Дедушка Колю не успел договорить. Господин Виловский, к концу прений слегка задремавший, вдруг проснулся и быстро восстановил в уме весь ход судебного разбирательства до того момента, пока был в состоянии следить за ним.
Да, да, ответчик сказал, что не понял вопроса, но что ежели речь идет о мельнице, то она принадлежит ему, ответчику. А дальше… дальше Виловский не помнил решительно ничего… У него мелькало в сознании, будто кмет что-то говорил и священник сказал что-то, но что именно, этого он припомнить не мог. И не удивительно, если молодой человек лег в постель за каких-нибудь полтора часа до рассвета; а что было ночью, об этом лучше не спрашивайте. Тяжущиеся не могли за синими очками видеть сонных глаз судьи и были уверены, что он внимательно слушает.
Очнувшись при последних словах дедушки Колю, судья очень удивился, обнаружив, до какой степени стороны удалились от предмета спора. Боясь, как бы они не поняли, что он дремал, он позвонил в колокольчик и прервал ответчика словами:
— К делу, к делу!
Дедушка Колю остановился, поглядел по сторонам и устремил смущенный взгляд на судью.
— Чем ты мотивируешь свои претензии на спорный предмет? — с досадой спросил господин Виловский.
Так как дедушка Колю ничего не ответил, а только глядел на него, вытаращив глаза, он сердито закричал:
— Мотивы! Мотивы!
Тут дедушка Колю совсем онемел. Уж не сошел ли судья с ума? Или, может быть, эти вопросы относятся к кому-то другому? Оглянувшись назад и убедившись, что спрашивают именно его, он удивленно покачал головой и ответил:
— Не видал я никаких мотыг его, пальцем их не трогал! Кто их взял, тот пусть и вернет… А я их не касался и не касаюсь!..
Такой ответ дедушки Колю вывел судью из терпения. Он с раздражением топнул ногой, пробормотал себе под нос: «Дурак!» — и решил выйти из глупого положения, ускорив ход судопроизводства.
|
|
— Приглашаю ответчика изложить, — повелительно, официальным тоном объявил он, — какие у него имеются возражения против претензий истцов!
Услышав этот вопрос, как ответчик, так и истцы устремили взгляд к дверям, чтобы понять, к кому относятся эти слова и что они означают? Однако, не обнаружив в дверях каких-либо новых лиц, все опять повернулись к судье, который торжественно произнес:
— Еще раз приглашаю ответчика изложить: какие у него имеются возражения против претензий истцов?
Дедушка Колю просто диву давался: почему судья не покончит сперва с его делом, а затем уже перейдет к другим? Он поглядел на рассыльного, решив, что эти слова относятся к последнему, и даже рассердился на него: что ж он молчит, ничего не отвечает на вопрос судьи? Дедушка Колю был уверен, что из всех присутствующих только рассыльный мог понимать этот язык. Господин Виловский процедил сквозь зубы:
— Тут всякое терпение лопнет!
И, повысив голос, раздраженно прибавил! — В третий и последний раз призываю ответчика изложить свои возражения против претензий истцов!
Дедушка Колю больше не мог терпеть. Он обернулся и сказал рассыльному:
— Да ответь же человеку, братец, коли он тебя спрашивает. Успокой его, чтоб он нашим делом занялся.
А судья в это время стал уже читать решение, оканчивавшееся такими словами:
«…Отобрать у Колю Пенева и вернуть селу Сврачева мельницу, которую…»
При этих словах Колю вздрогнул, словно кто вонзил ему нож в сердце, и отчаянно взмолился:
|
|
— Постой, господин, ради бога… прошу тебя, постой… Разве так можно?.. Говорю тебе: мельница моя!.. Ведь это мне смерть, господин… У меня дети… Не говори так… Я — старый человек… Что же со мной будет? Погляди, ведь я калека… Ни на какую работу не гожусь, не то что бывало…
Господин Виловский, вперив в дедушку Колю сердитый взгляд, позвонил в колокольчик и сказал:
— Я тебя три раза спрашивал.
Дедушка Колю в изумлении поднял руку, чтобы перекреститься, но остановился на полдороге. Он только теперь сообразил, что прежние слова судьи относились к нему, а не к рассыльному. В отчаянии бедный старик мог только ответить дрожащим голосом:
— Не знал я, господин, что ты меня спрашиваешь. У меня и в мыслях не было! Думал, ты вон того… Почем я знал, что меня?.. Ради бога погоди, давай разберемся.
Но мировой судья не имел ни малейшего желания удовлетворить просьбу дедушки Колю. Он еще сильней зазвонил в колокольчик и, повысив голос, продолжал читать приговор:
«… которою он владеет неправильно, не имея возможности документально мотивировать свои права на нее. Сверх того, взыскать с него судебную пошлину и другие судебные издержки, в том числе суточные и путевые расходы свидетелей…»
Я не стал слушать приговор до конца: от огорчения меня даже в жар бросило. Я вышел на свежий воздух, а вскоре вслед за мной вышел и бедный дедушка Колю, весь какой-то полинявший и съежившийся, словно на него вылили целый котел кипятку. Он не только сильней припадал на левую ногу, но, как мне показалось, даже пошатывался на ходу. Шаги его были так неуверенны, словно он ступал по глиняной посуде. Я глубоко убежден, что если бы его тогда спросили, какого он пола и как его зовут, он не мог бы ответить… Со всех сторон старика окружали адвокаты, льнувшие к нему, как мухи к переспелой груше! Они энергично жестикулировали и что-то говорили ему, — я не слышал что, но нетрудно было догадаться…
|
|
Прошло несколько лет после вышеописанных событий. Нестерпимый зной июльского дня угнетал жителей болгарской столицы. На улице было жарче и душней, чем в столичной бане… Три с половиной часа пополудни. И улицы и прекрасный городской сад почти совсем опустели. Редко-редко попадется живое существо: не только люди, но и животные постарались схорониться где-нибудь в холодке, подальше от палящих солнечных лучей. Даже листья на деревьях — поникли и прячутся один под другой, чтобы хоть как-нибудь укрыться от этого пекла. Храбрость и выдержку обнаруживают только некоторые птички, гоняющиеся за мухами и кузнечиками в траве, да оборванные ребятишки, которые, не обращая внимания на невыносимую жару, бегают по улицам и продают газеты, состязаясь в выкриках.
Заглянем в одно из высших центральных правительственных учреждений.
В полутемной комнате, игравшей роль приемной, сидел на стуле рассыльный. И не просто сидел, а был занят серьезным делом: спал, запрокинув голову. Несколько мух сочли уместным и целесообразным составить ему компанию. Не подумайте, что они тоже спали; наоборот, они были полны деятельности, выстроившись в ряд возле его полуоткрытого рта, словно прачки в софийской прачечной. Взлеты и перепархивания их регулировались громкими всхрапываниями этого ретивого служаки.
В одной из следующих комнат сидел за зеленым столом чиновник, утопающий в грудах бумаг. Чиновник этот занимал, по-видимому, довольно высокую, завидную должность. Он был худ и цвет лица имел скорей желтый, чем смуглый. Выразительный взгляд молодого человека говорил о том, что он не лишен таланта и способностей..
Страшная жара угнетала не только рассыльного, но и чиновника. Однако чиновник не спал, а усердно занимался изучением дел. Уйдя в них с головой, он не подымал глаз от стола и потому не видел, что дверь в комнату то приоткроется, то снова закроется, причем всякий раз из-за нее выглядывает и тотчас опять исчезает чье-то худое, бритое лицо. В третий раз вслед за головой в комнату потихоньку протиснулось все тело дедушки Колю — Божьей Коровки. Не решившись прервать сладкий сон рассыльного, он направился к первой двери, которую увидел перед собой, и сначала только приотворил ее. Войдя, наконец, в комнату, дедушка Колю сунул шапку себе под мышку, положил руки на посошок, оперся на него и, наклонив голову, робко прошептал:
— Вот, господин, я пришел!
Услыхав это неожиданное сообщение, чиновник оторвался от бумаг и тут только увидел посетителя. Потому ли, что дедушка Колю прервал нить его мыслей, или потому, что работа имела весьма спешный характер, только молодой чиновник почувствовал сильную досаду. Об этом свидетельствовали и появившиеся у него на лбу морщины, и его лаконический вопрос посетителю:
— Как?
Дедушка Колю не заметил морщин на лбу, не оценил и лаконичности чиновника, а истолковал вопрос по-своему и наивно ответил:
— Эх, господин, бог милосерд, да люди-то… И не говори… сущие дьяволы стали, прямо со свету сживают!..
— Чего тебе надо? — перебил чиновник.
— Да я, господин, того… спросить хотел: ну что? Кончено? — смиренно ответил дедушка Колю, ни минуты не сомневаясь, что чиновник прекрасно понимает, о чем идет речь.
Дедушка Колю был убежден, что не только все жители столицы, но даже здешние воробьи, чирикая, толкуют о его деле. Да и как мог он думать иначе, если твердо верил, что обиженные всей Болгарии только тут могут найти удовлетворение.
— Что кончено? — не без раздражения спросил чиновник.
— Дело мое, господин, — коротко пояснил дедушка Колю, устремив на чиновника такой умоляющий взгляд, словно просил у него милостыни.
— Какое дело?
Дедушке Колю показалось странным, что чиновник, который должен был знать решительно все, мог забыть про его дело.
— Ну как же? Ты ведь знаешь… Насчет моей мельницы.
— Не знаю я никакой мельницы и не понимаю, о чем ты говоришь, — ответил чиновник, окончательно раздосадованный.
Дедушка Колю осторожно шагнул поближе, кивнул головой, указывая носом на заваленный бумагами стол, и прибавил:
— Ты погляди… тут, наверно, записано.
— Ничего тут не записано, — резко возразил чиновник и, вынув из левого кармана жилетки золотые часы, взглянул, который час.
Дедушка Колю стал настаивать, уверяя чиновника, что среди стольких бумаг непременно должна быть и такая, на которой записано его дело, но тот повторял, только:
— Нигде тут ничего такого не записано.
Видя, что надо подкрепить уверения фактами, дедушка Колю очень веско возразил:
— Как же так ничего не записано, коли при мне писали? Я сам своими глазами видел!
— Кто писал? — спросил чиновник, — Почем я знаю.
— Ваши люди, наверно… Вот так же, как ты, все в черном… Сразу видать — городские.
— Как писали? — спросил чиновник с нетерпением.
— Мелко писали, господин, — спокойно объяснил дедушка Колю и прибавил: — В Тонювой корчме дело было. Дедушка Тоню жив; будет здесь, тебе скажет!
Ответ показался чиновнику забавным.
— А где эта Тонюва корчма? — с невольной улыбкой спросил он:
— У нас на селе, господин, — ответил дедушка Колю.
— Да ты-то откуда?
— Из нашего села, господин.
— Местность какая, какое село, я тебя спрашиваю.
— Ах, господин, село наше простое, не похоже на Софию… Отсюда далеко. Я целую неделю шел, а на лошади три-четыре дня ехать. Вон там, за горами. Сврачево называется. Слыхал, может?.. Как раз оттудова. Сам-то ты в Сврачеве не бывал?
Чиновник не нашел нужным отвечать на этот вопрос. Окончательно потеряв терпение, он думал только о том, как избавиться от докучного посетителя. Убедившись, что не следует ни о чем спрашивать, так как это только затягивает визит, он решил как можно скорей довести беседу до ее логического конца.
— Расскажи, какое у тебя дело, — предложил он.
Дедушка Колю понял, что сюда не дошло никаких слухов о его мельнице, никаких вестей о его страданиях. Озадаченный и потрясенный этим обстоятельством, он в глубине души осудил центральную власть, которой, по его убеждению, должны быть известны беды и горести всего населения страны, а значит, и его беда, вызванная — он это твердо знал — вопиющей несправедливостью. «Коли они большие начальники, пускай себе их! — мысленно рассуждал он. — Но почему о порядке не заботятся? Ведь государство для того их держит, чтоб они бедняка в обиду не давали!.. Чтобы следили за теми, кто им подчинен, и никакой неправды не допускали. Разве только конь виноват, что спотыкается? Зачем тогда всадник поводья держит? Разве вода виновата, что корабль на скалы бежит? На что же рулевой тогда? Зачем у него руль в руках!» Такие мысли и множество других, подобных им, будто ласточки, стремительно проносились в голове у дедушки Колю. Однако он сдержался. Его остановило сознание, что он пришел в это высокое учреждение не для того, чтоб обличать, а для того, чтоб просить.
Он понял, что ему задали очень широкий вопрос — вопрос, предоставляющий ему полную возможность высказать все, чем томилось до сих пор его измученное сердце. Он верил, что чем подробней, обстоятельней и откровенней расскажет он о своих страданиях, тем легче убедит начальника помочь ему. Дедушка Колю поправил шапку, чуть не выскользнувшую из подмышки, переменил руки на посошке, взяв его в левую, а правую положив сверху, пошевелил левой ногой, время от времени дрожавшей в коленке, и начал:
— Что ж, господин, коли на то пошло, расскажу. Кому только не рассказывал, а тебе-то уж как не рассказать! И кто же должен меня выслушать, как не ты?! Расскажу все, как есть, от начала до конца. Услышишь — ахнешь от удивления!..
Дело было после спаса, в среду, к вечеру. Гляжу, идет ко мне глашатай. А я как раз плотину мельничную чинил. Небо, понимаешь, нахмурилось, тучами все так и замутилось, будто выжимками новое вино… Ну по всему видать: вот-вот хлынет как из ведра. Много я от этого бед натерпелся, знаю, что из такой тучи — не дождь, а ливень! Как вздуется река, да сорвет плотину, да зальет все кругом — конец! Дай, думаю, починю плотину, а там что бог даст… Только это я, значит, стал плотину поправлять, а глашатай мне: «Добрый вечер!» — «Дай, боже! — отвечаю. — Как живешь?» — «Ничего, — говорит. — А пришел я сказать, что вот кмет посылает тебе повестку из города, — должен ты туда идти. Завтра же прямо с утра, как солнце встанет, ступай в город, к миробою! Вот тебе и бумажка от миробоя, что кмет прислал. Говорит: там как знаешь, только не опаздывай, а то тебе же хуже будет!..» Гляжу я: день кончился, уже смеркаться стало, а погода ненастная, тучи; сейчас польет. Да и город-то не близко… А у меня, сам видишь, ноги никуда, совсем ослабели, не ходят… Да еще беда эта с коленкой… Все несчастья на мою головушку! А что поделаешь? Выходит, надо идти! Откуда мне знать, зачем я понадобился? Дело государственное — шутки плохи! Коли вызывают, поневоле пойдешь!.. И хоть бы предупредили меня вовремя, накануне с вечера или сегодня с утра, а то пожалуйте!.. Ушел глашатай. Сказал я Перве, чтоб подала чего закусить; знаешь, около плотины этой целый день провозился, во рту-то маковой росинки не было. Отрезала мне Перва кусочек хлебца кукурузного, подала луку головку да сольцы маленько; откусил я раза два, — и еда-то в рот не лезет. Времени в обрез, думаю, как бы не опоздать! Пожевал малость да посошок в руку — и пошел. Вдруг ночью дождь как хлынет! Захватил меня на голом месте, прямо в поле: кругом ни деревца, куда бы притулиться. Промок я до нитки! Переждал бы — ан негде; да и некогда. А идти тоже плохо! Дорога глинистая, развезло ее: шаг ступишь — одна нога сюда, другая туда. Будто в тесте!.. Чего я только в ту ночь не вытерпел, пока до города добрался, — одному господу ведомо!
Пришел я в город и — прямо к миробою. А там уж и священник, и кмет, и сельские чорбаджии. Увидели меня, переглянулись — одни подмигивают, другие в усы себе усмехаются… А батюшка рукой знаки им делает. Вижу я, неспроста. Что-то дальше будет?.. Позвали нас к судье — обомлел я: вижу, сидит вместо судьи парнишка безбородый! Я бы ему сотню коз стеречь не доверил — побоялся бы, что они у него по лесу разбегутся. А его людей судить посадили! Ну, известно, каков судья, так он и судит! Упаси господи от суда такого! И давай он меня судить, зачем я мельницу от аги брал: она, мол, сельская! Я просто рот разинул! Какая же сельская, говорю, когда она моя; мне ага ее оставил. Оставил за то, что я служил ему, рабом его был!.. Да нешто втолкуешь?.. Из его-то речей слова человеческого не разберешь! Ты ему свое, а он тебе свое; ты ему-жито, а он тебе — сито! Уж он городил-городил… чего только не плел! И о мотыгах поминал! И о веретенциях о каких-то… Совсем с толку меня сбил… И присудил, чтоб я мельничку свою отдал, — только и делов!.. Ох, одно тебе скажу: от турок плохо было, да и от своих не лучше! Слова сказать не дает: только я рот открою, а он хвать колокольчик да такой трезвон подымет, что твой конь в упряжке. И те зверюги — кмет с попом — напустились на меня, будто орлы на дохлую овцу, — так и норовят очи выклюнуть!..
Вышел я оттуда, господин, сердца не чую! Словно кто в грудь мне кирку всадил! Иду, а сам качаюсь, как пьяный, даром что уж много месяцев ни вином, ни водкой не баловался!.. Будто кто мне ноги подшибает: я шагну, а они дрожат, как лист на тополе!.. Обступили меня двакаты эти самые, как собаки бешеные, прости господи! Тот свое долбит, этот свое. Один сюда, другой туда меня тянет. Просто одурел я от их лопотанья! Один в село за мной притащился. «Дай, — говорит, — мне четыре червонца, я тебе мельницу твою отобью». Думал я, думал, так и сяк прикидывал: что ни говори, а мельница дороже четырех червонцев стоит! Как быть?.. Возьму продам осла, изрежу до последней монетки все мониста, что для детишек низались, да всё соберу, да в город, к меняле. Пересчитаю у него все как есть, заплачу, сколько надо, куплю четыре червонца и двакату отдам. Больше всего монист жалко было: ведь по монетке их собирали… от бабки, от прабабки… и все своими руками рассыпать! Начал я их с кос у девчаток срезать, и так-то мне горько стало, — сам не заметил, как и косы им перерезал. Тяжело, господин, мука это мученская, когда знаешь, что от старины осталось… Руки у меня дрожали, будто родных детей режу! Да хоть бы помогло — ладно! А то… даром пропали, словно ветром сдунуло. Да и ослика жалко мне было: конечно, скотина, а привык я к нему, и он ко мне привык… вместе мы с ним бедовали, выручал он меня то дровишками из лесу, то тем, то другим! Повел его покупатель, а он повернул морду и глядит на нас, будто понимает. Перва и ребятишки от жалости заплакали!..
С тех пор немало времени прошло. Вот раз день у меня такой выдался, совсем я с ног сбился, столько забот навалилось. По селу оспа пошла; ну, сам знаешь: эта беда придет — всех подряд обойдет. Заболели у нас все трое ребятишек, лежат, помирают! Мать сама не своя от страха! Мечется, бедная, от одного к другому, кому раньше помочь — не знает!.. Вдруг, гляжу, кто-то у ворот остановился. Вижу, кмет, поп да попов зять, что учителем у нас на селе. Входят, будто жандармы какие, ни «добрый вечер», ни «помогай бог» не говорят. Повернулся ко мне кмет и зверски этак молвил: «Собирай, — говорит, — барахло да ступай вон, — мельница к селу перешла!» Старушка моя только услыхала, как закричит, словно, ее кто ножом полоснул, и повалилась без памяти, как мертвая!.. Ребята при смерти лежат — и те заплакали, как услыхали, что без крова останутся, да увидели, что мать упала!.. У меня в глазах потемнело; схватил я топор, да как взмахну, — хотел кмета, как гадюку, зарубить, прости господи! Только он отскочил и убежал вместе с приятелями своими. После из города приезжали, допытывались у меня, как это я хотел топором его зарубить, писали чего-то, сельской печатью припечатали; а как с этим покончили, в попову корчму пошли, ели-пили там всю ночь, потом в город уехали. Через несколько дней подослали ко мне поп с кметом кой-кого из крестьян: дескать, будут меня в у кружном суде судить за то, что я кмета зарубить хотел, но коли я мельницу добром, без суда отдать согласен, они этому делу хода не дадут. Ишь, думаю, по-ихнему — все судьи такие же, как тот миробой, и обязательно их сторону держать будут! Нет, говорю себе, не боюсь я никакого суда, — лишь бы там люди постарше сидели; расскажу им все как есть. Справедливого суда мне бояться нечего; я знаю, что прав… Вот как я рассчитывал, да не так на деле вышло.
Излагая историю своих бед, дедушка Колю поникал все ниже. Теперь он немного выпрямился, проглотил пересохшей глоткой слюну, переложил посошок из одной руки в другую, переступил левой ногой и, набрав воздуху в легкие, начал снова:
— Ближе к николину дню прислал за мной двакат этот, чтоб я в город шел. Собрался я, и хоть стужа была, мороз, метелица, — прямо в город, в укружной суд. Стали опять нас судить. И кмет говорил, и его двокат говорил, и мой. Долго говорили, а чего — ни: как не пойму. Только начали судьи судить, опять беда — как снег на голову! Мальчишечка один — такой же безбородый, как тот мировой, — возле судей по правую руку сидел. Поглядеть, — будто ящерица какая: желтый, зеленый, тощий, чернявый, да злой-презлой, — ну прямо желчь одна! Вдруг встает, уставился на меня глазищами, рот открыл и давай… Скажу тебе, просто остолбенел я от удивления! Толковал-толковал, чего только не городил! Показалось мне, будто я в тартарары проваливаюсь. К горлу подкатило — глотнуть не могу! Слушал я, слушал, терпел. Вижу, чем дальше в лес, тем больше дров. И закричал: «Эй, сынок, ну чего ты мешаешься? Какое тебе дело до моей беды? Что тебе мельница моя далась? Не довольно разве несчастий моих, что еще ты на мне проехаться хочешь? Ты в Сврачеве был? Мельницу мою знаешь? Агу в глаза видел? В доле с ним состоял? Что тебе за дело до моего хозяйства? Скажи на милость, какая муха тебя укусила, что ты чешешься, где не надо… Эти вот судятся со мной, а я с ними: ну, их — неправда, моя — правда. Те — судьи: судят они нас — дай бог им здоровья. А ты с какой стати на меня напустился?»
Еще я всего не договорил, вдруг, не успел опомниться — как кинутся на меня! Схватили и во двор выволокли. Подошел ко мне двакат мой и давай меня ругать. Надо, мол, было мне язык за зубами держать, а мальчишка тот, на ящерицу похожий, не кто-нибудь, а прокурат или как-то вроде того по-ихнему!.. А я-то откуда знал, что он такой? Да хоть бы и прокурат, зачем в мое дело мешается?!
И веришь ли, господин: тут у меня кусок хлеба мой опять отсудили — вот оно как получилось!..
После говорят мне люди: ступай, мол, в другой суд, выше… кобеляция, что ли, прозывается или еще как, не знаю! Только и там никакого толку, господин!
Ходил, толкался, пороги обивал… никому до тебя дела нет, никто не взглянет даже… Куда ни войду, все сидят, пишут, — только моего дела не пишет никто… Я им объясняю, прошу, а они… никто и слушать не хочет… Оно, конечно, так и быть должно: сытый голодного не разумеет! Тебе, говорят, надо опять дваката нанять. Ладно, я готов нанять, да на какие гроши? Скотину продал, монисто было да сплыло… Что ж мне, — детей продать, что ли?
Спасибо, нашлись добрые люди — сказали сюда мне идти, в кусацию. Ежели, дескать, надо тебе дело твое прекратить, так там его, будто нитку, пополам перекусят! Стал искать, господин. Искал-искал — говорят мне, что тут пишут. Ну, может, тут и есть!., Так вот, господин, будь отец родной. Все в твоих руках: перекуси ты это дело пополам, ради бога!
* * *
Дедушка Колю давно окончил свой рассказ и с надеждой отчаяния ждал решения жизненно важного вопроса, от которого зависела не только его собственная судьба, но и судьба его обездоленных детей. С трепетом глядел он в рот начальнику. С трепетом ждал, чтобы с уст последнего слетело словечко, способное — он был уверен — с такой легкостью отклонить грозный удар судьбы, уже выпустившей когти и готовой разрушить единственный приют, где могли укрыться его дети. О себе он не думал. Он и теперь готов был отдать последнюю каплю крови, чтобы только спасти от голода и холода своих несчастных ребят!
Дедушка Колю ждал, но чиновник, задумчиво устремив взгляд куда-то в пространство, хранил молчание. Не раз дедушка Колю переложил посошок из правой руки в левую и обратно, не раз переменил положение левой ноги, которая, как нарочно, дрожала сегодня больше, чем обычно, — чиновник молчал по-прежнему.
Он был погружен в размышления. Размышления эти приобрели огромный размах. Сперва перед умственным взором его возникла картина студенческого житья-бытья, недавно им оставленного. Вспомнилось ему, что он получал казенную стипендию, так что в суммы, потраченные на его ученье, входил, возможно, какой-нибудь грош, который дедушка Колю заработал своими жилистыми руками с помощью той самой мельницы, что стала теперь для бедного старика источником таких страданий. Как человек добросовестный, чиновник захотел чем-нибудь помочь несчастному просителю, но чем помочь, он не знал. Мысль его быстро, как ткацкий челнок, засновала по всему, что он проходил в университете и мог вспомнить. Но напрасно старался он отыскать там что-нибудь такое, что было бы способно облегчить положение бедняги! Он вспомнил и гражданское, и торговое право, и административное право, и уголовное право, и римское право; не пропустил ни международного, ни государственного, ни финансового, ни церковного права; подумал и о гражданской, и об уголовной процедуре, и о следственной части, и о многих других разделах юриспруденции… Но — удивительное дело! — несмотря на такое обилие всевозможных прав, ни одно из них не подходило к данному случаю, так что бедный дедушка Колю оказывался совершенно бесправным! В памяти чиновника еще свежи были не только предметы, которые он изучал, но и фигуры профессоров, вереницей проходившие теперь перед его мысленным взором. Ему казалось, будто он опять сидит на университетской скамье и глядит, как преподаватели сменяют друг друга на кафедре: один — с мелкими чертами лица, бритыми усами, сутулый, в круглых очках, кривоногий; другой — высокий, широкоплечий, бородатый, лысый; третий — с сухим, продолговатым лицом, длинными сальными волосами до плеч и т. д. Он вспомнил их голоса, манеру преподавания, педантичность в соблюдении определенных правил, старание поддержать свой авторитет и другие подобные свойства, но никак не мог припомнить, чтобы хоть один из них привел в своих лекциях пример применения права к такому случаю, как тот, с которым ему пришлось теперь столкнуться.
Он понял, что дедушку Колю погубило незнание требований судебной процедуры, незнание даже того, как можно их узнать, наконец неспособность, хотя бы и зная, понять их. Он задавал себе вопрос: кто виноват в том, что принципы, на которых построена судебная процедура, слишком высоки для понимания тех, кто отстаивает с ее помощью свои права? Но как раз на этот вопрос ни его профессора, ни все юридические науки не давали никакого ответа. И еще один вопрос волновал этого добросовестного чиновника: почему правосудие должны осуществлять крюкотворы и почему крючкотворы эти — адвокаты — поглощают половину того, что им удается выдоить из сосцов богини правосудия? Ну, а если нанять адвоката нет средств, как вот у дедушки Колю, что ж — тогда правый должен проиграть процесс? И на этот вопрос чиновник не мог найти подходящего ответа в науке, для усвоения которой несколько лет протирал брюки на университетской скамье!..
А дедушка Колю все ждал приговора. Он был как на иголках! Наконец чиновник очнулся: надо ответить. Он хотел было пуститься в длинные и пространные объяснения, но, устремив на дедушку Колю внимательный взгляд и заметив изуродованную ногу старика, сказал только:
— Здесь другое учреждение, а не кассационный суд. Иди отыщи его и расскажи там свое дело.
Дедушка Колю, не сводя глаз с чиновника, упавшим голосом промолвил:
— Мне сказали, что тут пишут: так я подумал, может, и мое дело тут записано!..
И, взяв посошок в правую руку, с тяжелым вздохом вышел…
* * *
Осенью мне довелось снова проезжать мимо корчмы дедушки Пунё Мигало; мы опять остановились там, чтобы отдохнуть и покормить лошадей. На этот раз я застал дедушку Пунё бодрствующим. Он подошел ко мне, как старый знакомый, протянул свою жилистую руку и, мигая, осведомился о моем здоровье. Теперь моим возницей был один бей, в прошлом богатый, но затем каким-то образом тоже утративший благоволение фортуны, — обстоятельство, к которому он относился, по-видимому, безропотно, с полным спокойствием и хладнокровием.
Когда Яшар распряг лошадей и повел их в конюшню, дедушка Пунё посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на телегу и, мигая, промолвил:
— Помнишь, господин, того возницу, что прошлый раз тебя вез? Бедный Гето — царство ему небесное! — за всю жизнь капли воды в рот не взял, а тут вдруг чудо такое: возьми да помри от водянки! Словно бурдюк бедняга раздулся!.В родительскую субботу ровно год будет, как мы его в Сврачеве закопали! Маленько ворчлив был покойник, но человек справедливый. Погубили и его мироеды: все капиталы из него высосали — захирел он, запил и загинул!..
Это печальное сообщение о бае Гето Пуяке было для меня полной неожиданностью. Оно вызвало во мне целую вереницу воспоминаний о Сврачеве, — в частности, о бедном дедушке Колю — Божьей Коровке, и я спросил дедушку Пунё, что с ним сталось. Прежде чем ответить, дедушка Пунё достал свою трубочку, набил ее табаком, который я ему предложил, высек огня, прижал пальцем трут к табаку, сделал две-три затяжки, мигнул и, наконец, сказал:
— Что с ним сталось-то, господин? Ежели сам кадия тебе истец, так судья один бог! Что ж поделаешь? У них сила. Разорили горемыку, вот что!
— Как разорили? — спросил я.
— Да так: голого оставили, как перст, — ответил дедушка Пунё, показывая указательный палец.
— И что же он?
— Сюда подался, в соседнее село поденщиком, — на старости лет, с ногой своей хромой, опять тем стал, чем в молодости был: работником на чужие рты! Старушка его — царство ей небесное! — с горя да тоски по мельнице, — веришь ли, господин? — зачахла, бедная! На воздвиженье мы ее похоронили!.. А детишек в люди рассовали: кого волов пасти, кого свиней. Ведь живые души!.. Голод — не тетка!..
— А дедушка Колю жив? — спросил я.
— Жив, господин, да что это за жизнь, коли живешь людям на потеху? Стал он порченый: попадет ему в руки монета — он сейчас восковых свечей накупит да в субботу бродит по кладбищу и каждому, кого встретит, свечу дает: «На, мол, зажги свечу и молись богу за тех, кто прав!.. Нет больше правды на свете». Потом засмеется, как сумасшедший, — и в лес!
— А с кметом что? — полюбопытствовал я.
— С Клативратом? — переспросил дедушка Пунё. — О, ни ему, ни попу не пришлось радоваться… Только жаль: мало им досталось! Как сменился начальник, да приехал новый, да пронюхал обо всех их проделках, — ихняя же шайка их и выдала, — оцепили их дома ночью, самих арестовали, принялись везде обыскивать, под очагом копать… И что же увидали?! Посуды, монет в связках, товаров всяких — полным-полно!.. Грабили, грабили и в ус не дули! И барышников задержали, о скоте расспросили о награбленном — все наружу и вышло. Сам начальник при аресте был! Задержали их и на ночь в хлев заперли. А кто-то в ту же ночь пришел и сказал попу, что Кузман-корчмарь, с кем они вдвоем корчму-то держали, всю наличность, какая в корчме была, забрал, сел на попова жеребца — и поминай как звали!.. Поп — раз, два — вышиб ногой дверь в хлеву, сбегал домой, схватил свои револьверы, вскочил на другую лошадь — и вдогонку. А Кузман-то валах — хитрый дьявол: не ускакал далеко, а объехал вокруг села, да и спрятался в лесу, возле кладбища. Ну, только поп это учуял. Слез с коня, взял в руки револьверы, да и подкрался к Кузману в лесу. Кузман рта не успел открыть, как пуля ему в грудь — навылет! Убил его поп, стал деньги искать. И за пазухой, и в поясе, и на седле, и в тороках шарил — нигде ничего!.. Видно, Кузман их закопал, только где? По сей день никто найти не может. Услыхали крестьяне выстрел, побежали узнать, что такое. А поп от жадности и о побеге забыл: всё деньги ищет. Только, когда крестьян увидал, стрелой через кладбище пустился. Крестьяне за ним, да навряд ли догнать бы, кабы не перст божий. Слыхал ли ты, господин, чтобы мертвый из могилы живого вора схватил? Не слыхал? Так вот послушай, да другим расскажи!.. Побежал это поп по кладбищу да и наступил на могилу возницы Гето покойного. Уж не знаю, то ли земля была рыхлая, другая ли какая причина, только провалился поп левой ногой в Гетову могилу. Стал он ногу оттуда вытаскивать, да как рванется. — и вывихнул в колене, в том самом месте, где у дедушки Колю нога вывихнута была. Кабы не вывих этот, убежал бы поп, да от боли не мог с места сдвинуться. Кара божья!.. Коли захочет бог наказать — не уйдешь! Все село покойника благодарило, что он, в могиле лежа, своего и мирского лиходея поймал. Старушки стали ему и кутью на могилу носить и вином да водочкой ее поливать: тащат бедному то, что он при жизни любил. «Хоть на могилу ему, говорят, выльем, коли попотчевать не можем за то добре, что он для села сделал!..» Пока попа ловили, глядь — и Клативрат убежал. По следам попа пустился. А как увидал, что тот с лошади соскочил да с револьверами в лес, — решил времени не терять: схватил лошадь попа под уздцы, хотел на ней ускакать. Уж поводья в руке, левую ногу в стремя вдел, да только хотел правую занести, конь-то, иноходец, как рванется, взвился на дыбы и в лес помчался. У Клативрата нога в стремени застряла — лошадь его за собой и поволокла. Ну, дальше сам понимаешь… Когда лошадь шажком в село вернулась, по стойлу заскучала, так и Клативрата за собой притащила. Только в конюшне запутавшуюся ногу ему освободили. Был он избитый, будто его все село дубинами молотило. Холодной водой поливали его, в овечьи шкуры заворачивали, каких только примочек ему не делали, — еле в чувство привели. Начальник велел их обоих с попом на телегу посадить и в город с жандармами отправить. Потом дошел слух до нас, что оба вылечились, только хромыми остались. О попе говорили, будто архиерей велел ему бороду обрить и расстричь его. После узнали мы, что их судить хотят. Кто говорит — повесят их, кто — утопят, а другие толкуют: деньги, мол, у них есть, так откупятся!.. Эх, господин, сам знаешь… Чего только на этом окаянном свете не бывает!
Трубка дедушки Пунё потухла. Он опять достал трут и огниво, высек огонь, прижал его пальцем к табаку и закурил. Некоторое время мы сидели молча: я размышлял о том, что услышал от него, а он — не знаю о чем; наверно, о том, что творится, на этом окаянном свете!.. Восстановив в памяти всю разыгравшуюся в Сврачеве трагедию, я вспомнил о мельнице дедушки Колю и поинтересовался, что с ней.
— И от нее крестьяне пользы не видели… Паводком снесло ее, господин, теперь и места-то, где стояла, не узнать! — ответил дедушка Пунё, трижды быстро мигнув по привычке.
Алеко Константинов
Бай Ганю