Официальная биография Уинстона Спенсера Черчилля 38 глава

Несмотря на нелюбовь автора к этому историческому персонажу, в новом произведении ему отводится много места. Написание этих кусков далось Черчиллю тяжело. Он обсуждал Кромвеля то с Эшли, то с Янгом и неоднократно переписывал текст, оставаясь все время недовольным результатом¹²¹. Причины самокритики бывают разными. На этот раз ими стали принципиальный характер готовящихся фрагментов для нашего героя, который пытался как можно отчетливее и понятнее донести свою позицию до читателя. В личности Кромвеля воплотилось слишком многое из того, что Черчилль не принимал и против чего боролся на протяжении всей своей жизни.

Во-первых, речь шла о диктаторе. Революции всегда принято рассматривать, как акт восстания за идеалы личной свободы против узурпаторства и деспотизма. Но Черчилль, не тешивший себя иллюзиями, считал заблуждением, что «триумф „железнобоких“ был победой демократии и парламентской системы». Напротив, по его словам, это была «победа примерно двадцати тысяч решительных, отчаянных, дисциплинированных, вооруженных фанатиков над всей Англией». Это была «борьба», которая «привела к армейской диктатуре». Это была ремонстрация, когда вместо одного автократа во главе государства встал «жестокий, страшный, энергичный человек, чей беспорядочный, оппортунистический, эгоистический курс вошел в анналы истории». Это была метаморфоза, которая привела к исчезновению конституционных гарантий и всех тех элементов гражданского общества, что «медленно и уверенно создавались веками». Это был плачевный результат, когда «всё решала воля одного человека»¹²².

Весьма показательным проявлением методов Кромвеля стало его отношение к парламенту. Как и многие последующие сторонники единоличного правления, Кромвель не выступал против парламента, более того, он даже находил его полезным, рассчитывая, что парламент позволит ему избежать упреков в деспотизме, одновременно поддерживая все предлагаемые им решения и начинания. «Но таких парламентов не существует, – возражает Черчилль. – У парламента есть свойство формировать собственное коллективное мнение на основе позиции тех, кто его избирает». Чудес на свете не бывает. Парламент Кромвеля выродился сначала в «собрание пуританской олигархии», затем в «представителей верхушки среднего класса и небольшого числа людей, возвысившихся благодаря военной службе», после чего «установилась военная диктатура»¹²³. Англия оказалась не готова к проводимым над ней экспериментам, и в итоге, Кромвелю пришлось объявить себя лордом-протектором, перейдя к единоличному правлению и начав заигрывать с идеей стать королем.

Во-вторых, предлагая оценивать людей не только по их достижениям, но и по средствам, которые они использовали для достижения цели, Черчилль осуждает методы Кромвеля. Например, «жестокую и беспощадную даже для того сурового времени резню», которая последовала за взятием Дрогеды. Он приводит слова самого Кромвеля, признавшегося, что он отказал в пощаде всем. «Думаю, что мы предали мечу всех защитников», – заявил победитель председателю Государственного комитета Джону Брэдшоу¹²⁴.

На примере Кромвеля Черчилль пытался показать, что зло опасно не только прямыми последствиями, к которым приводит, но и косвенным влиянием с расширением границ моральной вседозволенности. Поэтому, обвиняя лорда-протектора в том, что тот «располагал огромной силой» и использовал ее с «безжалостной свирепостью», в то же время он клеймит его за решения и поступки, которые «нарушили нормы гуманизма и заметно омрачили путь человечества».

В представлении Черчилля, жестокости Кромвеля в Ирландии заложили основу холокоста в XX веке:

Казалось, что дикие преступления навсегда остались в прошлом, что в мирные времена, в век бизнеса и открытых политических дебатов, позволено отдать должное суровым воителям, заложившим основы либерального общества. Двадцатый век резко напомнил этим интеллектуалам о реальном мире, оторвав от бессмысленных мечтаний. Мы уже видели, что и в наше время технология устрашения применяется с кромвелевским зверством и в больших масштабах. Мы слишком многое знаем о деспотах, их настроениях и власти, чтобы следовать философской отстраненности наших дедов. Необходимо вернуться к тому простому принципу, что убийство безоружных или разоруженных людей оставляет вечную жгучую память о завоевателях, как бы они впоследствии ни преуспели.

Последнее предложение содержит еще одну важную для Черчилля мысль: средства в большей степени, чем цели, являются критерием величия и последующего восхваления. По его словам, «люди, оказавшиеся способными на свирепые деяния, недостойны почетных титулов и благородных званий, присвоенных им потомками, – независимо от того, являются ли они прославленными полководцами или за ними закрепилась репутация выдающихся государственных деятелей»¹²⁵.

В-третьих, сделав ставку на жестоких методах, государственный деятель превращается в их заложника. Зло порождает зло, создавая вокруг вершителя заколдованный круг, из которого он, считающий себя властелином, а на самом деле ставший жертвой неконтролируемых, но порождаемых им темных сил, выбраться уже не в состоянии. «Ни убеждения, ни чистки» не могут склонить оппозицию исполнить его волю. Поэтому «снова и снова Кромвелю приходилось использовать силу оружия или угрожать ее применением», а «правление, которое Кромвель стремился превратить в конституционную альтернативу абсолютизма или анархии, стало на практике военной автократией»¹²⁶.

В-четвертых, любому деспотизму и проявлению жестокости, надругательству над свободой и поощрению тирании рано или поздно приходит конец. Несмотря на все достижения Кромвеля, позволившие укрепить положение его страны на международной арене, «население воспринимало его правление, как бесконечную мелочную тиранию, которая вызвала к себе такую ненависть, какую не вызывало ни одно другое правительство»; «народ почувствовал, что им управляет власть, которую он никак не контролирует». «Основная масса населения, независимо от классовых религий, предпочитала безнравственное правление грешников жестокой дисциплине святош», – объясняет Черчилль, оправдывая не столько безнравственное поведение, сколько стремление людей к свободе, которое рано или поздно пробивается наверх и разбивает затвердевшую корку набивших оскомину ограничений¹²⁷. Настал день, когда англичане обрушились на Кромвеля. К счастью для него самого, его к тому времени уже не было в живых. Посмертно он был приговорен к казни через повешение, потрошение и четвертование. Его тело было эксгумировано, и приговор приведен в исполнение. Должно будет пройти почти триста лет, прежде чем его голова будет предана земле.

Читая, насколько подробно Черчилль анализирует личность Кромвеля и какие жесткие и негодующие оценки дает его поступкам, невольно возникает вопрос, почему в 1911–1912 годах он с таким упорством препирался с королем за увековечивание имени диктатора на корабле, который был одним из последних достижений британской научно-технической мысли и, по сути, олицетворял военную мощь государства? Ответ на этот вопрос позволяет многое сказать не о Кромвеле, а о Черчилле, полагавшем, что «категоричность не подобает историческому исследованию»¹²⁸. Он не привык мыслить в черно-белом формате, стараясь вместо этого присматриваться не только к оттенкам и тонам, но и ко всему многообразию цветовой палитры. Еще во время своей работы над «Мальборо» он отмечал, что историку приходится иметь дело не с двухцветной картиной. «Простого перечисления фактов и изложения краткого содержания недостаточно для верного описания, – резюмировал он. – Необходимо анализировать полутона и внимательно разглядывать едва различимые грани, от которых и зависит интерпретация»¹²⁹.

Черчилль разделял Кромвеля-диктатора, топившего в крови несогласных, и Кромвеля-лидера, государственного деятеля, обладавшего многими положительными качествами^[145] с правлением которого было связано для Англии много хорошего. «Средиземное море и Ла-Манш были очищены от пиратов, расширилась внешняя торговля, весь мир научился уважать морскую мощь Британии». В подтверждение своих слов Черчилль приводит фрагмент из панегирика Эдмунда Уоллера (1606–1687), а также цитирует «Героические стансы на смерть Оливера Кромвеля», написанные в 1659 году Джоном Драйденом (1631–1700)¹³¹. Британский политик любил поэзию и часто обращался к ней в своих книгах, но далеко не каждого исторического деятеля он отмечал поэтическими фрагментами.

Распространяя подобную похвалу, разве Черчилль не противоречил сам себе? Ведь это он уверял, что совершившие «свирепые деяния» недостойны ни титулов современников, ни почета потомков? Конечно, противоречит, если мыслить бинарными категориями. Но у автора «Истории» была другая система исчисления. Он не просто признает заслуги Кромвеля – он пытается проанализировать его личность, считая, что имеет дело не с монолитом, а с обуреваемым страстями, противоречиями и комплексами человеческим созданием.

Черчилль признает, что Кромвель был «хитрым и беспощадным, когда того требовали обстоятельства», но «в целом он был диктатором неуверенным, сомневающимся, диктатором против своей воли», «понимающим и сожалеющим о деспотичном характере своей власти». За его жесткими, а порой и жестокими действиями стояло не стремление к личному обогащению и не жажда властолюбия. Он хотел «установить порядок в соответствии со своим видением и пониманием Англии, Англии своих юношеских мечтаний». Несмотря на свой уверенный облик, в глубине души он «часто поддавался внутренним сомнениям и конфликтам». Он был лишен «уверенности в собственной праведности», заявив однажды: «Никто не поднимается так высоко, как тот, кто не знает, куда идет». «Это был постоянный человеческий конфликт между убеждениями в божественном праве управлять народом ради его блага, подлинным христианским смирением и сомнением в своем предназначении», – констатирует Черчилль¹³².

С учетом перечисленных нюансов резюме нашего героя сводится к следующему. С одной стороны, «в период тяжелейшего кризиса Кромвель силой оружия спас дело парламента», но «в истории он должен остаться как представитель диктатуры и военного правления, который при всех своих достоинствах солдата и государственного деятеля действовал вопреки духу английского народа». С другой стороны – «если заглянуть глубже», «он защитил страну не только от амбиций генералов, но и от той необузданной и непредсказуемой агрессии, на которую были способны ветераны „железнобоких“. При всех своих неудачах и ошибках, он действительно был лордом-протектором – защитником давних и прочных прав старой Англии, которую любил. Без Кромвеля, возможно, не было бы продвижения вперед, не было бы коллапса, не было бы выздоровления. Посреди краха всех институтов, социальных и политических, управлявших прежде жизнью Англии, он возвел гигантскую, сияющую, необходимую, одну-единственную башню, которая помогла получить временную передышку во имя исцеление и дальнейшего роста»¹³³.

Эпизод с Кромвелем наглядно показал, насколько сложны, туманны, неоднозначны трактовки и оценки событий прошлого, не говоря уже о личностях минувших эпох. А жизнь тем временем била ключом, заставляя Черчилля работать дальше над завершением своего исполинского труда, в котором он познавал историю, одновременно выражая свою точку зрения и оставляя для потомков свой взгляд и свое понимание запутанных, но влиятельных событий ушедших времен.

В тот же день, когда Черчилль обратился к Эшли за консультациями по Кромвелю – 24 марта, он связался с Джоном Уэлдоном, напомнив ему о его обещании прислать материалы о Генрихе VIII. «Я очень проголодался по ним», – признавался автор. Черчилль торопился и пытался донести свою обеспокоенность до помощника. «Не пытайтесь сделать лучшее врагом хорошего», – увещевал он Уэлдона, напомнив ему о герое романа Джеймса Мэттью Барри (1860–1937) «Сентиментальный Томми»^[146], который не смог сдать экзамен, потому что так и не определился, с какого слова начать предложение¹³⁴.

Помимо Эшли, с которым обсуждалась личность Кромвеля, и запроса материалов у Уэлдона о самом известном мужском представителе династии Тюдоров, 24 марта Черчилль также принял участие в дискуссии с бригадным генералом Джеймсом Эдмондсом о Гражданской войне в США. Ему понравились подготовленные материалы, и он решил опираться на них в своей книге. Одновременно у него появились некоторые соображения относительно самого военного противостояния. Оценивая происходящее в целом, он считал, что «у конфедератов не было ни единого шанса». Их поражение было лишь вопросом времени. Армия северян все равно достигла бы успеха, даже если бы ей «пришлось истребить всех до последнего в штатах конфедератов». Еще со времен написания «Речной войны» Черчилль, привыкший рассматривать проигравших в терминах героической патетики, находил, что самым «драматичным» моментом противостояния стало «изумительное сопротивление» армии Юга. Через несколько дней он сделает еще одно интересное дополнение относительно перспектив конфедератов в Гражданской войне. Да, они не имели шансов на успех, но все могло измениться, если бы произошло вмешательство иностранного государства¹³⁵. Трудно сказать, на какой опыт— политика или историка – Черчилль опирался больше, когда делал этот вывод, но одно можно сказать точно: цена за подобное вмешательство была бы достаточно высока, и за победу в войне пришлось бы расплачиваться суверенитетом.

При описании периода Карла II, Славной революции 1688 года, прихода Вильгельма III Оранского (1650–1702) и правления королевы Анны Черчилль окунался в знакомые воды, подробнейшим образом рассмотренные им в предыдущем историческом сочинении. Учитывая текущий цейтнот, а также высокое качество проработки биографии Мальборо, было бы глупо не использовать имеющийся материал в новом проекте. Черчилль планировал позаимствовать целые куски. Но для этого ему требовалось получить разрешение со стороны издателей «Мальборо». В конце марта он связался с издательством Harrap & Со. Ltd., сказав, что ему «тяжело писать об одних и тех же событиях по-разному». Всего предполагалось использовать с небольшими перестановками и пересказами порядка пятнадцати тысяч слов. «Надеюсь, вы разрешите мне заняться плагиатом собственного сочинения?» – поинтересовался Черчилль¹³⁶. В издательстве не стали возражать, чем облегчили автору задачу. К слову заметим, что Черчилль использовал не только «Мальборо» для автоцитирования. Разумеется, не в таком количестве, но он также обратился к своему двухтомнику «Речная война». Давая характеристику знаменитого сражения при Омдурмане (2 сентября 1898 года), Черчилль привел слова «одного молодого гусара, принимавшего участие в этой битве»: «самый знаменательный триумф, когда-либо одержанный оружием науки над варварством»¹³⁷.

В конце марта Черчилль договорился с Уэлдоном отправить ему материалы про Войну Алой и Белой роз, правление Генриха VII, Эдуарда VI, королев Марии Стюарт и Елизаветы Тюдор. Он не просил «выполнять дополнительные исследования». Для него было важно, чтобы Уэлдон дал «свободные комментарии как в части коррекции рукописи, так и ее улучшения»¹³⁸. Сами материалы были направлены в начале апреля. Обращает внимание, что, отчитываясь перед издателями, Черчилль сообщал о семимильном продвижении вперед, в то время как передавая написанный текст историкам, он подчеркивал, что главы все еще находятся в «очень сыром виде»¹³⁹.

Подобная релятивность в оценке своего труда объяснялась выбранным подходом к написанию произведения, который отличался от «Мирового кризиса» и «Мальборо». Находящийся под постоянным прессингом со стороны издателей, а также отвлекаясь на заседания парламента, Черчилль решил на первом этапе «написать весь текст от начала до конца, оставляя на потом пропуски и вопросы общего характера». Он планировал завершить полный, но черновой драфт к концу мая, чтобы иметь возможность «обозреть целиком все повествование» и определить формат требуемой доработки. На следующем этапе – до конца 1939 года – он рассчитывал пройтись по тексту, заполняя пропуски, расставляя акценты и убирая изъяны. На второй этап также была оставлена оценка исторических персонажей¹⁴⁰.

Выбранный подход четко соответствовал не только внешним условиям, в которых создавалась «История» – жесткость сроков и крещендо международной напряженности, но и внутренними факторами. В первую очередь это касалось компетенции автора в предмете исследования. Признавая собственную ограниченность, Черчилль не только решил опереться на команду специалистов, но и перенести подготовку трактовок на последний этап, пока он сам не прочувствует все взаимосвязи, причины и следствия. Тем не менее, следуя намеченному плану, автор стремился во что бы то ни стало достигнуть первой крупной вехи, запланированной на конец мая 1939 года.

Несмотря на бешеный темп и практически ежедневную работу до двух-трех часов утра¹⁴¹, ему не удалось завершить первый вариант книги к назначенному сроку. Вместо того чтобы поставить точку и заняться доработкой, в конце мая он только приступил к работе над периодом Гражданской войны в США, описание которой должно было занять не менее двух недель¹⁴².

Помимо США, еще необходимо было рассказать о событиях истории Австралии и Новой Зеландии. Этим автор занялся в июне 1939 года. Он опирался на материалы Алана Баллока. Первоначальная версия показалась ему несколько однобокой, акцентирующей внимание на малоприглядных сторонах – суровом быте золотоискателей и высоком уровне преступности. Черчилль попросил дополнить текст рассказом об уникальной фауне и благоприятном климате Австралии, об увлечении местных жителей спортом и развитии социальных институтов.

Баллок согласился произвести необходимую коррекцию. Но от себя добавил, что в рассмотренном периоде – до 1860 года – как раз преобладала суровая и «монотонная» действительность, а то, о чем говорит Черчилль, появилось только в конце XIX столетия. «У меня ощущение, что австралийцам не слишком понравится, если мы будем акцентировать внимание лишь на каторжниках», – ответил британский политик, попросив все-таки добавить в описание флер бодрости и романтизма¹⁴³. В опубликованной версии фрагмент об истории Австралии и Новой Зеландии займет всего двенадцать страниц.

Параллельно с работой над историей доминионов Черчилль активно дополнял разделы про Британию. Значительное внимание он уделил «диктатуре» Тюдоров¹⁴⁴ и XVII столетию, которое активно обсуждал с Эшли, Янгом, Уэлдоном и Маршем¹⁴⁵, а также Гражданской войне в США¹⁴⁶. Последняя далась автору нелегко – «достаточно плотный текст из-за обилия фактов»¹⁴⁷, – хотя он получил огромное удовольствие при работе над этим эпизодом. «Полагаю, это самый интересный военный конфликт, о котором я читал», – признался он генералу Эдмондсу¹⁴⁸.

В работе Черчилля трудно четко выделить первый этап с завершением чернового варианта и второй – с коррекцией, доработкой, редактированием. В реальности все было смешано. Еще не закончив полностью первую редакцию, автор начал активные консультации с помощниками по уже отработанным фрагментам. Фактически, во время написания «Истории» он обратился к практике, которая получит распространение во время создания «Второй мировой войны», – параллельная разработка сразу нескольких тем, разнесенных во времени. Так, завершая повествование о Гражданской войне в США, Черчилль обсуждал фрагменты о Войне Алой и Белой роз, Тюдорах, Стюартах, революции и реставрации, а также серьезно переписывал начало, связанное с древним периодом и становлением государственности¹⁴⁹.

Несмотря на отчаянные попытки завершить «Историю» к концу года, Черчилль понимал, что может не успеть. Для ускорения литературного процесса он нанял в июне еще одного секретаря, мисс Элизабет РоудУайджери (1915–1991?). Но проблема со сроками была не единственной беспокоившей автора. Как это уже не раз случалось в его творческой биографии, по мере создания произведения первоначальный объем стал разрастаться, вынуждая переписывать куски, уплотняя мысли и описания. В конце июня, делясь своими планами с Маршем о переделке первой части, Черчилль признался, что планирует сократить текст на десять тысяч слов, а также «поднять повествование на более высокий уровень»¹⁵⁰. Но даже с учетом этой коррекции оставшийся текст все равно превышал отведенный лимит. Еще до завершения первой редакции общий объем на начало июня перешагнул отметку четыреста пятьдесят тысяч слов¹⁵¹.

В начале июля Черчилль сообщил очередной статус Флауэру (на этот раз Флауэру-старшему). Учитывая, что до исполнения обязательств оставалось меньше полгода, автор постарался придерживаться исключительно оптимистического настроя. В первом же предложении он торжественно заявил, что издатель «может быть доволен», книга «сейчас практически завершена». Не желая напрягать Флауэра раньше времени разросшимся объемом, Черчилль указал только на 460 тысяч слов (буквально через десять день лорду Ротермиру он сообщит о «почти 480 тысячах слов»¹⁵²). При этом больше половина из написанного текста уже проработана и по ней подготовлена вторая редакция. Принимая во внимание все эти факты, автор обнадеживал издателя относительно завершения труда в установленные сроки¹⁵³.

Черчилль постарался быть максимально деликатным с издателем. Еще бы! В составленном им плане поступления наличности за вторую половину 1939 года гонорар от Cassell & Со. Ltd. занимал первое место – 7500 фунтов. Среди других доходов значились гонорары за статьи в News of the World – 4200 фунтов, Collier’s – 700 фунтов и Daily Mirror – 600 фунтов, а также 2780 фунтов за публикации в европейских газетах¹⁵⁴.

На конец июля и первую половину августа у Черчилля приходится активное общение с Янгом и Маршем, а также коррекция глав о правлении Генриха III, Генриха VI и доработка черновика Алана Баллока¹⁵⁵. В последние дни августа Черчилль связался с Дикиным, направив ему все готовые на тот момент материалы, а также сообщив планы по разбиению произведения на тома. Флауэру-старшему наш герой признался в конце августа, что «каждую свободную минуту и каждую частичку своих сил посвящает исключительно исполнению контракта»¹⁵⁶.

Черчилль и в самом деле полностью отдавался литературному труду. Но ни характер выполненной работы, ни полный смысл создаваемого им произведения нельзя полностью понять, если оставить за рамками те внешние условия, в которых рождалось многотомное сочинение. С каждым словом, которое приближало автора к завершению его книги, в мире происходили события, приближавшие начало войны. Предательство в Мюнхене в сентябре 1938 года и неуверенная внешняя политика руководителей европейских стран в первой половине 1939-го сняли последние барьеры, останавливавшие Гитлера начать всемирный потоп. Черчилль видел, что происходит, и отчаянно пытался донести свою позицию до властей предержащих, но его мнением пренебрегли, а высказываемые на страницах многочисленных газет и журналов призывы – проигнорировали. Гостивший в середине июля в Чартвелле Виктор Казалет (1896–1943) записал в дневнике: «Уинстон очень мрачен. Считает, что вероятность наступления войны 60 против 40». «Я сомневаюсь, что успею закончить книгу до начала войны», – признается политик Вирджинии Коулз (1910–1983), показывая в своем кабинете рукопись нового произведения¹⁵⁷.

Чем сильнее сгущались тучи на политическом горизонте, тем больше отрады находил Черчилль в литературной деятельности. На протяжении многих лет творчество служило для британского политика отдушиной, спасая его в период одиночества и поражений. Теперь оно создавало иную реальность, вселяя надежду и давая силы жить и бороться в суровом мире. Своим друзьям Черчилль сообщал, что «очень непросто погрузиться в прошлое, когда будущее оскалило перед нами свои клыки». Да, это действительно было непросто. Но, перемещаясь во времени, он не мог не признать, насколько «комфортно в столь беспокойный год удалиться в прошлые века»¹⁵⁸.

Погружение в прошлое во время бурлящего настоящего оказало на потомка герцога Мальборо не только релаксирующий, но и формирующий эффект. Он еще больше осознал, что является главной темой и основным посылом его произведения. И речь шла не об англо-американском сотрудничестве. В своем творчестве Черчилль отстаивал «распространение свободы и закона, защиту прав личности, подчинение Государства фундаментальным и моральным установкам сознательного общества»¹⁵⁹. В начале января 1939 года он дал интервью редактору New Statesman and Nation Бэзилу Кингли Мартину (1897–1969), коснувшись, среди прочего, краеугольных законодательных актов Британии: Хартии вольностей, акта Хабеас корпус и Петиции о праве^[147]. Без этих документов, считал Черчилль, отдельный гражданин до сих пор зависел бы от «благосклонности официальной власти и оставался бы уязвим для слежки, а также предательства, в том числе в собственном доме»¹⁶⁰.

В начале политической карьеры Черчилль писал одному из коллег: «Каждый человек, не нарушающий своими высказываниями закон, имеет право выражать собственное мнение, и затыкать ему рот только потому, что его взгляды ненавистны большинству, является очень опасной и фатальной доктриной»¹⁶¹. Борьба за право выражать свое мнение, как и отстаивание других свобод, станет лейтмотивом всей деятельности Черчилля. В годы войны, выступая в Гарвардском университете, он укажет, в очередной раз вернувшись к этой теме, на важный критерий здорового общества – «приверженность к личной свободе»; также он процитирует Киплинга, который отстаивал право на «возможность жить без чьего-либо позволения под сенью закона»¹⁶².

В новом произведении автор уделяет отдельное внимание становлению и развитию законодательных институтов Туманного Альбиона. Безусловно, процесс их формирования не был быстр и гладок. На протяжении веков оставались «хитросплетения судопроизводства», которые Черчилль назвал «вечным кошмаром тяжущихся сторон и кормушкой для юристов»¹⁶³. При этом значительные финансовые траты в результате испорченного судопроизводства были еще не самой серьезной проблемой. Имели место и незаконные аресты, и пытки невинных, и казни благородных. Но знала эта история и светлые моменты. Один из них – Великая хартия вольностей. По мнению многих историков, этот документ из 63 статьей являлся, по сути, «длинным перечнем привилегий» – привилегии дворянству за счет государства», и решал мелкие и чисто технические вопросы взаимоотношения монарха и баронов. Однако Черчилль считал основной заслугой и ключевым посылом Хартии верховенство закона. Хартия устанавливала, что отныне закон должен соблюдаться всеми, в том числе – сувереном. Rex non debet esse sub homine, sed sub Deo et lege^[148] Хартия стала «незыблемым свидетельством того, что власть Короны не абсолютна» и «король связан законом». «Иными словами, – объяснял Черчилль, – единоличное правление со всеми его скрытыми возможностями для угнетения и деспотии не должно допускаться»; «правительство должно означать нечто большее, чем самоуправство кого-либо, а закон должен стоять даже выше короля»¹⁶⁴.

Одновременно с Хартией вольностей и прочими законодательными актами вторым важнейшим элементом, определившим, по мнению Черчилля, британское общество, стал парламент. Вечером 5 марта 1917 года после очередного заседания палаты общин политик направился к выходу. Его сопровождал депутат от Либеральной партии Александр Маккалум Скотт (1874–1928). В свое время Маккалум Скотт написал биографию своего коллеги, ставшую первым исследованием подобного рода в объемной и многотомной черчиллиане. Уинстон благожелательно относился к историческим изысканиям однопартийца и даже процитировал его книгу «Викинги и их плавания» в первом томе своей «Истории»¹⁶⁵. Но это все фон, а принципиальным для настоящего повествования является фраза, которую произнес Черчилль, обращаясь к Макка-луму Скотту. Был самый разгар Первой мировой войны. «Посмотри на это, – воскликнул он, показывая рукой на зал заседаний палаты общин. – Это небольшое помещение разительно отличает нас и Германию. Благодаря ему мы кое-как достигнем успеха, в то время как выдающаяся эффективность немцев в условиях отсутствия парламента, приведет Германию к окончательной катастрофе»¹⁶⁶.

Почему Черчилль придавал столь существенное значение парламенту? Наряду с законодательными инициативами, этот институт стал вторым эффективным инструментом, ограничивающим власть короля, или, как выразился Черчилль, он был «конституционной оппозицией, способной контролировать управление, не разрушая его». Для того чтобы нагляднее показать развитие нового института, Черчилль начал описание истории парламента с разбора этимологии этого термина, которое происходит от французского parler – говорить. Он указывает, что в 1086 году Вильгельм Завоеватель «долго разговаривал» со своими приближенными, прежде чем приступил к составлению знаменитой «Книги Страшного суда». Будучи сам не понаслышке знаком с парламентскими процедурами, Черчилль высоко ценил дискуссии и споры. «Полемика обеспечивает жизнестойкость правительства и позволяет ему оставаться на плаву», – заметит он во время одного из заседаний палаты общин. По его мнению, «процесс поиска ответа» на очередное критическое замечание, порой является «толчком к поиску средства для решения проблемы».

Со временем, помимо консультаций с монархом, у парламентариев появится дополнительная функция – разбор жалоб и общее регулирование законодательства, также расширится и их представительская платформа. Все большей популярностью начнет пользоваться идея, что «если королю недостаточно „обсудить дела“ с собственным Советом, то и бароны, представляющие фактически самих себя, не могут претендовать на исключительное право считаться Советом королевства», – поясняет Черчилль. На сцене появились новые участники: мелкопоместное дворянство и горожане, которые постепенно оттеснят баронов, изрядно ослабших в гражданских смутах XV века. Парламент станет «пусть и не идеальным, но представителем интересов всей нации». Знакомя читателей с этими изменениями, Черчилль указывает, что «вместо своевольного деспотизма короля» была предложена «не губительная анархия феодального сепаратизма, а система сдержек и противовесов, которая позволяла согласовывать действия с монархией и препятствовала извращению сути королевской власти тираном или глупцом»¹⁶⁷.