Тут как раз вернулась и Младенчовица. Не успела она переступить порог, как сразу все увидела. Она так и застыла в дверях, не вымолвила ни словечка, не вскрикнула, но увлажнившиеся ее глаза говорили многое.
— Иди благослови и ты наших детей. Господи! Дай им… — Дед Славчо опять захлебнулся и не договорил.
Было это во вторник. А на другой день рано утром от Славчовых вышли дед Пройчо, Димо Кривой, дядя Выто и еще двое других мужчин. Это были сваты Ненко. Все они несли в руках по ветке герани. Дед Славчо сам провожал их и у ворот еще раз угостил из баклажки.
Днем, как водится, все пошли по воду. Погода стояла хорошая, и у чешмы собралось народу, как на свадьбу. Все хвалили деда Славчо за то, что он нашел хорошего зятя, и завидовали Ненко. И все в селе были рады. Только хаджи Донко скрипел зубами, запершись у себя в доме, да от злости пил церовскую виноградную стакан за стаканом.
В субботу к Славчовым приходили с ракией, а в воскресенье после Димитрова дня сыграли и свадьбу. Да какую! Мало видал я таких свадеб на своем веку.
После богоявления Ненко и Райка перебрались со всем хозяйством к деду Славчо, и все, что у них было, стало теперь общим. Все дела деда Славчо взял на себя Ненко, и старому теперь ни о чем не надо было заботиться, только в церковь ходи да живи себе по-стариковски. А в доме все шло так же хорошо, как раньше.
На преображение Райка стала матерью. Дождался дед Славчо правнука, маленького Славчо.
Вскоре после этого дед Славчо умер. Умер он от старости, всем довольный, спокойный, благословляемый и малыми и большими. И кто не завидовал, глядя на его счастливую, достойную старость!
* * *
Сейчас Ненко уже в годах. Хозяйство тестя он не растранжирил, напротив — сильно увеличил. В деревне он считается одним из самых богатых людей. Между собой мужики зовут его «Ненко Славчов». Уважают и почитают его так же, как когда-то деда Славчо, потому что Ненко такой же умный, добрый и прямой человек.
Райка превратилась в крепкую статную женщину: приятно посмотреть на нее. Живут они с Ненко дружно и согласно и очень любят друг друга. Пятеро детей у них. Старшему, Славчо, семнадцатый годок, скоро будет жених хоть куда. Радке как раз на вознесенье пятнадцать исполнится. Она красавица, вся в мать, и уже начала ходить на хоро.
Младенчовица, мать Райки, жива. Постарела, но еще держится. Я часто вижу ее, когда она сидит у ворот и нянчит меньшую внучку, присматривая за двумя внучатами постарше, которые бегают возле нее. Она всегда весела, каждый раз спрашивает про наших и пеняет мне за то, что редко навещаю. А я и без ее напоминаний часто захожу потолковать с Ненко о том о сем. Ненко любит поговорить, рассказать про то, что видел и слышал, расспросить обо всем, что делается на свете. Время, когда придешь к ним, бежит незаметно.
Кто к ним ни зайдет, всех они встречают, как дорогих гостей. Двери их дома открыты для каждого.
Любезный читатель, если тебе случится проезжать через наше село, заходи к Ненковым. Их всякий знает, у кого ни спросишь, каждый покажет, где живут. Ненко и Райка будут тебе очень рады. А как они тебя угостят! Райка всегда любит подать все чисто и богато, а уж когда в доме гости — съесть всего нельзя, что поставит она на стол. Зимой после всех кушаний подаст еще тарелку славной трошии из земляных груш или густой и жирный ахчак — такой трошии и такого ахчака во всем селе не найдешь. А летом они накормят тебя творогом, какого и румыны не сделают.
Вот и этим летом в Петров день угощали меня у Ненковых таким творогом. До чего ж хорош!
Из «Пережитого»
Русские пришли, наконец!
Приближалось рождество. Однажды утром, смотрим, турецкий отряд, что располагался в мастерской хаджи Павла, грузит свои пожитки на повозку; Повозка уезжает. Вслед за ней трогаются солдаты с ружьями на плечо, с кожаными торбами за спиной. Построенные по четверо, они торопливо удаляются вниз по улице. Позади зияет широко раскрытая дверь опустевшего здания.
— Ну, а что с тем отрядом, что в Бокаджике?.. — И я быстро забираюсь на сеновал. Шатров уже не видать. В селе заметно какое-то движение. Видать, снимаются и там.
К вечеру мы узнаем, что и те турки, которые оставались в селе охранять свои дома, тоже уехали. Теперь у нас одни болгары. Мы ждем их, русских ждем. Эх, скорей бы прошла эта ночь!
Дома все у нас возбуждены, удержу нет. Ужинаем пораньше, кое-как и ложимся — быстрее наступит утро.
Я сплю крепким сном и вдруг чувствую, что кто-то меня тормошит. Просыпаюсь и вижу своего старшего брата.
— Вставай, вставай, — шепчет он испуганно, — страх что творится.
Вскакиваю как встрепанный и слышу, что от дома дяди Ифтима несутся душераздирающие крики и какой-то сильный стук. Все мы трепещем от ужаса. Меня тоже пробирает дрожь.
— Что бы это могло быть?
— Молчи, молчи! — шепчет мама.
— Должно быть, турки забрались к дяде Ифтиму, — говорит шепотом брат.
— Турки? Да ведь они сбежали.
— Молчите, а то как бы сюда не нагрянули! — шипит на нас отец.
Мы стоим затаив дыхание. Грохот и вопли во дворе дяди Ифтима продолжаются.
Но вот стук прекратился. Утихают и крики. Уж не к нам ли теперь идут? Мы дрожим и ждем. Сердца наши сжались от страха… Но никто не появляется. Только где-то далеко слышится собачий лай. Скоро и он смолк. Все притаилось.
— Слава богу, миновала нас эта напасть! — крестится мама благоговейно. Мы тоже крестимся, но еще долго не можем прийти в себя. Все стоим настороженно, готовые ко всему…
Я уснул только перед рассветом. Встал довольно поздно. Мама уже сбегала к дяде Ифтиму разузнать, что это был за стук и кто кричал. Действительно, приходили турки. Искали у него дядю Саво. Побывали они перед этим у дяди Саво, стучали, гремели — никто им не ответил. Наконец они взломали дверь, ворвались в дом, но не нашли там ни души. Дедушка Мито, оставшийся караулить дом, видя, что дверь не выдержит, выбрался в окно и притаился где-то в уголке сада бабушки Тодарыкиной. Турки шныряли туда-сюда по дому, разворочали все в сундуках — деньги, как видно, искали. Не нашли. Тогда они к дяде Ифтиму давай стучать в дверь. Требовали, чтоб вышел дядя Саво.
— Нет его здесь, — отвечал Ифтим.
— Тут он! — и продолжали стучать. Дети подняли крик. А те все грохотали и ломились в дверь. Но ворваться не смогли — дядя Ифтим устроил крепкие засовы. Так и убрались ни с чем.
Позднее узнали, что то же самое творилось во всех чорбаджийских домах. Местные турки вернулись и делали облавы на более зажиточных людей, чтоб награбить денег. Но похоже, нашелся среди них один порядочный турок, который сообщил селу про замысел пакостников, и все, кто был побогаче, разбрелись на ночь по бедняцким хатам. Дядя Саво скрылся со своими домочадцами у дяди Андрея, что живет теперь в цыганском квартале. Лишь в немногих домах поганые турки застали хозяев, не успевших спрятаться, и избивали их до тех пор, пока те не признавались, где у них хранятся деньги. Так был избит до полусмерти дедушка Минко Кусичорба с верхней окраины села. В нижнем квартале тяжело избили дядю Койчо, маминого брата, который после этого долго пролежал больной.
Раннее утро. Все кругом безмолвствует. Выхожу на дорогу. Нигде ни души. Возвращаюсь в дом. Отец сидит у очага и беспокойно курит трубку. Мама принимается то за одно, то за другое, но и у нее все из рук валится. Старший брат нетерпеливо расхаживает по кухне из угла в угол. Я не могу усидеть на месте. Опять выхожу на улицу. Вижу, сверху идет старик турок по имени Амза. Сгорбленный немного, он неторопливо спускается вниз, опираясь на посошок. Я иду в дом и сообщаю об этом матери.
— Видать, один-одинешенек остался он на селе, горемыка, — сжалилась она над ним.
Вдруг слышу — скачут по мостовой. Бросаюсь к калитке. Явно встревоженный Амза повернул обратно. Вышла на улицу и невестка Димитрица. Она тоже взволнована.
— Кто это, что за люди проскакали верхом, Амза-ага? — спрашивает она у турка, который остановился, тяжело дыша.
— Да они, молодка…
— Кто они?
— Московцы, кто же.
— Московцы? — переспрашивает она в крайнем удивлении.
— Московцы!.. — кричу я. По телу у меня пробегают мурашки.
— Московцы, они, они! Узнал я их. Видел их на войне под Силистрой. Они, это они! — И, сжимая дрожащей рукой свой посошок, он побрел дальше вверх по улице.
Высыпают женщины и из других домов. Сбегаются дети.
— Московцы, московцы пришли! — с волнением рассказывает невестка Димитрица.
— Это московцы так пронеслись, говоришь?
— Да они, кто же еще!
— Московцы, московцы, — волнуются все.
Но вот вдали опять слышится конский топот. В нижнем конце улицы показываются всадники и мчат во весь опор. Мы разбегаемся. Я бросаюсь к калитке и приникаю к щелочке в воротах. Но не успел ничего разглядеть — они вихрем пронеслись мимо. Я перебегаю к верхней калитке, чтоб увидеть, куда они поехали. Вижу, остановились у чешмы. Их двое — в высоких шапках, с ружьями за спиной, с длинными пиками в руках. Перед нами Босой Доко с верхней улицы. Я бегу туда.
— Есть турок, братушка? — спрашивает один из всадников Доко, а тот снял шапку, зажал ее под мышкой и дрожит с перепугу всем телом.
— Что говоришь? — и смотрит на них сам не свой.
— Турки, турки, есть турки? — вмешивается второй.
— Турки? Есть… а-а, нету, нету… — Совсем запутался Доко.
— Нет турок, нет, — добавил и запыхавшийся Ненко хаджи Попов, только что выскочивший из своего дома. Подходят и другие люди. Сбегается детвора.
— Ты турок? — задает вопрос другой всадник, наклоняется и снимает фес с головы моего друга Лукана Ненова, который, зазевавшись, подошел к нему почти вплотную.
— Я? Нет, я не турок, — испуганно говорит Лукан. — Я болгарин, христианин… — И, кто знает, как это взбрело ему на ум, возьми да и перекрестись.
— Ты — болгар? Долой феска! — И всадник разрывает его феску и швыряет на землю. Тут все мы, мальчишки, столпившиеся вокруг, стаскиваем с себя фески и тоже бросаем под ноги.
— Вот так, вот так, братушки! — одобряют смеющиеся московцы и, пришпорив коней, вихрем несутся на верхний край села.
Прибежав домой, я кричу от калитки: — Мама, мама, московцы пришли, московцы!
Мать выходит на галерею и в удивлении переспрашивает:
— Вправду пришли?
— Пришли, говорю тебе! На больших конях, в высоких шапках, в руке у каждого длинное копье…
Вот бы тебе увидеть…
— Мы тоже видели их, — с весёлой усмешкой объявляет старший брат, стоя у выхода.
— Видели?.. Откуда вы могли видеть?
— Из окна…
Это несколько сдерживает мой восторг. Но я не унимаюсь:
— А я слышал, как они разговаривают.
— Сам слышал?
— Да. Что они говорят, все понятно.
— Все, все? — удивляется мама.
— Понятно, известное дело, они же славяне, как и мы, — поясняет брат, спускаясь с лестницы, и бежит к нижней калитке. Я за ним. Мы выходим на улицу. Там уже собралось много обитателей нашего квартала: мужчин, женщин, детей. Все в веселом, радостном настроении, толкуют только про московцев.
— Я их собственными глазами видел! — похваляюсь я с гордостью.
— Где, где ты их видел?
— Вверху, у чешмы.
— И я их там видел.
— И я! И я!.. — разом отозвались несколько мальчишек. И мы заводим разговор о том, какие они из себя.
Кто-то прибегает с нижней окраины.
— На базаре множество русских! Все на конях. Пошли посмотрим.
— Идем, идем! — И мы, мальчишки, мчимся вниз. Возле своей калитки появляется учитель Симон.
У него удивленный вид.
— Русские, учитель Симон, русские пришли!
— Русские? — глаза его засветились. Он выходит на улицу и тоже торопливо шагает вниз.
— Фес сбросьте, учитель, — советую я ему. — Потому что тех, кто в фесах, русские принимают за турок.
— Вот как? — усмехается он и, сняв с головы фес, сует его в карман. Обогнав учителя, мы устремляемся вперед. Всюду у калиток народ. Все в радостном возбуждении.
Вот и базар. Здесь и верно полно русских солдат, все верхом, лошади крупные. Высокие копья солдат издали напоминают лес… Женщины, собравшиеся со всего околотка, с сияющими лицами подают русским хлеб и всякую снедь. Лилов трактир открыт, оттуда выносят половницы{95} и большие чаши с вином. А русские твердят: «Спасибо, братушка! Здравствуй, братушка», — и с улыбкой удовольствия принимают предлагаемые угощения. Слово «братушка» начинает мелькать и в обращении к ним наших: «Заповядай{96}, братушка, возьми и это, братушка!» — и все повторяют: «Здравствуй, братушка! Здравствуй, братушка!..»
Несколько в сторонке один русский, одетый лучше других, с какими-то полосками на плечах, как видно, их предводитель, о чем-то разговаривает с двумя-тремя мужчинами. Я подбираюсь к ним. Наши пытаются что-то объяснить ему, но он никак их не поймет. Приходит учитель Симон, запыхавшийся, с непокрытой головой.
— Поди сюда, учитель, да растолкуй ему, а то мы, хоть и понимаем его, но что-то разговор не клеится.
Учитель Симон включается в беседу. Русский с блестящими полосками на плечах спрашивает его о чем-то. Учитель Симон отвечает на ломаном болгарском языке. Русский и его не понимает. Пришлось учителю изъясняться по-церковнославянски.
— Так, так! — говорит русский с удовлетворением. Теперь он его понимает. Русский прикладывает руку к фуражке — благодарит его. Затем, обращаясь к солдатам, кричит им что-то. Солдаты быстро выстраиваются и замолкают. Он пришпоривает коня. Все пускаются вслед за ним вниз и поворачивают направо по пути на Лыжене. Мы с восторгом смотрим им вслед, пока они не скрываются из виду.
— Это казаки! — замечает кто-то многозначительно.
— Казаки, говоришь?
— Казаки. Они впереди всех идут.
— Кони-то какие у них крупные.
— Катаны называются…
— А пики длиннущие!..
Все мы изумлены, преисполнены радостным восторгом. К хаджи Петрову трактиру съезжаются казаки, которые были посланы осмотреть село. Этот отряд поменьше. Они слезают с коней и заводят их на постоялый двор. Эти, как видно, останутся в селе.
— А вы знаете, — восклицает кто-то, выходя из трактира, — тут есть турецкие солдаты!
— Турецкие солдаты? — удивляемся мы. Несколько мальчишек и я с ними вваливаемся в трактир. Там и вправду турецкие солдаты. Они лежат на земляном полу, слабые, с измученными лицами. Больные, должно быть. Беспомощные и жалкие, они глядят со страхом, словно ждут своей смерти…
Входят казаки.
— Турки?
— Турки, братушка, турки. Но они больные, — объясняем мы.
— Больные! — Казаки смотрят на них с жалостью, затем переносят на руках в соседнюю комнату и укладывают там.
Мы выходим наружу. Возле постоялого двора полно народу. Все сияют от радости. Тут и там группы мужчин, женщин, детей, окруживших какого-нибудь казака, что-то дают ему, о чем-то рассказывают. Он старается вникнуть в их речь и отвечает на своем языке. И он и наши за каждым словом «братушка, братушка»… Я останавливаюсь то у одной, то у другой группки, всматриваюсь в мужественные лица казаков, вслушиваюсь в их не вполне понятные, но сердечные слова. Мне никак не устоять на одном месте. Я тороплюсь домой поделиться впечатлениями. А по улице народ, народ — словно пасха! И все веселы, все в радостном опьянении…
На другой день, рано утром, вдруг раздаются удары клепал{97} — и деревянного и железного. Бьют торжественно, будто на большой праздник собирают.
— Не будет ли богослужения по случаю прихода русских?
— Нет, бьют, чтоб собрать народ, — пойдем встречать русские войска. Вчера прошло несколько казачьих отрядов, а основные войска должны теперь подойти.
Наши собираются возле дома. Опережая всех, я со своими товарищами мчусь к базарной площади. У хаджи Петрова постоялого двора народу сошлось тьма-тьмущая — все село тут. Впереди священники, облаченные в ризы, перед ними — дети с подсвечниками да херувимчиками и парни с церковными хоругвями. А дальше — мужчины, женщины, девушки, дети — конца-краю не видать! В руках у девушек букеты из самшита, герани и сухоцвета.
Священники направляются по дороге, ведущей в уездный город. За ними следует все множество народа. Я держусь поближе к священникам. Выходим на окраину села. Идем дальше. Наконец священники останавливаются. Вокруг толпится народ.
Дорога к уездному городу пустынна. Но вот откуда-то издалека доносится топот. И в скором времени из-за поворота показывается движущаяся лавина.
— Войска, войска! Русские войска! — Народ словно ожил.
Вот они приближаются. Видны плотные ряды солдат, все с ружьями на плечах. Уже отчетливо слышна их размеренная поступь по мерзлой дороге. А дальше, куда достигает глаз, сплошные ружья… Они то поднимаются, то опускаются. Впереди идет стройный пожилой человек без ружья с длинной саблей на боку и с блестящими полосками на плечах — предводитель. Вид у него важный, серьезный. За ним еще несколько человек с такими же блестящими штуками на плечах. Приблизившись к священникам, предводитель останавливается. Останавливаются и войска.
Отец Кирилл, возглавляющий священников, поднимает крест в своей руке и взволнованно говорит:
— Благословен грядый во имя господне! — Затем дрожащим голосом: — Добро пожаловать, спасители наши!..
Предводитель снимает шапку, крестится, целует крест, а затем и руку священника. Он тоже произносит несколько слов. Потом, обернувшись назад, что-то командует солдатам. Тотчас же раздается громогласное «Ура-а-а!», подхваченное всем войском. Люди, вздрогнув от неожиданности, потрясенные не слыханным никогда громоподобным возгласом, и сами начинают кричать заодно с солдатами. И по всему полю раскатывается восторженное и непрерывное: «Ура-а-а!»
В этот волнующий момент какая-то девушка выступает вперед и протягивает предводителю букет цветов. Он благодарит с улыбкой, приложив руку к козырьку. Затем оборачивается и, подав знак солдатам, трогается дальше. Народ расступается, освобождая дорогу войску. Девушки бросают солдатам цветы. Невиданное по своему величию и воодушевлению торжество!..
Я возвращаюсь домой. Мать, присутствовавшая на торжественной встрече, не может выразить своего изумления. Лицо ее озарено счастьем. От радости и умиления она плачет. Отец и старший брат тоже сияют от восторга, глаза их светятся.
К новым горизонтам
В начале последнего года в нашем классе говорили о матуре[4]. И когда стало ясно, что можно обойтись и без нее, а только экзаменами за год, самые состоятельные из моих одноклассников решили от матуры отказаться. И пошли у них разговоры о том, кто и где собирается поступать в университет и по какой специальности.
«Хорошо им, — думал я ревниво, — хорошо им! Ведь они, сынки богатых родителей, уверены, что смогут продолжать образование за границей даже и без матуры. А я… Эх, могу ли я мечтать о чем-нибудь таком».
Видя, как грустно я молчу, когда заходит речь об учении в другой стране, мой близкий приятель Христо Ничев однажды бросил мне ободряюще:
— А что, ведь и ты мог бы поехать. Подашь на стипендию, на стипендию для заграницы.
Стипендия? Мне и самому это приходило на ум. Прекрасная, заманчивая мысль! Но я не смею сейчас остановиться на ней. Ведь еще впереди матура. И как-то я выдержу эти экзамены? И какой диплом еще получу?
Но вот матура позади. И мысль о стипендии, эта чудная мысль, посещавшая меня раньше лишь украдкой, свободно завладела мной с того момента, как я получил диплом с отличием. А тут еще и приятели, подбадривая, твердят, что уж мне-то, второму ученику, стоит только захотеть, и наверняка будет назначена стипендия для заграницы… Стоит только захотеть? Да уж, конечно, захочу!.. И вот с мечтой о стипендии я мало-помалу прихожу к совершенно определенному решению.
Буду просить, это бесспорно. Но на какую специальность? И начал я размышлять… Один из моих сограждан, Васил Балджиев, будет изучать право в Париже, Крыстю Крыстев намеревается уехать в Германию, чтобы поступить на философский факультет; Лазар Вылчев готовится освоить инженерное дело в Бельгии, а Сарафов думает отправиться в Париж изучать медицину. Но меня не привлекали ни медицина, ни право, ни философия. Инженер, конечно, прекрасная специальность. И поскольку я силен в математике, мог бы пойти по инженерному делу. Но все равно не лежит у меня к этому сердце — сухая техника. Другое, другое влекло меня. Чувствуя тягу к литературному творчеству, я хотел бы освоить такую специальность, которая бы меня подготовила к этому. Литература — вот что близко писателю, и я хотел бы ею заниматься.
Но, насколько мне тогда было известно, литература не изучалась как самостоятельная специальность. Ее преподавали как предмет на филологических факультетах. Вот и наш учитель литературы Александр Теодоров тоже закончил филологический. На такой факультет нужно будет стараться поступить и мне.
Итак, решено. Но возник вопрос, где бы я мог учиться на филологическом факультете. Не знаю, почему, но у меня засела мысль, что филологию, я имел в виду славянскую, лучше всего изучать в славянских странах — в России, в Чехии… И остановился я на известных университетах Москвы и Праги.
Разрешив таким образом этот важный для меня вопрос, я, в конце концов, сажусь, пишу нужное прошение и, приложив к нему диплом, отношу все это в Министерство народного просвещения. Там меня направляют к начальнику отделения. Вхожу. Принял он меня поначалу как-то безучастно. Но, когда раскрыл приложенный к прошению диплом, тут же изменил свое отношение. Посмотрел на меня уже внимательней и с явным расположением:
— Хороший у тебя диплом, парень. С таким дипломом безо всякого назначат стипендию.
Сразу стало легко на душе.
— А когда будет известно о решении? — спрашиваю смущенно.
— Наверное, к началу августа.
— Благодарю.
— Ну, с богом. — Он подает руку и ободряюще стискивает мою. Выхожу от него обнадеженный, преисполненный радостных чувств.
Этой новостью я делюсь с моими близкими товарищами. Но мне хочется поскорее поделиться ею и со своими домашними. Поэтому уже на следующий день я собираю вещи и, спрятав в сундучок заверенную копию диплома, отправляюсь в родные места.
Мама встречает меня в этот раз особенно сердечно. Глаза светятся от радости: ведь теперь я завершил учение и не буду больше разлучаться с ней. И старший брат, увидев копию моего диплома, просиял. А когда я сообщил ему, что подал прошение на стипендию для заграницы и начальник отделения меня уверил, что она будет назначена, лицо его засияло еще больше.
Услышав наш разговор, мама с тревогой спрашивает:
— Уж не на чужбину ли собрался? — И во взгляде ее можно прочесть испуг.
— На чужбину. Его туда пошлют учиться.
— Да разве в гимназии он уже не всему обучился?
— Обучился… Но есть еще большая наука. А ее можно постичь только за границей.
— Так неужели уедет? И даже дальше, чем был, аж на чужбину! А я-то думала… — И в голосе ее прозвучало разочарование.
— Уедет, — продолжал брат с довольным видом. — Дадут ему стипендию от министерства, и поедет он в какую-нибудь другую страну поступать в высшее учебное заведение.
— В университет, — добавляю я важно. Это незнакомое слово вызывает у мамы удивление.
— И станет еще ученей, — заканчивает брат.
Мама как будто бы успокаивается. И вижу, в глазах ее трепещет что-то радостное, похожее на гордость.
После этого всякий раз, стоило мне оказаться возле нее, я чувствовал на себе ее долгий взгляд, полный необыкновенного умиления и в то же время грусти, словно уже сегодня нам предстоит разлука. И отец, понявший, что меня ожидает, стал относиться ко мне доброжелательней, и у него я уловил нечто похожее на гордость за меня. Брат и молодуха его, и те окружили меня заботой, теплотой и сердечностью.
…На исходе полевые работы. Захожу к последним жницам, дожинающим запоздалые нивы, и радуюсь их редким уже песням. Помогаю отцу на перевозке снопов. А после принимаю живое участие в тяжелой молотьбе.
На празднике пляшу хоро вместе с неженатыми парнями. И они, мои товарищи, узнав об ожидаемом отъезде за границу, стали относиться ко мне с особенным вниманием и, лишь зайдет об этом речь, от всего сердца радуются за меня.
Живу все время в одном и том же приподнятом настроении. Мысль о стипендии наполняет душу мою чем-то прекрасным, возвышенным. Нередко воображение уносит меня на своих крыльях на какую-то чужую землю, в незнакомый большой город…
Удивительно прекрасное здание — университет. Туда входит много молодых людей с умными лицами — это студенты. Вхожу и я. С благоговением, как в храм. А вот и профессора — важные, серьезные — люди высшей науки. Смотрю на них с глубоким почтением. И так я доволен, так счастлив!.. Но вот я возвращаюсь к реальности, и красивый мираж исчезает. Остается только прекрасное чувство, которое заливает все мое сердце.
А иной раз незаметно закрадывается в душу какое-то сомнение… А что как не дадут мне стипендию? И начинает эта злая мысль грызть меня., Охватывает тревога. Но я отмахиваюсь от нее. Нет! Ведь начальник отделения меня уверил, что с таким дипломом… И я подавляю эту тревожную мысль, успокаиваю себя.
Со светлой надеждой на то хорошее, что меня ожидает, занятый в будни полевыми и домашними работами, а в праздник утехами в обществе парней, я и не заметил, как прошел июль, и вот уже наступает август. Наскоро собираюсь и уезжаю в Софию.
Приехав туда, я уже на следующее утро отправился в министерство. Вхожу к начальнику с волнением… Сообщит он мне радостную весть или нет? Тот встретил учтиво, но довольно сдержанно. Это меня немного смутило.
— Каков результат моего прошения? — спрашиваю с нетерпением.
— К сожалению, пока что результата нет, — словно извиняется начальник. — Вопрос о стипендии все еще не рассмотрен.
— Не рассмотрен?..
— Да. Министр до сих пор был занят другими делами.
— Значит, надежда еще есть.
— Конечно, конечно. И большая уверенность.
На сердце у меня потеплело.
— В ближайшие дни, наверно, вопрос будет решен.
Ухожу из кабинета начальника ободренным. Стараюсь отвлечься от забот своих в кругу товарищей, у которых живу на квартире; встречаюсь кое с кем из однокашников, навещаю земляков, брожу, по Софии, по ее окраинам, чтобы убить время. А оно течет медленно, очень медленно. Едва дождался, как прошло несколько дней, и снова — в министерство.
— Вопрос еще не рассмотрен, — с сожалением говорит начальник.
— Все еще нет?
— Министр занят пока другими делами.
— Когда же он, наконец, займется и этим вопросом? — спрашиваю я уже довольно нервно.
— Дойдет очередь… Только терпение!
— Не могу я больше терпеть, господин начальник. Надоело скитаться без цели по улицам.
— А ты опять отправляйся в родной город, чтобы не томиться здесь, и как только вопрос будет решен — мы тебя известим.
Делать нечего, придется исполнять совет начальника. Тем более, что и деньги мои уже на исходе. К вечеру я трогаюсь в путь. Но сердце мое не на месте. А что-то скажут у нас дома, где ждут от меня радостных вестей…
Прибыв домой, набираюсь мужества и, чтобы не выдать своей растерянности, с напускным спокойствием объясняю нашим, что вопрос до сих пор не решен, потому что министр был занят, но надежда есть.
— Ну, раз есть надежда, так посиди дома, чтоб мы на тебя порадовались, сыночек, — утешает меня мама, уловившая скрываемое мной беспокойство.
Стараюсь и друзьям своим показать, что я в хорошем настроении и верю в благоприятный исход ожидания. Но в душе моей все же таится какая-то тревога… Как-то переживу я эти неспокойные дни! Но одно непредвиденное обстоятельство помогает мне, чтобы они прошли незаметнее.
Я застал в нашем городишке всех наиболее сознательных людей в особенном возбуждении, захлестнутыми предвыборной лихорадкой. У нас в околии предстояло провести дополнительные выборы народного представителя. И старейшины решили выдвинуть кандидатуру нашего человека — учителя Симона, — считая его достойным столь высокого поста. Победой на выборах они хотели в то же время показать Златице, где находилось управление околии, что наш городишко пользуется большим влиянием и заслуживает быть центром околии. И взялись мои земляки с из ряда вон выходящей энергией ревностно работать для успеха на выборах. Эта предвыборная борьба мне пришлась кстати — всецело ею увлеченный, я позабыл о своих заботах…
Обрел я их вновь уже после этих столь важных для нас выборов. Несколько дней все в городке жили охваченные пьянящей радостью. Но не успели мы пережить это, как вдруг у нас дома начались большие волнения.
Брат мой, занимавший несколько месяцев должность секретаря таможни в нашем городке, откуда-то узнал, что видные сторонники кандидата от Златицы собрались уволить его со службы. Уволить за то, что, вызванный в день выборов в качестве члена бюро, он, хорошо знавший тамошних людей, так как работал в Златице учителем, сорвал попытки некоторых златичан голосовать под чужим именем вместо отсутствующих избирателей. Тем самым он, разумеется, добросовестно исполнил свой долг. Но сторонники златичанина усмотрели в этом зло. И когда смекнули, что тут кроется одна из причин их поражения на выборах, стали ему грозить. Расстроился брат от этих угроз, очень расстроился. Тревожно стало у нас дома… Что будет, если его уволят….
И вот однажды приходит в канцелярию таможни конверт из Министерства финансов, адресованный брату. Тот обмер. Конечно, увольнение. Разворачивает письмо дрожащими руками. Нет, не увольнение. Переводят его только, перемещают в Цариброд. Угроза выполнена, но, слава богу, лишь наполовину. А все же и перевод — тяжелый удар. Ведь нужно оставить дом и семью и отправляться куда-то в чужие края. В доме наступили смятение и растерянность. Но делать нечего, нужно ехать. И ехать без промедления. Начались поспешные сборы в дорогу.