Заведение сей Достойной Леди отличается порядочным Выбором Прелестниц – мы говорим о мисс Лестер, мисс Хаулетт и мисс Конфетке. Всех этих Дам можно застать в их доме сразу после полудня; а, начиная с шести часов вечера, они имеют обыкновение навещать «Камелек» – скромное, но веселое пристанище Ночных Гуляк – и всегда готовы покинуть его по взаимному соглашению с любым достойным Кавалером.
Мисс Лестер рост имеет средний и обладает…
Махнув рукой на мисс Лестер, Уильям переходит сразу к:
Мы можем предполагать, что «Конфетка» это не то имя, какое наша третья Леди получила при крещении, однако ныне она с гордостью носит его, если, конечно, не отыскивается мужчина, желающий перекрестить ее заново. Она – истовая Поборница любых известных наслаждений. Единственная ее цель состоит в том, чтобы избавить взыскательного Знатока от стеснения и сколь возможно Превзойти все его ожидания. Ее украшают огненно‑рыжие волосы, спадающие, когда она распускает их, почти до талии; карие, редкостной проникновенности очи и, пусть не лишенное угловатости, но достаточно грациозное тело. Особенно совершенна она в Искусстве ведения Беседы, что вне всяких сомнений способно сделать ее достойной спутницей любого Истинного Джентльмена. Единственным же изъяном этой Леди, который, впрочем, представляется Некоторым пикантным достоинством, является то, что Перси ее величиною едва превосходят детские. Она запросит с вас 15 шиллингов, а за гинею сотворит с вами истинные Чудеса.
Уильям нащупывает в кармане жилета часы, достает их, укладывает на ладонь. Долгое время он вглядывается в них, затем смыкает теплые пальцы, укрывая тикающий золотой хронометр в кулаке.
|
|
– Пора все же начать, – говорит он себе.
И тем не менее, часом позже Летти, встревоженная громким, непонятно кем издаваемым, нарушающим спокойствие ночи храпом, входит на цыпочках в кабинет и обнаруживает Уильяма заснувшим в кресле.
– Мистер Рэкхэм? – тихо‑тихо шепчет она. – Мистер Рэкхэм?
Он храпит, свесив но сторонам кресла большие бледные кисти рук, золотистые волосы его взлохмачены и спутаны, как у уличного сорванца. Летти, не понимая, как ей поступить, на цыпочках удаляется. Видать, хозяин нынче перетрудился.
ГЛАВА ПЯТАЯ
На следующий вечер Уильям выходит на Силвер‑стрит из кеба, готовый перешагнуть порог своей судьбы и предъявить права на то, что сокрыто за ним. Именно в этот миг и начинаются его мытарства.
– Дак я этих местов, почитай, и не знаю, – говорит кебмен, когда Уильям спрашивает, где тут дом миссис Кастауэй. – Небось на заду всех этих домищ.
И кебмен широко поводит кнутом вдоль улицы, оживленной, заполненной людьми самого разного разбора, но лишенной и огромных плакатов, извещающих о местонахождении «Дома миссис Кастауэй», и мужчин, обремененных рекламными щитами с указанием: «К Конфетке – туда». Уильям, намереваясь выразить недовольство, поворачивается к кебмену, и обнаруживает, что подлец, получивший плату большую им заслуженной, уже укатил.
Проклятье! Неужели и за деньги невозможно получить ничего воистину стоящего? Неужели за все обещанное необходимо платить царскую… Впрочем, нет, эти мысли уже приходили Уильяму в голову. Где‑то совсем рядом его ожидает Конфетка, осталось только выяснить – где?
|
|
Силвер‑стрит кишит лоточниками, торговцами в разнос и любознательными пешеходами, уклонившимися от Променада к востоку. Уильям прикладывает ладонь ко лбу, дабы определить наиболее верное направление поисков, однако выбрать оное не успевает, поскольку к нему сразу же прицепляется продающий сигары малец.
– Самые лучшие сигары, сэр, два пенни штука, настоящие кубинки, считайте задаром отдаю.
Уильям опускает взгляд – едва ли себе не под ноги – на полдюжины жалкого вида сигар, зажатых в грязных пальцах мальчишки. Вероятность того, что они и вправду контрабандой доставлены с Кубы, а не извлечены из похищенного неким мазуриком портсигара, мала до крайности.
– Сигары мне не нужны. Однако я дам тебе два пенни, если ты скажешь, где тут «Дом миссис Кастауэй».
Обветренное лицо мальчишки кривится от разочарования, порожденного тем, что этих‑то прибыльных сведений он и не имеет. Два пенса за здорово живешь, за пустячное указание! И он, собираясь соврать, открывает рот.
– Ладно, ладно, – произносит Уильям. В обществе малых детей и особенно тех, которые чего‑то хотят от него, ему всегда становилось не по себе. – Вот тебе пенни.
Он вручает мальчишке монету.
– Благослови вас Бог, сэр.
Растревоженный этой встречей, Уильям, поколебавшись, надумывает обратиться с вопросом к дымящему трубкой прохожему, однако не набирается потребной для этого храбрости и только поеживается. Невозможно же спрашивать каждого, кто проходит мимо, как пройти в публичный дом – что подумают о нем эти люди? Будь он, как прежде, студентом Кембриджа, будто он сейчас во Франции, будь он беззаботным холостяком, Уильям выкрикнул бы этот вопрос во весь голос, так, чтобы его услышали все, и даже не покраснел бы нисколько. Каким бесстрашным был он тогда! И посмотрите, что сделали с ним нужда и невзгоды супружества! Он торопливо идет по панели, обшаривая – в поисках указаний – взглядом освещенные фонарями фронтоны домов. «Новый лондонский» точного адреса миссис Кастауэй не сообщил, либо полагая, что его должен знать всякий достаточно умудренный человек, либо считая Силвер‑стрит невзрачной улочкой, на которой заведение столь недюжинное, как «Дом миссис Кастауэй», блистает подобно перлу на цепочке. А оно вовсе и не блистает.
|
|
Уильям замечает в дверном проеме женщину, смахивающую, по его представлениям, на шлюху, – даром, что на руках она держит ребенка.
– Не знаете ли, где здесь дом миссис Кастауэй? – спрашивает у нее Уильям, опасливо озираясь по сторонам.
– Отродясь о такой не слышала, сэр.
Уильям отходит от женщины прежде, чем та успевает сказать что‑либо еще, останавливается под фонарем, чтобы взглянуть на часы. Почти шесть: да! он знает, что ему делать, – он пойдет в «Камелек», авось Конфетка, по имеющемуся у нее «обыкновению», окажется там. А не окажется, так, верно, найдется в этом заведении кто‑нибудь, знающий, как отыскать миссис Кастауэй. Спокойно, Уильям, здравый рассудок способен разрешить любую проблему.
Он направляется прямиком к ближайшему пабу, вглядывается в вывеску. Не то. Уильям идет дальше – к следующему уличному углу со следующим пабом. Снова не то. Тут он совершает ошибку: останавливается, чтобы почесать в затылке, и немедленно привлекает внимание уличного торговца с пухлым мешком на спине, развеселого старого проходимца, чей обтянутый шерстяной перчаткой кулак щетинится карандашами.
– Отменные карандашики, сэр, – восклицает торговец; рот его наполнен большими, как у осла, зубами, столь черными по краям, что он мог бы в минуты досуга марать бумагу и ими. – Остаются наточенными в семь раз дольше обычных.
– Нет, спасибо, – отвечает Уильям. – Но я дам вам шесть пенсов, если вы скажете мне, как пройти в «Камелек».
– В «Камелек»? – откликается бродячий негоциант, одновременно и ухмыляясь, и хмурясь. – Слышал о таком, сэр, а как же, слышал.
Он ссыпает карандаши в карман пальто и вытаскивает из мешка поблескивающий оловянный поднос, мерцающий овал, похожий на маленький щит римского гладиатора, и поворачивает его так и этак, норовя поймать отражение уличного фонаря.
– Покамест я роюсь в памяти, сэр, может, взглянете на этот чайный подносик, он нисколько не хуже серебряного.
– Мне не нужен чайный поднос, – говорит Уильям. – Тем более, сделанный из…
– Ну так мамочке вашей сгодится, сэр. Подумайте, как загорятся у ней глаза, когда она эту штуку увидит.
– Нет у меня никакой мамочки, – раздраженно отвечает Уильям.
– Мамочка, сэр, она у всякого есть, – ухмыляется негоциант, словно желая просветить блаженного дурня, не знающего, откуда берутся дети.
Уильям немеет от возмущения – мало того, что этот урод полагает, будто он имеет дело с человеком, способным заинтересоваться содержимым его паршивого мешка, ему еще и сведения о семье Уильяма подавай!
– Давайте так, – ухмыляется старый прохвост, – вы купите у меня карманную расческу. Из лучшего металла Британии.
– Расческа у меня есть, – говорит Уильям и ощущает себя униженным, увидев, как торговец в ответ на это удивленно возводит брови. – Чего у меня нет, – рычит он, чувствуя, как под непокорными волосами его в череп словно впиваются иголки, – так это достоверных сведений о том, как найти «Камелек».
– Так я все еще думаю, сэр, все еще думаю, – заверяет его старый мерзавец, запихивая подносик в мешок и до самой подмышки окуная туда же искательную руку.
А это еще что такое? Благие Небеса, начинается дождь! Большие тяжелые капли валятся с неба, ударяя в плечи Уильямова пальто так, что брызги летят ему на подбородок и в уши, – и он вдруг понимает, что, спеша к заветной цели, оставил в кебе почти еще новый parapluie,[20]который кебмен, разумеется, не преминет продать, как только выдастся у него свободная минута. И в душе Уильяма мгновенно воцаряется мрак отчаяния: это Рок, Господня воля – дождь, потерянный зонт, враждебное безразличие незнакомой улицы, издевки чужих людей, упрямая жестокость родного отца, мерзкая боль в плече – оттого, что он провел половину ночи спящим в кресле…
(Человек воистину современный, Уильям Рэкхэм являет собою то, что можно назвать суеверным христианским атеистом, а именно, верует в Бога, который, хоть Он, быть может, и не отвечает больше за восходы солнца, сохранность Королевы или подачу хлеба насущного, но все же, когда что‑то идет вкривь и вкось, первым оказывается на подозрении.)
К Уильяму приближается еще один привлеченный запахом неосуществленных желаний уличный продавец.
– «Камелек»! – восклицает он, отпихивая локтем старого негодяя. На этом, новом, обвислая серая куртка и вельветовые штаны, скорбную главу его венчает обмахрившийся котелок. – Дозвольте помочь вам, сэр!
Уильям бросает взгляд на его товар: собачьи ошейники, целая дюжина их застегнута на его потертом сером рукаве. Проклятие, неужели для того, чтобы узнать дорогу, необходимо купить собачий ошейник?
Однако…
– Вам вон туда, сэр, – говорит продавец. – Значит, пройдете всю Силвер‑стрит, а там увидите пивоварню «Лев», это на Нью‑стрит. Потом повернете… – он поочередно сжимает кулаки, вспоминая, где левый, а где правый, и ошейники соскальзывают к его узловатому запястью… – направо и попадете на Хасбэнд‑стрит. Вот там оно и есть.
– Благодарю вас, друг мой, – говорит Уильям, протягивая ему шестипенсовик.
Продавец ошейников прикасается к котелку и отходит, однако невезучий его коллега, откопавший, наконец, в мешке нечто не очень крупное, остается на месте.
– Вы похожи на делового джентльмена, сэр, – стрекочет он, – может, желаете дневничок на каждый день приобрести? На 1875 год, сэр, который налетает на нас, что твой паровоз. Назади у него календарик, сэр, и ленточка золотая, завместо закладки, в общем, чего от дневничка ни требуется, все тут в наличии, сэр.
Уильям, словно не слыша его, удаляется по Силвер‑стрит.
– А вот отменные ножнички, сэр, хоть самого себя на кусочки режьте! – кричит вслед ему негодяй.
Наглые эти слова, ударив в спину Уильяма, спадают с нее, точно капли дождя. Теперь его уже ничем не проймешь. Уильям, вступивший, наконец, на правильный путь, воспрянул духом. Мир, в конце‑то концов, снизошел до дружеской услуги. Свет становится ярче, Уильям слышит музыку, обращаемую ветерком в невнятный мелодический перезвон. С одной стороны до него доносятся крики уличных торговцев, с другой – обрывки оживленных разговоров. Он видит в пронизанной газовым светом мороси промельки подобранных спешащими женщинами юбок, он обоняет ароматы жаркого, вина и даже духов. Растворяются и закрываются, растворяются и закрываются двери, и из каждой летят всплески музыки, вспышки оранжево‑желтых празднеств, муть табачного дыма. Теперь он найдет дорогу, он не сомневается в этом: Бог сжалился над ним. Вчера Уильяма Рэкхэма унизили две шлюшки с Друри‑лейн – сегодня он вырвет победу из когтей поражения.
Да, но что, если и Конфетка откажет ему?
«Убью» – это первое, что приходит Уильяму в голову.
И его немедля пронизывает стыд. Какая подлая, недостойная мысль! Неужели стрекало страданий довело его до такой низости? До помыслов об убийстве? По природе своей он человек мягкий, сострадательный: если эта девушка, Конфетка, ответит отказом, значит так тому и быть.
Но он‑то что будет делать, если она откажет? Что он может? Где найти женщину, которая совершит то, что ему требуется? О том, чтобы бродить по улицам Сент‑Джайлса, нечего и думать – какой‑нибудь громила непременно проломит ему там голову. Нечего думать и о том, чтобы слоняться после наступления темноты по парку, в котором стареющие дриады практикуют гнуснейшие непотребства – и распространяют гнуснейшие болезни. Нет, ему требуется повиновение женщины, отвечающей его положению в обществе, требуется обстановка, исполненная уюта и вкуса – хотя бы этому унижение, которому подвергся он на Друри‑лейн, его научило.
Уильям сворачивает за угол, на Нью‑стрит, и с радостью обнаруживает пивоварню «Лев» – там, где, как ему было сказано, она и должна стоять. Мысленно он уже создал собственную Конфетку, заблаговременно, до встречи с настоящей: воображение рисует Уильяму ее огромные глаза, не много испуганные, но готовые покориться. Он низводит этот образ на уровень своего пениса, и тот набухает от предвкушений.
Хасбэнд‑стрит, когда Уильям добирается до нее, оказывается улочкой сомнительной, нездоровой, но, по крайности, веселой. Или ему так кажется. Здесь все улыбаются, девки хихикают, и даже беззубая старая нищенка осклабляется, размалывая деснами замусоленное яблоко.
А вот и «Камелек». Но не слишком ли далеко он зашел? Не повернуть ли ему, пока еще можно, назад? И пока расстояние, которое отделяет его учащенно задышавшую грудь от глянцевитой, освещенной оранжевыми, висящими на кованых чугунных пиках фонарями, вывески харчевни, сокращается, он говорит себе, что не стоит принимать никакого решения, не заглянув внутрь «Камелька».
– В глубоких, глубоких морях! – запевает вдруг чей‑то голос в пугающей близости от левого уха Уильяма. – Вдали от родимого дома!
Повернувшись на голос, Уильям видит невесть откуда взявшегося продавца нот, распевающего во все горло:
– «Несчастный плывет моряк! Средь пенных валов и грома!» Ваша миссус играет на пианино, сэр?
Уильям отмахивается от него рукой в перчатке, однако этого малого так просто не шуганешь, он преграждает Уильяму путь, выставляя перед собой фанерный поднос с нотами, точно пышный декольтированный бюст.
– Не играет, стало быть?
– И уже не один год, – отвечает Уильям, раздраженный тем, что ему в такую минуту напоминают об Агнес.
– Ну ничего, этот мотивчик возвратит ей вкус к музыке, сэр, – заверяет его продавец нот и тут же возобновляет пение:
«Защити, Господь, мою маму!
Разорвётся сердце её,
Когда узнает, что в море глубоком
Потеряла дитя своё».
– Здорово, а, сэр? Самая что ни на есть новая песенка, сэр. Называется «Моряк с утонувшего корабля».
Уильям торопливо устремляется к своей цели, однако назойливый малый ковыляет бок о бок с ним. Уже у самых дверей «Камелька» Уильям, смерив его гневным взглядом, говорит:
– Новая? Чушь! Это же «Нет сокровища, большего мамы», просто слова другие.
– Да нет же, сэр, – возражает продавец и сует едва ли не в лицо Уильяма нотный листок, должным образом разрисованный изображениями кораблей. – Совсем другой мотив. Принесете ноты домой, сами увидите.
– Не желаю я нести их домой, – отвечает Уильям. – Я желаю войти в «Камелек», причем без вас, сэр, и послушать музыку там – и кстати сказать, бесплатно.
Услышав это, продавец театрально отступает в сторону, отвешивает Уильяму поклон и ухмыляется. Однако потерпевшим поражение он себя не признает.
– Коли услышите там мотивчик, который вам приглянется, сэр, только свистните: у меня он наверняка найдется.
И с этим продавец улетучивается, полный решимости выжать, практикуя незаменимое свое ремесло, сколь можно большее из следующего часа, следующего года, следующих десяти столетий.
Уильям Рэкхэм смыкает пальцы на затейливо изукрашенной медной дверной ручке «Камелька» и, набрав побольше воздуха в грудь, отворяет дверь. Запах хорошего пива сразу же ударяет ему в нос, гомон добродушных голосов – в уши, тепло, излучаемое свечами люстр и – да, представьте, – горящим камином, покалывает, словно иголочками, застывшее лицо. И – вот так сюрприз! Здешние посетители вовсе не какие‑то потрепанные личности! О нет, кое‑кто из них одет даже не без изящества. Этот паб способен порадовать и человека самого разборчивого – хорошо сохраняемый секрет, упрятанный в самую гущу бедности, место встреч посвященных в него людей. Посетители, многие из которых очевиднейшим образом живут не на Хасбэнд‑стрит, на миг оборачиваются, чтобы взглянуть на Уильяма, и снова возвращаются к своим беседам. Все они веселы, но не пьяны, это место не из тех, завсегдатаи коего пьют в одиночку, ожидая, когда спиртное проймет их. Уильям облегченно вздыхает, снимает шляпу и присоединяется к обществу людей своего круга.
– «Туда сползаются бродяги, – приветствует его высокий мужской голос, – в отрепье грязном на телах…».
Певец возвышается на узенькой сцене в дальнем конце зала, почти не видной за дымным скоплением столиков и завсегдатаев. К строгому вечернему костюму его добавлен красный, грубой вязки шарф, изображающий шейный платок рабочего. С видом самым что ни на есть жалостным он поет под затейливый аккомпанемент фортепиано:
«Мешки с соломою в углу Для нищих, рвущихся к теплу. Там четверо их на полу В той лондонской ночлежке».
Сквозь пение и гомон доносится звон упавшего на пол стакана, а следом взрыв смеха и взволнованный лай собаки. Одетая соответственно ее званию барменша, горестно покачивая головой, выскакивает из‑за стойки.
Бар «Камелька» просто‑напросто радует глаз: полногрудые женщины ловко управляются в нем с бутылками и пивными насосами, оборчатые наряды их отражаются в висящем на стене за ними огромном зеркале. Над головами женщин в беспорядке поднимаются почти до потолка десятки афишек, эстампов и плакатов, на все лады восхваляющих разного рода эли, стауты и портеры.
Искать, где сесть, Уильяму не приходится: улыбчивая официантка манит его к себе и усаживает за столик, за которым остается место еще для двоих, самое малое, клиентов – по‑видимому, в одиночку здесь пить не принято. Уильям, тоже улыбаясь, называет нужный ему напиток, и официантка, спеша выполнить заказ, упархивает.
Очень милое место, думает Рэкхэм, на миг забывая, зачем он сюда пришел. Правда, здесь жарковато! И Уильям, вслушиваясь в наполовину заглушаемые смехом фиоритуры певца и суматошливое рубато пианино, предпринимает необходимые меры – снимает перчатки, расстегивает пальто, приглаживает волосы. Столик его расположен рядом с чугунной колонной, к которой прикреплено следующее уведомление: «УБЕДИТЕЛЬНО ПРОСИМ ДЖЕНТЛЬМЕНОВ НЕ КЛАСТЬ СИГАРЫНА СТОЛ И НЕ ПРИКУРИВАТЬ ОТ ЛЮСТР, НО ПОЛЬЗОВАТЬСЯ СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ ТОГО УСТАНОВЛЕННЫМИ ГАЗОВЫМИ ЛАМПАМИ». Курить Уильяму не хочется и тем не менее от него исходит подобие дыма: начинает парить сырая одежда. Кожу Уильяма щиплет пот, большие уши его – он чувствует это – покраснели. И какая благодарность охватывает Уильяма, когда официантка, спеша, приносит ему большой стакан пива! Она, благослови Господь ее душу, явно поняла, до чего ему хочется пить!
– Превосходно! – восклицает он, перекрывая голосом пение, а затем оглядывается, вытягивая шею, по сторонам, пытаясь понять, отчего оно стало более громким: или теноров тут больше, чем ему показалось? Но нет, это завсегдатаи «Камелька» подхватили песню.
«Вопя, ругаясь безобразно,
– проникновенно подпевают они между глотками пива, –
С похабной шуткой, песней грязной,
Они томительно и праздно
Проводят ночь в ночлежке».
Вы, человек, впервые, подобно Уильяму, попавший в «Камелек», верно, удивитесь: как могут эти гуляки петь о таких ужасах столь веселыми голосами? Смотрите, они притоптывают ногами, кивают в такт рассказу об участи бедняков – но неужели ничего больше этот рассказ в них не затрагивает? Затрагивает, конечно! Все они благоговейно склоняются пред алтарем сострадания! Но что они могут сделать? Здесь, в «Камельке», винить за горести нищих некого (за исключением, может быть, Бога в бесконечной мудрости его). Бедность, положенная на хорошую музыку, занимает почетное место среди прочих злосчастий, о которых слагаются песни: военных поражений, кораблекрушений, разбитых сердцах – да и самой Смерти.
Уильям не без некоторой нервности вглядывается в женскую клиентуру «Камелька». Женщин здесь много, но все они, похоже, заняты; возможно, и Конфетка – одна из них: червячок, доставшийся ранней пташке. (Или все обстоит как раз наоборот?) Он оглядывает их вторично, стараясь оценить сквозь пелену табачного дыма и иные помехи, телосложение каждой. Нет, ни одно из увиденных им тел, не подходит под описание Конфетки, даже, если принять в соображение, что «Новый жуир» мог слегка и приврать.
Уильям предпочитает верить, что Конфетка сюда еще не пришла. И хорошо: уши у него уже не горят, а ко времени, когда ему приспеет пора произвести на девушку хорошее впечатление, они (с Божьего соизволения) успеют и побледнеть. Он отпивает пива, которое настолько приходится ему по вкусу, что Уильям выливает его в горло и сразу заказывает второй стакан. У официантки красивое тело, хочется верить, что и у Конфетки, когда он разденет ее, оно окажется хотя бы вполовину таким же приятным.
– Спасибо, спасибо, – он подмигивает, однако официантка уже отходит, чтобы обслужить кого‑то еще. Cosi fan tutty,[21]а? Уильям откидывается на спинку стула, вслушиваясь в слова следующей запетой тенором песни.
«Фазанов когда‑нибудь буду я есть,
Пить вино из прекрасного сада,
И глодать поросёнка с фруктом во рту
И с шампуром, торчащим из зада».
Завсегдатаи «Камелька» довольно пофыркивают – это одна из их любимых смачных песенок, ноты которых продают торговцы Семи Углов.
«И пудинг будет такой, что лакеям Нести не достанет сил. А пока я пью портер и ем пирожки… Мой корабль ещё не приплыл.
Да, корабль ещё не приплыл,
– подхватывают завсегдатаи, –
Он опаздывает пока.
Мой корабль ещё не приплыл,
Но прибудет наверняка.
Когда б он приплыл, я б, признаться, не скрыл
От людей своего смешка.
Но корабль ещё, но корабль ещё,
Мой корабль ещё не приплыл!»
Уильям усмехается. Не плохо, совсем не плохо! Почему он никогда раньше не слышал о «Камельке»? Интересно, знаком ли он Бодли и Эшвеллу? Если нет, как он его им опишет?
Что ж… «Камелек», разумеется, стоит несколькими ступеньками ниже заведения высшего класса, – намного ниже. И все‑таки, он гораздо лучше кой‑каких жалких дыр, в которые его затаскивали Бодли с Эшвеллом. («Вот оно, то местечко, Билл, я почти уверен!». «Почти}». «Ну, для полной уверенности мне придется лечь на пол и оглядеть потолок».) В «Камельке» же ничего слишком вульгарного не замечается: никаких тебе оловянных кружек, все сплошь хорошее стекло, да и пиво здесь легкое, пенистое. Полы не деревянные, плиточные, поддельный мрамор отсутствует. И самое главное, он, в отличие от прибежищ простонародья, работает не круглые сутки, но скромно закрывается в полночь. Что более чем устраивает Уильяма: не придется слишком долго дожидаться его желанной Золушки.
«Жена моя Милли заменит имя
И назовётся Октавией.
И мы, пусть нескоро, заживём без раздора
В славном домике где‑то в Белгравии.
Мы станцуем, споём, мы друзей созовём,
Будет каждый из них мне мил.
А пока мы вдвоём в развалюхе живём.
Мой корабль ещё не приплыл».
Тут надлежит вступить хору, и завсегдатаи вступают – с немалым чувством. Уильям же, не желая привлекать к себе внимание, просто мычит.
(Ах, разве не пел он прежде похабных песен баритоном, более громким и сочным, чем… Впрочем, простите, это вы уже слышали…).
Когда песня заканчивается, Уильям аплодирует вместе со всеми. Состав клиентов заведения то и дело меняется, одни встают, чтобы уйти, другие только‑только входят. Склонившись над пивным стаканом, Уильям старается не упустить из виду ни одной юбки, надеясь первым углядеть девушку с «карими, редкостной проникновенности очами». И тут выясняется, что он недооценивает проникновенность собственных очей, ибо едва его взгляд коротко задерживается на троице лишенных кавалеров молодых женщин, как они, все три, поднимаются на ноги.
Он пытается отвести глаза, но поздно: женщины уже надвигаются на него фалангой из тафты и кружев. Они улыбаются – демонстрируя некоторый преизбыток зубов. Собственно, в них избыточно все: слишком много волос выбивается из‑под слишком вычурных шляпок, слишком много пудры на щеках, слишком много бантов на платьях да и вокруг розовых ручек, коими они держатся друг за дружку, закручиваются чрезмерно свободные сизые манжеты.
– Добрый вечер, сэр, вы позволите нам присесть?
Отказать им, как он отказал продавцу нот, Уильям не может: не позволяют законы учтивости – или законы анатомии. Он улыбается, кивает, переносит новую шляпу себе на колени – из опасения, что на нее сядут. Одна из девиц тут же занимает освободившийся стул, двум другим приходится стесниться на том, что остался свободным.
– Большая честь для нас, сэр.
Вообще говоря, девушки они даже хорошенькие, хотя Уильям предпочел бы, чтобы они не были разодеты, как для оперной ложи, и чтобы совокупное благоухание их ударяло в нос не столь резко. Сидящие в такой близости одна от другой, они пахнут совершенно как заполненная доверху корзинка цветочницы влажным днем. Уж не Рэкхэм ли произвел эти ароматы? – гадает Уильям. Если так, отцу придется отвечать не за одну только скаредность.
И все же, напоминает он себе, эти девицы красивее большей части прочих – налитые, точно персики, чистенькие – вероятно, они и стоят дороже Конфетки. Просто их… многовато, вот и все, для столь маленького заведения.
– Вы слишком красивы, чтобы сидеть в одиночестве, сэр.
– Вы из тех мужчин, которым всенепременно следует иметь при себе хорошенькую женщину – а то и трех.
Третья девица лишь фыркает, не способная превзойти подружек остроумием.
Уильям избегает встречаться с ними глазами, боясь обнаружить там надменность, дерзость зависимых существ, норовящих отнять у своего хозяина власть. Конфетка так себя не поведет, верно? Да уж лучше бы не повела.
– Вы льстите мне, леди, – говорит Уильям. Он смотрит в сторону, надеясь отыскать путь к спасению.
Та из гулящих, что сидит к нему ближе прочих, склоняется к Уильяму, так что ее надутый ротик оказываются совсем не далеко от его губ, и громким шепотом спрашивает:
– Вы ожидаете друга, мужчину, верно?
– Нет, – отвечает Уильям и нервно приглаживает волосы. Может, это вихры сообщают ему сходство с содомитом? Не следовало ль оставить их длинными? Или их лучше укоротить посильнее? Господи, неужто унижения его прекратятся лишь после того, как он обреется наголо? – Я ожидаю девушку по имени Конфетка.
Вся троица шлюх мгновенно изображает немую картину обид и разочарований:
«А я вам не гожа, миленький?». «Вы разбили мне сердце, сэр!» – и тому подобное.
Рэкхэм ничем им не отвечает, он продолжает смотреть на дверь, надеясь, что ему удается дать прочим посетителям «Камелька» ясно понять – эти женщины к нему никакого отношения не имеют. Однако, чем дальше он от них отклоняется, тем ближе они придвигаются к нему.
– Конфетка, значит?
– Вы настоящий ценитель, сэр.
От одного из ближних столиков доносится взрыв грубого гогота, заставляющий Уильяма сморщиться. Тенор пока отдыхает, и что же – главной потехой стало теперь для «Камелька» унижение злополучного Рэкхэма? Он окидывает взглядом толпу завсегдатаев, отыскивает смеющихся – те сидят спиной к нему. Их просто развеселила какая‑то шутка.
– Так что же вам тогда нравится? – легко, словно осведомляясь, что он предпочитает к чаю, спрашивает одна из девиц. – Ну же, сэр, уж мне‑то вы сказать можете, хоть загадками говорите, я пойму.
– А зачем? – отзывается ближайшая к нему. – Я по глазам вижу, чего он хочет.
Заинтригованные подружки поворачиваются к ней. Она выдерживает театральную паузу, а затем не без бахвальства сообщает:
– Это… у меня такой дар. Тайный.
Все трое разражаются хохотом, неприлично разинув рты, – несколько мгновений, и веселье их подходит к границе истерики.
– Так чего же он хочет‑то? – удается, наконец, выдавить одной, но бьющейся в конвульсиях смеха прорицательнице трудно справляться со словами.