Внутрь мельницы я не пошел, побоялся, что пол там тоже ненадежный, как вся постройка. Слышал только, как стучало колесо, но мололось ли что-нибудь и что именно, не видел.
Я остановился у задней стены мельницы, возле самой плотины, там, где вода вливалась в позеленевший жёлоб. Остановился и окинул взглядом местность — тот ландшафт, что окружал владения дедушки Колю. Окинул взглядом, говорю я, но не подумайте, что мне захотелось насладиться красотой природы или помечтать под журчание речных струй. Отнюдь нет. Я слишком трудно мирюсь с контрастами мироздания. С одной стороны, потрясающее зрелище крайней нищеты и лишений, с другой — холодное бесчувствие природы к человеческим страданиям!.. Не ждите от меня описаний того, как приятен был воздух, как сверкала, извиваясь, река, как благоухали травы, как заливались соловьи и другие пернатые. Я мало понимаю в этих вещах и потому могу наделать ошибок, говорю я, так как если начну описывать все подряд, то едва ли умолчу о волчице и дурмане, о вонючих зеленых лужах, об отвратительных жабах и гадах, которыми они кишат, о карканье надоедливых галок, о полуголых, перепачканных детишках дедушки Колю, бродивших по пояс в зловонной грязи, и об его осле, который с философским спокойствием пасся на жнивье возле мельницы.
Я огляделся, но не увидел поблизости ни бабушки Первы, ни бабушки Митры. Тогда я лег ничком в траву — немного отдохнуть. У меня было тяжело на душе. «Отчего судьба — такая злая мачеха! — думал я. — Отчего одному она благоволит, а другому — не тут-то было? Зачем все эти муки, страдания, противоречия в полном лжи мире? И вообще, зачем этот мир? Почему между людьми, в отличие от животных, такое неравенство? Ведь они существа разумные, а не какой-нибудь бессловесный скот! И вдруг эти жестокие муки!..»
Углубленный в размышления над этими неразрешимыми вопросами, я вдруг услышал поблизости человеческий голос. Прислушавшись, обнаружил, что говорящий находится в заросли ивняка. Войдя в нее и раздвинув ветви, увидел на берегу, под обрывом, у излучины реки обеих старушек. Бабушка Перва стояла в воде и, зажав между колен перёд рваного платья, колотила деревянным вальком мокрое белье; часть его лежала на камне перед ней, уже выстиранная и скрученная в жгуты. Сзади платье ее полоскалось в воде. Против нее, поникнув головой и сгорбившись, сидела на камне бабушка Митра. Посошок неподвижно застыл в ее руке. Она ничего не делала, да и какой работы ждать от такой древней старухи? К тому же имей она даже возможность работать, так и то пальцем не пошевелила бы в этот день: ведь были «горештники»! В такой праздник бабушка Митра нитки в иголку не вдела бы, будь у нее даже хорошее зрение. А бабушка Перва продолжала делать свое дело: возьмет штуку белья, прополощет, выжмет своими крепкими руками и давай колотить вальком. Снова выполощет, перевернет, скрутит жгутом и опять колотит.
Я подкрался поближе, притаился за ивами так, чтоб меня не было видно, и стал прислушиваться к разговору.
— Вот какие дела, Перва, племяннушка моя милая. Плохо это, плохо, да ничего не поделаешь: кто может знать, что его ждет? Этого знать нельзя… Кабы человек знал, когда ему помереть суждено, он бы сам себе могилу выкопал… Да это дело божье… На все его святая воля… Как он хочет, так и будет! Вот хоть меня взять, тетку твою: родилась я на свет по волей божьей — и живу… И не прибирает меня господь… Не надо бы вовсе родиться мне на муку мученскую!.. И от турок, и от хвори, и от бедности, и от злых людей… А вот живу, да и только… Хорошего в этом ничего нет. Да, видно, уж так на роду мне написано!
Так рассуждала бабушка Митра. Бабушка Перва занесла было валек над бельем, но остановилась и, пристально глядя на тетку, сказала:
— Знаю, тетенька, знаю. Как не знать!.. Помню об этом, да все что-то здесь, под сердцем, сосет!.. Горько мне и обидно… Ну, неужто, к примеру сказать, не довольно того, что мы от турок, от басурманов натерпелись… Так нет: теперь свои, христиане, зло сделать норовят. За что они нас обижают? Чего от нас хотят?.. Что они, богатство какое у нас нашли или здоровью нашему, позавидовали?.. Не знаю. Обзавелись мы этой развалиной, — так ты же знаешь, каких мучений стоило нам добыть ее… И им известно — тут ведь выросли… А отнять хотят! Мы ее, к примеру сказать, всю жизнь горбом зарабатывали, чтоб было где на старости лет, голову приклонить… Ну, да что о нас толковать. Да ведь у нас дети… Состарила нас работа, иссушила, так хоть им кров над головой оставим… Зверь, и тот, — медведя ли взять, волка ли, лисицу ль, — приюта ищет и своим детищам логово готовит: среди скал, либо в пещере, либо в какой ни на есть норе… Так нешто наша развалина больше норы? Да ее ногой пни — она рассыпется… Ан нет: и из нее-то нас выжить хотят!
Бабушка Перва прервала стирку, выпрямилась и судорожно перевела дух, словно глотая слезы. Я их не видел издали, но по тому, каким глухим, сдавленным голосом произнесла она последние слова, понял, что слезы против ее воли прорвались наружу. Потом бабушка Перва опустила засученный рукав на правой руке и приложила его к лицу. Для того ли, чтоб отереть пот со лба или влагу, выступившую на глазах, не знаю…
— Не пойму я, тетенька, — продолжала она, — только думается мне: не к добру это. Вчера вечером, не успела я развешанные простыни с шеста снять, вдруг что же вижу? Откуда ни возьмись сыч, будь он неладен, вылетел из сучьев, шасть на конек и давай: бу-у-у! бу-у-у! У меня мороз по коже! Колени подгибаются, голос отнялся — просто онемела! Потом маленько опамятовалась, пришла в себя, — только тут так вот и трепыхается, будто змея в сердце впилась. Глянула на крышу — он все там. Взяла я камень, дай, думаю, кину; а он: ха-ха-ха-ха-ха! Захохотал и на плотину улетел.
Бабушка Перва помолчала, потом, наклонившись, взяла новую штуку белья. Пополоскала в воде, кинула на камень, зажала конец между колен и, махая вальком, продолжала:
— А еще сны, тетушка Митра, сны, сны, нелегкая их возьми! Просто страсть!.. И сейчас вся, как лист, дрожу. Третьего дня ночью, с пятницы на субботу, как раз под первый день «горештников», такой страшный сон мне приснился, что прямо волосы на голове шевелятся, как только вспомню… В озноб бросает, не согреешься никак… Кто что ни говори, а сон тот не к добру был.
При этих словах бабушка Митра подняла голову и кинула на племянницу быстрый взгляд. Она знала толк в снах, умела объяснять их и поэтому приготовилась внимательно слушать.
— Приснилось мне, — начала бабушка Перва, — будто мы в лесу. Только это не лес как лес, нет, а пусто в нем, пусто и темно-темно, — ни зги не видать. И поднялась вьюга, буря. Ну прямо земля дрожит! Вдруг что-то как треснет, да так страшно, что у меня во сне в ушах зазвенело. Оглянулась я — что такое? А это гора треснула. Гляжу, что-то светится, длинное, большое, страшное, искры так и сыпятся, так и сыпятся! — Для убедительности бабушка Перва растопырила пальцы над водой. — Вдруг оно в змея превратилось: глаза огненные, из пасти и ноздрей пламя так и пышет, так и пышет… Зажмурилась я от страха, а как открыла глаза, гляжу — уж вместо одного два змея, — да как примутся вертеться, скакать… Я просто обомлела! Искры сыпят крупней рыбьей чешуи, и каждая чешуйка в змееныша превращается! Страсть сколько этих змеенышей — вся гора ими кишит! Вдруг, уж не знаю как, показалось мне, будто у чудовищ этих головы человеческие: глаза кровью налитые, длинные языки высунуты. Гляжу, гляжу: батюшки, да народ-то все знакомый! Кого же я вижу? Кмета, батюшку, Кузмана-корчмаря, учителя сельского, наших чорбаджий… Они самые, как сейчас у меня перед глазами. Спускаются вниз — прямо к нашей мельнице. Не помню уж как, только и я там очутилась. Окружили они мельницу и давай по ней ползть, ровно гусеницы по дереву плодовому. Муж — вилы в руки и ну их охаживать, а они еще сильней налетают, да сверху, как воронье на падаль! Уж он колол их, колол, — из сил выбился и упал! В глазах у меня помутилось, я тоже упала!.. И будто понесли меня на кладбище, хоть мертвую, а в полной памяти. Хочу я с носилок слезть, да держат меня так, что я еле дух перевожу! «Стойте, — говорю им, — я хочу полотно взять, которое для того и приготовила, чтоб на мертвую на меня покровом положили». А они и слушать не хотят! Заплакала я, стала их просить, чтоб полотно взяли. Оно, мол, в сундуке, под ткацкой чесалкой, рядом с новой абой, что я в прошлом году сваляла… Они — хоть бы что! Заплакала я навзрыд: стало мне невтерпеж! Столько лет к смертному часу берегла, а хоронят меня в таких лохмотьях. Как же я в таком виде туда покажусь?.. Уж о стыде не говорю, да грех-то какой! Вот, скажут, и покрывала даже нет, как у людей!
Бабушка Перва выпрямилась и тяжело вздохнула. Казалось, она наяву переживает все виденное во сне. Для того ли, чтоб передохнуть или чтоб припомнить, что было дальше, она остановилась, отвела мокрой рукой упавшие на глаза волосы, отерла локтем потный лоб, опять подобрала влажное платье и продолжала:
— Полетели мы в тучах, а они густые, черные нависли! Да все волнами, волнами ходят. Глядь — ни земли, ни неба нет, все тучами покрыто… Вдруг представилось мне, что тучи — не тучи, а тени человеческие. Бледные, тощие, с выпученными глазами… Длинные волосы распущены… И не шагают, а летят, будто по воде плывут! Все покровами погребальными увиты!.. Тут я опять о полотне своем вспомнила. Упросила, чтоб к речке меня спустили — сундук открыть; знаю ведь, где оно: собственными руками положила. Протянула руку, а его нет!.. Дальше не помню, что было, — из памяти вон! Померещилось мне, будто в темноте мельница наша передо мной. И все выше, выше вода — до самой кровли! Да мутная такая — бежит-журчит, словно по жёлобу. А хозяин-то мой на крышу залез, на самом коньке висит, еле держится. Вот уж вода и крышу залила, и ему по колено, по пояс, по грудь, по горло!.. Стал он захлебываться. То под воду уйдет с головой — и нет его, то опять вынырнет. А вода прибывает да прибывает, все выше да мутнее. То завертит его, то вглубь утащит!.. Вдруг вижу: в руках у меня полотно. Мое полотно, для покрова!.. Кинула я ему край, чтоб ухватился, а оно коротко — не достает! Наклонилась я над самой водой… «Держи», — говорю… А он как сверкнет глазами, да за голову схватился. И показалось мне, будто голова его раздувается, как пузырь, а внутри-то клокочет, клокочет, будто в горшке на огне. Пузырь еще больше раздулся, да как лопнет!.. И потекло из него что-то — кипит, бурлит. Потекло, потекло да в реку. И вода в реке покраснела, вся кровавая стала. Он опять стал тонуть, а меня тени потащили, и я с ними полетела…
Бабушка Перва умолкла и, словно окаменев с поднятым вальком в руке, уставилась глазами в одну точку. Никак не могла вспомнить, что было дальше. Все словно тонуло в тумане, неясное, неопределенное… Кончился на этом сон или нед она сама не знала. Видимо, устав держать валек, старуха положила его на камень, поверх белья. Это движение заставило ее вернуться к действительности, и она, еще раз вздохнув, прибавила упавшим голосом:
— Такой сон не к добру, сама знаю. Кто тут что сказать мне может?
Бабушка Митра выслушала рассказ от слова до слова, глазом не моргнув, пальцем не пошевелив. Казалось, она грезит наяву. Потом, словно очнувшись, откашлялась, покачала головой и промолвила:
— Видишь ли, Перва, дочка милая… Случается, конечно, что врут сны… Но этот… в ночь на субботу… Уж и не знаю, что тебе сказать… Только дай бог, чтобы добром обернулся…
Бабушка Перва окончила стирку и вытащила белье на берег, чтобы разостлать на лугу. Наклонилась, отжала мокрый подол своего платья и принялась выжимать белье.
Бабушка Митра поглядела на солнце и, опершись на посошок, встала. Больше она не сказала ни слова. Я тоже поднялся и, прячась за ветвями ивняка, стал пробираться к мельнице. Там я сел на полуотесанный ствол бука, из которого, видимо, готовили жёлоб. До меня, донесся голос бай Гето, разговаривавшего с дедушкой Колю. Так как они шли по направлению ко мне, слова их становились все яснее. Прислушавшись, я разобрал следующее:
— Чуть не весь божий день провозился со мной. Добрый ты человек, да зачем же мне у тебя хлеб отнимать?.. Только, знаешь, дедушка Колю, добрый ты, братец, да сам добра не увидишь! Я сколько лет добро делал, а счастья не знал. Так уж оно повелось, с тех пор, как свет стоит! Может, там, наверху… когда-нибудь… А здесь — на этой земле горемычной… ничего не жди хорошего.
По привычке бай Гето плюнул сквозь зубы, а дедушка Колю ответил:
— Конечно, Гето… Это ты правильно говоришь… Только я, к примеру сказать, так понимаю: делай добро, а там будь что будет…
Наконец они подошли так близко, что бай Гето заметил меня. Он подмигнул мне, чтоб я вставал, и, показав глазами на солнце, произнес свое: «Едем!» Я выслушал от дедушки Колю пожелание счастливого пути, поблагодарил его, как мог и чем мог, и направился к телеге. Ни одной из старух при этом не было. Описав полукруг своей искалеченной ногой, дедушка Колю повернулся, чтобы проводить нас до дороги.
Увидев, что сломанное дышло связано веревкой, я спросил бай Гето, в состоянии ли оно выдержать путешествие. Он только слегка присвистнул, заметив:
— Еще как выдержит-то. Будто в почтовой карете покатим.
Мне не оставалось ничего другого, как поверить ему, и я уселся в телегу. Бай Гето тоже влез, взял в левую руку поводья, правой взмахнул кнутом и гаркнул:
— Нно-о-о!
Почти на полпути между Сврачевым и соседним селом Вирни-Нос, на берегу речушки между двумя затонами, притулилась корчма дедушки Пунё Мигало. Дедушка Пунё — человек пришлый. Он поселился в этих местах еще во время Севастопольской войны и женился в Сврачеве. С божьей помощью обзавелся детишками, скотинкой, сколотил хибарку и определив ее под корчму, которая теперь известна во всей округе под тем же названием, что и хозяин, — Мигало.
Не буду вам описывать наружность дедушки Пунё, так как она ничем особенно не примечательна. Он не низок и не высок; ни худ, ни толст; ни весел, ни угрюм. Лицо у него такое, как у всякого раба божия: какое господь дал! Конечно, и в дедушке Пунё есть кое-что отличное от других: например, вид он имеет полусонный, ходит так медленно, словно ноги у него свинцом налиты, шею поворачивает с трудом, мало говорит и много зевает. Кроме этих свойств, дедушка Пунё имеет еще привычку постоянно мигать. Сам ли проронит, слово, обратится ли кто к нему, поразит ли его что-нибудь неожиданное, — он сейчас же замигает быстро-быстро. Перед тем как выпить вина из баклицы или водки из кувшина, он прежде перекрестится три раза и, пока в горле у него булькает, веки его так и пляшут. А в общем дедушка Пунё неплохой старичок.
Было уже далеко за полдень, когда бай Гето остановил лошадей перед корчмой дедушки Пунё. Первым встретил нас огромный пес, величиной с теленка, кинувшийся к нам со страшным лаем. Бай Гето успел распрячь лошадей, когда дверь корчмы приотворилась и из нее высунулась голова дедушки Пунё.
По слипающимся глазам дедушки Пунё я догадался, что он отдыхал в холодке, не мигая, то есть, попросту говоря, спал. Вслед за головой появился весь корпус дедушки Пунё. Жмурясь и протирая глаза руками, дедушка Пунё зевнул, почесал себе спину и только после этого двинулся к телеге.
Из его разговора с моим возницей я понял, что они довольно коротко знакомы.
— Бог в помощь, Мигало!
— Дай тебе боже счастья да добра телегу, Пуяк! — отвечал дедушка Пунё, не упуская случая мигнуть три раза.
— Овсеца да сенца коням у тебя не найдется?
— Может, и найдется, — сказал, мигая, дедушка Пунё.
— А нам, к пример, у пожевать там чего найдешь? — спросил Пуяк, осклабившись, как цыган, которому приснился слоеный пирог.
— А для вас чему быть? Здесь ведь не большая дорога, где знаешь, что обязательно гости будут и надо для них припасы держать, — возразил дедушка Пунё, не только замигав, но еще и зевнув вдобавок так богатырски, что петух, рывшийся поблизости в навозной куче, отпрыгнул в сторону, видимо, испугавшись, как бы хозяин не проглотил его живьем.
— Не может быть! Неужто так-таки ничего и нет? — сердито спросил бай Гето. — Ни цыпленка, к примеру, ни яичек, как водится, — ровно ничегошеньки?
— Как не быть? Не обидел господь! Да беда в том: огня нету! — мигая, ответил дедушка Пунё.
— Огня нет!.. Выходит, дров нет? Или рук, что ли? — продолжал допытываться Пуяк, сплюнув сквозь зубы.
— Перекрести себе лоб, Пуяк, я тебе святой водицы дам, — иронически промолвил дедушка Пунё и, мигнув, с ехидной улыбкой прибавил: — Да разве в таком пекле огонь разводят? У тебя, бедняги, видно, тут вот маленько не того…
И он постучал пальцем себе по лбу, подтверждая этим необходимость в святой воде для Пуяка.
Выслушав этот обмен мнениями, я пришел к выводу, что приятным разговором сыт не будешь, и решил закусить всухомятку чем-нибудь из дорожного запаса, уделив кое-что и своему вознице.
Устроившись в одном из уголков корчмы, где было попрохладнее и куда дедушка Пунё принес мне вина, я приступил к трапезе. Через некоторое время послышался собачий лай, из чего я заключил, что к дедушке Пунё едут новые гости. Действительно, скоро дверь отворилась, и в горницу вошло человек десять крестьян, так что в ней сразу стало полно народу.
Среди этих обыкновенных, скромных на вид людей выделялся один, внешность которого невольно бросалась в глаза. Это был полный, высокого роста мужчина с длинными руками и длинной шеей, на которой, казалось, очень слабо прикреплена трясущаяся голова. Рыжие волосы и усы его топорщились, как щетина у свиньи. Изрытое оспой лицо было красно и одутловато. Глаза смотрели искоса и бегали так, что взгляд невозможно было поймать. Одежда незнакомца, в общем такая же, как у остальных крестьян, была, однако, новее, лучшего покроя и более яркой расцветки, из чего можно было заключить, что он занимает более высокое положение. Вообще все в этом, человеке как бы говорило: «Поглядите на меня, вот я каков!»
Так как я уже пообедал, то вышел во двор посмотреть, что делает бай Гето, да расспросить его, не знает ли он вновь прибывших и кто этот человек, который выглядит их руководителем. Я нашел бай Гето в таком же дурном расположении духа, в каком он был накануне вечером из-за плохо пузырившейся водки кума.
Когда я спросил, в частности, относительно того рыжеволосого, бай Гето поглядел на меня пристально и сердито промолвил:
— Эх, господин, зачем тебе с волком брататься и с медведем детей крестить?.. Разве не видишь, что это разбойник?.. Ведь у него веревка на шее!..
И, не давая никаких объяснений, плюнул сквозь зубы, а потом прибавил;
— Дышло опять развязалось; пойду поправлю. Да и лошадей выкупать нужно… Скотина, конечно, да жара-то какая! Камни, и те трескаются. И от мух, проклятых, покоя нет.
С этими словами бай Гето без всяких церемоний покинул меня, направившись с топором на плече к телеге.
Во двор вышел дедушка Пунё, чтобы подложить сена лошадям. Тут я увидел, что все крестьяне приехали верхом. Я решил обратиться с расспросами к дедушке Пунё, надеясь от него узнать то, что отказался сообщить мне мой возница. В это время я как раз скручивал себе папиросу, а потому предложил табачку и дедушке Пунё. Мигнув два-три раза, он сунул руку за пояс, вытащил трубочку, набил ее и полез было за трутом и огнивом, но я остановил его, чиркнул спичкой и, сам закурив, передал спичку ему.
Я рассчитывал таким способом приобрести доверие дедушки Пуне, а затем приступить к делу. И это мне удалось: как только я завел речь об интересующем меня предмете, он велел мальчику идти в корчму, а меня, мигнув, позвал с собой. Отойдя немного, мы остановились в тени, за кучей мякины; я сел на камень, а он — рядом со мной на землю. Примяв пальцем табак в трубке, он поднял голову, посмотрел на меня и начал:
— Те, о ком ты спрашиваешь, — сврачевцы, вон из того села. — Он указал кивком головы направление. — Все больше сельские чорбаджии. А рыжий, толстомордый — это сврачевский кмет. Имя ему Божил, но зовут его Клативратом. Его по всему уезду под этим прозвищем знают. В Сврачеве он пришлый, но откуда взялся, неизвестно. Как война кончилась и турки убежали, сбежал и здешний помещик Мутиш-бей, а как-то утром объявился в Сврачеве Клативрат. Пришел гол как сокол, даже опинок{98} на ногах не было. Принялся шататься туда-сюда, всюду шныряет, чего-то хлопочет, — а глядишь, разжился. Но как появился он у нас на селе, так кругом грабежи пошли по всему уезду. Только и слышно: у этого волов увели, у того овец угнали; у одного амбар с зерном очистили, у другого всю домашнюю утварь вывезли!.. Что за притча! Просто диву даешься… Потом, глядим, начал он помаленьку громче разговаривать: тут прикрикнет, там пригрозит!.. Чуть что не по нем кто сделает или скажет, смотришь, у того через день-два сено попалили, загон овечий сгорел, племенная корова либо овца пропала… Ну, не приведи господи! Крестьяне недолго дивились — стали до него добираться. Скажут жандармам, те в землю смотрят, молчат… Ничего, мол, поделать не можем, потому он начальнику нужен… Они, мол, с ним друзья. С попом снюхался — во как! — Дедушка Пунё поднял левую руку, плотно прижав указательный палец к среднему. — Помимо попа, подружился и с учителем, и с другими чорбаджиями… Народ такой, что все село их ненавидит, да ничего поделать не можем: сила-то у них в руках. А ведь сам знаешь: с злым человеком сохрани бог спутаться! Ну, от страха никто и не пикнет! Приехал к нам как-то начальник в село, собрал крестьян и говорит: «Кметом Божила выбирайте — вот вам весь сказ. Я затем и собрал вас, поняли?» Крестьяне затаились, глаз не подымают, молчат. Только мельник, дедушка Колю, осмелился, да и говорит начальнику: «Что ж ты, господин, нас зовешь, — нам велишь его выбирать? Коли ты сам его выбрал, так и назначай, пускай кметствует… А коли нас спрашиваешь, так мы его даже не знаем, откуда он и чей! Мало разве у нас своих людей, хороших крестьян. Погляди, все село как есть перед тобой!» Косо глянул начальник на мельника, а Божил при всех объявил: «За эти слова ты у меня девять раз поплачешь!» И в самом деле, такое ему устроил, что дедушке Колю не то что девять, а девяносто девять раз плакать приходится… Ну, стал кметом Божил. Как принялся кметствовать, окаянный, — так все село застонало!.. Пакостям да издевкам конца краю нет! И того мало: позапрошлый год стакнулся с попом и чорбаджиями, дружками своими, — а начальник к ним спиной повернулся: знать, мол, ничего не знаю, — и давай суетиться, хлопотать. Вдруг слышим, будто хотели его выбрать — в Софию послать, да не вышло. Рассказывали, народ туда съезжается, чтоб государство устроить{99}, — так и ему, мол, обязательно нужно там быть. Только никто этому не верил: ну, как поверить, что без таких, как Клативрат, и государство не устроится? Да беда тому государству, которое такие люди устраивать станут!.. То есть сколько зла этот человек вместе с попом делает, и пересказать невозможно. Да господь милостив, — может, и поразит с небес кровопийцей этих, чтоб не терзали бедняков, которые и без того мучаются!..
Трубочка дедушки Пунё погасла. Он выбил пепел, вытер внутри пальцем, спрятал ее за пояс, встал и отправился к себе в кошару. А я через некоторое время пошел опять в корчму. Заглянув в дверь, я увидел, что сврачевцы успели разогреться винцом дедушки Пунё, а Клативрат о чем-то ораторствует и все его внимательно слушают. Я с большим интересом прислушался к его речи. Сврачевский кмет рассказывал спутникам об одном своем подвиге, совершенном во время сербско-болгарской войны. Этот подвиг, по его словам, помог одолеть врага: кабы не Клативрат, пиши пропало!
Вот что он рассказал:
— Чую, что-то будет, будет непременно… Заметался народ — одни туда, другие сюда… Меня, вы знаете, тогда тут не было: я ездил в Поломскую околию скот продавать, который у меня тогда скопился. Расчет, понимаете, такой был: зима надвигается, корма в обрез, так чем скоту голодать, лучше продам, а ближе к лету, жив буду, опять куплю.
Один из слушателей, в подтверждение слов кмета, промолвил:
— Помню, как же, помню. Еще в ту пору как раз волы у меня пропали; искал-искал — ну нигде нет, будто сквозь землю провалились. Я к тебе тогда, к нашему кмету пошел — спросить хотел, как мне быть, а ты в отлучке. Ну, я рукой махнул… А какие волы были! Просто глаз не оторвешь.
Встревоженный этим невинным замечанием, Клативрат забегал глазами по лицам присутствующих, стараясь угадать, не пришло ли кому чего на ум относительно этих пропавших волов. Не обнаружив никакой опасности, он откашлялся, затряс головой и продолжал:
— Выезжаю на Кутловицкую дорогу и вдруг вижу: на дороге черным-черно!.. Спрашиваю: «Куда народ валит?» — «В Софию, — говорят, — серб, мол, на нас войной пошел, на Софию войска послал, князя нашего убить хочет, дворец его забрать; у нашего-то дворец лучше, чем у него». — «Постой, — говорю. — Как это такое? Серб хочет?.. Ну, и пускай хочет! А кто ему даст? Бая Божила он спросил? Да знает ли он, кто такой бай Божил?» Как вскочил я в седло, отпустил поводья да прямо в Кутловицу. В Кутловице с коня долой, ослабил ему подпругу, сунул недоуздок в руку хозяину постоялого двора — и на телеграф. Там мальчонка сидит, тощий-тощий, желтый-желтый, — видно, дня три во рту ничего не было. «Ты и есть телеграфист, паренек?» — спрашиваю. «Я», — говорит. «Телеграммы умеешь выбивать?» — «Умею». — «Так выбивай, — говорю. — Что рот разинул?» Поглядел он на меня: «Как выбивать-то?» — «По телеграфу выбивай». А он на меня опять поглядел и спрашивает: «Кому выбивать, что выбивать, от кого выбивать?» — «Ты что же, не узнал меня, милый? Не знаешь разве бая Божила из Сврачева? Сврачевского кмета Божила?.. Ну, неужто и теперь не узнаешь?» Он поклонился и говорит: «А кому выбивать?» — «Да министру, — говорю. — Кому же другому станет бай Божил выбивать телеграммы?» Взялся он за пуговку и давай выбивать, да еле-еле, чуть слышно. Мальчишка худой, понимаете, слабенький, сил совсем нет. «Ну как, милый, не пришел ответ?» — «Нет», — говорит. «Постучи, милый, еще, постучи посильней!» Опять тук-тук-тук — и опять ничего! Я просто сам не свой! Вдруг осенило меня. «Постой, говорю, милый, подвинься-ка маленько». Видел я, как он стучит, а мне довольно раз поглядеть, как что делается, и вся хитрость у меня в руках. Засучил я рукав, да как размахнусь, да давай колотить, колотить по-мужски, как я умею. Вдруг гляжу, откуда ни возьмись бумажка какая-то. Стал я читать. «В чем дело, бай Божил?» — спрашивает меня министр. «О чем вы только думаете там, в Софии? — отвечаю. — Хороши министры! Не видите разве, что это чудище сербское всех вас перережет?.. Почему в атаку не кидаетесь?.. Слушайте меня, бай Божил в таких делах знает толк… Соберите все войско, киньте его в атаку и посмотрите, прав был бай Божил или нет…» — «Хорошо, бай Божил, — отвечает министр, — сейчас пойду, дам приказ командирам». Проходит час, полтора, — опять министр телеграмму шлет: «Спасибо, бай Божил, спасибо! Дай бог тебе здоровья за науку. Кабы не ты, погибли бы мы, — и князь, и мы все. Как сказал ты нам в атаку кинуться, собрали войско командиры, да как двинут его, как гикнут на серба… и пропал он. Будто и не бывало!..» Вот я и говорю: бай Божил знает, как за дело взяться… Хорошо еще, что поспел вовремя. А не поспей я, что бы тогда было?.. Стыд и срам!
Рассказывая, бай Божил все время тряс головой и бегал глазами. Воодушевленный вниманием слушателей, он, наверно, продолжал бы разглагольствовать о своих великих заслугах перед отечеством, если б в это время в корчму не явился сврачевский поп. Я оглядел двор, ища глазами своего возницу, но того нигде не было. «Хорошо, что та приятная встреча не повторилась», — подумал я.
При виде священника все крестьяне встали с мест.
— Здравствуй, батюшка! Благослови, батюшка! — посыпались восклицания.
Прежде чем он успел ответить на приветствия и благословить присутствующую часть своей паствы, кмет спросил его:
— Где же ты пропадал, батюшка? Ведь мы сговорились вместе ехать, а солнце-то вон уж где… Который час?
— Эх, кмет, разве ты не знаешь, что беда не приходит одна? — послышался в ответ раскатистый бас священника. — Козопас у меня заболел, козы по лесу разбрелись — не соберешь! Только для коз человека нашел, — зовет меня компаньон мой Кузман и спрашивает, какую бочку открывать: в прежней, мол, вино кончилось. Из погреба выхожу, а уж Коно-прасол меня дожидается: остальные деньги за скотину принес, которую мы ему вместе с тобой продали.
Тут батюшка подмигнул, Клативрату, давая понять, о какой именно скотине идет речь. Потом взял в руки стоявший перед ним стакан с вином, осушил его, сморщился, сплюнул и промолвил:
— Нет мне по вкусу вина нигде. Только у меня в корчме не вино — каймак!
Обтерев свои длинные усы, он продолжал:
— О чем, бишь я? Да, насчет негодяя этого, Коно. Поверь ему только, цыгану… Надуть ведь хотел меня, мошенник! Сует мне деньги. «Вот, — говорит, — все тут». Стал я считать: тридцати грошей — двадцати пяти пар не хватает. «Душу из тебя цыганскую твою вышибу! — кричу. — Подавай еще тридцать грошей и двадцать пять пар!» Надулся цыган, как мышь на крупу, — узнал, как считают по-человечески. Уж такая их поганая вера: пока его не припугнут, он не понимает… Потом жнецов, косарей обошел. Сам знаешь: коли хозяйского глаза нет, все вкривь и вкось идет!.. Ну как мы теперь? Отправимся? Так едем! Лошадь у меня не устала. Так что вы меня не опередите. Еще, может, я вас обгоню!
Сврачевский кмет предложил выпить по последней, и мальчик дедушки Пунё принес несколько наполненных оканиц. Батюшка налил стакан, опрокинул, его себе в глотку, обтер свои пушистые, как кудель, усы и спросил Клативрата:
— А то готово? При тебе?
Утвердительно кивнув, кмет вынул из-за пазухи своего узорчатого кафтана сверток, завязанный в платок такой же расцветки, как трехцветное болгарское знамя. Из дальнейшего выяснилось, что этому платку некогда в самом деле предназначалась роль знамени. И этот платок, и любопытный рассказ сврачезского кмета, и оригинальная фигура священника, и все происходящее так заинтересовали меня, что я решил, вопреки предостережениям моего возницы и отзывам дедушки Пунё Мигало, познакомиться поближе с Клативратом и батюшкой.