает. Я пытаюсь привлечь его внимание покашливанием. Как будто оставаясь где-то вдали, он выслушивает мой доклад и, наконец, как бы впервые заметив меня, отвечает усталым, почти лишенным интонаций голосом:

- Дорогой мой, взгляните на все эти красные и синие такти­ческие и стратегические обозначения. А теперь высшие силы как бы перечеркнули их жирными черными мазками, и они потеряли всякий смысл. Я вижу только черноту. Настал самый черный день Германии. С сегодняшнего утра замолкает оружие. Нам пришлось безоговорочно капитулировать.

- Вот так,— продолжает он более официальным тоном.— Ни вы, ни ваш командир не получите больше никаких распоряжений. Я могу только дать один личный совет: постарайтесь не попасть в плен к русским и добраться с вашими людьми на территорию, занятую американцами — в район Пльзени и Карловых Вар.

- Но, господин подполковник, американцы ведь уже в Кенигинхофе! Они уже здесь, в этом доме!

На его лице мелькает что-то вроде горькой улыбки:

- Да, для вас это выглядит так, но вы ошибаетесь. Это всего лишь отдельная целевая операция. Через несколько минут амери­канская колонна отправится обратно в сторону Праги, откуда они прибыли. Смотрите сюда: вот дорога Траутенау—Карловы Вары. У меня на карте она отмечена синим. Генерал предусмотрел ее как путь отступления наших войск. Я рекомендую вам выбрать эту до­рогу. Если хотите, отметьте ее на вашей карте. Она пролегает в основном через территорию, населенную судетскими немцами.

Я слушаю его, глубоко подавленный услышанным. В голове у меня мелькает множество вопросов. Почему нас не известили о наступившем сегодня утром прекращении боевых действий? На­верное, командование побоялось, что рухнет всякий порядок, при­дет конец дисциплине и войска выйдут из повиновения? Кто ви­новен в прекращении всякой связи, даже связи по радио?

Что будет теперь с немецким народом, после того как вермахт безоговорочно капитулировал? Будет ли само имя Германии стерто с географических карт? Разорвут ли нашу страну на куски, кото­рые присоединят к другим странам?

Как будут теперь расплачиваться маленькие люди за крушение безумных планов вождей?

Я понимаю, что сейчас нет смысла терять время на все эти вопросы, и спрашиваю только о самом главном:

- А где сейчас русские?

- Советские войска пытаются перейти Рудные горы к югу от Дрездена. Мы старались прикрыть предполагавшиеся пути отступ­ления наших частей, чтобы по возможности сохранить личный со­став и обеспечить безопасность уходящего мирного населения. До сих пор нам удавалось сдерживать наступление советских войск.

Однако в этом подполковник ошибался, что имело для нас тяжелые последствия. Он не знал, что в тот самый момент, когда я проводил на карте синюю линию рекомендованного им пути отступления через Ляйтмериц, этот самый Ляйтмериц был уже в руках у иванов.

Я благодарю подполковника и, приложив руку к козырьку, покидаю комнату. Я отмечаю про себя, что мой собеседник тоже не произносит привычного приветствия «Хайль Гитлер!»

Мне и моим товарищам удается целыми и невредимыми воз­вратиться в Йозефштадт и доложить обстановку командиру, кото­рый уже осведомлен из других источников о необходимости ско­рейшего отхода на запад. Он собирает в<