- Так ты зайди к ней, а то ведь она может застесняться и не выйти. Это она просто кажется такой хохотушкой, а на самом деле совершенно другая.
Я не преминул воспользоваться предложением Анны Васильевны, и стукнув в дверь, вошёл в комнату Лены.
- Салют, красавица!
- Здравствуйте, - явно смутившись, откликнулась Лена. Она сидела на диванчике и перелистывала альбом с фотографиями. Я подсел рядом.
- Мы, вроде бы, перешли на «ты», почему же такое отчуждение при встрече? - пошутил я.
- Да я больше по привычке, - ответила Лена, быстро взглянув на меня, и снова отвела взгляд.
- Ладно, я прощаю, и, в качестве компенсации, хочу с тобою вместе посмотреть этот альбом.
Ознакомление с альбомом помогло завязать разговор и избавиться от взаимного смущения, которое испытывал и я, скрывая это под маской напускной шутливой развязности. Через какое-то время в комнату зашла Люся и позвала пить чай, а уж после чая всё стало на свои места. Потом за Леной зашла подруга, и они ушли на танцы к нам в институт.
- Имей в виду, я тоже приду на танцы и буду весь вечер танцевать только с тобой! - крикнул я вслед уходящей Лене.
На танцы с Вовчиком я пришёл часа через два, но с Леной так и не танцевал. И не потому, что не хотел, наоборот - очень хотел, но на меня напала какая-то оторопь, я никак не мог на это решиться. По всей вероятности, она ждала моего приглашения, и видимо, расценила моё поведение, как отсутствие к ней с моей стороны, какого-либо реального интереса или, как обычную, ни к чему не обязывающую, болтливость. Сознавать это было неприятно, но, к стыду своему, я смущался, наверное, больше её.
Через какое-то время, будучи с одной из своих землячек на танцах в СЭМТ, я замечал, что Лена нет-нет да бросала взгляд в нашу сторону и быстро отводила его, когда я пытался его перехватить. Тем не менее, когда мы во время танца столкнулись нос к носу, она заулыбалась и я, поздоровавшись, не мог удержаться от ответной улыбки. И уже после этого, когда наши взгляды встречались, улыбка, почти сразу же, озаряла её лицо. Я уже хотел извиниться перед своей партнёршей и пригласить Лену хотя бы на один танец, но она очень рано ушла.
На следующий день в институте, в перерыве между лекциями, я с Сашко подошёл к Люсе, стоявшей рядом с Тамарой Кнутовой.
- Встретил твою сестрёнку на танцах, только она очень быстро сбежала, так что я даже не успел её пригласить.
- Конечно, у тебя не было времени, ты же был с какой-то беленькой девочкой и танцевал с ней, не отрываясь. А Ёлка ушла из-за нахала, который надоедал своими приглашениями.
- Жаль, что я не видел этого. Я бы её защитил и вразумил бы этого нечестивца, - с напускным пафосом произнёс я.
- А я бы помог, - поддержал меня Сашко.
- Вот видишь, Люся, к чему ведёт недостаток информации.
- А тебе от Лены привет, - вступила в разговор Тамара. - Она постоянно передаёт тебе приветы, только Людмила их зажимает.
- Ты что это, подруга, вытворяешь? - с наигранным возмущением, оборачиваюсь я к Люсе. - Мне твоя сестра, в которой я лично заинтересован, регулярно передаёт приветы, а ты их утаиваешь? Как тебе не стыдно?!
Люся не могла понять, то ли я шучу, то ли, в правду, обижен. Она заметила мой интерес к сестре, но по своей простоте и наивности никак не может связать его с тем юмором и балагурством, которым я окружал всякий разговор о Лене.
- Ладно, ладно не возмущайся, - почти скороговоркой говорит она, - я теперь про вас всё буду знать: от тебя про Лену, а от неё про тебя.
«Всё-таки она расспрашивает про меня, значит интересуется, - мысленно предполагаю я, - а это совсем не плохо!» - и, как бы между прочим, говорю:
- Передай Ёлке, что та жёлтая кофточка, что на ней была в последний вечер, ей очень к лицу. Она в ней, как солнышко, выделяется из общей массы танцующих, и это не идёт ни в какое сравнение с той вязанной кофточкой, что она одевала перед этим.
- Надо же! Смотрите-ка, какой он внимательный ценитель! - с наигранным удивлением восклицает Тамара, но моё замечание до Лены, видимо, доходит, поскольку вязаной кофточки на ней я больше не видел.
Мы встречались с Леной сравнительно часто, поскольку я с друзьями не забывал забегать в этот гостеприимный дом, и особенно когда мы с Сашко стали квартировать у тёти Поли, чей дом был недалеко от дома Синёвых. Зачастую идя туда с самыми благими намерениями выполнить какие-то учебные задания, мы за болтовнёй совершенно забывали об этом. Помню как-то зимой, на третьем курсе, я пришёл к Люсе закончить работу по гидравлике, но пришли Алмаз с Тамарой и благое начинание пошло прахом, а тут ещё Ёлка со своей подругой собрались на каток. Мы не выдержали, и всей кучей, с коньками и без, ринулись туда же, и прекрасно провели время, правда, в ущерб гидравлике, зачёт по которой пришлось отложить. Ёлка в шапке ушанке и лыжном костюме была похожа на мальчишку, что я не преминул отметить, и на что со смехом откликнулась Люся:
- Ты не открыл ничего нового, Лену ещё в детстве за её мальчишескую похожесть называли Володькой, на что она обижалась и всякий раз поправляла: «Я не Володька, я Ела!»
Станцевать с Леной я отважился далеко не сразу, а когда это произошло, мы мило поболтали, и я понял, что её интерес ко мне поугас, а возможно, что за это время появился кто-то другой, а может быть, того интереса, который я предполагал, и вообще не было, а я просто его домыслил. Важно было другое - что мой интерес к ней не зашкалил за «красную черту». Слава Богу, этого не произошло, но наше взаимное дружеское расположение окрепло и сохранилось и после окончания института.
В тот танцевальный вечер, когда я впервые танцевал с Леной, я в первый раз пригласил на танец совершенно незнакомую девчонку, и за весь танец не обмолвился с ней ни единым словом, хотя чувствовал, как она прижимается ко мне. Но меня это нисколько не трогало! Да и была она доска доской, что я, приглашая её, не сразу заметил. И уже в дальнейшем я не делал таких опрометчивых шагов, если чувствовал, что не смогу со своей партнершей перекинуться хотя бы парой слов.
Как-то я зашёл к Витьку, надо было забрать у него конспекты по политэкономии, что он где-то позаимствовал для меня, и отдать книгу, что я брал у Милы. Виктора дома не было, и я решил сам заехать к Касаткиным. Отдал книгу, хотел уходить, но Мила задержала меня.
- Чего спешишь? Разве тебе плохо у нас?
- Нет, очень хорошо.
- Вот и посиди. Витя скоро придёт, он обещался.
Я остался. Да и не хотелось мне уходить. Здесь было как-то, по-домашнему, тепло и уютно. Сидели, разговаривали с тетей Женей, мамой Милы. Она оказалась прекрасным собеседником, это я заметил ещё при первом посещении, и истинным книгочеем, да и вообще с ней интересно было говорить на любую тему. Как-то непроизвольно зашёл разговор о религии.
- А вы в Бога верите? - спросил я.
- Нет, в Бога я не верю. Я верю в Высший Разум.
- А что это такое?
- Я считаю, что всё в жизни предопределено Высшим Разумом, который объединяет сознание всех людей и влияет на человека, определяя его жизненный путь, и как ты не дёргайся, а всё будет так, как записано в твоей судьбе.
- Вы, что, фаталистка?
- Можешь считать, как хочешь, но я уверовала именно в это.
- Это что, выходит, человек ни на что не может повлиять, сделать по-своему?
- Это ему кажется, что он может сделать по-своему, а ему на роду записано таким и быть, и так поступать.
- Ты маму не переубедишь, - улыбнулась Мила, - у неё убеждения незыблемые. Пойдём, я лучше тебе поиграю.
И она играла мне на рояле, а я, с наслаждением, слушал. Незаметно пролетели три часа, потом пришёл Витёк. Я сразу почувствовал, что моё нахождение здесь было ему неприятно и задело его. Спросил его про конспекты, он сказал, что они у него дома. Он даже не стал задерживаться, и мы сразу пошли к нему. Главное, что Виктор не скрывал своё плохое настроение, правда, говорил, что это по другой причине, но я же не слепой, всё это было видно по его поведению и в доме Милы, и по отношению ко мне. Он же ревновал меня! Дурачок! Разве я мог позволить себе перейти дорогу другу! Но он просто боялся за свои отношения с Милой, видно боясь и за неё. И я твёрдо решил, что больше без него к Касаткиным ни ногой, а жаль. Там было так хорошо и так уютно, словно я побывал дома!
ЛЕНИНГРАДСКИЕ ДНЕВНИКИ
Эти серенькие тетрадки с пожелтевшими от времени страницами я бережно храню до сих пор. Их отдала мне Тамара Кнутова в те давние студенческие годы. По её словам, дневники забыла квартировавшая в их доме учительница, по всей вероятности, и записавшая эти странички в 1941 году.
- Возьми их себе, - сказала Тамара, отдавая мне дневники. -Думаю, что ты сумеешь их использовать наилучшим образом. То, что раньше я слышала и читала про блокаду Ленинграда, я как-то совершенно по-новому осознала лишь после того, как прочла это.
Заинтригованный её словами, я в тот же вечер прочёл эти две тетрадки в клеточку и растерялся, и ужаснулся одновремённо. Пятнадцатилетняя девочка, учащаяся строительного техникума, день за днём скрупулезно описывает, что ей удалось поесть в тот страшный блокадный год, и это для неё самое главное, самое важное, хотя здание, где она живёт со своей сестрой Таней, сотрясается от бомбёжки, хотя рядом рушатся другие здания, и от бомбежки и от артиллерийского обстрела каждый день гибнут люди, но всё это уходит как бы на второй план по сравнению с постоянным, по сути, хроническим чувством голода, страшнее которого уже не может быть ничего. Даже отчисление из техникума за неуспеваемость её страшит только потому, что она может потерять то мизерное дополнительное питание, что ещё можно получить в техникуме.
Дневник охватывает время с конца октября по конец декабря 1941 года, самый зловещий период блокады, а в это время там работали кинотеатры, и шли занятия в учебных заведениях, шла обычная и в тоже время, крайне необычная жизнь, прерываясь по сигналам воздушной тревоги.
Вот лишь некоторые из этих записей.
22 октября.
Выкупили с Таней всё, что дали на эту декаду: по 250 г. мяса, по 100 г. сахару, по 150 г. конфет, по 50 г. масла животного и 100 г. растительного. Рыбы не дали. На день приходится по 200 г. хлеба, по 2 конфетки и по кусочку сахару.
В два часа начался артобстрел, снаряды упали на площадь Труда, есть жертвы. Погода не лётная, воздушных тревог не было. Пыталась устроиться на работу, но нигде не берут.
24 октября.
Беспрерывная артиллерийская канонада. Много разрушений и пожаров. Очень хочется уехать домой, но уже невозможно. Хлеб пекут очень плохой, но и этот маленький кусочек надо растянуть на день. Таня работает, а мне не везёт – не берут.
Воздушных тревог не было пять дней, только артобстрелы. Выпало много снега. Меня вызвал к доске преподаватель по математике решать задачу, а у меня мысли совсем не те, вспомнила про дом и расплакалась, а вдруг я его больше никого не увижу. Очень хочется поесть бабушкиных блинов и хлебца досыта. В буфете дали дополнительную тарелку супа, да ещё кашу по карточкам. Вроде бы наелась. После занятий зашла в магазин и выкупила 100 гр. хлеба. Иду домой, а рука сама тянется в карман отломить маленький кусочек, а в очереди говорят, что будут давать ещё меньше.
29 октября.
Таня встала в 5 утра и ушла в очередь за свининой. Дали по 250 гр. на декаду. Чувствую себя очень плохо, постоянно болит голова. Талоны на крупу кончились. Ну ладно, как-нибудь переживу, лишь бы под бомбу не попасть. В буфете съела тарелку супа, стало легче. Техникум не отапливается, сидим одевшись и в головных уборах. На теоретической механике была контрольная работа, но только записали условие, как начался артобстрел. Борис Иванович говорит: «Мужайтесь!», - но здание так тряслось, что пришлось спуститься в подвал.
30 октября.
Всю ночь бомбили, бесконечный лай зениток и гудение бомбардировщиков не дают уснуть. Только задремлешь и вновь просыпаешься от сотрясения всего дома. Утром выкупила все 200 г. хлеба и съела их с солью, запивая водой. По радио сообщили, что сдали Харьков. Ида Подосёнова заплакала, у неё там родители. Получила письмо из дому, пишут, что, наверное, не увидимся. Весь день ревела, голова разболелась до жути, а глаза распухли. Вечером пришла с работы Таня, немного успокоила, потом попили чаю с солью.
1 ноября.
Наш район стали постоянно обстреливать из дальнобойных орудий. По радио передали, чтобы люди спускались на первые этажи, а мы с соседкой остались стоять в коридоре. Она молилась, а я просто ждала смерти. Потом стало чуть потише, и мы ушли в комнаты. Выкупила хлеб за 1 и 2 ноября и 150 г. сахару, выстояла громадную очередь. Только выкупила, начался обстрел, из магазина никого не выпускали, но я убежала. На улице было страшно, беспрерывно стреляли зенитки, а в небе гудели самолёты. Я бежала из последних сил.
Вечером с Таней выпили по 3 стакана чаю с хлебом и сахаром и легли спать. Хлеб пекут очень плохой, но едим его как нечто отрадное, стараясь не обронить ни одной крошки этого «навозного кома». Если бы сейчас попасть в деревню, да досыта поесть хлеба с похлёбкой, с тыквой, свёклой, картошкой, но эти мечты, наверное, не сбудутся..
4 ноября.
Утром съела натощак пять конфет (больше ничего не было) и пошла в техникум. В буфете в обед дали тарелку супу, да ещё по карточкам я взяла 25 г. макарон. В глазах постоянно темнеет, наверное, малокровие.
На эту декаду выдали 75 гр. масла, я достоялась и купила. Вечером с Таней съели всё масло и 100 гр. хлеба, что она выкупила, а ещё по две конфетки, что у неё оставались. Когда легли спать, объявили воздушную тревогу, но никуда не пошли.
5 ноября.
Дежурю сутки в пожарном расчёте на чердаке техникума.
Днем в буфете дали тарелку супа, а я ещё по карточке взяла 50 гр. манной каши. Хлеба не было, ела так. Весь вечер и почти всю ночь не прилегли. Только ляжешь, сирена воздушной тревоги, голова гудит и слабость ужасная. Бомбы рвались совсем рядом, зенитки били не переставая. Мы дежурим на чердаке с лопатами, если сбросят зажигательную, то надо забросать её песком, а если упадёт другая, то это смерть. В техникуме дали тепло, но чуть-чуть, всё равно занимаемся в верхней одежде.
6 ноября.
Сегодня было торжественное собрание. Премировали бойцов пожарных команд, меня включили в приказ. В буфете нас пропустили без очереди и дали борщ, и по карточкам вырезали за кашу 25 г. После собрания было кино, а потом танцы, но объявили воздушную тревогу и танцы отменили. В гараж, что рядом, попала бомба, дом пошатнулся, в некоторых окнах вылетели стёкла, погас свет. Все бросились на первый этаж, но в подвал не спускались, а стояли у стен и молились: «Спаси, Господи!» Я выкупила хлеб за два дня и уже всё съела. На праздники дали по бутылке красного вина и 200 г. солёных зелёных помидор. За два месяца я ни одного дня не была сытой.
7 ноября.
В два часа ночи разорвалась бомба замедленного действия, которую сбросили вчера вечером рядом с домом. Меня сбросило с койки, окно распахнулось, стёкла посыпались, с потолка обвалилась штукатурка. Во второй половине дома, где общежитие техникума, ряд комнат и вход завалило. Девчонки кое-как выкарабкались через запасную дверь. Водопровод прорвало, свет погас. В комнате адский холод, с трудом дождались утра. Артобстрел был всю ночь, снаряды рвались рядом с домом.
В шесть утра передавали речь Сталина.
8 ноября.
Воды и света нет, в техникум пошла не евши. В буфете удалось выкупить кашу манную с растительным маслом 25 г. Выкупила хлеб все 200 г. Решила с супом в обед съесть 100г, а остальное оставить на вечер, но не утерпела и съела всё.
В четыре, когда я уже была дома, пришла Таня, мы вскипятили чай, но тут объявили ВТ и стали падать бомбы. Дом ходил, как на ходулях. Я прижалась к шкафу и молилась, а Таня, как-то безучастно, сидела у тумбочки и доедала свой хлеб.
9 ноября.
Свет дали. Утром по дороге в техникум выкупила 100 г. хлеба, остальные 100 г. брать не стала, боялась, что не дотерплю до обеда и съем. После второй лекции удалось перекусить в буфете. Взяла 25 г. чечевицы и порцию супа. Объявили тревогу, и все с верхних этажей спустились на первый, где занятия продолжились. После занятий зашла в буфет, там мне досталась порция зелёных щей из мёрзлой чёрной капусты. Дома бы такие щи вылили в помойку, а тут за ними драка.
11 ноября.
Постоянно хочется есть. Все наши разговоры, так или иначе, сводятся именно к этому, да ещё к воспоминаниям о прошлом. Теперь в буфете всё по карточкам и первое, и второе. За суп вырезают 25 г. крупы, а суп овощной. За кашу – 50 г. На всю декаду дали талончики только на 300 г. крупы, а на каждый день надо по 75 г, чтобы не свалиться с голоду и быть, хотя бы, полусытым.
Ждём худшего, говорят, что нормы урежут до 100 гр. хлеба в день и остальное соответственно.
Юра Кантаров сказал, чтобы я написала заявление в профком на материальную помощь. Я написала, дали 30 руб.
12 ноября.
Сегодня хлеб на завтра не дают. Наверное, норму действительно пересмотрят. Весь день ходила голодная. Как жить? Наверное, я умру с голоду. Всю ночь неоднократно объявляли ВТ. Мы с Таней не стали спускаться вниз и продолжали лежать на койках. Ведь если бомба попадёт в здание, то и на первых этажах не спасёшься.
Дело случая - жить или умереть, но хоть и сознаёшь это, а сердце всё равно ноет, и пожить хочется. Постоянный гул самолётов, непрекращающийся лай зениток, стёкла в окнах дрожат вместе с домом, а если бомбы падают очень близко, то койка качается, как колыбель, а в голове одно – вот сейчас и конец!
13 ноября.
Норму пересмотрели. Для иждивенцев и служащих 150 г., для рабочих 300 г. хлеба, а конца войны и не видно. Народ истерзался и издёргался. Спим не раздеваясь. В бане бываем редко, то тревога, то обстрел, то мыла нет, то бельё не стиранное. А тут ещё и вши и другие заразные болезни. Боже мой! Как пережить всё это! Уже, кажется, больше невмоготу постоянно ходить голодной, но как-то ещё живём.
В обед я взяла в буфете два супа по 25 коп, но это не суп, а помои из овса, который сварен вместе с шелухой. После отбоя выкупила свои 150 г. хлеба, и съела с солью, запивая кипятком. Вспомнила про бабушкину похлёбку, которую дома отказывалась есть, а сейчас бы ложечку облизала.
15 ноября.
Тревогу объявили, когда был обеденный перерыв. Я была в боевом расчёте, пришлось ползти на крышу. Встала у чердачного окна, было очень холодно. Во дворе техникума, почти рядом со стеной, упали одна за другой две бомбы. Всё здание затряслось и заходило ходуном. Я прижалась к трубе и стала молиться. Ведь попади бомбы в здание, и все мы превратились бы в кровавое месиво. Ночью спала плохо. Господи! Сколько можно так страдать?! Невмоготу ходить голодной и постоянно дрожать под бомбёжкой.
16 ноября.
Сегодня выходной, но выходной и от учёбы и от еды - буфет закрыт. Живу на день вперёд. Выкупила хлеб за 17-е и съела с солью и чаем. Чувствую, что стала опухать. Завыла сирена ВТ, никуда не пошла, стала гадать на картах. Вышло хорошо, что немцы будут отбиты, не знаю только, исполнится или нет.
17 ноября.
В техникуме меня предупредили, что отчислят за неуспеваемость, а я ничего не соображаю, голова почти постоянно болит или кружится. Да и у других положение не лучше, разве кто из местных, где в семье есть рабочие, тем чуть полегче. А мы с Таней обе на минимальной норме, правда, она хоть работает, и у неё в мастерских днём хоть чем-то, но кормят. Взяла в буфете два овсяных супа и турнепс. Всё съела с удовольствием, забыла и про шелуху.
Ходили с девочками в к\т «Баррикада» на к\ф «Маскарад». Народу было много. Картина хорошая, некоторые сидели и всхлипывали. Вернулась домой в 5 часов. Есть хочется до невозможности.
18 ноября.
По пути в техникум выкупила 150 гр. хлеба за 19–е и в техникуме съела с солью, не дожидаясь обеда, а на обед дали по порции щей и кашу, за то и другое вырезали по 25 гр. крупы. В щах кроме зелёных листиков капусты ничего не было, но с голодухи всё съелось. Каши было всего по две чайные ложки с постным маслом. Слизнёшь эту кашу и, кажется, счастлива до нельзя, а поднимешься с буфета на пятый этаж и снова есть хочется. Вечером Таня убеждала меня никуда не уезжать из Ленинграда, что, мол, всё скоро образуется и улучшится. Я, для вида, соглашалась, а про себя думала, что, как только откроется дорога, уеду в деревню с первым же эшелоном.
20 ноября.
Сегодня норму хлеба уменьшили до 125, а рабочим до 250г. Во сне я видела себя в деревне, собирала яблоки и ела картошечку досыта. Если бы сейчас попасть домой, я, наверное, съела бы целый пуд картошки вместе с кожурой.
Мы сейчас совсем обессилели, трудно подняться на пятый этаж. А крупы на декаду у меня осталось всего пять талонов, это по одному талону через день. Если бы открыли дорогу, я с ума сошла бы от радости.
22 ноября.
Ровно пять месяцев войны. В армии уменьшили норму хлеба до 300 гр. С такой нормой не навоюешься! А у меня страшно кружится голова. На занятиях только слова, что занимаемся, в голову ничего не лезет, одни разговоры о еде.
Много говорят о конце войны, говорят, пусть бы немец пришёл, хуже, чем есть, не будет, но я готова ещё потерпеть, но чтобы его отогнали.
Вечером с Таней ходили в баню. Вода была горячая, народу мало. Оставили там по пуду грязи и вшей. Дома легли в чистую постель и спали, как убитые.
27 ноября.
Встала рано, быстро оделась и, не умываясь, пошла в техникум. На улице темным-темно, только вспышки от проходящих трамваев и троллейбусов на мгновение освещают улицу. Зашла в булочную, выкупила 125 г. хлеба за 28 –е. В техникум пришла рано, села у батареи и съела весь хлеб, а потом грызла дуранду (жмых), что принесла Таня.
В общежитии у девочек страшное воровство. Воруют продукты, так что лучше не оставлять даже под замком. Я счастлива, что живу не в общежитии, а с Таней. В булочной из рук вырывают хлеб и даже тащат с прилавка. Вечером одной по улице с хлебом страшно идти. Люди ходят все опухшие и еле переставляют ноги. Вечером Таня с подругой выкупили повидло 325 г. вместо растительного масла и съели его с кофе.
30 ноября.
Второй день голодаю. Получила продовольственные карточки на декабрь. Хлеб разбит по 25 г., крупа, сахар и масло по 5 г. Таня дала мне свою карточку и я выкупила 125 г. хлеба. По радио передали, что наши взяли Ростов. Говорят, что скоро откроют дорогу на Ленинград. Дай-то Бог!
21 декабря.
Ещё лёжа в постели, мы услышали отчаянный, душу раздирающий вопль. Это выла тётя Шура Фролова, что живёт через комнату от нас. У неё сегодня утром вытащили все продовольственные карточки на эту декаду, а у неё трое детей, бабушка, муж и она сама. Один ребёнок грудной, и теперь они остались безо всего. Они и так были опухшие, а теперь, что им делать? Карточки сейчас всё, хотя и на них почти ничего не достать, но хоть 125 г. хлеба, да и то каждый день. И что с ними будет? Только умирать. Ночью спится плохо, то и дело просыпаешься и ждёшь утра, чтобы выкупить хлеб. Сегодня за хлебом ходила Таня. Я со своим кусочком столько съела соли, что в техникуме под краном надулась холодной воды, хотя знаю, что сейчас это самое вредное. Техникум снова не отапливается, пальцы ничего не чувствуют, а надо записывать лекции.
Если я буду жива, то сразу же, как откроют дороги, уеду в деревню. Народ гибнет, как мухи, ходят черепашьими шагами, на кладбищах гробов нет, хоронят в братских могилах. Скорей бы эвакуироваться и не видеть этого кошмара!
22 декабря.
Шесть месяцев войны. Каждый день смертность в несколько тысяч человек. И такая участь ждёт каждого, если только он не работает в столовых или на продовольственных базах, или же имеет какие-то запасы. Кошек и собак нигде не найти и не купить ни за какие деньги. Если я только останусь жива и доберусь до дому, я на зиму насушу сухарей мешка два или три, накуплю на рынке чечевицы, она, наверное, не дорогая и буду работать или учительницей, или продавщицей. Насобираю и насушу на зиму грибов, наберу яблок, муки запасу. Уж очень хочется блинов досыта поесть, но, наверное, не дожить мне до этого, если война затянется хотя бы на месяц.
Сегодня видела во сне куски белого хлеба, но не ела. Эх, если бы попасть домой, я бы там всё, что было, съела бы в один день. Похлёбки бы велела ведёрный чугун наварить, да пышек сковороду с кислым молоком. Только не дожить мне до эвакуации. Я бы не стала стремиться к городской жизни, а занялась бы обыденщиной, только бы пережить этот голод, бомбёжки и обстрелы и попасть домой. Как хочется увидеться с бабушкой, перекусить у неё чего-нибудь, хоть хлебца с сольцей, а ещё супу густого и картошечки в мундире.
Господи! Только бы дожить и попасть домой к маме, папе, бабушке. Ой, сколько я поем там чечевичной каши, чугуна два сразу, и, наверное, не наемся досыта. Сейчас все похудели настолько, что только кожа обтягивает мослы, ни грудей, ни живота нет, все косточки на счету. Уж в бане стали бояться друг на друга смотреть, все словно доски. Вот попала бы я домой, в одну неделю растолстела бы.
24 декабря.
В шесть утра пошла в булочную за хлебом, выстояла час и выкупила 125 г. за завтрашний день. Сколько в нём муки я не знаю, но жмыха точно не менее половины. Отщипнула маленько, а остальное сунула в карман, чтоб не вырвали. Дома съела хлеб с с солью, выпила кофе с конфеткой и пошла в техникум.
На электротехнике раздавали талончики на обед, без которых в буфет не пройти. Удалось взять два супа, один я съела сразу, а другой слила в банку, чтобы унести домой на ужин. Ещё съела 25 г. лапши. Хотела сходить в баню, но те бани, что ближе, все закрылись, нет дров. Ну да ладно, легче быть грязными и вшивыми, только бы не голодными.
На уроках сидим, как истуканы, только и думаем, как бы поесть, да очередь в буфет не прозевать, а что преподаватель говорит, пишется просто машинально. Обещают с января норму хлеба увеличить до 200 г., а рабочим до 400 г.
25 декабря.
Вчера света не было, дали только ночью, а утром опять сидели с коптилкой. В комнате холодно, руки и в перчатках мёрзнут. На улице беспрерывная канонада. В шесть утра пошли с Таней в булочную. Хлеб есть! хлеб по новой норме дают. о 400 г.
редь в буфет непрозевать, а что преподавательговорит, пишет, но не отпускают. Продавец сказала, что ждут особого распоряжения. Пошли в другой магазин, а там уже хлеб по новой норме дают - 200 г. служащим и 350 г. рабочим. А я-то не верила, и вот радость какая! Днём в буфете удалось хорошо поесть. Досталась лапша 50г., турнепс 25 г. и два супа, один съела, а другой отнесла домой, и мы вечером с Таней поели. Таня принесла с работы жмыха. Он сейчас ценится наравне с хлебом, и мы его погрызли. Это большое счастье!
На этом записи прерывались. Судя по рассказам Степаниды Алексеевны, матери Тамары, Мария Ерёмина была эвакуирована в январе вместе с учащимися техникума в Томск, но туда не поехала, а вернулась домой, где после войны окончила Саратовский пединститут. По словам Степаниды Алексеевны, вспоминала и рассказывала Маруся про блокаду без особого желания, видно память о тех днях была для неё тяжёлым грузом. Я только на мгновение представил себе возможность повторения чего-то подобного и ужаснулся. И какие бы не были руководители нашего государства, одно то, что им удаётся избавить наш народ от подобного кошмара заслуживает всяческого одобрения. Ну а то, что немцы сегодня живут лучше нас, это, к стыду нашему, явный проигрыш нашего руководства, как и всё то, дурное, что стало выползать наружу.
В пятидесятые годы, когда мы учились с продуктами питания были перебои, в том числе и с хлебом, но, как только дела выправились, хлеб в столовых стали включать в стоимость блюд, и он свободно стоял на столах, несколько позднее это произошло и с чаем, и всегда была возможность, когда перед стипендией «неожиданно» кончались деньги, заморить червячка выпив пару стаканов чая с чёрным хлебом.
Стипендия в технических вузах того времени составляла 290 – 360 рублей, в гуманитарных - чуть меньше, что позволяло жить на стипендию, тем более что плата за общежитие не превышала 15 - 20 рублей, а месячный абонемент на обед стоил 120 рублей. Разговор о сегодняшних студенческих стипендиях ничего кроме горячи не вызывает. К сожалению, отличительная черта любого координального изменения в нашей стране состоит не только в положительных изменениях, но и в ликвидации тех плюсов, что были ранее, а при таком подходе трудно даже предполагать, что когда-то в России будут жить, действительно, лучше.
КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ
Одним из острых вопросов того времени было обсуждение на партийных и комсомольских собраниях закрытого доклада Хрущёва на двадцатом съезде партии по культу личности Сталина. О том, что будет такого рода разговор, мы знали задолго до комсомольского собрания, поскольку обсуждение шло повсеместно, где раньше, где позже, и разговоров было много. И, тем не менее, не смотря на эту предварительную информацию, то, что мы услышали, было необычно ново и очень впечатляюще.