Это письмо она написала мне, когда я учился на первом курсе и завалил свою первую сессию и, объясняя свой срыв, всё, как есть, выложил ей. Конечно, в моём письме были, отчасти, и бравада, и бахвальство, мол, «Вот мы какие!», но, по сути, она была права, только вот на пользу мне это пошло далеко не сразу. Хотя я и стал более осмотрителен, но учился, по-прежнему, неровно, и зимнюю сессию на втором курсе тоже завалил, получив тройку по высшей математике.
Пропуски лекций было далеко не единственной нашей прегрешностью. Не знаю, какой комар укусил Алёхина, когда он решил вообще не посещать физкультуру. Сначала всё вроде бы было смехом, на спор, а потом уже отступать было некуда. Для этого он избрал весьма оригинальный способ. Перед каждым очередным занятием он поднимался 2-3 раза с первого на пятый этаж института. Успокоив дыхание, он шёл к врачу кафедры физкультуры и фиксировал гипертонию, поскольку от его «движения» по этажам кровеносное давление у него резко подскакивало и, как результат получал освобождение от занятий. Так он профилонил весь первый курс и лишь случайно «погорел» на втором. Как-то проделав свою «манипуляцию» в очередной раз, он зашёл, как обычно, к врачу, но там оказалась очередь, и пока он ждал, давление нормализовалось. Врач заинтересовалась «пациентом» и провела более детальную проверку, которая и выявила симуляцию. Валентина спасла длительность времени, в течение которого он дурачил врача. Дело на кафедре решили не раздувать, а Алёхину предложили в месячный срок сдать все зачёты по физкультуре. В месяц он, конечно, не уложился, но к концу семестра - осилил.
ИНСТИТУТСКИЕ КУРЬЁЗНОСТИ
Наш институт был не лучше, но и не хуже целого ряда других. По крайней мере, запас знаний, что я здесь получил, оказался хорошим багажом, позволившим мне довольно высоко продвинуться на производственном поприще. Но из воспоминаний о тех днях студенчества в памяти сохранились в большей степени хохмы и хохмочки, хотя это было далеко не основным в нашей студенческой жизни.
Кафедра «Высшей математики» была в институте одной из лучших кафедр, и, я думаю, не уступала аналогичным кафедрам педагогических вузов. Но так ли уж были нужны, нам технарям, знания дифференциалов и интегралов? И, тем не менее, спрашивали нас дотошно. Почти постоянно перед дверью аудитории, что рядом с кафедрой толпились «хвостисты». Как-то незадолго до экзаменов, проходя мимо, я случайно взглянул на список, пришедших на пересдачу, что висел на двери аудитории и напротив одной из фамилий вместо обычных зачётов и прочерков увидел три буквы - П.С.Х.
- Что это такое? - поинтересовался я у Ромки Вернера, своего однокурсника.
- Погиб Смертью Храбрых, - пояснил, улыбаясь, Ромка. - Это у него был двенадцатый заход.
- Ни фига себе! - удивился я.
- Это ещё что! Вон Сперанский из четвёртой группы только на двадцать второй раз сдал.
- Как это ему разрешили?
- Так он же «болезный», если надо, всегда справку принесёт.
- А ты что тут толкаешься? Тоже пересдаешь?
- Обижаешь, я уже сдал.
- И с какого же захода?
- Как все нормальные люди - с третьего, - похвастал Ромка, растянув в улыбке рот.
- А что тогда здесь отираешься?
- Там ещё двое из нашей группы, надо поддержать.
- Послезавтра экзамен. Ты готов? - Ромка, не отвечая, вытянул из карманов две гармошки шпор.
- Так ведь поймать могут!
- А это к кому и куда сядешь. Вчера сдавала четвёртая группа, так вот Витьку Столярова попутала со шпорами сама Семёнова, зав кафедрой. Говорит: «Дайте сюда». Тот отдал. А у него шпоры загляденье, написаны коротко, чётко, понятно. Он же ни одной лекции не пропустил. Она стала, не спеша, крутить гармошку пальцами. Спрашивает: «Сами писали?» «Сам», - отвечает Витька. «И сколько времени на это потратили?» «Три дня с небольшим» Та молча берёт его зачётку, ставит «отл» и отдаёт ему со словами: «Отличный конспект у Вас получился, можно было бы и не заглядывать. Только я его Вам не отдам, оставлю себе на память». Потом обращается к тем, кто сидел в аудитории: «Кто ещё сам писал шпаргалки?» Поднимается Дровяников: «Я писал». Та ему: «Ну, показывайте». Он подходит, отдаёт ей шпоры, та начинает просматривать. Потом берёт Витькины шпоры, что-то смотрит, поднимает глаза на Дровяникова, спрашивает: «А сколько дней Вы писали?» Тот: «Три» А она ему: «Что же Вы так невнимательно «работали», что и описки Столярова не исправили? Идите, на сегодня Вы свободны, но буду ждать Вас, и уж к другому преподавателю, пожалуйста, не садитесь. Очень мне хочется лично с Вами побеседовать».
Ромка засмеялся, потом, посерьёзнев, добавил:
- Сгорел Петька, по-крупному сгорел, жалко парня.
Использование шпор, в общем-то, было обычным делом. Конечно, пользовались ими далеко не все и далеко не везде. Не везде, это в том смысле, что не всегда в их использовании была необходимость, или это было без толку и опасно, как у Смирновой, хотя опасность не всегда сдерживала, чаще - закаляла. Не пользовались шпаргалками и те, кто был достаточно подготовлен, но таких было не так уж много. Мы, простые смертные КУКИШ (краткий универсальный конспект или шпаргалку) – уважали и ценили, особенно когда над ней приходилось трудиться самому. А вот что касается умения пользоваться, здесь были настоящие виртуозы, ну и проколов было предостаточно. Вот хотя бы один случай.
Саша Шмыгин пошёл с кукишем сдавать строительную механику. Шпаргалка была в рукаве на резинке, чтобы «при опасности» она вслед за резинкой «шмыгнула» в рукав. Но, работая со шпорой, Саша увлёкся и не заметил подошедшего преподавателя, а очухался лишь, когда услышал:
- Дайте сюда!
Его пальцы непроизвольно разжались, а преподаватель, так же непроизвольно сунул руку ему в рукав вслед за ускользающей шпаргалкой. Оба опомнились одновремённо, только для Саши это закончилось пересдачей.
Не менее оригинальной фигурой на кафедре математики был и доцент Завадский. Однажды мы с Сашко встретили его идущим по коридору и что-то на ходу записывающего на маленьком листочке бумаги. Поравнявшись с урной, Завадский скомкал и выбросил бумажку в урну и пошёл дальше, но, пройдя несколько шагов, возвратился, достал листочек из урны, расправил его, что-то на нём исправил, снова выбросил и, удовлетворённый, пошёл дальше. Ребята, стоявшие рядом, заинтересовались и отыскали эту бумажку, но в ней были какие-то уравнения и формулы, по-видимому, какой-то вывод.
Борис Сидоров, земляк Алёхина, что оканчивал САДИ незадолго до нас, рассказывал, как сдавал Завадскому экзамен:
- На подготовку было четыре дня. Один день я с моими друзьями отмечал успешную сдачу предыдущего экзамена, ещё два дня опохмеливались, на четвёртый удалось повторить примерно треть. Утром я ещё просмотрел вывод «дифференциала кривой» и больше ничего не успел. Пошли «на шару», в надежде, что достанется что-то из того, что успели прочитать. Когда подошли к дверям и услышали про кучу завалов, друзья вернулись, а я пошёл. Захожу, беру билет, смотрю, ничего не знаю, и собираюсь уходить, а Завадский спрашивает: «В чём дело?» Говорю: «Билета не знаю». А он мне: «А задача понятна?» А я ему: «А что тут может быть непонятного?» - «Тогда, - говорит, - садитесь и решайте». Я решил задачу, отдаю, он посмотрел, всё правильно и говорит: «Я задам Вам всего один вопрос, ответите, будем считать, что экзамен сдали. Выведите-ка мне «дифференциал кривой». Я, конечно, вывел. Он берёт зачётку, ставит мне «хор» и отдаёт со словами: «Никогда не спешите, молодой человек! «Авось да кривая вывезет»!
В моей студенческой жизни было нечто подобное, и связано это было со сдачей экзамена по политэкономии. В то время политэкономию, да и не только её, если это было возможно, сдавали по отработанному, ещё задолго до нас, методу. Для этого объединялись усилия двух групп, одна из которых готовила ответы на билеты, каждый на двух тетрадных листах, примерно по одному билету на одного человека, другая - множила эти ответы в пяти или шести экземплярах. Множительная техника в то время была довольно примитивной, да и находилась на особом учёте в соответствующих органах, так что студенты были вынуждены переписывать.
В результате этой «работы» каждый экзаменующийся шёл на экзамен с полным комплектом ответов на все вопросы. Остальное зависело от умения воспользоваться принесённым «багажом знаний». При этом раскладе не было никакого смысла готовиться к экзамену. И я, соответственно, поступил, как все. В течение двух или трёх часов добросовестнейшим образом подготовил ответ на билет № 10, что был мне поручен и использовал остальное время по своему усмотрению, а когда наступил экзамен, явился на него с полным комплектом шпор. Но мне они не потребовались, я вытащил десятый билет. Для вида сел за стол перед преподавателем, набросал, по памяти, короткий план и уже минут через пять пошёл отвечать.
Безусловно, ответил я блестяще, и в этом была моя ошибка. Преподаватель решил, что я достоин высокой оценки и задал дополнительный вопрос, потом другой, третий, но на один из них я ответить не смог. Преподаватель видел, что я не мог ничего списать, у меня не было для этого времени, да и сидел я прямо перед ним, «закрыв своим телом» Сашко, севшего сзади меня. Находясь в полном недоумении, он посетовал:
- Я не знаю, что Вам и ставить, Вы так прекрасно отвечали по билету и не смогли ответить ни на один дополнительный вопрос. Что с Вами?
Меня спас Сашко своей репликой:
- Да растерялся он, вот всё из головы и вылетело.
- Тогда только «хорошо». Вы уж извините, но больше поставить не могу, - последние слова экзаменатор уже адресовал мне, подавая зачётку, которую я с радостью схватил, сказал «спасибо» и выскочил из аудитории.
Хочется рассказать ещё об одном преподавателе. Как-то ещё на первом курсе к нам на лекцию по «высшей математике» по ошибке зашёл Шестериков, ведущий курс «деталей машин», и стал читать лекцию про «косозубые колёса». Мы стали с интересом слушать. Через несколько минут вслед за ним вошла припозднившаяся Семёнова и удивилась, увидев Шестерикова:
- Иван Афанасьевич, вы перепутали аудиторию.
- А они слушают и молчат, - удивился тот в свою очередь.
- Да они что угодно будут слушать, лишь бы не математику, - резюмировала Семёнова, провожая Шестерикова.
Иван Афанасьевич был оригинальнейшим человеком. В прошлом, ещё до войны, он был лучшим шахматистом Поволжья, высокообразованный и добрейший человек. Когда мы учились, ему было уже за семьдесят, и у него был страшнейший склероз, который часто подводил его и ставил в пикантное положение. Про него рассказывали, что он однажды перепутал туалет, и, зайдя в женский, забыл там свой портфель. Когда же, вспомнив про портфель, он вернулся к туалету, то увидел выходящих оттуда девчонок. Поняв свою оплошность, он решил выждать, но девочки, сообразив в чём дело, сами вынесли ему портфель. Другой раз, ожидая трамвай на остановке, он при посадке в вагон трамвая, чисто механически, снял с ботинок и оставил на остановке свои галоши.
Я лично наблюдал другой случай. В связи с ремонтом, институтский профком переехал в комнату, расположенную напротив туалета. Вдруг вижу, открывается дверь и в профком заходит в задумчивости Шестериков, расстегивая ширинку. Все, кто там был, на миг остолбенели и замолчали. Увидев нас, Шестериков видимо не сразу, но сообразил, что попал не туда и, смутившись, промямлил «извините» и ретировался обратно. Сдавать экзамен у него было легко. Он разрешал для подготовки пользоваться и учебником, и конспектами, но только в том случае, если экзаменующийся не претендовал на высокую оценку. С этими же он беседовал долго и с удовольствием.
Совершенно другим человеком был доцент Файн, читавший нам курс «Мостов и тоннелей», и он был оригинален в совершенно другом плане. Он настолько хорошо знал свой предмет и настолько доходчиво и интересно читал лекции, что и слушать, и записывать, и сдавать ему было легко. Его лекции боялись пропустить, настолько они были интересны и содержательны.
К сожалению, среди наших преподавателей были фигуры и другого плана. Преподаватель «Строительных конструкций» Костиков потерял в наших глазах уважение с первых же лекций. В своём предмете он, видимо, не особо разбирался, а если и разбирался, то тем хуже для него, поскольку лекции он читал настолько плохо, что трудно было что-либо понять, и мы, наверное, совсем бы запутались, если бы было что-то посложней, а читаемая Костиковым элементарщина с трудом, но переваривалась. На одной из его лекций кто-то из студентов поймал большую муху, привязал к ней нитку и отпустил в «свободный полёт», а потом всем потоком мы с интересом наблюдали над её взлётами и приземлением, совершенно не слушая лектора. Видимо, сознавая ненормальность своего положения, Костиков пытался найти контакт с потоком, но из этого ничего не получилось. Каждый его неверный шаг или оговорка сопровождались репликами со стороны студентов, а когда он, однажды провалился под кафедру, лишь в последнюю минуту ухватившись за доску, весь поток покатывался от смеха.
- Ваш поток самый плохой на курсе, - как-то заявил он.
- Пожалуйтесь декану, - раздался чей-то голос.
Актив курса вынужден был обратиться в деканат с обоснованной просьбой о замене преподавателя, но, видимо, заменить в середине года Костикова было некем, он проработал до экзаменов, и лишь после этого уволился.
Конечно, и среди нас, студентов было достаточно своих «отличительных фигур», и в этом плане, что значил только один Сашенков. Когда мы начали заниматься, он вторично изучал с нами вместе программу первого курса, а когда мы оканчивали институт, его только перевели на четвёртый курс. Длинный, тощий, сутулый и какой-то неопрятный он постоянно чем-то болел, и все его болезни, как правило, приходились то на зачёты, то на экзамены. В то же время он почти постоянно шкодничал, и эти его «шалости» были не всегда так уж безобидны.
На первом курсе на «начертательной геометрии» он «про между делами» растревожил своего «шалуна» и затащил его через дыру в свой брючный карман, а потом, склонившись над кульманом, попросил Галку Ушакову, чей кульман был рядом, достать из его кармана срочно потребовавшийся ему ластик, и повернул к ней свою оттопыренную задницу. Не ожидавшая подвоха Галка сунула руку в его карман и наткнулась на «шалуна». Из рабочего состояния группу вывел её громкий крик: «Скотина!!!». Я, подняв голову, увидел только покрытое красными пятнами лицо Галки, выбегающей из аудитории, а вслед за этим услышал возглас Сашенкова:
- Ты не в тот карман залезла!
О том, что произошло, Сашенков поведал нам в перерыв, звонок на который прозвучал почти сразу после «инцидента». Рассказал с бесстыдной улыбочкой, как о чём-то обычном.
- Ну и говно же ты, Васька! Морду тебе набить надо! - бросил ему в лицо Дьяк и зло сплюнул.
- Так давай, в чём же дело?! - вытаращился на него Сашенков.
Генка замахнулся, но его оттащили ребята. С того дня вокруг Сашенкова словно образовался вакуум, группа объявила ему бойкот. Почувствовав это, он перевёлся в другую группу, но и там его не очень-то привечали. В тоже время кроме Сашенкова в группе хватало и других «юмористов».
Как-то на занятиях по той же «начертательной геометрии», мы сдавали курсовые работы. Мякушина, преподаватель по «начерталке», была не в духе и страшно придиралась. Её выводила из себя любая мелочь: и разная толщина основных линий чертежа, и отсутствие ограничителей на указаниях размеров, и разный шрифт в обозначениях деталей и прочее, и прочее, и прочее. Ромка Вернер, после её неоднократных замечаний и последующих своих исправлений, подошел к ней в пятый или шестой раз, но Ефросинья вновь ткнула пальцем в его чертёж:
- А это что такое?
Ошибка, на которую указала Мякушина, по всё видимости, была настолько незначительной, что, офонарелый от неоднократных исправлений, Ромка махнул рукой:
- Да это хуйня!
Мякушина, не поняв «термина», переспросила:
- Какая хуйня?
Потом до неё дошёл истинный смысл слова и она, полная негодования, краснеет, как рак, и машет руками в сторону Ромки, громко шепелявя:
- Фон! Фон! И не приходите больше!
Ромка выскакивает из аудитории, а вся пятая группа смеётся до слёз, зажимая рты.
Или вот другой случай, участником которого был я сам.
Пришли на лабораторные занятия по электротехнике, и полная неожиданность. Оказывается, на этот день ещё неделю назад были назначены зачётные занятия. Предстояло сдать на проверку тетрадь по практическим занятиям и выполнить практическую работу по схемам соединений «звезда» и «треугольник».
Для удобства проведения лабораторных работ ещё в начале семестра вся группа была разбита на подгруппы по четыре человека. В нашей подгруппе о зачётных занятиях в этот день знал только Шмыгин. Ни я, ни Сашко на том занятии, когда об этом говорили, не были, а Юрка Сараев хоть и присутствовал, но забыл совершенно, и в итоге для Сашки Шмыгина наша неосведомлённость стала абсолютной неожиданностью, и эту проблему нам предстояло «разрулить».
По тетрадям неувязки были только у меня, не была дооформлена работа по «звезде», но времени на это уже не было. Пошли отчитываться. Ближе к преподавателю посадили Шмыгина, он хоть что-то читал, остальные даже не заглядывали. С трудом, но по тетрадям отчитались. Шмыгин говорил, мы что-то поясняли и добавляли. Перешли к практической части. Собрали цепь, вроде всё честь по чести, даём нагрузку, а ток не идёт, приборы не работают. Начинаем проверять. Сашко случайно замыкает пальцами руки реостат с клеммой вольтметра, его шарахает током. Ржём. Снова проверяем цепь, теперь шарахнуло меня, снова хохот, и никакого результата, а время идёт. Я «плюнул» на эти эксперименты, подошёл к группе Дьяченко, которая уже заканчивала работу, и переписав у них результаты испытаний, отдал листок Сарайчику.
И тут у нас всё пошло «как надо». Два Сашки продолжали копошиться у цепи, делая вид, что производят различные соединения. Сарайчик с невозмутимым видом смотрел на неработающие приборы и громко, чтоб слышал преподаватель, диктовал мне их различные показания, поглядывая на листок, что я ему передал, я добросовестно записывал эти показания в ведомость. Ребята старались не смотреть на Юрку, поскольку его невозмутимый вид и вытаращенные глаза, кои он пялил на неработающие приборы, вызывали неудержимый смех. Дело шло ходко, и мы закончили вместе со всеми. Оформили результаты, Сашко отнёс их преподавателю и получил общий зачёт. Когда уже выходили из аудитории, я спросил у него, где моя лабораторная тетрадь, Сашко засмеялся.
- Я её сунул вместе с нашими тетрадями в общую кучу, сказал, что всё исправлено, и «шеф», не заглядывая в неё, поставил тебе «птицу». Так что всё нормально.
В институте пересдача экзаменов с тройки на четвёрку, как правило, не допускалась. В крайнем случае, для этого требовалось разрешение декана, другое дело, если ты завалил экзамен, тогда повторная сдача была твоей обязанностью. Но так как тройка в сессии, приводила к лишению стипендии, на экзамене выгоднее было получить «неуд», а ещё лучше вообще ничего, словно ты на нём и не был.
Преподаватели, зная об этом, как правило, шли студентам навстречу. Студенту оставалось предоставить в деканат доказательства, что он в день экзамена был болен и только по этой причине его не сдал. А для доказательства болезни требовалось получить справку от врача, но в институтской поликлинике, зная умение студентов симулировать почти любую болезнь, к терапевту «болящего» медсестра допускала только после измерения температуры. И была масса способов, получить необходимые +37,6 C. Наиболее простой из них заключался в следующем: «Пациент» брал свой градусник с нужной ему температурой и ставил его подмышку. Получив от медсестры второй градусник, ставил его под вторую руку и отдавал по прошествии времени свой градусник. Беседа с врачом была уже «делом техники».
Правда, не всегда под рукой был такой же, как у медсестры, градусник, а ведь их было великое множество и по цвету шкалы, и по конфигурации, а времени на размышление не было, справка была необходима того числа, в которое был экзамен. В этом случае существовал другой способ - медсестру вызывали к «больному». Поскольку поликлиника была на первом этаже мужского общежития, это было не сложно. Когда медсестра приходила в комнату, «больной» лежал на кровати, а рядом на тумбочке стоял стакан с чаем с температурой ниже чем +40 градусов. Медсестра давала больному градусник, тут её как-то отвлекали, градусник погружался на время в стакан, и, как правило, искомое достигалось, но бывали и срывы из-за поспешности, когда градусник ломался от удара о дно стакана.
Самый комичный случай произошёл с парнем с Автофака, который, не найдя нужного градусника, пришёл на приём, привязав подмышку, нагретую весьма ориентировочно, болванку металла. Сунув туда данный сестрой градусник, он вынул его с температурой +42 C. Увидев это, он убедил медсестру, что она не стряхнула градусник, снова поставил градусник и стал его довольно часто выдёргивать, дабы не допустить «перебора».
«Что Вы делаете?» - спросила удивлённо медсестра, увидев его манипуляции с градусником. «Смотрю, чтобы снова 42 не было»,- ответил, не подумав, «больной», после чего был с позором выдворен из врачебного кабинета.
.сник, ставил его под вторую руку и отдвал по прошествии времени свой градусник. получить неуд
ОТКРОВЕНИЯ
Вечерами, или в воскресные дни, когда все были дома, мы дискуссировали на самые различные темы. Но в те первые месяцы нашего проживания, когда ещё были так свежи воспоминания о доме и о том, что с ним связано, почти все наши разговоры, так или иначе, были именно об этом, причём особой темой были наши первые влюблённости. Так уж получилось, что фотокарточки девчонок, с коими у нас были связаны эти воспоминания, оказались только у Евгения и Валентина, нам с Володей показать было нечего. Что же касается рассказов, то здесь у каждого было, что поведать.
Рассказал и я про свою неудачную первую любовь, которую долгое время скрывал и однажды поделился своими терзаниями со своим школьным другом, который предложил мне выступить посредником. Сейчас, по прошествии стольких лет, всё это воспринимается с грустной улыбкой. Но как я переживал тогда, когда мой друг принёс мне её письмо и передал на словах, что Валя Черкасова, именно так звали мою избранницу, не может мне ответить тем же, поскольку у неё уже есть любимый человек. А потом было наше единственное свидание, когда мы, поздно вечером, более трёх часов бродили по заснеженным железнодорожным путям, что-то выясняя и в чём-то разбираясь.
Видно я рассказывал очень эмоционально и образно, поскольку мои друзья загорелись желанием увидеть фото той, что так пленила меня. И Валентин получил от Вали фотографию, написав ей, что слышал про неё от меня и хотел бы познакомиться! Меня обидело то, с какой лёгкостью она это сделала, а я, будучи с ней рядом, так и не отважился попросить её фото на память. Валентин отдал мне её фотографию, сказав, что не видит в ней ничего особенно, за что можно было так влюбиться, и потерял к ней всякий интерес.
Было много разговоров о девчонках вообще и о «доступных», в особенности. Ещё проживая в общежитии при поступлении в институт, я услышал в этом плане столько похабщины, что в какой-то мере даже растерялся от этого, боясь признаться, что почти всё услышанное было для меня абсолютно в новинку. Когда об этом говорили ребята, что поступали с производства или после армии, это воспринималось как-то спокойнее, а вот когда начинали говорить одногодки, что их первые сексуальные контакты были ещё в школе с одноклассницами, я не хотел этому верить, хотя слушал, слушал и слушал! Для меня, в то время, девчонки моих лет, были моими товарищи по учёбе, и, в то же время, нечто особенное, туманное. Мне представлялось, что такого рода контакты, могли просто поломать их жизнь. Свидания, встречи и поцелуи, воспринимались мною, как предел мечтаний.
Мир женщины, в моём сознании, резко отличался от миропонимания девушки. Это были две разные части, которые я даже в мыслях не пытался соединить воедино. Зачем спорить, что девушки могут или не могут быть распущенными и доступными? Зачем вводить в крайность то, что можно и не делать?!
На квартире, когда разговоры заходили на эту тему, я со всей убеждённостью отстаивал свои взгляды. Валентин и Евгений доказывали мне, ссылаясь на рассказы тех, что прошёл всё это, что девчонка после близких отношений теряет голову, а ребята идут на контакт, чаще всего, чтобы «получить и насытиться», что это основа, и меня брало зло на эти рассуждения.
- И ты со своей Катей встречался тоже только с этой целью? - поддел я Валентина.
- Конечно, нет, но мне всегда хотелось «этого».
- Но ты же не принуждал её?
- А зачем? Что я похож на дурака?
Нет, за дурака я его не считал, но покрасоваться Валентин любил, любил показать себя много знающим, кое что испытавшим, хотя это был обычный, нормальный парень, разве что с излишним, точнее, с завышенным самомнением.
Я верил, что для женщины - любовь это всё, что женщина любит сильнее мужчины (в большинстве случаев), и этим объясняется её страстная податливость, её неустойчивость, не твёрдость в этой её беде. И она, порой, не может сдержаться, да ещё при таких обстоятельствах, когда парень не даёт ей опомниться. Но ведь может быть и иначе!
В моей памяти были свежи воспоминания, когда в десятом классе, я в пику к своей первой любви стал ходить с другой, влюблённой в меня девчонкой, и как-то в майские праздники, проводив её домой со школьной вечеринки, целовался с ней до одури, понимая, что могу овладеть ею, обалдевшей от излишне выпитого вина, овладеть без всякого отпора с её стороны, поскольку в её доме, кроме нас, никого не было. Но мозг словно ожгла мысль: «А как завтра я посмотрю ей в глаза? Что я ей скажу?!» - и я, превозмогая себя, сел на кровати, где уже лежал рядом с ней, а потом встал. Она смотрела на меня в недоумении. Для неё уже всё было ясно, она уже была готова позволить мне всё. Я снова сел на постель.
Это были страшные минуты, ведь я тоже был пьян и был взвинчен до предела, я мог упасть до самого дна, вкусив от запретного плода! А она лежала безвольная и покорная. Впервые в жизни я чуть не уподобился животному. Может быть, всему этому и нашлось бы какое-то оправдание (слаб человек), но ведь от себя не уйдёшь! Сегодня ты сам себя оправдал, а вина никуда не ушла, она так с тобой и осталась!
То, что дано нам природой, никто от нас не отнимает. Основа взаимоотношений мужчины и женщины, так или иначе, связана с полом, пусть не явно, подспудно, но это так, и от этого никуда не уйдёшь. Без этого нет и жизни, но всё дело в том - когда? Время - вот основной оценщик и судья наших поступков. Почему, порой, с умилением, мы читаем про «тургеневских девушек»? - Потому, что возвышенное лежит в основе наших душ, и важно не испоганить и не потерять это. Возможно, что молодёжь сейчас думает иначе, и мои душевные терзания той поры вызывают критическую улыбку, но, тем не менее, я верю, что такие далеко не все.
Светлое и чистое дорого и тогда, и сейчас, только в разное время к этому пониманию приходят по-разному. Любой мальчишка теряет уважение к девчонке, если она сразу, или почти сразу, идёт с ним на сексуальный контакт, но ведь и он, в данной ситуации, демонстрирует свои «не самые лучшие» качества. Как-то при очередной нашей «дискуссии» Валентин в ответ на мои, как он говорил, «разглагольствования», заметил:
- Знаешь, Серёжка, брось трепаться, ты не Бог и не выше, и тебе, как и любому смертному, хочется попробовать этого запретного плода, так зачем же обманывать и сдерживать себя? Всё равно это когда-нибудь да случится!Зачем загонять себя в какие-то дурацкие рамки? Неужели лучше заниматься онанизмом, чем найти девчонку, которая позволит тебе «разрядку» без каких-либо хлопот? И потом, у тебя «через чур дружеские» отношения с твоей двоюродной сестрой, даю гарантию, что они пройдут и через это, если ты не найдёшь кого-то «на стороне».
Его слова задели меня чрезвычайно, распирала злость, но в то же время в голове клубок мыслей: «А если он прав? Если это действительно может произойти? Ведь я же простой смертный, и, как любому смертному, мне свойственно и это желание «познать женщину», и мне, человеку впечатлительному и эмоциональному, бывает, очень хочется этого, тем более при массе сопутствующих обстоятельств: это и книги, и кино, и постоянные разговоры на эту тему, да и сам вид девчонок при соответствующем настрое. И всё же спешить не к чему!» - подвёл я итог.
Что же касается Тамары, то я быстро и аргументировано разубедил своего партнёра. Разубедил, но собственные, внутренние колебания и сомнения осталось при мне. Более того, убеждая его, я сам всё больше сомневался в правильности своих доводов, словно, во мне сидели двое, и каждый из них был способен дать другому не менее аргументированное опровержение.
С одним из них я убеждал Алёхина настолько страстно, настолько взвешенно и аргументировано, что он изменил своё мнение, согласившись со мной. Здесь были и близкие родственные отношения, и смешение крови, и возможные осложнения с детьми. Но и доводы «второго», против меня самого, были не менее весомы: брак с кузеном обычное явление на Западе, церковь такие браки не запрещает и крайности с детьми выявлены только в случаях, если за первым родственным браком шёл второй. И потом, разве втайне я не был влюблён в свою сестрёнку? И не будь этих сдерживающих родственных связей, наши отношения вполне могли вылиться в любовный гейзер, и условий для этого было более чем предостаточно. Но, слава Богу, эта вторая дискуссия шла внутри меня.