Так началось мое знакомство с 15‑ой школой. Их приехало 16 человек: один учитель, 13 мальчишек и 2 девочки. Одна из девочек оказалась моей старой знакомой. Неля Кленочевская раньше училась в нашей школе, в нашем классе, потом она переехала и теперь учится в 15‑ой школе. Другая девочка – ее подруга Кира Замышляева. И уже в этот вечер, хотя было совсем темно, я, поприглядевшись и прислушавшись, обратила внимание на одного мальчишку, который резко выделялся среди других.
Его товарищи были похожи на 17‑18‑летних парней, все они говорили басом, а он, его звали Андрей, был среднего роста, ниже всех остальных, с задорными мальчишескими манерами, с высоким мальчишечьим голосом. Андрей напоминал мальчишку не больше 15 лет. Я еще подумала, что вот уже вступит в действие закон о мобилизации 15‑тилетних на спец. работы.
Мальчишки один за другим закурили. Андрей сидел на своем месте и изредка переговаривался с соседом. Я подумала: ну хорошо хоть, что этот мальчишка не курит. И как раз в это время Андрей встал, вытащил из кармана пальто плоский предмет, сунул в рот папиросу, ловким движением чиркнул спичкой о подошву ботинка, закурил. Здесь впервые я увидела его лицо, мне он очень понравился.
– Андрюха, кинь спички, – он кинул и немного вразвалку прошел по комнате и направился к двери.
– Ах!
– Черт, ты же ошпарить меня мог!
– Ах! Как вас зовут, прекрасная красотка!
– Потом узнаешь, видишь, кипяток несу.
Так произошло знакомству Андрея с Валей Коробковой. Попив чаю, все мальчишки ушли на улицу. Мы, девочки, собрались уже спать, когда в комнату вошли двое: Андрей и Зоря. Вошли и закурили.
– Мальчики, не курите в комнате, ведь душно, – попросила Валя.
– Могу ли я осведомиться, кто это там пищит? – произнес Зоря.
– Не пищит, а говорит, не унижай мое достоинство, – ответила Валя.
Кто‑то шагнул к Вале, нагнулся над ней и перед самым носом у Вали чиркнул спичкой и осветил ее лицо. Валя дунула и потушила.
– Ах, это вот кто, – сказал Андрей.
Потом он чиркнул спичкой перед моим носом. Я:
– Дальше наши девчонки спят.
– Андрей! Дурак, зачем ты спички жжешь! Потуши!
– А мы с девушками знакомились, – ответил Зорька.
– Хорошо знакомство. Вы, девушки, простите его. Это уж известный нахал.
– А ты, Сашка, не разоряйся, – ответил Андрей. – Теперь все в порядке, а то мы не знали, какие тут девчонки. Еще зарежут во сне.
Кто‑то шумно ворвался в комнату.
– А я тебе, бл…, говорю, этот город мы отбили.
– Стоп на бане, дамы едут, – голос Андрея. – Тише, ребята, не ругайтесь хоть, ведь девушки здесь.
– Девки уж спят, наверно, без задних ног.
– Девушки, вы не спите? Тишина.
– Де‑ву‑шки, вы спите?..
Мы молчим. Чиркнула спичка, осветила помещение.
– Спят.
Так мы и жили. Весело. Шумно. Бурно.
На другой день Андрей и Валя остались дневалить. К приходу всех у них уже и кипяток был, и комната убрана, и посуда вымыта. Все стали наперебой хвалить дневальных.
Андрей сказал: «У меня Валька не девчонка, а золото».
– Такую жену иметь – пальчики оближешь.
– Женить их, женить их, – закричали все.
– Правда, об чем, ребята, разговор. Жених согласен.
– А у невесты вы согласие получили?
– Вот еще, еще невест спрашивать, – голос Андрея.
– Да что там, ребята. Она от радости не знает, что и сказать.
Валька отбивалась от наседавших на нее мальчишек как могла.
– Пошли вы все к черту. Что вы, обалдели все, что ли.
– Отойдите все от нее, – приказал Андрей. – Вы не знаете, как надо с женщинами обращаться. К женщинам нужен особый подход.
Валя давится от смеха. Все тоже.
– Валя умная девочка, вы не думайте, – говорит Андрей и обращается к Вале, берет ее за руку. – Ты теперь моя жена навеки. Да? Да?
– Да! Да! Да! Да! Отвяжитесь только. Измучили прямо.
– Она признала. Она признала, – завопили все. – Поздравляем, Андрюша, с новым приобретением.
Андрей смеется: «Спасибо, спасибо, кушайте на здоровье».
Мальчишки вываливаются из комнаты. Валя бухается на одеяло. Раскрасневшаяся, смеющаяся, счастливыми глазами обводит нас, девочек:
– Вот черти. Прямо измучили.
Потом поворачивается к нам спиной и лежит, уткнув лицо в подушки.
На пороге появился Андрей.
– Валька, иди скорей. Без тебя ничего не выходит. Валя даже не пошевелилась.
Андрей подходит к ней. Валя закрыла лицо руками. Андрей смотрит на нее, присаживается на корточки.
– Валя, ты что, что с тобой? Придвигается к ней. Я слышу его шепот.
– Валя, ты что – обиделась? Валечка, мы же только шутили. Мы тебя обидели? Да? Валя? Ответь. Прости нас, мы грубо пошутили. Ты простишь нас? Мы больше не будем.
– Андрей, отстань от меня!
Андрей сразу выпрямился, встал во весь рост.
– У‑у, презренная! Ну и шут с тобой. Ломается, с ней и пошутить нельзя.
Андрей отходит к двери.
– Валя, последний раз спрашиваю, пойдешь нам помогать?
Валя живо поднимает голову.
– А что вам помогать?
Андрей озабоченно: «Да мы вот, понимаешь, кофе хотим сварить».
– Так ведь это пара пустяков. А вы что, не умеете?
– Да когда уж нам, – отвечает Андрей.
– Вот бестолковые. Валя быстро вскакивает.
– Так бы и давно. А то ломается, терпеть не могу, когда девчонки ломаются… – и прибавляет, с усмешкой прибавляет: – А еще жена моя.
– Ну, ты насчет жены потише. Убегает.
Андрей берет с подоконника кружку и тоже уходит, напевая: «Будем мы с тобой жениться, радость моя».
Я почти все свободное время проводила с Тамарой. Заберемся мы с ней на холм, что напротив школы, и начинаем петь песни, какие только в голову придут. Или размышляем, что такое любовь, как объяснить иными словами слово наивность.
Однажды после работы я лежала на склоне холма одна и думала о разных вещах и о разных людях. Было около 7 часов. Погода была хорошая, тепло, ласково грело солнце. Мимо меня в моем воображении проплывали лица людей, каких я когда‑либо знала. Вдруг в моем воображении явственно прозвучали слова: «Будем мы с тобой жениться, радость моя!» Перед моим воображением стоял Андрей во весь рост. Бесстрашное, почти дерзкое выражение лица. Стройный, красивый, волнистая прядь волос ниспадает на высокий лоб. Боже мой, почему Вовка не похож на него, и сразу перед воображением встал Вовка. Вот он – высокий, стройный, такой хороший. Почему он меня не любит, как бы я хотела, чтоб он меня полюбил, как Сережа Зою. Чем я хуже Зои.
Вот театр. Мы сидим рядом. Мы смотрим «Стакан воды»{26}. Я украдкой взглядываю на него. Вот он, совсем рядом, такой близкий и такой чужой, мне так хочется положить свою руку на его. Но ему не до меня. Он поглощен сценой.
Вот он с потертой тюбетейкой на спутанных волосах. Он лежит на животе, подперев ладонями щеки, и задумчиво смотрит куда‑то. А поезд все мчится. Грохочут большие товарные вагоны. Мы едем в город. Мне хорошо лежать на боку на втором ярусе на дощатых полках. Через соседа лежит Вовка, рядом с ним спит Миша Ильяшев.
Вот он поворачивается ко мне. И его задумчивое лицо начинает расплываться в улыбку. Счастливая детская улыбка. Он ничего мне не говорит, он смотрит на меня и широко, дружески улыбается. Так может только улыбаться товарищ, когда хочет показать своему другу, что сейчас испытывает его душа. Я смотрела в его счастливые горящие глаза и также счастливо улыбалась. Редко бывает Вова в таком расположении духа, в каком он сейчас. И мы долго еще смотрим друг на друга и без слов понимаем один другого.
Вот он стоит на углу улицы со своими товарищами. Весь в белом, стоит и сосет эскимо. Такой спокойный, равнодушный ко всему, как будто никакая в мире сила не может его взволновать.
А вот бывший кабинет директора в школе. Я стою у печки, Вова сидит на диване рядом с моей мамой. И мы смотрим друг на друга, и он опять улыбается той самой знакомой улыбкой, и неизвестно, что он хочет ею выразить. Или он опять счастлив, или обрадовался, увидев «старую знакомую», или еще от чего‑нибудь…
Гул самолетов прерывает мои размышления. Я возвращаюсь к действительности. С соседнего холма спускаются шумной гурьбой ребята из 15‑ой. Они поют какую‑то песню, припевая все время «топай, то‑па‑ай!». Они направляются к подошве холма, на котором я сижу. Теперь я расслышиваю слова этой песни. Грубая, похабная песня. Можно подумать, что собрались какие‑то хулиганы с бывшей Лиговки{27}. Потом они запели другую песню. Получше. Мне даже она понравилась. Я запомнила следующее:
Плыви ты, наша лодочка блатная! Ха‑ха!{28}
Куда тебя течение несет?
Воровская жизнь такая! Ха‑ха!
С ней никто никогда не пропадет.
Аурка никогда не станет прачкой! Ха‑ха!
Воровка не наймется в повара.
Грязной тачкой руки пачкать! Ха‑ха!
Это дело, это дело не вора.
Живем мы не под крышей, а на лодке! Ха‑ха!
И с нею нас течение несет.
Деньги, девушки и водка! Ха‑ха!
Вот чему у нас везде почет!
Воровка никогда не станет прачкой! Ха‑ха!
Не выберем себе иной мы путь!
Грязной тачкой руки пачкать! Ха‑ха!
Это дело перекурим как‑нибудь.
Здесь были все: Сашка, Зорька, Андрей, Женька, Надер, Игорь, Левка.
Между прочим, о Надере. Надер – это не прозвище, это действительно его настоящее имя. Зовут его Надер, а фамилия его Авшар. По национальности он перс. На вид ему [можно] дать 18, даже 19 лет, а ему, оказывается, только недавно исполнилось 16. Высокий, мускулистый, хорошо сложенный. Смуглое костистое лицо с крупным, с небольшой горбинкой, восточным носом. Черные восточные глаза, черные вьющиеся волосы. Надер почти всегда носит берет, и он ему очень идет, как никому. Вообще, Надер очень красивый парень. Он очень похож на испанца. А от Нели я потом узнала, они в одном классе, что Надер исключительно хороший, честный мальчишка. Иногда он бывает груб с товарищами. Но это иногда только.
Раздались крики, мальчишки расступились, началась борьба. Сцепились Зорька и Женька. Два слова о Зорьке. Высокий, стройный, довольно красивый еврей. Нахал высшей степени. Не имеет ни стыда ни совести. Нахален и дерзок с девочками. Когда разговаривает, так все, что он хочет сказать, выпаливает как из пушки.
Мне не нравится его наглый, быстрый, прожигающий взгляд и его толстые губы. Этот Зорька потом притащил из города свой патефон и целый вечер накручивал одну пластинку за другой. Любитель джаза, он без ума был от всех этих исполнительниц, все этих Клавдиев Шульженко[16]и Эдит Утесовых. Любитель порисоваться перед девушками, он отталкивает их своей наглостью.
Они боролись здорово. Ни тот, ни оной не уступал. Они давно уже валялись по земле, перекатываясь с боку на бок. Победителем оказался Женька.
Кстати, о нем. Обыкновенный мальчишка. Ничего особенного. Довольно приятное лицо. Курносый нос.
Веселый, подвижный. Любил порисоваться перед девушками, отлично танцевал, после танца расшаркивался, ловко выпускал колечками дым изо рта. Носил синий берет.
Здесь все закричали, загалдели. Потом Женька протянул Зорьке руку, помог ему встать. Андрей в это время прикатил откуда‑то старую шину. Мальчишки начали играть в футбол. Андрей встал вратарем. Другим вратарем был Зорька. Андрей, хромая, отошел в сторону, снял брюки, и я увидела, что у него забинтована левая нога.
Андрей встал у шины и звонким голосом прокричал: «Э‑эй. Что ж вы там. Вратарь волнуется» – и стал представлять волнующегося вратаря, это у него здорово выходило. Расставив ноги и весь сжавшись, он запрыгал из стороны в сторону, выставив вперед голову.
Игра началась. Зорька оказался плохим вратарем, он не отбил ни одного мяча. Зато Андрюша был молодцом. Он не пропустил ни одного мяча. Маленький[17], ловкий, он подкатывался под ноги играющим, вытравливал мяч и гнал его перед собой, ловко увертываясь в сторону всякий раз, когда ему ставили подножку. Но и ругался он тоже здорово. Его звонкий голос чаще всех выкрикивал ругательства. Мне надоело смотреть, я ушла.
Вечером того же дня я пошла за молоком. И вот иду обратно с бутылкой, и мне навстречу идут двое и разговаривают. Я посторонилась, чтоб их пропустить, вглядываюсь и кто бы это был. Андрюша под ручку с Валей Коробковой. Так нарядно одет, брюки навыпуск и красивая вязаная шерстяная кофточка. Валя в белой новенькой шапочке, на плечах Андрюшин плащ. Ростом они одинаковые, идут, Андрей ей что‑то неторопливо рассказывает. Идет такой спокойный, тихий. Прямо не поверить, что это тот самый Андрей, что еще недавно гонял в футбол и ругался почем зря. Острая иголочка зависти кольнула меня, я еще раз оглянулась на две удалявшиеся фигуры и побрела домой. Когда я подходила к школе, уже совсем стемнело. Но еще не было 10‑ти. Валя с Андреем вернулись после 11‑ти. Когда уже почти все спали. Это мне сперва все казалось странным. А потом привыкла. Валя с Андреем потом каждый вечер уходили гулять. И иногда возвращались очень поздно. Я перестала им завидовать. Им ведь по 18‑ти лет, а мне только 16. Придет и мое время, нагуляюсь.
Хотя вот Зоя, ей еще 16, и она уже и гуляет, и целуется.
В этом‑то и интерес в мои года вот так погулять, как Валя, на зависть своим сверстницам. Да о чем разговор.
Пока не было еще патефона, мальчики каждый вечер устраивали нам концерты своего собственного джаза. Они довольно хорошо, стройно пели все басом, только Андрюша выделялся среди всех своим высоким, мягким голосом. Музыку они устраивали голосом, подвывали, щелкали языком, кричали петушиными голосами, и у них это здорово выходило. Любимыми их песнями были: «Танюша» и «На Кавказе есть гора». Вот они:
Карапет влюбился в красотку Тамару{29}.
Ей душа любезный совсем не под пару.
(Далее Андрей поет очень похоже, как поет Тамара:)
Ах, отстань ты, старый Карапет!
У меня муж молодой Ахмед.
Как услышит он твои слова,
Оторвет тебе он голова.
(Все:)
На Кавказе есть гора. Самая большая.
А под ней течет Кура, мутная такая.
Если на гору залезть, и с нее бросаться,
Очень много шансов есть с жизнею расстаться.
Карапет приходит под вечер к Ахмеду. (Кто‑нибудь один:)
– Ох, Ахмед, ты хочешь большую монету?
Ты отдай, конечно, за это Тамару.
Будем с нею мы жениться ехать в Тифлис (Все:)
Говорит Ахмед: (Кто‑нибудь один:)
– Зачем жалеть?
Женщин много, мало так монет.
Забирай жену, запьем вином
Потерял одну, так пять найдем.
(Все:)
На Кавказе есть гора…
Мы весь народ кавказский,
Любим вино и ласки.
Если обманут ласки. О‑о‑о‑о‑о!
Будем мы с дурной ходить
И точить кинжалы.
А потом ее прирежем,
Чтоб не убежала.
Ничего не знаю{30}
И знать я не хочу.
Лишь одно я знаю:
Что тебя люблю.
Милая, признайся,
Можешь ли понять,
Как тяжело, любя, страдать?
(С еще большим воодушевлением:)
Целый день страдаю,
По ночам не сплю.
Ничего не знаю И знать я не хочу.
Но твоей улыбки
Мне уж не забыть.
И теперь не знаю,
Как мне быть.
Бевочка, пойми ж ты меня!
Бевочка, не мучь меня.
Бевочка, мне грустно без тебя.
Ведь ты душа моя, радость моя.
Я не стану тебя огорчать.
Пусть все это останется тайной,
Что я стал все скучать и скучать
И думать о встрече случайной.
Я живу в озвученной квартире{31},
Есть у нас рояль и саксофон,
Громкоговорителя четыре
И за каждой дверью патефон.
У меня есть тоже патефончик,
Только я его не завожу,
Потому что он меня прикончил.
Я с ума от музыки схожу.
И в кого такой я только вышел?
Прямо удивляюсь на семью.
Чуть я только песенку услышу,
Я ее тотчас же запою.
И в кого такой я уродился?
Трудно мне с характером своим.
Чуть я только в девушку влюбился,
Смотришь, а она уже с другим.
Кошмар!!
Бывало, вечером соберется перед школой молодежь. Весело, шумно. Играет Зорькин патефон. А мне ничего этого не хочется. Я ухожу от этого шума. Спускаюсь по тропинке с холма. Вдали замирают звуки джаза, крики, смех.
Здесь, у подножья холма, совсем тихо. Я осматриваюсь кругом, какой чудесный вечер, крупные звезды глядят на меня с высоты. Какой удивительно теплый и тихий вечер. Легкий теплый ветерок шевелит на голове волосы. Мое сердце постепенно наполняется грустью. Мне становится жалко себя. Я сажусь на теплое сено и думаю, думаю. Грустные думы приходят мне в голову. Вот я здесь одна, и никому нет до меня дела. У всех свои заботы, свои печали и радости. Андрей с Валей где‑нибудь сейчас гуляют. Валя счастлива. Почему у меня нет счастья? Почему? Тамара, наверно, сейчас спит, счастливая. Да она, наверно, и не думает о таких глупостях. А может, и она об этом думает, как знать.
И почему рядом со мной нет никого. Ведь такой вечер. Прямо обидно. Зря пропадает такой вечер. Я не хочу быть одна, но и не хочу шума. Я бы хотела быть с тем, кого люблю и кто меня любит. Но меня никто не любит. Я люблю. Но что из того, что я его люблю. Только лишние страдания. Ведь он‑то меня не любит и даже не знает, что я его люблю. Зачем я буду показывать ему это, когда знаю, что ответа не будет. Да, обидно, что мой 16‑ый год проходит так пусто. Ну конечно, потом меня кто‑нибудь да полюбит. Но что потом. Потом не уйдет. А я хочу сейчас, именно сейчас. В мои 16 лет. Я хочу почувствовать, что меня кто‑то любит.
Как тоскливо одной в такой чудесный вечер. А Вова спит, наверно, в Ленинграде или нет, дежурит на чердаке. Да что мне до него. Будь же они прокляты, эти бесчувственные мальчишки.
Я медленно возвращаюсь к школе. Остановилась у патефона. С пластинки льются звуки танго. Андрей собирает пластинки. Танго кончилось. Андрей собирается закрывать патефон. К нему подбегают девушки:
– Андрей, поставь еще.
– Нет, девушки, на сегодня хватит. Хорошенького понемножку.
– Андрюша, ну только обратную сторону. Он вытаскивает одну из пластинок.
– Андрей, какая?
– Танцуйте, девушки! Последний вальс! Полились звуки вальса. Андрей пригласил одну из
стоявших девушек. Вот он обхватил ее ловко за талию и повел плавно и нежно, покачивая из стороны в сторону, потом закружился, закружился быстро, умело, красиво… Кончилась пластинка. Андрей поблагодарил партнершу, подошел к патефону, снял пластинку, уложил ее в ящик.
– Андрей, последнюю. Ну что тебе стоит. Андрей, вытаскивая ручку завода: «Нет, девушки,
сегодня я буду неумолим».
– Ведь еще нет 11‑ти.
– Все равно, девочки, всем уже пора спать. Таким маленьким вредно гулять так поздно вечером.
29‑ого августа
Сегодня мне мама Лена открыла страшную истину. Сегодня она решилась сказать мне, что моей мамы нет в живых{32}. Я еще не верю. До моего сознания не дошло это. Но я уже чувствую, что пустота одиночества наваливается на меня. Никакими словами невозможно передать, как мы друг друга любили. Только родные дочь и мать могут так любить друг друга.
Ты моя звездочка ясная!
Ты мой цветок полевой!
Вся ты такая прекрасная,
Птенчик ты мой дорогой.
Нету и слов для сравненья
Милой Ленуси моей.
Нет таких девочек в мире,
Лучше Ленуси моей.
Моя рука дрожит. Сердце трепещет в груди. Ее не стало еще 1‑ого июля.
1‑ое июля 1941 года, во время кровавой войны с немцами скончалась ты на 44 году жизни, и я даже не знаю подробностей твоей смерти.
Моя мама, моя любимая, бесценная мама. Тебя уже нет в живых. Как я могу пережить это. Сердце надрывается. Так вот он, первый удар, который наносит мне судьба. Я вся дрожу. Мне страшно. Я сейчас побегу к Тамаре.
Мне хочется бежать к Вовке. Я не хочу оставаться дома. Мне все противно.
Немцы заняли Днепропетровск{33}. Говорят, они подходят к Гатчине. У нас в городе строятся ДОТы{34}. Ленинград превращается в крепость.
Как бы я хотела иметь любимого, чтоб в это грозное время мы дали бы друг другу клятвы, что, если останемся живы, через несколько лет соединим свои жизни навсегда.
О, лишенько! Как мне больно. Теперь, когда нет на свете родной мамы, мне так [хочется?], чтоб меня любили.
Как мне больно. Я все трясусь. Так вот он, первый удар. Мне еще только 16 лет, и я уже получила первый удар. А что мне дальше готовит судьба. Не знаю.
Тысячи людей гибнут на фронте, и среди них есть 16‑тилетние мальчики, мои ровесники.
Сегодня по новому приказу Ворошилова я ограждена от спецработ{35}. Потому что мне 16 лет, а по новому закону на спецработы привлекаются девушки с 18‑ти‑летнего возраста, а юноши с 16‑тилетнего возраста. Сегодня ко мне пришла Тамара, мы с ней хорошо провели время. Она мне рассказала много интересного. Потом я читала вслух рассказ Тургенева «Собака».
Теперь из воспоминаний о прошлом:
Как‑то раз, уже вечером, кто‑то ворвался к нам в комнату и закричал:
– Ребята, смотрите, самолеты горят!
Мы, понятно, все выскочили. Смотрим, впереди, в поле, пылают три гигантских костра и густой черный дым поднимается вверх. Это действительно горели 3 самолета. Как потом оказалось, один из них – наш истребитель, 2 другие – немецкие бомбардировщики. Целую ночь пылали эти три необыкновенных костра. И еще утром слегка дымились их останки. Так кончилось наше спокойствие. А дня через 4 мы уже привыкли ко всему: над нашими головами происходили воздушные бои, как бешеные крутились самолеты, на разные лады трещали пулеметные очереди. Над нашими головами со свистом проносятся снаряды зениток, и видно, как они разрываются в вышине: сперва огненная вспышка, а потом белое легкое облачко, очень похожее на раскрытый парашют. Потом это облачко постепенно растаивает. Зенитки стреляют на разные лады: одни грохочут, другие рявкают, третьи бухают. Иногда начинается такой концерт зениток, что прямо страшно становится. Местность оглашается оглушительным громом и грохотом, это все пронизывает новый звук, высокий, пронзительный свист, это свистят снаряды. Бух, бух – фю‑ють. Трах, бух – фю‑ють. Бах, бух, бах – фю‑ють.
И ко всему этому присоединяется едва слышный, но настойчивый и зловещий гул вражеских самолетов. Они едва видны, эти вражеские самолеты. Обыкновенно это маленькие белые точки в чистом голубом небе и черные точки на фоне облаков. Вот они, враги, 9 штук. Зенитки неистовствуют, а они летят, летят настойчиво, летят упорно, летят туда, где в голубой дымке раскинулся родной Ленинград. Неужели зенитки их не достают? Но нет. Вот девятка рассредотачивается на звенья. Они поворачивают в сторону, они забирают еще выше, они прячутся за облачка, они уходят к солнцу. Вдруг один из них стал отставать от своего звена, ясно слышно: мотор дает перебои, все ниже и ниже спускается он. Его обступили вспышки взрывов, на месте которых тотчас же появляются белые облачка. Вдруг за самолетом появилось серое облачко. Оно неотступно следует за ним.
– Загорелся, смотрите, загорелся! – кричат рядом.
– Где?
– Да вон, видишь серое облачко за ним.
– Вижу. Так это разве загорелся?
– Ну, конечно.
Я опять ловлю глазами гибнущий самолет. Он спускается, хотя очень отлого, но спускается. Серое облачко увеличилось в размерах. Сейчас он плавно зайдет за холм. Но что это, он накренился и почти по вертикали исчез за холмом.
– Готово! – сказал кто‑то.
Сейчас я буду писать из далекого прошлого. Когда я ездила с жактом на ст. Тарковичи, я проработала там три дня. Работали мы с 6‑ти вечера до 6‑ти утра. Как это было мучительно. Под конец я совершенно обессилевала. Сил хватало только‑только, чтоб дотащиться домой. Мы еле держались на ногах, голова кружится. Целый день потом до 6‑ти часов вечера лежали мы на голых досках совершенно обессилевшие. Мы так уставали, что не успевали набраться сил до новой работы. Да и где взять силы. Нас же почти не кормили. Первый день нам вообще ничего не дали. На второй день каждому дали по 100 гр. хлеба и часа в три котелок пшенной каши. Но что это была за каша. Хотя я была очень голодна, но я с трудом проглатывала ее, делая огромное усилие, чтобы меня не вырвало.
В этот же день к нам приплыла баржа с продуктами. И в 5 часов нам раздали по 50 гр. колбасы и по 100 гр. сыра и хлеба. На барже также продавали пирожки с мясом, консервы «горох с мясом» и большое‑большое количество бутылок с лимонадом. Но это все на деньги.
Наступил 4 день моего копания. Я, как пришли с работы, улеглась на доски, завернулась в одеяло, и через минуту я уже спала мертвым сном. Потом я полупроснулась и слышу тихие голоса:
– Бригадир просил составить список 16‑тилетних. Кажется, их домой собираются отсылать.
Какая‑то женщина сказала: «Да, это было бы правильно. А то они совсем измучились, бедные».
Услышав это, я окончательно проснулась и приподнялась на локте. Зоя уже составляла список, в который внесли и меня. Я боялась первое время, что я сплю. Я не верила своим ушам. Я так боялась, что вдруг они раздумают отсылать нас домой. На всех нас смотрели с завистью.
– Девочки, какие вы счастливые, уезжаете, – говорили нам наперебой.
Особенно досадовала одна 17‑тилетняя девушка: «Господи, почему мне не 16 лет».
– Дорогие, – говорила одна женщина, – а когда же мы увидим снова Ленинград. А может, и совсем не увидим.
Я лежала и думала. Неужели судьба надо мной смиловалась. Неужели я вырвусь из этого ада.
Пришел бригадир, никогда я его не забуду, это такой замечательный человек, так вот он к нам пришел и говорит, было уже около 6‑ти:
– Вы, девочки, собирайте свои вещи и идите вот с этим списком к штабу, я потом к вам приду. А мы, – обратился он к остальным, – пойдем с вами, товарищи, на работу.
– Когда же мы‑то поедем?
– Не знаю, ничего не знаю, товарищи. Только знаю одно, чем мы скорей сделаем, тем скорей и поедем.
Мы быстро собрались, простились со всеми. Как нам завидовали, трудно сказать.
Пришли к штабу. Там уже много было народу. Оказывается, это все больные. Мы расположились в сторонке. Вскоре к нам пристали цыгане. Потом они все ушли, а к нам подошла цыганка, девочка наших лет, и предложила нам погадать. Мы стали отказываться. Но она так приставала, что мы наконец согласились. Она всем гадала на сахар. Я тоже соблазнилась.
– А тебе вот что писано[18], барышня моя разлюбезная. Будет тебе с королем твоим в скором времени свидание. И будет то свидание нежданно‑негаданно, и через то получишь ты радость несказанную сердцу своему.
Она говорила быстро, нараспев, поглядывая то на меня, то в зеркальце.
– А впереди ждет тебя дорога счастливая. Будет через ту дорогу тебе радость развеликая через короля твоего разлюбезного беленького.
– А откуда ты знаешь, – спросила я, – что у меня король беленький, а не черненький.
– А то, моя барышня дорогая, разлюбезная, в моем самом зеркальце показано.
– Да врешь ты все, – сказал кто‑то. – Зеркало‑то у тебя самое обыкновенное.
– Коли было обыкновенное, так через то другой разговор пошел, – сказала она, гневно сверкнув глазами, а потом, сразу же слащаво улыбаясь, продолжала.
Но я ее спросила: «А скажи мне, пожалуйста, если твое зеркало необыкновенное, как зовут моего короля?» Она посмотрела на меня как‑то обиженно и злобно.
– Да, да, вот это интересно, – подхватили окружающие.
– Володя, – буркнула она и с необыкновенным жаром снова запела: – И будет тебе, барышня, в жизни твоей через мужа твоего разлюбезного счастье тебе превеликое. И будешь ты жить припеваючи. Злых дней не ведуючи.
Так нагадала мне цыганка. А через 1 1/2 часа я действительно неожиданно увидела Вовку. И единственно через него дорога в Ленинград была для меня счастливой.
Какие интересные случайности бывают в жизни.
2‑го сентября
«Враг у ворот Ленинграда. В непосредственной близости от Ленинграда сражаются мужественные воины Красной армии..!!» Так сказала диктор по радио.
Я спала, но говорят, что этой ночью ясней, чем раньше, была слышна артиллерийская канонада.
С сегодняшнего дня уменьшена норма на карточки. Теперь мы получаем только 1 кг хлеба в день{36}.
Сейчас прошла по улице. Заходила в магазины. Как уныло и пусто везде. В Росконде{37}, где всегда все было дорого, но зато имелось в изобилии, теперь прилавки пусты: ни одного пирожного, ни торта. Все окна магазинов заколочены досками. Проехали два грузовика. Первый с прицепом, на нем исковерканное туловище истребителя без винта, с поломанным хвостовым оперением, покрыто брезентом. А на другом грузовике везут отдельно крылья, тоже поломанные, с красными звездами. И так печально на душе стало.
Мне воочию приходится переживать то, что до сих пор я знала по радио, по книгам, по рассказам родных. Но сейчас еще что, сейчас не звенят стены от канонады, не зияют пробоины в стенах.