Официальная биография Уинстона Спенсера Черчилля 42 глава

Есть у Черчилля и свои отличительные особенности, как у историка. Например, он опирается на устаревшие викторианские источники, не учитывая достижений последних десятилетий в психологии, социологии и экономике. Сам Черчилль указывал, что хотел осовременить повествование, учтя социальные и политические изменения, которые оказали влияние на нынешнюю эпоху²⁶⁸. Но следуя своей цели увязать прошлое и настоящее, он оперирует представлениями, которые сформировались у него во время изучения истории в Хэрроу и Бангалоре в конце XIX столетия²⁶⁹. Для него характерно выдержанное, с присущим виктори-анству стоицизмом описание важнейших исторических событий. Он придерживается идущей еще со времен Плутарха (46-127) и его «Сравнительных жизнеописаний» системы ценностей, в которой ключевое место занимают такие понятия, как честь, слава, борьба, достоинство и великодушие. «Все великое просто, и многое может быть выражено всего одним словом: свобода, справедливость, честь, долг, милосердие, надежда», – заметил он в одном из своих выступлений в мае 1947 года²⁷⁰. Специалисты журят его за то, что в середине XX века он написал книгу, структура и положения которой уходят в XVIII столетие²⁷¹.

Второе, что отличает Черчилля-историка, он не обольщался насчет человеческой природы. В самом начале своего произведения, описывая древние времена, он рассказывает, как во время раскопок в деревне Сванскомб, графство Кент, в 1935–1936 и 1955 году были обнаружены три фрагмента человеческого черепа (предположительно молодой женщины), возраст которых был не менее четверти миллиона лет. Замечая, что биологи находят в найденных фрагментах важные отличия от строения черепа современного человека, Черчилль добавляет: «Нет никаких оснований полагать, что этот далекий палеолитический предок не был способен на все те преступления и глупости, которые во все времена ассоциировались с человеческим родом»²⁷².

Черчилль был и остается моралистом. Он разделяет добро и зло, а также верит в суд истории. В этом отношении он не соглашался с некоторыми специалистами, считающими, что историки не имеют права давать оценки. Черчилль полагал, что именно они и могут высказывать свое мнение, в отличие от современников, которые не располагают всем набором данных для составления объективных суждений о своей эпохе и личностях, что в ней живут. И в этом случае история рассматривалась потомком герцога Мальборо не только как муза, но и как судья.

По мнению профессора Вайдхорна, еще одной особенностью Черчилля-историка является приверженность телеологическому, или целенаправленному подходу. Какое бы событие ни описывал автор, он всегда четко знает, что будет дальше, и к этому подводит своих читателей. При этом, что бы ни случилось, все идет на пользу – на развитие общества, становление государственности, укрепление свобод. И неважно, рассматривается ли правление мудрого монарха или погрязшего в коррупции и бесчинствах суверена, описывается ли мирное процветание или междоусобица гражданской войны, глобальный итог у Черчилля всегда один – поступательное движение вперед²⁷³. Неслучайно предпоследней фразой, которой завершается тетралогия, является: «Будущее непостижимо, но прошлое должно вселять в нас надежду». Можно привести и другие примеры, подтверждающие эту мысль: фрагмент, повествующий о первой половине XVI столетия, когда открытие богатств Нового Света изменило баланс на рынках Старого. Результатом этих изменений стало несколько инфляционных волн, сравнимых, по словам Черчилля, с «обесцениванием денег в XX веке». Описывая мрачную картину обнищания населения, «испытывавшего много лишений и трудностей», автор добавляет светлые краски: «в целом благосостояние росло, и в итоге перемены шли на пользу всем классам». Или, например, другой пассаж: «Тем, кто страдает от деспотизма, его бремя кажется бесконечным, но на самом деле тяжелые годы – лишь короткий миг в вечности. Как каждая весна оживляет обработанную землю и вознаграждает верных и терпеливых землевладельцев, так и в человеческом сердце возрождаются надежды на лучшее даже среди самого беспросветного отчаяния»²⁷⁴.

Казалось бы, достаточно высказываний для понимания мировоззрения автора. Но когда имеешь дело с Черчиллем, не следует забывать, что по своей природе он был практиком. И его искушенность на ниве государственного управления оказывала не меньше влияния, чем кабинетные штудии отдаленных во времени событий. Выводы, к которым пришел Черчилль, опираясь на свой многолетний опыт политической деятельности, позволяют представить более сложное миропонимание нашего героя. Он слишком много боролся с тьмой, чтобы не понимать, что от исхода некоторых битв зависит будущее следующих поколений: жить ли им свободными или находиться в рабстве, вкушать ли плоды научно-технического прогресса или прозябать в болоте стагнации, наслаждаться ли процветанием или влачить жалкое существование.

Черчилль примиряет свои взгляды о неизбежности прогресса в долгосрочной перспективе и решающих развилках истории здесь и сейчас с помощью «регрессивной методологии» (термин – П. Кларка). Ее смысл сводится к тому, что в отличие от современников описываемых им событий Черчилль знает не только конечный результат, но и что произойдет потом, и использует эти знания для обоснования своей версии случившегося²⁷⁵. Одновременно он убеждает читателей, что ответы на многие вопросы добываются на арене истории. И добываются не в результате отстраненного созерцания, а во время решительной борьбы. По его мнению, борьба является постоянным спутником человечества. Он непрестанно показывает, что будни каждого правителя были заполнены ни отдыхом, покоем и наслаждениями, а конфронтацией, войной и столкновениями. Все время велось противоборство, латентное или открытое, с каким-нибудь зарубежным противником или коалицией. Постоянно заставляли кипеть котел агрессии религиозные споры, в том числе в пределах одной протестантской конфессии: пуритане, пресвитериане, квакеры, конгрегационалисты, анабаптисты – каждый претендовал на исключительность и стремился удержаться на пьедестале. Отличительной чертой перманентной борьбы являлось то, что врагом мог стать не только чужой, но и свой. «Зависть, амбиции, вкус к войне» заставляли бывших союзников обнажать мечи и вставать на марш. Нередко на полях сражений проливалась кровь представителей одного класса и даже сторонников одних взглядов. «Никакие фундаментальные принципы не разделяли» воюющих придворных, они бились за «обеспеченность, должности и влияние», – подчеркивает автор²⁷⁶.

Периоды лихолетья неизбежны не только из-за неискоренимой в человеке жажде власти, но и в результате постоянного стремления к новому, неспособности наслаждаться тем, что имеешь. «Человек никогда не искал и не ищет только покоя, – отмечал Черчилль. – Сама его природа толкает вперед к той судьбе, которая отличается в лучшую или худшую сторону от периодов, когда он волен остановиться и насладиться жизнью»²⁷⁷. В этой цитате примечательно то, что при всем своем телеологическом подходе Черчилль акцентировал внимание на способности изменений не только улучшать, но и ухудшать действительность. В качестве примера он приводит Карла I (1600–1649), личное правление которого привело к гражданской войне и протекторату Кромвеля. Население и парламентарии были недовольны политикой короля. Но так ли невыносимы были требования монарха? По словам автора, «в стране были мир и покой», король, «манеры и мораль которого были примером для всех», «правил очень осторожно». Пусть Карл был деспотом, но «деспотом разоруженным». У него не было постоянной армии, чтобы «силой проводить свои декреты». Но все это не смогло остановить брожения, вылившиеся в бурный поток убийств и лишений гражданской войны. На смену «элегантному и достойному» двору Карла I придут новые властители со своими порядками, и уже при кромвелевских генерал-майорах вся Англия будет смотреть на годы правления обезглавленного Стюарта, как на «период мира, тишины и облегчения»²⁷⁸. Похожие слова можно сказать и про французскую революцию с ее террором, и про другие события аналогичного рода.

Учитывая то место, которое гражданские войны занимают в истории, Черчилль останавливается на них подробно. В качестве отличительной особенности этих кровавых эпизодов он указывает, что противоборствующие стороны «разрывают страну на части», при этом линия фронта проходит внутри семей, «брат сражается против брата, отец против сына». Одновременно с теми, кто идет в сражение, «руководствуясь верой в высокие идеалы», по обе стороны конфликта также имеются «распутные придворные, амбициозные политиканы, наемники, ищущие заработка и готовые поживиться на национальном разобщении». Черчилль касается не только революций, что произошли в британской истории. Он также уделяет достаточно места небезызвестным событиям во Франции, как историк и политик пытаясь понять, что спровоцировало кровопролитные события. По его мнению, главная причина заключалась в том, что «французская политическая машина никак не выражала волю народа», «она не соответствовала времени и не поспевала за ним». Проходится Черчилль и по Октябрьской революции, замечая, что если в прошлые века еще «ценились пол, ранг и рыцарство», то в «наше время мы видим, как императрицу убивают в подвале, и это не оказывает какого-то заметного влияния на коллективный разум цивилизации»²⁷⁹.

Представляя собой крайнее напряжение, запал революции не пылает долго. «За периодом напряженных усилий с неизбежностью следует период истощения и беспорядка», – констатирует Черчилль. Со временем анархия тоже проходит, и ее сменяет реакция. Маятник истории начинает движение в обратную сторону. Распространяются консервативные тенденции, возвращаются отвергнутые институты, восстанавливаются отброшенные правила. К власти приходят середнячки, которые сосредотачивают свои усилия на «непреклонной защите системы». Они «не отличаются гибкостью мышления и не способны к восприятию изменений», происходящих в обществе. Они не в состоянии «исправить перекосы в экономике», вызванные бурными событиями, и «решить новые проблемы, вставшие на повестке дня в связи с прогрессом»²⁸⁰.

Четвертый момент, отличавший исторический метод Черчилля, связан с его следованием виговским традициям, согласно которым британская история представляет собой романтичное и оптимистичное повествование о борьбе за права и свободу. По мнению автора, эта борьба сосредоточена в крови и генах британцев, «светлым лучом проходя через всю английскую историю»²⁸¹. В приверженности этой традиции обнаруживается пересечение с рассматриваемой выше верностью правящему классу. Ведь согласно интерпретации вигов, свободу гарантировали и распространяли аристократы. На самом же деле, если британскую историю и рассматривать с точки зрения борьбы за права и свободу, то последние были не завоеваны правящей элитой, а наоборот – отвоеваны у нее нетитулованной массой²⁸².

Оставаясь верным представителем и защитником своего класса, Черчилль, тем не менее, не мог не признать наличие социального конфликта, уходящего корнями в далекое прошлое. На страницах первого тома он цитирует слова из «популярной баллады»:

Когда Адам пахал, а Ева пряла,
Кто дворянином был тогда?

В своих пояснениях он сообщает, что «для XIV века этот вопрос был в новинку, да и во все прочие времена он оставался неудобным для знати». В следующем томе Черчилль приводит определение Томаса Мора, указывающего, что правительство является «заговором богатых, которые обеспечивают удобства для себя под названием общего блага». Наибольшее освещение борьба за повышение социального уровня населения, основная часть которого жила за гранью нищеты, получает в последнем томе. В основном, повышение интереса к этой теме объясняется не изменением авторских взглядов, а более активными волнениями в этой сфере в XIX столетии. Если в XVIII веке «смуты длились недолго», а большинство бедняков «были склонны винить в своих неудачах скорее природу, чем экономическую или политическую систему», то после победы над Наполеоном общественное настроение изменилось. Член правительства Джордж Каннинг (1770–1827) признавал, что «мы стоим на грани большой войны между собственностью и населением», а будущий премьер-министр Бенджамин Дизраэли отметился публикацией романа «Сибилла, или Две нации», в котором шла речь о Британии богатых и Британии бедных. В Викторианскую эпоху все чаще стали звучать обвинения в адрес крупных помещиков, использующих влияние для «отстаивания своих интересов в ущерб остальному обществу»²⁸³.

Виговские традиции, зародившиеся в XIX веке, в этом же веке и остались. Следующее столетие, стремительным потоком понесшим человечество одновременно на вершины новых достижений научно-технического прогресса и в пропасть военных трагедий, тоталитарных бесчинств, расовых и классовых истреблений, продемонстрировало отсталость этого подхода и его несоответствие суровой правде жизни, новой жизни. Во времена, когда каждый день расширяет представление человека о понятиях добра и зла, история стала таить в себе не только секреты для понимания настоящего и предсказания будущего, она также превратилась в средство утешения от ужасов первого и страха перед вторым. Свое укрытие в прошлом нашли многие историки первой половины XX столетия. В том числе и Черчилль. Как отмечает журналист Питер Райт, «Мировой кризис», помимо откровенной защиты собственных решений, содержит также разочарование произошедшими с момента окончания Викторианской эпохи метаморфозами²⁸⁴. Еще больше это разочарование проявляется в следующих произведениях британского политика – мемуарах «Мои ранние годы» и объемной биографии Мальборо.

Но Черчилль оказался сложнее и устойчивее многих. Уединенная келья академических исследований была узка для его деятельной натуры. Он испытывал смешанное чувство неприятия и интереса к происходящим событиям с трудно подавляемым желанием самому принять в них участие. В определенных моментах он развивает выводы прошлого, окаймляя их в рамку настоящего. Пусть в его книге не нашли отражения теоретические достижения социальных наук конца XIX и начала XX века, но он слишком много видел в своей насыщенной политической деятельности, чтобы не учесть собственный опыт в последней работе. Например, следующее замечание, бросающее тень на политику умиротворения второй половины 1930-х годов: «В наше время мы тоже видели страшные потери, с которыми английский народ смирился из-за преобладания пацифистского настроения и отсутствия интереса к европейской политике». Или другое замечание, когда в 1864 году «Британия и Франция пассивно наблюдали», как Бисмарк расправляется с уступавшей по силе Данией, забирая у нее герцогства Шлезвиг и Гольштейн. Пока эти герцогства стали только кондоминиумом Пруссии и Австрии, но следующий шаг был очевиден. В ходе войны с Австрией в 1866 году железный канцлер установил единоличное правление Пруссии над этими территориями. Еще через четыре года пруссаки поставили на колени Францию, вынужденную расплачиваться за свое поражение огромной контрибуцией, а также передачей Эльзаса и Лотарингии. Имевший на своем веку печальный опыт наблюдения, как одно государство подминает под себя другие, Черчилль указывает, что с отторжением от Дании Шлезвига и Гольштейна под молчаливым недовольством Британии и Франции был создан «зловещий прецедент». В международной практике также появился новый термин – «реальная политика», или, сокращенно, «реалполитик», который подразумевал, что «соображения морали не должны приниматься в расчет, когда могут быть получены материальные преимущества». Черчилль указывает на деградацию политической системы: «великие принципы утратили решающее значение», «убеждения заменились соображениями практической выгоды», общественная жизнь начала разлагаться под влиянием «меркантильных соображений», а «политика превратилась в борьбу соперничающих групп»²⁸⁵.

Одновременно с историческими параллелями и внешнеполитическими аналогиями новое сочинение, особенно первые два тома, содержат множество отсылок к кровожадности, жесткости и тоталитарности того времени, в котором автору пришлось жить. Например, «современный диктатор, располагающий всевозможными ресурсами науки, способен легко увлекать общество в нужную ему сторону, разрушая представление о его целях и затуманивая память потоком ежедневных новостей, которые смущают умы своей извращенностью». Изобилует текст и критическими замечаниями современной эпохи. Описывая, как во время одной из последних битв Гражданской войны в США при Колд-Харбор (май – июнь 1864 года) генерал Грант не смог договориться о кратковременном перемирии для захоронения убитых и выноса с поля раненных, Черчилль сообщает, что «в ту сравнительно цивилизованную и благородную эпоху» случившееся было воспринято, как «ужас, не поддающийся никакому описанию». Также не без укора он добавляет: «Во время мировых войн подобная снисходительность не дозволялась, и огромное количество людей погибли на „ничейных“ полосах после продолжительной и беспомощной агонии на тех местах, где они были сражены»²⁸⁶.

Распространяется критика и на знакомых автору коллег-по-литиков. «Чем больше мы размышляем о недостатках современного правительства, тем лучше понимаем трудности тех времен», – указывает он, описывая становление династии Планта-генетов. Черчилль использует события восьмисотлетней давности в качестве рычага для распространения своих взглядов о текущей обстановке. Подводя итоги печально знаменитого противостояния между архиепископом Кентерберийским Томасом Бекетом и королем Генрихом II, которое закончилось убийством первого и раскаянием второго, Черчилль резюмирует, что «несомненным достоинством» тех времен является то, что даже такие серьезные конфликты проходили в «суровой, но справедливой борьбе». В отличие от ушедших времен, «в современных конфликтах и революциях епископов и архиепископов массово отправляли в концлагеря и убивали выстрелом в затылок». «Какое право имеем мы заявлять о превосходстве нашей цивилизации над обществом времен Генриха II?» – спрашивает автор. Его вердикт нетерпим, мрачен и строг: «Мы все глубже погружаемся в варварство, потому что терпим это в силу моральной летаргии и прикрываем лоском научного комфорта»²⁸⁷.

В другом фрагменте, посвященном противостоянию баронов с монархом в середине XIII века, в эпизоде, когда лидер баронов Симон де Монфор, 6-й граф Лестер (1208–1265) одержал в 1263 году победу в сражении при Льюисе, пленив короля Генриха III, его двор и старшего сына, Черчилль добавляет авторский комментарий: «Теперь Монфор стал во всех отношениях хозяином Англии, и если бы он, как это произошло в современной истории некоторых европейских стран, жестоко уничтожил всех, кто оказался в его власти, то мог бы надолго закрепить свое положение»²⁸⁸. Противники Монфора оказались не столь благородны, как сохранивший им жизнь лидер баронов. После своего побега из плена принц Уэльский Эдуард объединился с врагами Монфора и разбил его в битве при Ившеме (август 1265 года). Монфор был убит, сражаясь за свои идеалы. Сторонники короля отрезали Монфору голову, насадили ее на копье, а отрубленные руки и другие части тела разослали по городам.

Последняя в перечне, но не по значимости особенность исторического мировоззрения Черчилля связана с его отношением к самой истории. Сегодня под этой дисциплиной принято понимать отдельное научное направление, располагающее своим методическим, терминологическим и теоретическим аппаратом. Как и любая другая наука, история требует кропотливых и не всегда благодарных изысканий. Иногда для освещения одного малозначительного события приходится изучать огромный корпус источников, как имеющих прямое отношение к объекту исследования, так и содержащих косвенную информацию, способную повлиять на понимание антуража и фона, на котором развивалось событие. Черчилль погружался в исторические изыскания, когда писал «Речную войну» и биографию отца. Но при написании следующих произведений сбор и анализ материала не были приоритетными. Да и само отношение к истории у него было не как к академической дисциплине, а скорее как к области знания, питавшей его живое воображение и гибкий ум, а также вдохновлявшей его деятельную натуру.

Отсюда его глубокое ощущение историчности прошлого, рассматриваемое И. Берлином, как «единственный, центральный, организующий принцип моральной и интеллектуальной вселенной» Черчилля²⁸⁹. Отсюда его подход к героизации истории. Отсюда его стремление не только к объективному анализу произошедших событий, но и к повышению их привлекательности путем соотнесения различных эпизодов между собой²⁹⁰. Черчилль сам признавал, что его «книга не претендует на то, чтобы соперничать с работами профессиональных историков». Он – художник больших полотен и крупных мазков, он отдает предпочтение батальным сценам и ярким краскам, пропуская их через призму своего интеллекта и опыта. «Я пишу о тех событиях в нашем прошлом, которые кажутся значительными мне, и делаю это как человек, имеющий некоторое знакомство с суровыми испытаниями последних десятилетий»²⁹¹.

Но, как и у любого художника, помимо завидного упорства, тонкого ума и титанической работоспособности, одним из главных составляющих черчиллевского метода является пылкое воображение. По мнению исследователей, воображение Черчилля представляло уникальную силу, объединявшую в единую систему разрозненные верования, прозрения, привычки, оценки и точки зрения. Именно воображение в сочетании с железной волей и исполинской силой способно изменить мнение огромной массы и составляет основу эффектного лидерства²⁹².

Одновременно с лидерством воображение является основным топливом творческого процесса. В этой связи, как справедливо замечает Джон Лукач, Черчилль больше походил на «писателя, увлеченного историей, а не историка, увлеченного писательством»²⁹³, а его последнее сочинение рассматривается не только как созданное в жанре нон-фикшн, сколько тяготеющее к «разновидности литературного романа»²⁹⁴. При этом «История» остается литературой выражения, а не анализа. Основное внимание в ней уделено тому, что произошло, а не тому, почему это произошло. Автора привлекает действие, а не мотивы, которые, как он сам прекрасно понимал из своей политической деятельности, могут быть ошибочны, поскольку часто приходится опираться на усеченные, недостающие, а порой и неправильные исходные данные и заложенные предпосылки.

Несмотря на перечисленные особенности, слабости и недостатки рассматриваемого сочинения, восторги читателей и большой объем продаж первых тиражей был заслужен. Права была Клементина, когда указывала, что книга ее супруга «должна понравиться обычным гражданам»²⁹⁵. Черчилль написал то, что было приятно читать, причем по обе стороны Атлантики²⁹⁶. Это была лестная история. Но эта лесть была искренней, поскольку выражала взгляды, за которые политик боролся на протяжении многих десятилетий в различных министерствах и ведомствах, а также на посту главы правительства.

Сам Черчилль во время общения с Ривзом в 1955 году выразил надежду, что его четырехтомник привлечет к себе внимание не только именем автора, но и «собственными достоинствами»²⁹⁷. Некоторые исследователи действительно оценивали этот труд подобным образом. Но для большинства критиков интерес к тетралогии в первую очередь связан с тем, что на обложке стояло имя «Уинстон Спенсер Черчилль». Это произведение стало еще одним зеркалом мировоззрения знаменитой личности.

Подобное обстоятельство наверняка огорчило бы автора, но такова реальность. Хотя Черчилль и написал множество исторических книг, профессиональным историком он не был, да никогда и не претендовал на этот статус. Его исторические сочинения интересны не столько фактами, сколько авторской точкой зрения, трактовками и оценками, в которых проявляется его отношение к прошлому, настоящему, и будущему. И нужно отдать должное нашему герою: в отличие от выдержанных викторианских авторов, он с охотой делится своим мнением, знаниями и опытом.

С учетом этой особенности, самое время перейти к теме, которая никогда не потеряет своей актуальности, по крайней мере до тех пор, пока сердце последнего человека будет биться, мозг – строить планы, а тело с завидной готовностью стремиться их реализовывать. Речь идет о власти.

В книге Черчилля представлена обширная галерея власти, во всей ее многообразии, причудливости, величии и низости. Например, Альфред Великий научил свой народ мужеству, «придав ему уверенность в силах»; благодаря «внушительному и гибкому интеллекту» он сделал ставку на «распространение образования» и «поощрение учености»; он стал лидером объединения, сумев «смирить воителей, обучить их искусству мира» и обеспечив «рождение нации». Генрих I (1068–1155) построил свою систему управления на создании первого административного аппарата и «организации более надежного контроля над государственными финансами»^[152]. Генрих VIII добивался своего благодаря чудовищному упрямству. «В стране нет ни одного человека, чью голову я не заставил бы слететь, если моей воле посмеют перечить», – устрашал он сановников. Черчилль, которого также было непросто переубедить, признавал, что Генрих «был кошмаром для своих советников»: «сопротивление лишь усиливало его упрямство», «противодействие подстегивало» его начинания, а «оппозиция укрепляла его в решимости следовать своим планам». При этом король умел быть скрытным, заметив однажды: «Если я узнаю, что моей шляпе известны мои замыслы, я брошу ее в огонь». Его дочь Елизавета I во многом унаследовала отеческие качества: «храбрость во время кризисов, жесткую и властную решимость, а также почти неистощимый запас физической энергии». Но на ее примере автор показывает женский лик власти. Она умела «вызывать привязанность», которой не мог похвастаться ни один британский монарх. По мнению Черчилля, в некотором смысле ее отношения с подданными представляли собой «один долгий флирт». «Елизавета дала своей стране любовь, которую никогда не вкладывала ни в одного мужчину, и народ отвечал ей преданностью, чуть ли не поклонением». Правивший после Тюдоров Вильгельм III Оранский отличался «искусным использованием фактора времени», «игрой на чужих слабостях», «безошибочным чувством меры», а также «умением определять очередность задач». Как иноземному правителю, ему пришлось столкнуться с множеством трудностей, однако благодаря перечисленным выше качествам, которые, по словам Черчилля, «характеризуют Вильгельма как нельзя лучше», он смог не только удержаться на престоле, но и вести успешное военное противостояние с Людовиком XIV, а также способствовать развитию британского мореплавания²⁹⁸.

Из других личностей, не являвшихся августейшими особами, Черчилль выделяет «величайшего революционного вождя» Джона Пима (1584–1643), который умел сочетать несочетаемое: был «решителен в сильных мерах и изобретателен в малых средствах», одновременно дерзок и практичен, смел и острожен, систематичен и гибок. Джордж Сэвил, 1-й маркиз Галифакс (1630–1695), в котором «хладнокровная сдержанность сочеталась с широтой суждений и способностью к решительным действиям», напротив, своей упорной и твердой защитой «промежуточного курса», своими переходами с одной стороны на другую, своей способностью «идти с течением или против него, не теряя при этом своей силы или уважения других», «смог придать уважительный оттенок слову „флюгер“». Другим, менее успешным руководителем, заигрывавшим с оппортунизмом, был Генри Сент-Джон, 1-й виконт Болингброк (1678–1751). Разбирая его пример, Черчилль признает, что Сент-Джон был «блестящим изворотливым оппортунистом»: если у него и имелись «истинные замыслы, то их едва ли удалось установить», он «обладал талантом решительно высказываться в любом политическом ключе, которого требовала ситуация»; он спокойно мог «попасть в самую точку, хотя в какую именно, его, похоже, мало волновало». Однако ему не удалось удержаться на Олимпе. По мнению нашего героя, главным недостатком этой «неискренней и напыщенной фигуры» было то, что, ведя периодически крупную игру, Болингброк «в критический момент раз за разом колебался и проигрывал»²⁹⁹.

Не менее подробно, но с большей симпатией Черчилль разбирает лидерский почерк Уильяма Питта-старшего, «пробудивший к жизни и действиям подавленный дух Англии», «сплотивший все финансовые и человеческие ресурсы страны в единый инструмент». Питт был знаменит своей «огромной работоспособностью и удивительной концентрацией», а также следованием одному из фундаментальных положений управления – соответствию между полномочиями и ответственностью. «Оставаясь ответственным, я должен управлять и не стану нести ответственность ни за что, чем не управляю», – приводит Черчилль его высказывание. Обращался Питт и к другим приемам, без которых невозможно эффективное управление. Например, делегирование. Наиболее ярко это качество проявилось при управлении Ост-Индий-ской компанией. «Столкнувшись с трудностями коммуникаций, большими расстояниями и запутанностью местной ситуации, Питт предоставил Клайву^[153] полную свободу действий, ограничив свое влияние советами и поддержкой», – описывает его тактику Черчилль. Помимо следования принципам административного управления, Питт также понимал важность создания корпоративной культуры, которая лучше всего может быть выражена ремаркой Черчилля: «Все ощущали, что при Питте ошибки могут быть прощены, но нерешительность – никогда». Экс-премьера в Питте привлекала независимость: он «ничем не был обязан ни коррупции, ни Короне». В этом, признает Черчилль, была его сила, но в этом же была и его слабость. Опираясь лишь на народную популярность и собственное личное влияние в палате общин, Питт начал «делить королевство с государем», чем не мог не вызвать недовольство Короны и не дать дополнительные козыри своим конкурентам³⁰⁰.