Официальная биография Уинстона Спенсера Черчилля 44 глава

Эффективно замыкающие на себе всю административную, политическую и военную власть исполины появляются редко. Гораздо чаще людям свойственна противоречивость, незаконченность и слабость. Давая характеристику Ричарду II (1367–1400), Черчилль указывал, что в поступках короля «немыслимые ошибки и невероятная интуиция сменяли друг друга с обескураживающей быстротой». «Ричард был способен на почти нечеловеческое терпение и хитрость, но одновременно и на глупости, избежать которых сумел бы и простак». Вывод очевиден: отдельная личность-руководитель, какой бы сильной, уверенной, благоразумной и мудрой она ни была, проигрывает из-за объективных ограничений системе и институтам. Даже Черчилль со всей его верой в теорию великого человека, со всей поддержкой и защитой индивидуализма признавал важность институтов. Возвращаясь к описанию прошлого, он констатировал, что только благодаря созданию «прочных институтов» Плантагенеты смогли «обуздать английский феодализм»³²⁶. Новаторские предложения и революционные нововведения выдающихся персоналий, какими бы полезными они ни были, не будучи институализированы и внедрены в плоть и кровь существующих систем, недолго просуществуют на авторитете создателя после его ухода, рассыпавшись под действием неумолимого времени и враждебных внешних сил.

Но и с институтами не все так просто. Когда какое-то событие проходит институализацию, отличительными чертами которой являются стабильность и предсказуемость, на сцене появляется новое явление – инерция. Сама по себе инерция не является чем-то плохим. Более того, она обладает положительными свойствами, защищая организационную систему от частых и вредоносных изменений, а также сохраняя положительные практики. В теории организации есть даже такое понятие, как уязвимость новизны, которое описывает обнуление инерционных часов и снижение уровня надежности организации, происходящее после каждого кардинального изменения. Обнуление инерционных часов приводит к омоложению организации, увеличивая одновременно риск ее гибели. И в том случае, если изменения следуют одно за другим, то этот риск становится существенным. Черчилль отразил эту тенденцию в своем наблюдении, что «не существует более верного способа поддержать народное волнение, чем повторные и скоро следующие друг за другом всеобщие выборы»³²⁷.

Одновременно с ненужными метаморфозами инерция препятствует дуновению свежего ветра, вызывая стагнацию и создавая сопротивление. «Большие реформы задевают большие интересы», – констатирует Черчилль. На страницах своей книги он предлагает несколько подходов, которые помогают нивелировать негативные проявления инерции и позволяют эффективно реализовывать изменения. Взявшийся за реформирование судебной системы с обеспечением единого правосудия по всей стране – правосудия, независимого от местных магнатов с их желаниями и принятыми в графствах нравами, – Генрих II прекрасно осознавал, с какими трудностями ему придется столкнуться при осуществлении своих планов. Насаждая свою систему, он «поступил разумно». Вместо лобового внедрения предложений, чуждых большинству, он предпочел «облачать нововведения в привычные одежды устоявшихся форм». «Его план, – объясняет Черчилль, – состоял в том, чтобы придать старым принципам новое значение». Кроме того, первого Плантагенета отличала последовательность и постепенность. Король отказался «объявлять открыто свои цели», предпочитая «постепенно вводить изменения», так что поначалу они почти не ощущались. Подводя итог значительным реформам, которые удалось успешно реализовать Генриху II за тридцать пять лет своего правления, Черчилль замечает, что «действия короля посягали на многие феодальные обычаи», но они были приняты обществом благодаря «тактичному и осторожному управлению» со стороны монарха³²⁸.

Несмотря на то что реформы Генриха II носили в совокупности революционный характер, форма их реализации отличалась эволюционным подходом. Черчиллю также импонировал подобный подход, и он особенно выделяет Генриха среди других выдающихся представителей английского трона. Основоположник другой династии – Тюдоров, Генрих VII, как и его предшественник за триста лет до него, столкнулся с необходимостью установления «твердого контроля» над государственным аппаратом. Ему удалось добиться своей цели и «вновь возвести здание королевской власти на руинах и пепле» без фундаментальных конституционных изменений. Он старался «приспосабливаться к существующим условиям, предпочитая скорее постепенно изменять старые учреждения, чем вводить непродуманные новшества»³²⁹.

Эволюционный подход, которому следовали оба великих монарха, не является универсальным и представляет лишь один из методов управления изменениями. Тот же Черчилль использовал в своей практике разные приемы, в том числе и таранные удары, позволявшие быстро достигать поставленных целей и заменять устаревшие рутины. В то время как стиль двух Генрихов может быть взят на вооружение лишь при определенных условиях, несомненным остается тот факт, что их реформы оказались долговечными, и это главное. Планомерно вводя свои нововведения, они умело обходили инерцию, создавая новые правила и институты. В этой связи ключевым звеном успешных начинаний становится закрепление этих начинаний. К сожалению, не всегда руководителю, инициирующему изменения, это удается. Поэтому огромную роль играет преемственность поколений, когда на смену реформаторам приходят мудрые администраторы, бережно относящиеся к посевам предшественников. Таким королем, по мнению Черчилля, стал Эдуард I. «Из экспериментов, заложенных его отцом в беспокойные времена, могло родиться либо ничего, либо что угодно». Стране повезло – реформы оказались в правильных руках. Эдуард не стал «возводить новые вехи», при нем «благотворные тенденции, заложенные тремя предшествующими правлениями, обрели четкие очертания», многие ошибки были устранены, а «государственные структуры стали более крепкими и упорядоченными»³³⁰.

Таким образом, процесс управления изменениями состоит из четырех стадий: изменение – сопротивление – преодоление – закрепление. На примере Иоанна Безземельного, который «довел пределы отцовской системы до логического предела», Черчилль показывает, что выделенные стадии являются не отдельным процессом, а представляют собой повторяющийся цикл. То, что позволяло решить проблему в один момент времени, само превратилось в проблему несколько позднее. Подобная ситуация относится не только к конкретным решениям и нововведениям, но и к целым системам, направлениям и даже поколениям. «Власть Тюдоров, которая в свое время была принята как освобождение и успокоение после анархии Войны Алой и Белой роз, теперь перестала соответствовать потребностям и характеру постоянно развивающегося общества», – отмечает Черчилль. Или другой вариант этой закономерности: «Триумф Клайва создал не меньше проблем, чем разрешил»³³¹. В результате постоянного обновления изменения становятся непрерывны, а борьба между инновацией и инерцией – бесконечной.

Рассмотрение темы власти нельзя считать полным без акцентирования внимания на еще одном существенном моменте. Без власти нет управления, она позволяет реализовывать грандиозные планы и добиваться успеха, но, пользуясь ее положительными свойствами, никогда нельзя забывать о темной стороне этого неоднозначного и опасного явления. Многие из тех, кто взобрался на олимп, стали жертвой чужих амбиций и противоборства идеологий. Все из упомянутых выше выдвиженцев Генриха VIII – Томас Уолси, Томас Кромвель, Томас Кранмер – были арестованы, а два последних казнены. Такой же исход мог ожидать и Уолси, если бы он не скончался до вынесения приговора.

Борьба за власть не только обрывала жизнь фаворитов, но и высасывала живительные соки из первых лиц, превращая их закатные годы в беспросветный период страданий и душевной агонии. «Немногие из смертных жили столь полнокровной жизнью, как Генрих II, немногие так крепко приложились к чаше триумфа и горя», – указывает Черчилль, описывая судьбу первого Планта-генета. Лишенная умиротворения старость ждала и его правнука, другого великого короля Эдуарда I. «В семейном кругу он не находил ни любви, ни уважения», превратившись в «одинокого, подверженного вспышкам гнева старика». Эдуард III, одержавший достопамятные победы при Креси и Пуатье, настолько устал на закате жизни от «войны и забот», что «уступил обстоятельствам», «расплачиваясь за громкие успехи предыдущих лет». Как и его предшественники, он умер в одиночестве, «покинутый всеми» и разочарованный превратностями судьбы. Печальный конец ждал Генриха IV, который поставил на кон все, чтобы получить корону, но когда добился своего, понял, что «это не так уж и приятно». Появившиеся в старости болезни, «сломали его физически» и превратили последние годы правления в «борьбу со смертью». Он продолжал цепляться за власть, но «трон занимал дряхлый старик, уже не способный править»³³². «За славу пришлось дорого заплатить» и такому выдающемуся полководцу Столетней войны, как Генрих V (1368–1422). Он скончался, «не завершив своих трудов». После него «страна была обречена на убийственную династическую войну с Францией». Неожиданная кончина будет ждать Эдуарда IV, который также не успеет привести дела в порядок перед отходом в мир иной, выбрав Ричарда, герцога Глостера, в качестве протектора своего несовершеннолетнего сына Эдуарда. Судьба мальчика (как, впрочем, и его брата) сложится трагически, что же до их протектора, то он решит править самостоятельно, взойдя на престол под именем Ричарда III. (Современникам он был известен, как Кривая Спина.) Правление последнего представителя Плантагенетов по мужской линии было недолгим – всего два года. В битве при Босворте его зарубят мечами, а обнаженное и окровавленное тело доставят в Лестер для всеобщего обозрения. Ричард III, наряду с Эдуардом II, Ричардом II и Генрихом VI, пополнил список Плантагенетов, умерших насильственной смертью^[156], лишний раз подтвердив, насколько опасное место – трон: в борьбе за власть ставки настолько высоки, что при неблагоприятном стечении обстоятельств первомулицу приходится расплачиваться головой.

Особенно много внимания на «горький вкус земной власти» и «изменчивость славы», на «тщетность амбиций и горькую цену, которой оплачивается успех»³³³ Черчилль обращает в первом томе. Учитывая, что большая часть первого тома писалась в тяжелые для автора 1938–1939 годы, подобная избирательность вряд ли была случайной. Приближаясь к своему шестидесятипятилетнему юбилею и оставаясь на протяжении десяти лет не у дел, особенно после занятия таких высоких постов, как глава МВД, Адмиралтейства и Казначейства, Черчилль словно проецировал на себя судьбы титанов прошлого и сам готовился к мрачному томлению в отставке.

Однако Черчиллю повезло, на его долю еще хватит подвигов. Что же до рассматриваемой темы управления и власти, то она является довольно обширной, и с учетом насыщенного и многолетнего опыта автора о ней можно рассуждать много и долго. Несмотря на то что эта тема занимает значительное место в произведении, одним разбором нюансов, подходов и ошибок управления тетралогия не ограничивается. Она раскрывает мировоззрение британского политика, выражая его взгляды, убеждения и систему ценностей по широкому кругу вопросов. Какой же портрет Черчилля предстает перед читателями четырехтомника?

Как и в предыдущих сочинениях, воображение автора вдохновляют «батальные сцены и политические амбиции»³³⁴. Война и политика – именно те две сферы, которым наш герой отдал свою жизнь и которые красной нитью прошли через все его произведения. Еще в начале своей карьеры, в 1901 году, он указывал, что «победа в войне является самым великим подарком, о котором только может мечтать человек»³³⁵. И последнее сочинение лишь дополняет его подход.

«Когда множество людей говорят, что войны не решают ничего, это вздор, – в истории человечества если что-то и решалось, то только в войнах», – заметит Черчилль в октябре 1940 года³³⁶. Не исключено, что он сознательно выбрал столь категоричную форму, учитывая, что за окнами бушевала мировая война. Но в целом, даже признавая все ужасы и выступая против военных столкновений, война в понимании британского политика ассоциировалась с верстовыми столбами развития цивилизации, а победы – с величайшими достижениями. Отсюда его восхищение многими великими полководцами. Например, Юлием Цезарем (100— 44 до н. э.). Последний привлекал внимание не только своими победами на поле боя, но и литературными достижениями, представляя, наряду с генералом Грантом и Лоуренсом Аравийским, еще один пример успешной модели «воина-писателя», которой Черчилль следовал со времен своей первой военной кампании на Кубе в конце 1895 года. Ему глубоко в душу запали следующие шекспировские строки из «Ричарда III»:

Недаром так прославлен Юлий Цезарь:
Он, доблестью обогатив свой ум,
Умом свою увековечил доблесть.
Не побежден и смертью победитель,
И в славе он живет, расставшись с жизнью^[157].

Английские карикатуристы еще в 1920-е годы подметили, на кого равняется Черчилль, опубликовав в Punch карикатуру, на которой британский политик, обращаясь к бюсту великого понтифика, увенчанного лавровым венком, говорит: «Мы оба творили историю, и оба ее описывали. Давай же обменяемся головными уборами».

Эпизод с Цезарем показателен еще и тем, что позволяет перекинуть прочный мостик от одной важной и постоянной для творчества Черчилля темы – войны, к другой – великим личностям. В марте 1949 года, выступая по радио, он заявил, что «больше не осталось великих людей, определяющих события»³³⁷. Подобное отсутствие выдающихся персоналий на сцене истории означало весьма тревожный симптом современной эпохи. Как верно заметил Дэвид Дилкс, Черчилль всегда выступал против «предоставления событиям возможности самим дрейфовать и определять свое течение»³³⁸.

В понимании Черчилля, массивная колесница истории приводится в действие исключительно великими представителями своих поколений. Такой он видел историю человечества, такой он представлял ее своим читателям.

Понимание величия вообще занимало центральное место в мировоззрении политика. По его мнению, не только свершение выдающихся поступков, но и признание их масштаба представлялось очень важным. «Когда человек не способен отличить великое событие от мелкого, в этом человеке нет никакой пользы», – заметит он в одной из частных бесед в январе 1952 года³³⁹. Многие с этим высказыванием могут не согласиться, и оно действительно представляется несколько резким для толерантности современного мира. Но в понимании Черчилля, без признания величия нет великих свершений, как и нет их поддержки. При таком подходе отчетливо прослеживается приверженность к элитарности. Элитарности не на основе происхождения, богатства или статуса, а отношения к величию. Разделение мира на тех, кто действительно велик, либо признает величие и на тех, кто не способен отличить «великое от мелкого», стало для Черчилля антидотом против потопа массовости, обрушившегося на европейскую цивилизацию после Первой мировой войны. Сама мысль о том, что один человек еще способен изменить ход истории, не только согревала его душу, но и подталкивала к новым свершениям.

В предыдущем исследовании, посвященном анализу литературного пути Черчилля в 1930-е годы, было показано, что в качестве одного из основных критериев величия наряду с искренностью своих поступков британский политик выделял «благотворное влияние, оказываемое на благополучие человечества»³⁴⁰. Но при подобном подходе невольно возникает вопрос: как быть с государственными деятелями, которым приходится действовать в суровых условиях реальной жизни, когда для достижения благовидных целей могут использоваться неблаговидные средства?

Для ответа полезно рассмотреть первый том, описывающий становление государственной власти в Англии. Это было время жестких решений, когда спорные вопросы решались на поле боя, а поражение часто было связано с физическим устранением. В представлении автора, сила монарха при столь враждебных условиях была хотя и необходимым, но недостаточным фактором успешного правления. Глава государства должен был оставаться справедливым, что означало создание законов, собственное подчинение им, а также употребление их не во зло, а на благо³⁴¹. Поэтому не все знаменитые и даже выдающиеся исторические деятели получают благожелательный отзыв Черчилля. Некоторые из них, несмотря на свои масштабные и значительные достижения, злоупотребили властью, принеся на алтарь амбиций права и свободу собственных граждан. Поэтому Кромвель, несмотря на признание его заслуг и сложность обуреваемой противоречиями натуры, не получает индульгенции историка и остается для Черчилля на скамейке осуждаемых диктаторов.

К другим известным правителям, которые удостаиваются критический оценки, относится Ричард I. Признавая, что этот король, получивший благородное прозвище Львиное Сердце, стал «одной из пленительных фигур Средневековья», Черчилль не без сожаления замечает, что «немногим обязан английский народ этому монарху, и тяжко заплатил он за его приключения». Чего только стоило вызволение монарха из плена императора Священной Римской империи, куда Ричард попал по собственной неосторожности. Выкуп составил 150 тысяч марок, что в два раза превышало годовой доход Короны, и сборы означенной суммы представляли собой такой удар, от которого «пошатнулось все королевство». Вердикт Черчилля неутешителен: «Вся жизнь Ричарда была великолепным парадом, после которого осталась только вытоптанная равнина»³⁴².

Неодобрительная оценка также дана такому прославленному персонажу английской истории, как Генрих VIII. Монтагю Браун указывал, что «Уинстон не любил Тюдора». По словам секретаря, причина недовольства крылась в «жестокости короля к своим женам»³⁴³. В своей книге Черчилль приводит и другие доводы, объясняющие его негативное отношение. Он обвиняет Генриха в жестокости, в «повешении и четвертовании» множества людей, в «страданиях тех, кто во имя своей веры сгорел на костре», в «пытках даже за ничтожные преступления, которые резко и омерзительно контрастировали с принципами просвещенного гуманизма». Он обличает мотивы главного дела короля, считая, что «направляющим импульсом английской Реформации при Генрихе VIII стали его страсти и жажда власти». Он осуждает Генриха за казнь Томаса Мора, который отлично понимал, что «разрыв с Римом несет с собой угрозу наступления тирании». «Грубый топор палача, – негодует Черчилль, – не только лишил Генриха мудрого и одаренного советника, но и обезглавил плеяду английских гуманистов, которые так и не воплотили на практике свои идеалы»³⁴⁴.

Несмотря на нелестные отзывы о некоторых популярных героях британской саги, в основном Черчилль питал симпатию к выдающимся участникам минувших событий. Две тысячи лет истории предоставили прекрасный материал и возможность для изучения великих представителей прошлого. Перед ним прошли сотни персоналий, оказавших влияние на ход истории и определивших из своего прошлого то будущее, в котором суждено жить их биографам и исследователям.

Подобный интерес к ключевым фигурам, творившим историю, определялся не только особым отношением Черчилля к величию, но и его неискоренимой верой в индивидуальность или, как он сам однажды выразился, – в «доктрину индивидуализма». Из ста двух глав, на которые разбит текст тетралогии, двадцать девять названы в честь основных участников многовековой летописи. Произведение изобилует аллюзиями на превосходство индивидуального начала. «Мы видим, сколь многое зависит от личности монарха», – указывает автор в предисловии к первому тому. «Мы снова видим, как власть великого человека создает порядок из бесконечных конфликтов и противоречий и как отсутствие таких людей оборачивается для страны безмерными страданиями», – пишет он о короле Англии, Дании и Норвегии Кнуде Великом (994/995-1035).

Как правило, упоминая ту или иную персоналию, Черчилль подчеркивает ее достижения вопреки общему ходу событий, чем дополнительно утверждает свою концепцию и роль индивидуализма. Например, святой Патрик. Если бы не «появление этой замечательной и внушающей симпатии личности», «британское христианство угасло бы и, может быть, совсем утратило бы свое влияние», однако благодаря святому Патрику «снова вспыхнул и засиял среди тьмы свет христианства».

Упоминая святого Патрика, Черчилль погружается в религиозные воды, но для него успешная миссионерская деятельность ирландского епископа представляла в первую очередь социальный феномен. То же касается и архиепископа Кентерберийского Феодора из Тарса (ок. 620–690). Когда Феодор приехал в Кентербери, сообщает Черчилль, его приветствовали лишь три епископа из всей Англии, когда же он завершил свою работу – «увенчанный митрой фасад английской церкви вознесся в таком величии, что оно не померкло до сих пор».

Пользуясь случаем, Черчилль воскрешает и своих прямых предков. Причем речь идет не только о 1-м герцоге Мальборо, без которого трудно представить британскую историю конца XVII – начала XVIII века. В тексте также упоминается отец полководца, двойной тезка автора – Уинстон Черчилль (1620–1688), сквайр из Дорсетшира, сражавшийся на стороне роялистов, получивший ранение и отметившийся историческим трудом «Божественная Британия». Находит Черчилль повод сказать несколько слов и о своем отце. Он отмечает – не без основания, – что лорд Рандольф (1849–1895) сделал «стремительную карьеру», а также вступил в противоборство с руководством собственной партии. Черчилль цитирует письмо отца в The Times, в котором тот обвиняет лидеров тори в «ряде упущенных возможностей, малодушии, воинственности в самые неподходящие моменты, колебаниях <…> зависти, пошлости, отсутствии прозорливости». Не самые безобидные заявления. Но лорд Рандольф шел напролом, размахивая знаменем демократии тори и приобретая популярность у широких масс. В книге подчеркивается «оглушительный» характер его успеха и отмечается, что сын герцога Мальборо «приобрел почти столь же сильное влияние, как Солсбери». С премьер-министром, кстати, отношения у дерзкого политика не сложились. «Идеи лорда Рандольфа о торийской демократии не высекали искру в традиционном консерватизме Солсбери», – отмечает Черчилль. Разрыв двух ярких фигур был неминуем, и для одного из них эта схватка закончилась трагически. Однако это уже другая история.

В основном, говоря о личностях, которым «суждено изменить историю своей страны», Черчилль указывает на их неожиданный выход на подмостки истории, причем чаще во время нестандартных, критических ситуаций: «откуда не ждали, появился лидер, которого так долго не доставало национальной оппозиции», или «как это часто бывает во время великих кризисов, появился человек, способный переломить ситуацию», или «как почти всегда бывает при крутом повороте судьбы, в эру опасности и упадка на сцене появляется одна из величайших в истории фигур». Таким образом, подчеркивается свобода выдающихся персоналий от условностей принятого фарватера развития общественных процессов. Они действуют вопреки им, устанавливая свои правила и добиваясь результатов, недоступных обывателям. Черчилль показывает, как одна сильная персоналия способна менять направление истории, определять будущее современников, идти наперекор общественному мнению и достигать успехов, немыслимых и невозможных для большинства³⁴⁵.

Подобные воззрения вступают в противоречие с историческими теориями о роли процессов, масс, течений и учений. Контрастируют они и с понятием институтов, рассмотренным выше. Но Черчилль, признавая важность институтов, демонстрирует и другую сторону медали. Он уверенно стоит на своем, доказывая, что не отвлеченные факторы, а один лишь авторитет Вильгельма Завоевателя сдерживал «разношерстную армию», которая не была скреплена «ни феодальной верностью, ни патриотизмом, ни моральным долгом». Что такие личности, как Генрих II – герцог Нормандии и Аквитании, король Англии, граф Анжуйский, Турский и Менский, – создают династии и программируют будущее, «придавая своей стране те черты, которые сохраняются и по сей день». Что «сила и собственный пример» Веллингтона спасли его войско и позволили ему одержать решающую победу над Наполеоном, и «только непоколебимой твердости Джорджа Вашингтона в Войне за независимость американские колонии обязаны достижением своей цели». Что «исход борьбы, которая шла на огромной территории от Индии на востоке до Америки на западе, зависел от усилий одного человека» – Питта-старшего, политика которого «была словно проекцией агрессивной властной личности на огромном экране». Питт «презирал партии и партийные организации», и его карьеру Черчилль рассматривал ни много ни мало, как «призыв к сохранению индивидуальности» в государственном управлении³⁴⁶.

Каждый из отмеченных Черчиллем исполинов оставил свой след в прошлом. Железный герцог добился триумфа в Ватерлоо; Питт вошел в историю, как «величайший англичанин столетия с 1689 до 1789 года»; гений Генриха II отметился нововведениями на законодательной ниве, включая внедрение системы присяжных, – «названия его сражений улетели с пылью, но английское общее право навсегда останется связанными с его именем»; Яков I, «величайшим достижением» которого стал импульс, данный им для перевода Библии на английский язык, гарантировал себе место в пантеоне великих не своим трудом и интеллектом, а постановкой крупномасштабной задачи³⁴⁷. Черчилль придерживается стойкого убеждения, что без великих личностей не было бы и великих свершений. Хотя, как уже отмечалось ранее, не все из достигнутых вершин удалось удержать после того, как неумолимое время скосило отличившихся титанов. Так, например, стало с «великим Веллингтоном, дело которого развалилось в руках заурядных людей»³⁴⁸. Для Черчилля подобные наблюдения являлись дополнительным доказательством, что выдающиеся достижения являются результатом деятельности выдающихся личностей, что они не могут появиться без их импульса и порой не могут существовать без их присутствия.

Но у «доктрины индивидуализма» есть и темная сторона. Для того чтобы изменить ход истории, не всегда надо быть великим и добиваться своего лишь благородными средствами. Порой достаточно одного преступного действа, чтобы перевести состав на другой путь. Если бы Черчилль продвинулся в своих исторических изысканиях чуть дальше и коснулся первой четверти XX столетия, он наверняка вспомнил бы трагический выстрел в Сараево Гаврило Принципа (1894–1918), не просто отправившего на тот свет наследника австро-венгерского престола, а подтолкнувшего всю Европу к хаосу мировой войны. Черчилль упоминает другой выстрел, который произошел в театре Форда 14 апреля 1865 года и прервал жизнь президента Линкольна. «Пуля наемного убийцы причинила Соединенным Штатам больше вреда, чем все пушки конфедератов», – считает британский автор. По его мнению, кончина Линкольна лишила Союз «направляющей длани – единственная, которая могла решить проблемы реконструкции и дополнить триумф армий теми непреходящими победами, что одерживаются над сердцами людей»³⁴⁹.

Когда на одной личности фокусируются основные надежды и достижения, стоит ли удивляться, насколько хрупкой становится такая конструкция и сколь многое начинает зависеть от тривиальности и случая. «На какой же тонкой нити подвешены порой величайшие из дел», – прокомментирует Черчилль эту особенность³⁵⁰.

Приведенное высказывание относится к 1940 году. В своем произведении Черчилль возвращается к этой мысли при описании Гражданской войны в США на примере сражения при Чансе-лорсвилле, 1863 год. Второго мая 18-й северокаролинский полк по ошибке открыл огонь по отряду своего командующего генерала Джексона. Три пули пробили левое предплечье и плечо генерала. Когда его доставили в госпиталь, он потерял слишком много крови и уже не мог связанно говорить. Тем же залпом насмерть был убит штабной офицер Джексона, который должен был продолжить реализацию его плана. Командование принял Эмброуз Пауэлл Хилл (1825–1865), получивший вскоре ранение осколком и сдавший командование Роберту Эмметту Родсу (1829–1864). Хилл остановил наступление, и фланговая атака Джексона, которая должна была изменить ход сражения, сорвалась. «Никто не знал планов Джексона, – объясняет Черчилль, – а сам он уже лежал без сознания. Вот такие мелочи способны менять ход событий в мире»³⁵¹. На восьмые сутки после ранения Джексон скончается. Вошедший в историю, как Джексон Каменная Стена, он был одним из самых талантливых военачальников Юга и самым близким сподвижником генерала Ли. Последний считал гибель своего товарища одной из основных причин поражения конфедератов в Гражданской войне.

Но и без столь драматических событий теория превосходства индивидуального перед массовым имеет узкие места. Кто как не Черчилль понимал, что, несмотря на все достижения, успехи и свершения, которые яркой вереницей тянутся за той или иной персоналией, привлекая внимание современников и историков, сами творцы истории не могут похвастаться владением ситуации. Да и ситуации бывают разными, и порой события, вызывающие пересуды, противостояния и потери сегодня, в ближайшем будущем не привлекают к себе внимания и не оказывают особых последствий. «Долгая и запутанная борьба за лидерство была важна для тех, кто жил в тот период, но почти не повлияла на последующий ход истории», – отмечает Черчилль эту особенность на примере междоусобицы англосаксонских королей³⁵².

Но даже в тех случаях, когда на перекрестах истории определяется будущее, даже в эти критические моменты, выдающиеся представители человечества неспособны обозреть весь масштаб решаемой ими проблемы, просчитать все нюансы, влияющие на выбранный сценарий, предсказать все последствия своих действий, проконтролировать каждое звено выковываемой цепи. Более того, нередки случаи, когда благие намерения приводят к удручающим последствиям, а обычно не вызывающие уважения качества и замыслы обеспечивают положительный результат. «Победа, как правило, неуловима, – заметит наш герой во время одного из выступлений в палате общин в 1941 году. – Случайности происходят. Ошибки допускаются. Порой правильные предпосылки приводят к просчетам, а неправильное представление – к верным выводам. Война слишком трудна, особенно для тех, кто принимает в ней участие или пытается ею управлять». Аналогичный тезис развивается и на страницах четырехтомника: «В долгой истории Англии мы часто видим, как способные, талантливые правители своими добродетелями порождают будущее зло, а слабые, безвольные монархи открывают дорогу прогрессу». Так, например, стало с Эдуардом II, «сама слабость правления которого в итоге способствовала укреплению Англии», и «внимательный наблюдатель заметил бы значительный рост национального могущества и процветания». Схожий мотив слышится в главе про одиозного Иоанна Безземельного, при котором, несмотря на все его недостатки, появилась Великая хартия вольностей. «Если принять во внимание все обстоятельства, – указывает автор, – то понимаешь, что британский народ и англоязычный мир гораздо больше обязаны порокам Иоанна, чем добродетелям его предшественников»³⁵³.