Бирон отвечал императрице самым скромным образом:
– Нет, великая государыня! Я ведь на войне в храбрости не упражнялся. Правда… потужения к виктории я производил, но могу оценить их лишь в сто тысяч рублей, которые и приму от тебя!
Остерман решил повершить герцога в скромности. Для себя ничего не просил, а просил для сыночка своего кавалерию красную Александра Невского, которая и была дана, отчего сопляк остермановский сразу вошел в чины генеральские… Вообще скромность – это большая наука, не каждый умеет смирить свою алчность!
А над Невою горели пламенные транспаранты со словами:
...
БЕЗОПАСНОСТЬ ИМПЕРИИ
ВОЗВРАЩЕНА
Но люди умные тому не верили. Порта уже вступила в альянс со Швецией, и теперь надо ждать войны новой – на Балтике. От двора же велено было домовладельцам, чтобы выставили на подоконники не менее десяти свеч зажженных. Город, обычно тонущий во мраке, озарился огнями праздничной иллюминации. Пушки еще долго били с крепостей, в ушах звенело от пальбы их, гофмаршал раздавал иностранным послам памятные медали в знак Белградского мира. Иные выпрашивали себе и по две-три медали, ибо сделаны они были из чистейшего золота.
Миних был сумрачен. Война закончилась для него без выгоды. Даже губернатором на Украину посадили храбреца Джемса Кейта, а он остался при Военной коллегии, при корпусе Кадетском, при жене костлявой. Правда, Анна Даниловна в приход ему ежегодно по ребенку приносила, но дети эти не графы Минихи, а по отцу законному – князья Трубецкие… Вот, кстати, и отец их подоспел.
– Государыня, – сказал князь Никита, – до себя вас просят.
Миних протиснул свое грузное тело через двери в комнату туалетную. Анна Иоанновна от зеркала приветливо обернулась:
|
|
– Ну, фельдмаршал, проси у меня что хочешь… За службу твою награжу тебя по-царски… проси!
– Матушка, – брякнул Миних, – вознагради меня за походы мои великие крайним чином… генералиссимуса.
– Да в уме ли ты? – ужаснулась императрица. – Или забыл, что генералиссимуса имеют право иметь лишь особы царской или королевской крови! Как я тебе такой чин дам?
– Но Меншиков-то, матушка, был ведь генералиссимусом.
– Вольно ж ему… бысстыднику! Проси другое…
Миних вдруг опустился на колени, протянул к Анне Иоанновне руки с короткими, будто обрубленными пальцами.
– Тогда, – сказал, – хочу быть герцогом Украинским, дабы в Киеве престол свой иметь…
Тут императрица совсем ошалела.
– Бог с тобой, – отвечала. – Или пьян ты сей день?
Она вышла к придворным, жаловалась шутливо:
– Миних-то мой до чего скромен оказался! Всего-то и пожелал корону киевскую. А я думала, что он великим князем Московским быть захочет… Доверься ему, так я бы на чухонском престоле осталась, а он бы на московском расселся…
Миних получил за эту войну в награду всего лишь чин подполковника лейб-гвардии полка Преображенского! Конечно, от такого «трактования» и заскучать можно. Исподлобья наблюдал Миних, как на сцене театра придворного два итальянских танцора изображали ревнивых любовников. Межу ними крутилась в пируэте француженка-балерина, предельно тощая и лядащая, вроде жены Миниха… Вдруг подошла Анна Даниловна, шепнула с придыханием страстным:
– Что означает пируэт сей, друг мой?
– В танце этом запечатлена картина пылкая, как две голодные собаки из-за одной кости грызутся.
|
|
– Ох, как вы злы сегодня… – Трубецкая отошла от него.
Во дворце показался посол Франции, и фельдмаршал отвесил маркизу Шетарди заискивающий поклон (не уехать ли в Париж?). Потом явился посол Пруссии, барон Мардефельд, и Миних отпустил ему тяжелую, как гиря, берлинскую шутку (не махнуть ли в Берлин?)… Оглушая гостей могучим басом, нахальный и тревожный, крутился среди красавиц двора Бисмарк. В сторонке от гостей, нелюдим и подтянут, стоял, поскрипывая лосинами, одинокий фельдмаршал Петр Петрович Ласси – шотландец гордый. Гостей звали к столу. Миних локтями продрался ближе к балдахину, назло Бирону наглейше занял место подле императрицы. Фельдмаршал грозным рычанием велел лакеям придвинуть к нему серебряный поставец настольного «холодильника» с винами. Анна Иоанновна, недовольство Миниха ощутив, была с ним крайне любезна:
– Я ведаю, фельдмаршал, что покушать ты любишь. Гей, гей, гей! – прокричала она. – Подать фельдмаршалу мое блюдо…
Миниху подали громадное блюдо из золота, в центре которого вечным сном покоился жирный заяц. По краям же от него симметрично расположились четыре кролика. А между ними в благоухании лежали полдюжины цыплят и голубей. Все это было щедро прошпиговано шафраном и перцем, корицею и каперсами, имбирем и гвоздикой. Фельдмаршал (потихоньку от соседей) кушак на лосинах распустил пошире и с возгласом: «Я медлить не люблю!» – вонзил вилку в зайца. Струя ароматного жира прыснула в глаз Миниху… А мимо него проплыли в сторону царицы и Бирона два белоснежных лебедя – грациозно кивали гостям их длинные шеи, только глаза были мертвы, и вместо глаз кулинары вставили по две жемчужины.
|
|
Война закончилась – двор наслаждался миром.
Глаза Миниха бегали между Мардефельдом и Шетарди.
Потсдам или Версаль? Кому продаться подороже?..
Пушки гремели не умолкая. Перед дворцом продрогшие музыканты били в литавры, играли на трубах. Время от времени ледяной слон на Неве извергал из себя массу огня, после чего издавал протяжный рев… Миних сожрал все, что ему дали на блюде царском.
– Я медлить не привык, – заявил он снова.
Один взгляд на Бирона – суровейший, другой на Остермана – уничтожающий. Эти тунеядцы сошлись сейчас в общей ненависти к Волынскому, а Волынский враг и Миниху… Миних же одинок.
* * *
Градусник перед дворцом показывал в этот день 30 градусов мороза. Гарольды разъезжали по Петербургу позади трубачей и цимбальщиков; за ними, чадя дымными факелами, следовал эскорт Конной гвардии. Секретари осипло читали народу манифест о мире, а унтер-офицеры из больших торб, перекинутых через седла, доставали пригоршни денег медных и швыряли их в прохожих.
Простолюдье было звано ко дворцу, где с балконов метали в толпу памятные жетоны из серебра и золота. «И понеже сие в волнующемся народе производило весьма веселое движение, то ея императорское величество и протчие высокие особы чрез довольное время смотрением из окон веселиться изволили…» Иногда отворялись двери балкона, выходила с кисетом императрица, что-то кричала сверху басом, быстро разбрасывала деньги, снова скрывалась.
Истомленный ожиданием, народец стойко дрог на морозе.
Каплуны прочь, прочь африкански,
Что изобрел роскошный смак;
Прочь бургонски вина и шампански,
Дале прочь и ты, густой понтак.
Сытны токмо шти, ломть мягкий хлеба…
Народ ждал водки, а закуска уже была открыта взорам его.
Источали пар жареные быки, туши которых лежали на постаментах кверху ногами. До самого Летнего сада тянулись обжорные столы для «заедок». На столах были сложены громадные пирамиды из ломтей ржаного хлеба, помазанного икрой красной и черной. Всюду – вдоль Невы – навалом лежала вяленая осетрина и севрюжина, карпы копченые и всякие рыбицы. Снедь для народа была украшена луком репчатым и красными вареными раками. А меж столбами висел громадный кит, склеенный из картона: внутри кита помещались сушеные рыбы и псковские снетки. Поили бесплатно пивом и медом, квасами и пуншиками. Но люди на морозе ожидали главного…
– Кадысь водку-то вынесут? – волновались мужики.
– Не расходись, народы! За щто воевали?
– Верно! Мы победили… Бают, что фонтан будет.
Перед дворцом забил винный фонтан, наполняя бассейн, к которому вели восемь крутых ступеней. Народ брал фонтан штурмом, а солдат у бассейна в схватке помяли, они с ружьями своими летели вниз от фонтана, боками ступени пересчитывая.
– Братцы, вино-то не наше – сладкое… Обманули!
А всюду полиция рыскала, дабы от начала пресечь «ссоры и забиячество». Кое-кого уже затоптали, один чудак старый уже плавал в бассейне, и ему было там хорошо, благо вино подавалось по трубам из дворца подогретым. Наконец показались капралы с носилками, на которые были ставлены большие ушаты с простым хлебным вином. Толпа надвинулась ближе ко дворцу, истомленно и жарко дыша… Над головами людей перекатывалось:
– Несут! Хосподи, никак несут?
И заволновался народ русский, народ недоверчивый:
– Хватит ли на всех? Кто его знае?
Вооруженный караул осаживал толпу назад:
– Не напирай! Все твое будет. Успеешь нажраться…
Скоро вся площадь хмельно загудела. А трезвых брали на подозрение, яко смутьянов общества. Таких (злодейски настроенных) капралы сразу хватали и тащили их к плац-майорам. Майоры эти возле чанов с водкою бессменно дежурили, имея при себе ковши полуведерные. Трезвых людей майоры понуждали силою пить из ковша такого, отчего многие в палатках дежурных богу душу и отдали. Но зато беспорядку от трезвых не было, а от пьяных порядков и не ждали… Когда же умолкла пальба пушечная, стали над Невою фейерверки и «шутихи» в небеса запускать. А чтобы народу еще веселее стало, царица – ради смеха! – велела ракеты огненные прямо в народ выстреливать. «Произвели они в нем слепой страх, смущенное бегство и великое колебание, что высоким и знатным смотрителям при дворе ея и. в-ства особливую причину к веселию и забаве подало…» Побило тут насмерть и пожгло многих под тем транспарантом, на коем торжественно начертано было:
...
БЕЗОПАСНОСТЬ ИМПЕРИИ
ВОЗВРАЩЕНА
Но этим весельем торжества еще не закончились. Самое веселое ожидало народ впереди… Возвращаясь с праздника, много еще людей в драках погибло. А иных воры так пограбили на морозе, что они нагишом под заборами и околели. Под утро все госпитали были переполнены, и петербуржцы с трудом себя узнавали. Еще вчера был человек человеком, трудился в поте лица, а сей день…
– Охти мне! Вот нечистая сила… попутал лукавый!
Самая страшная водка для народа – бесплатная водка.
* * *
Праздник перекочевал из дворца царицы в манеж герцога. В галереях был накрыт особый стол для персон именитых и знатных; здесь же Анна Леопольдовна и Елизавета Петровна сидели; возле них пристроился Волынский, зубоскалил с ними, а на душе муторно было. Полон стол добра был, а есть не хотелось. В разговоре нервно играл вилкою для потрошения мозгов, половничком для разливания вин…
Увидев Бирона, кабинет-министр подошел к нему:
– Ваша светлость! Выражаю вам извинения свои за то, что в «комиссии» манежа вашего осмелился Тредиаковского побить.
Бирон глянул вкось, сказал по-русски одно лишь слово:
– Ладно…
В манеже были наскоро разбиты зимние сады, за одну ночь выросли тут кущи зеленые, средь померанцев и акаций похаживали послы иноземные… Шетарди встретил шведского посла, барона Нолькена, отвел его в кусты – подальше от гостей.
– Рад вас видеть, друг мой.
– Ваша цель прибытия в Россию? – отрывисто спросил швед.
– Разбить союз России с Австрией. А… ваша?
– Швеции надобно вернуть земли, потерянные в войнах с Россией при Петре Первом, и скоро мы это сделаем…
– В любом случае, – продолжал Шетарди, – у нас с вами один сообщник – цесаревна Елизавета Петровна. Я с нею еще не беседовал о делах престольных, но для подкупа русской гвардии Версаль обещал мне выделить миллион ливров…
Неожиданно кусты раздвинулись, и перед заговорщиками предстал нарядный молодой повеса – хирург цесаревны Жано Лесток.
– А я все слышал! – сказал он послам. – Но вам не следует меня бояться, ибо я из свиты той красавицы, о которой вы так нежно сейчас заботились… Миллион! – произнес Лесток. – К чему так много? Гвардия вернулась из похода, и она готова перевернуть престол за гораздо меньшие суммы…
– Вас подослала к нам цесаревна Елизавета?
– О, нет! Она трусиха. Я согласен подталкивать ее к престолу, если от миллиона на мой стол перепадет тысяч сто ливров…
Миних – по просьбе Бирона – отыскал Шетарди в саду:
– Маркиз, его светлость предлагает вам воспользоваться благами того стола, что накрыт в галерее для персон избранных.
Шетарди совсем не хотелось сидеть с министрами:
– Я не имею дурной привычки отягощать себя ужином.
– Вас не станут кормить насильно, – отвечал фельдмаршал. – Но не упустите случая, чтобы полюбоваться нашими принцессами.
Шетарди отвечал с галантностью кавалера:
– Благодарю! Если мне предоставлено лишний раз засвидетельствовать им свое почтение, то я не премину этим воспользоваться…
Елизавета и Анна Леопольдовна пили за его здоровье; рядом с цветущей и розовой цесаревной русской принцесса Мекленбургская казалась жалкой замухрышкой; беременность ее уже была заметна, но грудь Анны Леопольдовны едва-едва наметилась под лифом… «Принцесса Елизавета, к которой я прежде подошел, – сообщал Шетарди в эту же ночь Флери, – желала, чтобы я остался подле нее. Я взял стул и поместился несколько позади ея. Она не замедлила мне сделать честь еще раз выпить за мое здоровье. Такая доброта с ея стороны дала мне свободу выпить и за ея, что она восприняла самым любезным образом…» Сидя за спиною Елизаветы, вдыхая запахи здорового женского тела, ослепленный белизной ее пышных плеч, маркиз Шетарди решил немножко поработать на пользу Франции… Выбрав момент, он шепнул Елизавете на ушко:
– Мне интересно, что бы вы стали делать, если судьба вдруг вознесла бы вас на престол российский?
Ответ цесаревны превзошел все его ожидания:
– Боже! Да я бы тогда всю жизнь в мужских штанах ходила…
Бал открывался чинным менуэтом. В первой паре, на удивление всем, вышла Елизавета с маркизом Шетарди. Никто бы не догадался, что между ними вдруг вспыхнул роман.
Роман авантюрный. Роман любовный. Роман небывалый.
– Божественная… очаровательная, – шептал ей Шетарди. – Я схожу с ума… Вы меня окончательно покорили.
В это свидание с цесаревною Шетарди выявил в ней большую охоту к любви и полное отсутствие способностей к интриге политической. В этом смысле Елизавета была сущей бездарностью!
Глава шестая
Трепетные фон Кишкели (отец с сынком, зело умеющие конверты клеить) предстали пред грозные очи великого инквизитора империи Российской… Андрей Иванович Ушаков спросил их:
– А вот эти пятьсот рублев Волынский сам из канцелярии Конюшенной взял или поручал кому их взятие?
– Прислал за деньгами человека своего – Кубанца.
Ушаков вызвал Топильского:
– Ванюшка, дело тут новое заводится, в коем сама светлость герцогская заинтересована… Кубанец такой, – слыхал? При дому Волынского маршалком служит. Ты его ни разу еще не нюхал?
– Нюхал! Кто говорит, что он калмык астраханский. А кто – татарин кубанский. Волынским выпестован для дел своих скрытных, грамоте обучен, господину своему служит лучше пса любого.
– Крещен?
– Во святом крещении давно обретается. Из басурманства был наречен Василием Васильевичем по купцу Климентьеву в Астрахани. А господину своему предан искренне… Я же говорю – аки пес!
Ушаков табачку в ноздрю запихнул.
– И ты, дурак, веришь в сие? – спросил чихая. – Учу я тебя, учу, балбеса, а все без толку… Нешто не понять, что раб никогда не может быть верен господину. Мужики, они умнее тебя, ибо ведают, что, сколь волка не корми, все равно в лес глядит. Тако же и раб – его хоть пастилой насыть, все равно он будет свободы алкать, и корка хлеба на воле ему слаще меда…
Выговорясь, сколько хотелось, Ушаков повелел:
– Этого Кубанца осторожно ко мне залучить.
– На што?
– Я в душу ему загляну и душу из него выну…
Ушаков знал людскую породу гораздо лучше Волынского!
* * *
Март прошел в спокойствии. Гриша Теплов разрисовал яблоки золотые в древе родословном Волынского, кисти собрал и, денежки получив, ушел… Все было пока тихо, но Хрущов предупреждал:
– Слышно в городе, что подзирают за нами, будто худо то, что по ночам к тебе, Петрович, съезжаемся…
Волынский за устроение свадьбы в Ледяном доме получил 20 000 рублей для покрытия долгов и опасения от себя отводил:
– Государыня ко мне милостива, а Бирон пускай злобится. Ныне вот гвардия в столицу вошла, так можно и начинать…
Петр Михайлович Еропкин советовал:
– Может, народу свистнуть, чтобы с дубьем сбежался?
Волынский отнекивался. Соймонов кряхтел, вздыхая:
– От таких дел важных простолюдье не следует отвергать. Мы только на уголек горячий фукнем, а народ-то пожар дальше раздует так, что… ой-ей-ей!
Но Волынский народа боялся, говоря:
– До дел коронных людей подлых допущать нельзя… Не бунт нужен, а переворот престольный, какие во всех королевствах бывают.
Между тем Остерман не сидел сложа руки. Иогашка Эйхлер, ненавистник вице-канцлера, прибегал второпях, выкладывал, какие сплетни по городу ползают. Будто Волынский и его друзья по ночам сочиняют «бунтовскую книжищу», по которой учат народ бунтовать и всех немцев резать.
– Говорят, – сообщал Иогашка, – будто сам ты, Петрович, на место царское сесть вознамерился.
– Совсем заврались! Я наговоров злых не страшусь.
– А разве наговор, что ты пятьсот рублей из казны взял?
– Ну и взял… Ну и верну! Это фон Кишкели гадят… Опасней другое – битье Тредиаковского под гербом герцогским.
Слухи росли, будоража столицу. Говорили, что страшные пожары в Москве и Петербурге устроил Волынский, дабы этими поджогами власти устрашить. Выборг с Ярославлем сгорели тоже по его вине! Остерман щедро бросал в это злоречие все новые семена: Волынский подговорил башкир к бунту, отчего и родилось восстание на окраине империи… В сплетнях столичных Артемий Петрович представал извергом и злодеем, который сознательно вошел в дружбу с Бироном, змеей прокрался в доверие доброй и жалостливой императрицы. Волынский и сам знал, что чистым перед правосудием никогда не был. Взятки брал, народец поборами грабил, случалось, и убивал кое-кого, чтобы жить ему не мешали…
– А они-то каковы? – вопрошал теперь в бешенстве. – Кто судит меня? Я хоть в зрелости совесть обрел, на одних долгах жизнь свою веду. А другие и в гроб за собой последнюю полушку из казны утянут… Нет! Сволочь придворная, меня хулящая, искупительной жертвы жаждет. Во мне они себя покарать хотят…
Пришел суровый друг Белль д’Антермони, долго тянул с локтей шершавые краги, шмякнул их на стол перед собой.
– Петрович, – сказал врач, – утихни пока. Скройся…
Волынский отъехал к себе на дачу, чтобы подалее от него вода мутная отстоялась. А на даче было ему хорошо. Здесь тишина и рай. Среди лесов едва наметилась просека Загородного проспекта, что уводила в слободу Астраханскую и далее – до деревни Калинкиной, куда чины полицейские отводили в ссылку «баб потворенных». Проституция тогда по закону приравнивалась к ночному разбою, и промысел «потворенный» был опасен… На даче Волынского жили тогда шестеро англичан-спикеров, которые недавно привезли ему свору собак для продажи. Здесь же содержались и парижские псы, присланные в дар царице Антиохом Кантемиром; псы эти были натасканы так, что умели под деревьями трюфели выискивать. Волынский среди собак всегда хорошо себя чувствовал, играл с ними в саду часами, окликая по именам нерусским:
– Отлан! Трубей! Гальфест… ко мне, подлые!
Собаки в дружеской радости беззлобно валили егермейстера в глубокий снег. А по ночам от дороги слышался скрип. Это качалась под ветром старая виселица. Клочок веревочной петли еще болтало по ветру, и под этот скрип поздно засыпал кабинет-министр. Снились ему сны – холодные, бесстрастные. Невестами он уже перестал заниматься, да и отказали ему в доме графов Головкиных:
– Молода еще невестушка… пущай подрастет.
Где же молода, ежели стара? Двадцать лет девке.
Не хотят родниться! Видать, карьера шатается…
Под скрипы виселицы он раздумывал: «Ништо! У меня в запасе на крайний случай волосатая баба имеется… Подарю ее царице, и все враги рядом умолкнут»… Виселица скрипела, проклятая.
* * *
Вокруг Бирона и Остермана сбивалась в масло рыхлая простокваша русской знати, униженной от немцев и оскорбленной, которая не могла простить Волынскому его высокого взлета… Князь Дмитрий Боброк, что выехал в XIV веке на Русь с Волыни, дав начало русской фамилии Волынских, затерял потомство свое в глухой чащобе времен давних. А в «Бархатной книге» о Волынских вообще сказано: «Сей род пресекся…» Пресекся? Кто же он тогда, этот кабинет-министр, который шумит больше всех? За что ему такая фортуна завидная?.. Слухи о «бунтовской книге» Волынского перепугали вельмож. А сплетни о «Генеральном проекте» переустройства всей системы государства вгоняли вельмож в отчаяние. Привыкли уже воровать и грабить, насильничать безнаказанно. Случись, проект Волынского государыня одобрит – тогда прощай привычная жизнь. И русские стояли в карауле на страже Бирона и Остермана, готовые принять на себя нападение конфидентов…
– Вообще я сглупил с Волынским, – признавался теперь Бирон. – Это человек, которому прежде надо высадить все зубы камнем, а потом уже с ним разговаривать. Плуту один конец – веревка!
На пасху святую разговляться к Волынскому придворные уже не ехали. В тоске лютой христосовался кабинет-министр с Кубанцем своим, с дворней, с дровосеками и конюхами. Конфиденты, ради осторожности, более не собирались в доме его. От стола с куличом и пасхой, оставив детей играть с «крашенками», Артемий Петрович махнул на лошадях прямо к Миниху – врагу своему! Косо они глядели друг на друга после кровавой осады Данцига, после бездарного штурма при Гегельсберге… Но Миних-то – враг и Бирона, потому Волынский просил у фельдмаршала заступы перед гневом растущим. Миних долго соображал, потом решился:
– Зла не таю, хотя ты, Волынский, немало повредил мне во мнении перед Бироном. Так и быть, заступлю слово за тебя перед государыней.
Анна Иоанновна на «заступление» ответствовала Миниху:
– Не пойму, из-за чего сыр-бор разгорелся? Волынского я знаю как облупленного. Вспыльчив и шумен, но служит настырно, охотно. Нешто я поверю, будто он Выборг и Ярославль поджигал? Глупцы городят несуразное… Пусть он служит и не тужит!
Шпионы герцога кинулись сразу к Бирону с доносом:
– Волынский-то ужом извернулся, в дом Миниха пролез, милость себе сыскал у графа, теперь они сообча вашей высокой светлости у престола самого мерзничают…
Бирон поделился с Рейнгольдом Левенвольде:
– С Минихом, который силен в своем закостенелом невежестве, мне сейчас не справиться. Но с императрицей о Волынском всегда столкуюсь. Кабинет-министр не так уж чист, каким рисуется ныне. Его грехи следует копать с Казани… по конюшням, по зверинцам!
От академического врача Дювернуа герцог потребовал точного протокола об избиении Тредиаковского. Врач охотно подтвердил, что спина поэта измолочена палками от самого копчика до лопаток. К тому же левый глаз сильно отечен от удара кулаком.
– Вот и отлично, – сказал Бирон, протокол к себе забирая. – Поэты иногда очень нужны для дел прозаических…
Из далекой Дании уже ехал в Россию человек для Бирона нужный, Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, лакей угодливый, дружище бессовестный. Навстречу ему был выслан из Петербурга с гонцом указ: Бестужев заранее производился в действительные тайные советники. А это очень большая шишка! В таком же чине по Табели о рангах состоял и сам герцог Бирон – по званию обер-камергера. Два сапога – пара. Вот они столкуются, что делать дальше…
В марте месяце, шума не делая, арестовали Василия Никитича Татищева, отвели его в Петропавловскую крепость на расспросы. Иогашка Эйхлер принес эту новость Волынскому.
– Я уже вызнал, Петрович: его о нас не пытают. У него свои дела – по Оренбургу, по Самаре, по горе Благодати, дрался он с обер-бергмейстером Шенбергом, не давая ему Урал для Бирона разворовывать…
Татищев сидел под семью замками, изнемогая в борьбе непосильной, и печалился из заточения в таких словах: «…от злодеев мощных исчезе плоть моя, и вся крепость моя изсше, яко скудель…»
Молчи, Никитич! Ты себя уже спас!
* * *
В конце марта разом подобрела природа, повела зиму на уклон, солнце щедро обрызгало столицу. Под первыми его лучами начали таять купидоны на крыше Ледяного дома, намок и отвалился хобот слона, растаяла чалма белоснежная на голове ледяного перса, перс этот растолстел, расплылся, обрюзг и… не стало его. Ледяной дом всю весну простаивал настежь – входи и бери что хочешь. Но воровать не хотелось: что ни скради, а домой принес – одна лужа останется. Так вот, сама по себе, умирала под мартовским солнцем удивительная красота зимы русской и таланта умельцев русских…
Настал апрель, и зазвенели рассыпчатые ручьи.
Весна румяная предстала!
Возникла юность на полях;
Весна тьму зимню облистала!
Красуйся все, что на землях.
Зефиры тонки возвевают,
На розгах почки развивают.
Заботливые отцы семейств уже запасались свежими розгами для нравоучения чад любимых. До чего же хорошо сечь ближнего своего по весне, когда все в мире поет и расцветает, жизни радуясь!
Вот и кошки окотились в столице. Почасту ходили горожане по улицам, а из-за ворота шубы торчала смешная рожица котенка. Несли петербуржцы котят в забаву детям (под мышкой – пучок розог).
Весна, весна… Ах, как дышится весной!
Глава седьмая
9 апреля маркиз Шетарди отметил в письме к кардиналу Флери: «Волынский, третий кабинет-министр, накануне своего падения… двору известно вперед обо всем, в чем могли они его обвинить». В этот же день Бирон навестил императрицу. В руке герцога была челобитная, и он положил ее на стол ея величества. Большая жирная печать краснела ярко внизу бумажного свитка.
Анна Иоанновна пугливо указала на бумагу:
– Не хватит ли новые плодить? И без того тошно.
– Анхен, – отвечал Бирон, – я прошу суда над Волынским. Если не желаешь его судить, тогда… пусть меня судят!
Анна Иоанновна небрежно глянула на челобитную:
– Деретесь-то вы, а судить я должна. Про меня и без того газеты аглицкие пишут, будто все десять лет в крови купаюсь…
Бирон отстегнул от пояса пряжку с золотым ключом:
– Тогда… забирай! Ключ более не нужен мне.
– В уме ли ты! – возмутилась императрица.
– Да. Я возвращаю ключ своего обер-камергерства.
Ну, это уж слишком…
– Ах, так? – возмутилась императрица. – Может, заодно с ключом ты и корону герцогскую на стол мне свалишь? Ведь, если б не я, тебе ее не нашивать бы!
Но короны он не свалил. Бирон заговорил официально:
– Ваше императорское величество, всегда был счастлив угодить вам по службе, но сейчас не могу. В вашей воле избрать, кого вам желательней при себе оставить – меня или Волынского?
– Да что он сделал вам, Волынский этот?
– Не мне, а вам! Он оскорбил ваше величество. В записках злоречиво указывал, что престол ваш окружен проходимцами и ворами. А кто стоит близ вас? Я… Остерман… Левенвольде… Корфы… Кейзерлинги… Менгдены… Разве мы плохо служим престолу?
Анна Иоанновна пихнула челобитную под подушку:
– Не хочу читать! Ежели и Волынского на живодерню за Неву отправить, так что обо мне опять газеты в Европах отпишут? Чай, не простого мужика давить надо – персону!
– А я разве уже не персона? – спрашивал Бирон. – Или никого давить нельзя, только меня можно?
– Уймись! Тебя никто и пальцем еще не тронул.
– Послы иноземные иначе отписывают ко дворам своим. Волынский позволил себе избить Тредиаковского в моих покоях. Под моей крышей! Под моим гербом! И этим он нанес оскорбление моему герцогскому дому. Косвенно оскорбление и вам нанесено.
– Мало ли где на Руси людей треплют, – отвечала Анна Иоанновна рассеянно. – В каждой избушке свои игрушки…
Они расстались, не договорясь. Был зван Остерман:
– Андрей Иваныч, а что ты о Волынском скажешь?
Остерман знал, что надо говорить о Волынском:
– Я к нему всегда по-хорошему, неизменно ласково. А он на меня рыком звериным, даже кулаком замахивался… Уж и не ведаю, – прослезился Остерман, – за что его немилость ко мне? Я к нему душевно, как к брату. Отговаривал не горячиться в делах государственных, послушать мнение людей опытных… А ведь Волынский еще молодой человек, при ином характере мог бы стать и полезнее! Смущает меня обращение его с чернокнижием… слухи тут разные ходят… Уж и не знаю – верить ли? Да и как не поверить?
Волынский приехал в Кабинет. Эйхлер выносил дела.
– Ну, как? – спросил Волынский, за ширмы глянув.
За ширмами никто не прятался. Иогашка шепнул:
– Не сомневайся, Петрович. Малость перетерпи, все перемелется, и мука будет. Ея величество дело твое при себе держит. Как всегда, под подушку сунула, как неугодное ей… Вынуть?
– Не надо. Еще попадешься. Пускай читает…
Вошел Жан де ла Суда с делами иностранными, нес под локтем парусиновый портфель по интригам шведского королевства.
– Ванька, – сказал ему Волынский, остро глядя, – а что ты в утешение мое скажешь? Что у Остермана колдуют?