Особенности японской лирики

То, что не высказаля, Сильнее того, что сказал.

Из японского стихотворения

Запад и Восток... Не секрет, что эти понятия обычно резко противопоставляют друг другу. В чем же причина? Только ли в географии? И что имел в виду Киплинг, когда говорил, что "...вместе им не сойтись"?

В поисках ответов на эти вопросы попытаемся определить границу между Западом и Востоком. Для одних ею могут быть Уральские горы или какой-то определенный меридиан. Для тех же, кто так или иначе соприкоснулся с самобытной восточной культурой, философией взглядов на мир, ответ мо­жет быть иным: "В душе, например..."

Интересна в этом смысле японская литература. С рус­ским художественным словом ее сближает, пожалуй, лишь то, что обычно имеет место в художественной культуре вооб­ще: смена стилей, направлений. Специфика же японской ли­тературы состоит в том, что никогда в ходе своей истории одна творческая манера полностью не зачеркивала другую. Общность определенных эстетических принципов свойствен­на буквально всем представителям японского художествен­ного творчества.

Так, например, известное японское пятистишие (танка) характером своей поэтики, особенностями стихосложения восходит к народной песне. Поэтическим каноном для мно­гих поколений стала антология японской лирики "Кокинсю" 905 г. ("Собрание старых и новых песен").

Выражаясь традиционно, можно сказать, что центральное место в японской лирике занимают любовь и природа.

Распрощавшись с тобой, я побрел одиноко, печально

через лес — но затем,

на пригорок взойдя, увидел облака весенние в небе...

Что ж, в танка действительно присутствует лирический герой с его любовными переживаниями. Но и его глубокое чувство, и весенние облака являются как бы проявлением чего-то общего на более глубинных уровнях существования. Ведь согласно древним японским верованиям все живое имеет душу.

Поэтому природный мир для поэта является таким же определяющим фактором его жизни, как и чувства к лю­бимой:

Я в дождливую ночь

так соскучился по пионам,

что, фонарь прихватив,

вышел в сад побродить немного

и цветы заодно проведать.

Из названных примеров танка можно сделать и еще один вывод, касающийся японского стихотворения: "Японское ис­кусство не терпит торопливости, бездумного скольжения по поверхности... Прекрасное создание искусства как бы ищет того, кто способен к сотворчеству, и лишь перед ним раскры­вается до конца".

Автор этой цитаты В. Маркова не случайно употребля­ет слово "сотворчество". Оно принципиально важно для понимания особенностей японского национального искус­ства вообще. Русский мастер может из мрамора ваять ста­тую, из глины лепить кувшин. Японский же входит в незримое общение с живым материалом, как бы прислуши­ваясь к самой природе. И тогда само дерево, например, подсказывает плотнику форму, цвет и объем изготавлива­емого предмета.

Особенность восприятия японской лирики во многом оп­ределена ее поэтическим строем. Так, танка имеет строгий слоговой объем (5+7+5+7+7 построчно). Причем в первых трех строках заключена главная мысль, в двух последних — вывод.

Не менее известный жанр японской поэзии, выделивший­ся в свое время из танка, — хокку, или хайку. Это стихотво­рение, состоящее из трех строк, обладает еще большим лако­низмом и выразительностью. Тематика опять-таки касается слияния человека и природы:

Ива склонилась и спит;

и кажется мне, что соловей на ветке —

это ее душа.

Дыхание осени, ощущение ее свежести и в то же время легкая грусть присутствуют в хокку об "унылой поре" года:

"Осенъуже пришла!" — Шепнул мне на ухо ветер, Подкравшись к подушке моей.

Одна из особенностей японского стихотворения — погру­женность в быт. На первый взгляд может показаться стран­ным, что три строчки могут вмещать в себя все многообразие жизни, будучи зацикленными на быте. Ответ на этот вопрос дает эстетический принцип дзэн-буддизма, открывший воз­можность "просветления" в условиях обыденной жизни. Лю­бое событие, явление повседневности заслуживает присталь­ного внимания, поскольку оно может стать толчком к "оза­рению".

Интересно в этом смысле стихотворение известного мо­наха, врачевателя Мацуо Басе под названием "Кошечка кричит":

Кошечка кричит. Каша ей не по нутру, или влюблена?

Кстати сказать, этот великий мастер хокку за всю свою жизнь не написал на бумаге ни одной строчки (пять сборни­ков его стихов смогли "материализоваться" благодаря его ученикам). Такое поведение поэта как бы подтверждает наи­более крайнюю позицию вышеупомянутой эстетики дзэн-буд­дизма: чтобы изображать явления максимально подобными природе, лучше их вообще не изображать...

Закономерен и понятен тот факт, что читатель, как прави­ло, знакомился сразу с рядом следовавших друг за другом трехстиший (священное число 10, иногда 8 хокку). Ведь мно­гие подобные сочинения трудно понять вне контекста.

Так, цикл "Покидая гостеприимный дом" уже своим на­званием делает содержание вполне понятным (хотя, конечно, возможны ассоциации):

Из сердцевины пиона Медленно выползает пчела... О, с какой неохотой!

чем были связаны чувства Токи Дзэммаро, понять

А вот с сложнее:

Ноги с кровати спустил,

но тапочек там не нащупал — и опять завалился спать...

Только ли о тапочках, а также их хозяине-соне идет речь? Может быть, это о нашей инертности?..

Понятно, что японское стихотворение предоставляет чита­телю возможность самому следовать за собственными же ас­социациями. Но что бы ни говорили об избирательности зри­теля, на которую рассчитано японское искусство, некоторые его элементы вполне понятны и созвучны современному евро­пейцу (опять-таки с позиции того же европейца):

То ли жить надо, чтобы работать, То ли работать — чтоб жить? Никак не пойму...

Очень многое можно прочесть в танка и хокку, если учесть, что японский лирик как бы берет мир пригоршнями и любу­ется каждым проявлением жизни, находя в нем многоли-кость, неповторимость, красоту:

Все видели на свете мои глаза — И вернулись к вам, белые хризантемы.

"Цветы незнакомого искусства..." (Из китайской и японской поэзии)

Вы бросали в нас цветами Незнакомого искусства, Непонятными словами Опъяняянаши чувства.

Н. Гумилев Колокол смолк вдалеке,

Но ароматом вечерних цветов

Отзвук его плывет.

М. Басе

Открывая томик старинных стихов, мы всякий раз встре­чаемся с чудом. Давным-давно стали прахом империи, ист­лели одежды, дома, цветы, исчез след многих поколений, а мы все еще слышим — через сотни лет! — звуки давно умолкнувших голосов, стук сердец, наполненных нежностью, гневом, любовью или покоем. Со страниц поэтических сбор­ников веет на нас слабым ароматом вечерних цветов, шумом сосен у подножия горы, запахом морских водорослей, даль­ним звоном бронзовых колокольчиков во дворе старинного храма...

"Вначале было слово..." Нет, вначале был Китай (а еще раньше — светлая Эллада!) — великая держава, давшая миру не только шелк и порох, бумагу и звонкий, как гонг, фарфор. Она подарила великих поэтов эпохи Тан — Ли Бо, Ду фу, Лю Юй-Си. Их стихи — это раздумья о смысле бытия и о судьбах родины, гимн вечной красоте природы и светлая печаль понимания, что жизнь человеческая так коротка.

Проходят годы и сильней печаль, Привычкой стало грусти предаваться. Ведь нет такой весны,

Когда б не стало жалъ

С весенними цветами расставаться!

В японской и китайской древней поэзии мы видим все мно­гообразие мира: и эпикурейское наслаждение его радостями, и тонкую прелесть пейзажей, и добродушную насмешку над че­ловеческими слабостями друга, и осеннюю печаль, и пронзаю­щее душу одиночество нищего старика или брошенного ребен­ка и еще — удивительное единение человека с природой:

И лотос хочет мне Сказать о чем-то грустном, Чтоб грустью и моя Душа была полна.

Грустящий лотос и грустящее человеческое сердце — это не только "отзвук забытого гимна", но и символ союза всего живущего на земле, размышление о человеке как части неко­его великого целого.

Эти же мысли мы находим в поэтических миниатюрах Басе. 10 долгих лет скитался он по дорогам Японии, ночевал в саду возле старого монастыря, в поде, в хижине знакомого печника, на горном перевале. Дорога странствий стала его вдохновением, его творческой мастерской:

В саду, гдераскрылись ирисы, Беседовать с другом старым своим — Какая награда путнику!

Нет ни одной лишней детали в этой поэтической мини­атюре, но какая глубина открывается нам за этой немного­словностью, какое богатство ассоциаций! Увидеть в малом великое, в полете мотылька — полет чувств, в душе камня или цветка — душу человека, в приглушенности красок — элегическую грусть — таковы хокку Басе, эти застывшие мгно­вения вечности. В них сквозит осенняя грусть цветов:

Цветы увяли.

Сыплются, падают семена,

Как будто слезы.

Подвенечная красота цветущей земли, затмевающая вели­чие небес:

Перед вишней в цвету Померкла в облачной дымке Пристыженная луна. Вечный круговорот жизни: Ты стоишь нерушимо, сосна! А сколько монахов отжило здесь, Сколько вьюнков отцвело...

Радость встречи со старым другом:

Два наших долгих века... А между нами в кувшине Вишен цветущие ветви.

И всюду цветы, цветы, цветы, хрупкие и вечные!

Когда вы устанете от городской суеты, от работы, телефон­ных разговоров и даже от друзей (бывает ведь и такое, прав­да?), возьмите в руки маленький томик японской или китай­ской поэзии — и вы ощутите, как покой наполняет ваше сердце.

Зашуршит крыльями мотылек над белым маком, зашу­мит в ночном саду осенний дождь, заколосятся летние тра­вы... Исчезнут усталость, "жизни мышья беготня", останется лишь целительная магия слов, магия вечной, непреходящей красоты и мудрости.

♦ ^ А