Этот вопрос стоял последним в повестке собрания, но все прекрасно понимали, что как бы не «громаднючи» были задачи комсомола, поставленные съездом партии, не это явилось основной причиной нашего сбора, хотя прения по первому вопросу были довольно острыми. Дискуссия разгорелась вокруг заорганизованности комсомольской работы и отсутствия действенной помощи непосредственно студентам.
- От комитета комсомола и нашего факультетского и общеинститутского значительно меньше пользы, чем от работы профсоюзной организации и студсоветов в общежитиях, - высказал общее мнение Виктор Теслин.
- Но в студсоветах и в профсоюзе тоже наши комсомольцы! - возразил комсорг факультета Валерий Горшков.
- Так вот и сделайте так, чтобы и в «вашем» комитете были «наши» ребята! - не согласился Виктор. - Да вы хотя бы просмотрели нашу институтскую газету - сплошные лозунги! А о том, чем живём, что волнует - ни строчки! Хоть бы показали в газете, как галстуки завязывать, и то бы польза.
Виктора поддержали и другие. В постановление собрания записали всё, что наболело. После этой свободной дискуссии доклад о культе слушался с каким-то особым интересом. Раза два хлопали, когда речь шла «о высоких материях», да и то только потому, что захлопал президиум, неудобно было не поддержать. Непроизвольно раздались рукоплескания после слов Хрущёва о Тито: «Чем только не махал Сталин, а Тито остался». Аплодировали и после слов, что «дворец съездов будет построен». Особо бурные аплодисменты вызвало обращение Хрущёва к Ворошилову, написать о том, что он знает о Сталине.
Доклад потряс и взволновал. Жаль было людей, что погибли в лагерях и тюрьмах. Все мы (по крайней мере, я тогда так думал) внутренне были согласны со словами, что Сталин должен ответить за всех безвинно расстрелянных и замученных, «если не при его содействии, то при его попустительстве». И в то же время возник вопрос, а как должен ответить человек, которого уже нет в живых? И почему он один? Впервые для нас раскрылась, хоть частично, клоака высшей партийной жизни. И хоть я догадывался об этом, но слышать такое было страшно.
Непроизвольный ропот в зале вызвали слова, что, возможно, не остались бы в живых и Молотов, и Микоян. А ведь прошло не так много времени, после обсуждения этого доклада, когда и эти люди лишились своих постов, разве что без физической расправы над ними.
«Разоблачение антипартийной группы» в составе Молотова Кагановича и Маленкова прошло уже на следующий год и как результат с фасада нашего института, носившего имя Вячеслава Михайловича Молотова, рабочие стали сбивать эти буквы. Алмаз решил сфотографировать «эту процедуру», но был остановлен «человеком в штатском», который, предъявив удостоверение работника КГБ, засветил у него плёнку и посоветовал впредь воздержаться от подобной инициативы.
В то время, да и позже, информация о такого рода событиях, оставалась крайне дозированной и наружу выходило только то, что невозможно было скрывать или нужно было подать «под соответствующим соусом». Я не помню, чтобы мы тогда как-то дискуссировали между собой на тему «партийной жизни», да и после обсуждения доклада «о культе» разговоры такого рода не носили повседневного характера, сказывалась инерция предыдущих лет, и не потому, что боялись, а именно «по инерции».Вот несколько вопросов, что я записал в свой дневник сразу после того собрания:
«Чем гарантировано, что Сталин действовал из чистых побуждений?»
«Как рассматривать и оценивать Сталина сейчас?»
«Кем считать Сталина врагом или заблудившимся марксистом?»
«Правда ли, что жена Сталина стреляла в Жукова в День Победы?»
«Можно ли Сталина ставить вместе с Лениным и другими теоретиками марксизма?»
«Кто ещё из партийных руководителей, кроме Сталина, имел отношение к репрессиям?»
Были и другие вопросы, но, видимо, у устроителей собрания была установка не затягивать его, на вопросы отвечали расплывчато, а когда из президиума было высказано предложение, чтобы под вопросами подписывались, что вызвало шум в зале, вопросы быстро иссякли и собрание «закруглили». Думаю, что не я один, крайне придирчиво отнёсся к содержанию доклада. В нём ощущалась какая-то подспудная предвзятость, и я поверил далеко не всему, о чём там говорилось. Всё это походило на склоку, но, в тоже время, факты наличия репрессий говорили сами за себя. Знаменитый финский юморист Мартти Ларни в своей книге «Четвёртый позвонок» писал, что «есть два пути быть выше своего предшественника, или быть действительно выше, или принизить и оболгать своего предшественника, и каждый идёт по тому пути, который для него легче». И в этом свете позиция Никиты Сергеевича становится ясной и понятной.
ДВЕ ТАМАРЫ
Боже! Как много я писал в то время писем! Как-то просматривая свои «архивы», я натолкнулся на перечень «адресатов» с кем тогда поддерживал связь. В этом списке оказалось 22 фамилии! Кошмар! Правда, это за пять лет, но из них с 14 адресатами я переписывался в первые три года учёбы. Моя милая сестричка, узнав об этом, с крайним удивлением писала мне:
Представляю, какой будет сумбур, когда в один прекрасный день придут сразу все 14 писем. И как тебе не надоест писать!
Я и сам удивлялся, как находил время и, особенно, темы для такой обширной переписки? Причём второе было важнее, чем первое. И было ясно, что если мне хватало времени на это, то, безусловно, его не хватало на что-то другое. Хорошо, если это было безделье или пустопорожняя трата времени, но ведь было и иначе! Но вот темы. Это серьёзнее, ибо, не имея этой зацепки, писать вообще не интересно, и такая переписка быстро глохнет. Письмо должно заинтересовать, и тогда оно вызовет потребность ответить, и в этом плане важно не просто описать что-то, а выделить из этого наиболее значимое, что заинтересует и заставит задуматься. Но чаще мой интерес к переписке вызывался интересом к тем людям, с которыми я переписывался, и вполне объяснимо, почему большую часть моих адресатов составляла женская половина. В то же время сказать, что ко всем им я питал какие-то чувства, было бы абсолютной глупостью, но то, что интерес был, это бесспорно.
Письма для меня были формой общения, как и в повседневной жизни, и если я чувствовал, что интересен тому или другому человеку, я смело шёл на контакт, и делал это значительно решительнее, если это касалось переписки, поскольку для меня это было проще, и, как правило, брал инициативу в переписке на себя. Но в моей жизни был случай, когда инициативу в переписке взяла на себя девчонка, моя бывшая одноклассница Тамара Порошина и сумела удержать её в течение почти всего времени, что мы переписывались. Первое письмо от неё пришло осенью, когда я уже учился на втором куре: Решила написать тебе первая, поскольку ты, по какой-то причине, не хочешь сделать это сам… - За ним пришло второе, третье, пятое… и так в течение двух лет, и всегда были темы, вопросы и, соответственно, взаимный интерес.
Не знаю, что подтолкнуло её к переписке. Исходить из каких-либо школьных привязанностей было бы неправильно, тем более, что наши личные контакты в школьные годы были минимальны. Может быть, узнав, что я интересовался её адресом (а это, действительно, имело место), но так ничего и не написал, она решила написать сама. Возможно, просто пришло время такого рода контактов, и вспомнилось моё имя. Да мало ли что подтолкнуло её к этому!
Вполне возможно, что всё бы и ограничилось одним или несколькими письмами, не прояви я сам взаимного интереса, тем более что Тамара была не только инициатором переписки, но и, в какой-то мере, её движителем. Наша переписка почти сразу же приняла интенсивный характер, хотя изначально я смотрел на неё более реально, и особо не задумывался о перспективах. Тамара же, в отличие от меня, хотела видеть в этой переписке нечто большее и находила для неё новые темы, подогревая мой интерес своей откровенностью, открытостью и проявлением благорасположения ко мне, что не скрывала изначально:
…Может быть тебе и не понравилось, что я тут расфилосовствовалась, но кому-нибудь другому я не стала бы об этом писать, а у меня к тебе в каждом письме свои вопросы…
А их было много этих вопросов. Бросил школу её брат, и она делилась со мной этой семейной трагедией. Хотя до окончания института было ещё далеко, она писала мне, что с нетерпением ждёт, когда сможет учить сама. Интересовалась моим мнением о книгах, новых кинофильмах, обсуждая которые можно было затронуть интимные темы человеческих отношений, и она поднимала эти вопросы, затягивая меня в их обсуждение:
…У нас на первом курсе исключили из комсомола и из института мальчишку «за половую распущенность». Девчонка из той же группы, причём это произошло с её согласия, а исключили его одного. Как ты считаешь, правильно ли это? Многие считают, и я в том числе, что его было можно оставить в институте, а если уж исключать, то обеих.
…Я сомневаюсь, существует ли, действительно, настоящая любовь, как об этом пишут в книгах. Очень хочу услышать твоё мнение. У нас многие девочки думают, что просто сначала человек очень нравится, а потом привыкаешь к нему и кажется, что это любовь. Очень, очень жду твоего ответа. Конечно, в письмах всего не напишешь, но всё-таки… Я даже не могу выразить словами всё то, что я думаю. Как бы хотелось поговорить с тобой! Но, думаю, что когда-нибудь, но мы встретимся и поговорим обо всём…
Это желание встречи наличествовало почти с первых же писем, и не просто встречи, а встречи, которая могла бы углубить наши отношения. Видимо в своём воображении она вкладывала в ожидаемую встречу нечто большее, наполняя её более глубоким содержанием. Такой «форсаж» был для меня несколько необычен и даже, в какой-то мере, нежелателен, ибо я понимал, к чему всё эти разговоры и на первых порах старался, на сколько это было возможно, притушить накал, хотя это было не так-то просто.
…Согласна оставить вопрос о любви открытым. Пожалуй, что любовь и сильное увлечение близки. Пусть так. Вот у меня бывают такие минуты, что хочется полюбить, но так, чтобы чувствовалось, что это твой настоящий друг, которому можно всё доверять, который всегда поддержит. Знать, что этот человек разделит твои горести и печали, и радости. Ну и, конечно, чтобы такая любовь была взаимной. Считаю, что девчонка может объясниться первой в том случае, если оба любят друг друга, но он не решается сказать об этом. А если девчонка его любит, а он относится к ней, как к другу, тогда - нет. Я, в этом случае, ни за что не объяснилась бы первой.
Она писала мне о влюблённом в неё пареньке, с которым тоже переписывалась после его призыва в армию, и который объяснился ей в любви. Она спрашивала моего совета, что ей делать, словно проверяя мою реакцию на этот «новый виток в её биографии». Тамара нравилась мне, но ничего большего к ней я не испытывал поэтому и прореагировал на это откровение довольно спокойно, посоветовав ей определиться самой.
Вскоре пришёл ответ: …Ты пишешь, чтобы я проверила себя, но мне нечего проверять, написала ему, что не могу ответить «да». Я уже достаточно об этом думала.
Но, видимо, их взаимоотношения и переписку парень счёл вполне достаточным основанием для своего признания, поскольку он довольно резко прореагировал на её ответ, написав, что у неё «низкая душа» и что она сама не знает, что и хочет, «с кем ещё и крутить».
Обо всём этом она написала мне, явно расстроенная таким оборотом, «делюсь с тобой, как с другом», а когда я выразил осторожное сомнение, так ли это на самом деле, я получил безапелляционный ответ:
«Глупости! Я считаю тебя самым близким моим другом и, думаю, что знаю тебя достаточно хорошо…».
К чести Тамары, в своей самооценке она была достаточно самокритична:
Не хочу, чтобы ты думал обо мне лучше, чем я есть на самом деле… Ты пишешь, что тебя всегда радовала моя прямота, но я не всегда могу сказать правду в глаза. А в тебе мне нравится именно это, да ещё то, что ты отстаиваешь своё мнение до конца…
С нею интересно было общаться даже по переписке, а некоторая недоговорённость, недосказанность, что нет-нет да проскальзывали в её письмах, интриговала меня:
…Ответить тебе я сейчас не смогу, но если тебя это очень интересует, то скажу об этом, когда встретимся. Опять скажешь, что написала малопонятно. А вот давай встретимся, тогда и скажу много и понятно...
Вто же время эти недомолвки как-то вывели меня из состояния равновесия, и я, вгорячах, написал ей: «Прошу тебя, если ты не в состоянии о чём-то сказать, то лучше не говори, это будет честнее, чем заикаться и недоговаривать!» Но она и не скрывала, что я не безразличен ей, и ответила не лукавя:
Не знаю, от кого мог «нечаянно» слышать Юра, что ты мне нравишься, я об этом ни с кем не делилась, но не скрою, ты мне и тогда в школе, и до сих пор нравишься, только сейчас я очень хочу тебя увидеть и поговорить, и зря ты постеснялся остановиться у нас, мы смогли бы поговорить о многом. Напиши, когда ты поедешь обратно, я приду к поезду…
Летом после второго курса я, действительно, постеснялся заехать к ней, хотя такая возможность была. Её семья почти сразу после окончания Тамарой школы, переехала в леспромхоз, куда перевели её отца. Леспромхозовский посёлок находился на железнодорожной станции, которую мне приходилось проезжать всякий раз, когда я ехал на каникулы или возвращался в институт. Что-то сдерживало меня, и я не отважился сойти с поезда, но сообщил о времени возвращения с каникул, и мы мило проболтали те минуты, что поезд стоял на её станции, но к этому времени в моей жизни произошли кое-какие изменения.
Уже на излёте лета, в конце августа я пошёл провожать с танцев девчонку, что училась со мной в одной школе, но годом позже вместе с Ниной Кангур. Мы шли по полутёмной улице, когда Тамара (так звали и эту мою спутницу), обратила моё внимание на занавеску веранды дома, что стоял на противоположной стороне:
- Смотри, какие ажурные кружева занавесок на той веранде.
- Это обычная сетка, - возразил я.
- Не может быть, давай проверим, - не согласилась Тамара.
Мне не хотелось переходить улицу, и я предложил:
- Хорошо, пойдём, проверим, но с одним условием. Если ты не права, за каждый лишний шаг с тебя по поцелую. Договорились?
Тамара засмеялась.
- Хорошо, хорошо, вот только чем будешь платить ты?
- Не боись, что попросишь, то исполню.
Прав оказался я, да иначе и не могло быть, поскольку на эту сетку я ещё обратил внимание днём, когда проходил мимо, но, тем не менее, я опростоволосился - шагов оказалось многовато, а согласие Тамары вполне реальным. А поскольку целоваться, как оказалось, я толком и не умел, эту науку Тамара мне преподала «с блеском», и в итоге домой я пришёл с распухшими губами. Позднее эти впечатления вылились у меня в следующие стихотворные строчки:
Одна учила целоваться,
Да так, что губы стали рваться,
Другой я сам, как Бог послал,
Науку эту преподал!
Этой другой была Нина Кангур, но было это значительно позднее. А своему новому знакомству с Тамарой Пинежаниновой я, по началу, не придал особого значения и опять ошибся. После того «поцелуйного провожания» мы встречались ещё раза два или три, потом я провожал её на пароход, что шёл до Сыктывкара, где она училась в пединституте. На пароходе у неё была одноместная каюта, и она предложила мне проехать с ней до очередной остановки в Сольвычегодске, откуда я мог вернуться на речном трамвайчике.
Предложение было чрезвычайно заманчивым и предполагало «приятное времяпровождение», но я, с сожалением, отказался, поскольку вернуться я мог только утром, а это могло привести к излишним волнениям у меня дома, что было крайне нежелательно. Но случилось так, что через три дня Тамара снова оказалась рядом со мной. Занятия в её институте из-за сельхозработ перенесли на две недели, и она вернулась тем же теплоходом, благо отработать можно было и рядом с домом, чем удивила меня, и ещё неделю мы провели вместе.
В наших контактах изначально не было ничего заумного, наигранного. Я не связывал себя никакими обещаниями, да и она не особо ждала их. Тамара Пинежанинова была далеко не глупая девчонка, но избалованная ребячьим вниманием, и наша связь могла закончиться так же быстро, как и её предыдущие знакомства, не прояви я изначально к ней своего критического отношения, что я высказывал ей в глаза, а позднее и в письмах.
Переписка началась как-то сама собой. Сначала я, не желая показаться хамоватым, написал ей письмо после своего возвращения в институт, на которое она незамедлительно ответила. За её первым письмом пришло второе, поскольку я не сразу «раскачался», да и позднее отвечал весьма нерегулярно, чем часто обижал её, к тому же, весьма критически, относясь к содержанию её писем. Эта переписка шла теперь уже параллельно с моими письмами Тамаре Порошиной, но это не вносило в мою жизнь никакой дисгармонии, быстрее наоборот - появился интерес в общении с двумя такими разными девчонками и по складу характера, и по взглядам, и по кругозору.
Кругозор первой был шире, она была более сдерженна, менее эмоциональна, как говорят «сама себе на уме», с определённым самомнением и самоуверенностью. Другая же была взбалмошной, вспыльчивой, очень эмоциональной, порой грубой, но доброй, отходчивой и самокритичной. Обе хотели видеть во мне хорошего друга, с перспективой более близких отношений. Обе мне нравились, но ни к одной из них я не испытывал ничего большего кроме этого расположения. Более того, на том же третьем курсе я «имел неосторожность» увлечься девчонкой с Саратовского университета и встречался с ней, правда, не долго.
Наши взаимоотношения с Тамарой Пинежаниновой в отличие от контактов с Тамарой Порошиной были изначально, даже в письмах, более плотскими, чем духовными, и, думаю, что только стечение обстоятельств да, в какой-то мере, моя нерешительность не позволила им стать более интимными.
Тамара провожала меня на вокзале, удивившись многочисленности моих провожающих, среди которых, помимо мамы, были закадычные друзья из моих однокашников и двоюродных сестёр. А потом пошли письма, но как они отличались от тех, что я получал от Тамары Порошиной!
Вот хотя бы некоторые выписки из её писем:
6 октября.
…Твоя мама на вокзале назвала меня «твоей барышней». Ты, конечно, уже постарался разуверить её. Да? А мне нравиться быть «твоей барышней». Нравится, вот и всё! Не злись и не кусай свои губы, оставь их для меня, ибо я, как «твоя барышня», буду обязана тебя целовать, и мне наплевать захочешь ты этого или нет. Я представляю, как покусаю твои губки, и они у тебя снова распухнут…
А на вокзале мне было грустно, я хотела, чтобы ты подошёл и сказал что-то, предназначенное только для меня, но ты наспех пожал руку и даже не посмотрел на меня…
25 октября.
…Ты как-то сказал, что жалеешь, что мы не встретились раньше. Я тоже жалею. Мы бы знали друг друга больше, а может быть, и было бы что-нибудь и другое… Только зачем говорить об этом, и так всё понятно! У меня здесь никого нет, а без друзей плохо. Но ты не думай меня жалеть, я не жалуюсь, я делюсь с тобой. Если бы я захотела, то, конечно, у меня были бы друзья, но меня, почему-то, никто не привлекает, даже девчонки не могу выбрать себе в подруги…
Скажи, а тебя тянуло ко мне? А если тянуло, то как?
12 ноября.
…Я не всегда однозначно оцениваю свои поступки, часто не понимаю сама себя. Знаю, что мне что-то надо, а что и сама не пойму. А ты меня не понял, точнее, понял, но не так, и обвиняешь меня в легкомыслии и несерьёзности, но что поделаешь, если у меня мысли идут в таком направлении, если мне хочется развлечений и не только их.
Твоё письмо меня очень задело, но, что делать, если я такой человек и хочу большего, чем есть, и не вижу в этом ничего плохого. Думай обо мне, что хочешь, может быть я, действительно, ветреная и пустая девчонка, пусть, но я хочу в свою молодость взять всё, что могу. Я тебе первому попыталась раскрыть себя и хочу, чтобы ты понял, с кем имеешь дело, узнал меня поближе, на сколько это возможно, а ты пишешь, чтобы я «слетела с этих высоких материй». Но я же не мечтаю о чём-то необычном!
30 ноября.
…Твоё письмо опять обидело меня, и эти слова: «ты не плохо развлекаешься, и совершенно ни к чему скулить», но я довольна, что ты пишешь мне правду, и мне нравится твоя откровенность и то, что ты со мной споришь, ничего не оставляешь без внимания, значит тебе не безразлично, что я пишу. С меня, безусловно, надо много требовать, а без этого я тебя бы «и в грош не ставила», а ты требуешь, и это хорошо, вот только одной требовательности мало, надо ещё и понимание. Ты пишешь, что я первый такой человек, с кем ты познакомился поближе. Какой это такой? Я не хочу, чтобы ты плохо думал обо мне, лучше выкладывай всё и сразу…
А когда я это сделал, высказав своё мнение о ней и её неординарных поступках и высказываниях, то получил ещё более откровенное письмо:
24 декабря.
…Скажу тебе прямо, ты даже гораздо лучше думаешь обо мне, чем я есть на самом деле, но, если ты не надеешься на свои нервы, то бросай меня сразу, пока у тебя нет ко мне никакого чувства кроме «нравишься». Тебе со мной будет трудно, очень трудно, а ты парень хороший, честный, правдивый, а я хуже тебя. Но если ты, оставаясь со мной, будешь упрекать меня этим, я сама тебя брошу.
У меня о тебе самое хорошее мнение, а тебе обо мне, если не наговорили, то наговорят ещё, Бог весть что, и правду и напраслину, и я хочу, чтобы ты подумал загодя и о себе, и обо мне. Я не хочу нашего разрыва, как раз наоборот, хочу самого хорошего, но если это неизбежно, лучше закончить сразу. Мне нужен человек, который бы не смотря на мои недостатки и «блажь», уважал и дорожил мной.
И она торопила, торопила меня с ответами на свои письма, поскольку увидела во мне человека,, который в состоянии её понять: «пиши быстрей ответ», «пиши почаще», «пиши чаще, чтобы я не отвыкла от твоих писем», - и так на протяжении всей переписки.
В это же время и в письмах от Тамары Порошиной я, почти постоянно, читаю о её желании быстрее встретиться, и этим были наполнены большинство её писем, что я получил на третьем курсе. Тамара понимала, что для укрепления и углубления наших отношений одной переписки недостаточно, и постоянно напоминала мне о необходимости наших личных контактов. Понимал это и я, но не видел в этом такой остроты, да и боялся привязаться к ней, не будучи в себе уверен. Она же, в отличие от меня, хотела, не затягивая, проверить себя.
У меня в последнее время часто бывает, что я во всём разочаровываюсь: в жизни, в любви - во всём. Понять не могу, почему так. Потом поразмыслю, отгоню от себя чёрные мысли, а они всё равно лезут в голову. Вот и сейчас пишу с этим настроением. Ладно, заканчиваю, а то напишу ещё что-нибудь такое… Боюсь, что ты меня не поймёшь. Да я и сама вряд ли смогу что-либо объяснить, но когда-нибудь я тебе всё расскажу, что чувствую… А как было бы хорошо встретиться и поговорить обо всём, обо всём! Жаль, очень жаль, что летом нам это не удалось. А разве зимой ты не поедешь на каникулы? Мог бы, всё-таки, заехать и к нам…
Но зимой на каникулах я был у родственников в Литве, и наша встреча опять отодвинулась, но желание встретиться у Тамары стало ещё острей.
…В поезде, когда зимой ехала на каникулы случайно встретилась с Петей Васильевым и всю дорогу, пока ехала до дома, мы проговорили. Я подумала, а вот если бы мы встретились с тобой, даже не знаю, о чём бы сразу стали говорить. Потом бы, конечно, разговорились, но вот вначале… Вот и с Петей встретились, поздоровались и растерялись, не зная о чём и говорить, хотя о многом хотелось спросить и рассказать самой. Ну а с тобой…, с тобой ещё больше…
Напоминая о встрече и, одновремённо, что-то недоговаривая, Тамара подогревала мой интерес и, в конце концов, добилась, что я и сам стал стремиться к этой встрече с не меньшим желанием разрешить эту неопределённость и внести большую ясность в наши отношения, хотя, я догадывался, что она хочет, чего добивается, и куда меня тянет, да, особенно, и не противился этому, более того, провоцировал её на ещё большую откровенность. Я не мог сказать, что люблю её, но уважал безмерно, а за то, что она видела во мне человека, каким хотел бы стать, я был ей беспредельно благодарен. Особо не задумываясь и не скрытничая, писал о своей жизни, о своих увлечениях. Видимо всё это беспокоило Тамару, и однажды, после моего очередного откровения, она не выдержала:
… Я уже писала тебе, что ты мне нравишься, но вот ты написал, что любил какую-то девчонку, меня это задело что ли (не знаю, как выразиться). Я не хочу, чтобы ты любил кого-нибудь (глупо!) до нашей встречи. Ну, а если полюбишь, то напиши мне обязательно… А нравиться и любить - это две совершенно разные вещи…
Не прореагировать на это письмо было невозможно, как следовало определиться и в своих отношениях с другой Тамарой. Я, можно сказать, получил то, что так хотел, и в то же время боялся получить, что добивался, и на что толкал её своими письмами. Это не было прямым признанием в любви, но только дурак не понял бы, что скрывается за этими словами.
Но что я мог написать ей? Я же, как и раньше, ничего кроме интереса и симпатии к ней не испытывал! И не общался с ней непосредственно около трёх лет и за это время у нас были лишь две короткие встречи на вокзале! Значило ли это, что я должен был пообещать не переписываться и не встречаться ни с какой другой девчонкой? Видимо, она хотела получить именно такое заверение, но пообещать это я не мог. Да я бы просто не сдержал своего слова! И потом, обещать не любить, но ведь я никогда и не ставил себе такой цели, когда начинал встречаться с очередной девчонкой! В то же время такое откровение требовало не менее откровенного ответа, и я написал его.
…Я хорошо понял тебя, Тамара, и согласен с тобой, что мы ничего не сможем разрешить до нашей встречи, а что она принесёт нам, трудно загадывать. Если ты мне нравишься, а я тебе, то это ещё не говорит о том, что мы любим друг друга. За годы, что прошли после окончания школы, мы очень изменились, а я, боюсь, что даже в худшую сторону.
Вот ты пишешь «полюбишь». А разве об этом узнаешь загодя? Разве можно сказать себе (приказать) полюбить именно этого человека? Думаю, что нет, на это можно только надеяться. С самого начала нашей переписки я предполагал, что не только товарищеские чувства и школьные привязанности были её основой. Я читал это в твоих вопросах, в твоих недомолвках, во многих мелочах, на первый взгляд малозначительных.
В школе я не выделял тебя из остальных девчонок. Просто знал, что есть среди них одна строгая в своих суждениях, несколько своеобразная и в чём-то интересная. Я даже не помню, что именно меня заинтересовало в тебе, но знаю одно, что мне всегда хотелось, чтобы в твоих глазах я не выглядел смешным и глупым, и не хотел показаться с плохой стороны. Наша переписка сделала нас ближе друг к другу. Возникло доверие и ещё большая взаимная симпатия. Но, задумываясь над этим, я понимаю, что этого явно недостаточно, нужна встреча и, по-видимому, не одна, и очень сожалею, что не воспользовался этой возможностью прошлым летом. Вот и ты ждёшь встречи, надеясь, что она внесёт ясность в наши отношения. Но оправдает ли она наши ожидания?
Чего скрывать, ты хочешь полюбить меня, и я бы хотел думать о том же, но это всё в письмах! А ведь до этого ничего не было! А вдруг это здание на песке? Если бы ты могла заглянуть ко мне в душу, где переплелись самые противоречивые мысли! Одного хочется, чтобы между нами всё было ясно, чтобы мы не ни в чём не обманывали друг друга, и если на твоём пути появится человек, и ты почувствуешь, что сможешь полюбить его, наши отношения не должны быть к тому препятствием.
Ни себя, ни тебя я не хочу связывать никакими обязательствами, и если что-то серьёзное произойдёт в жизни кого-либо из нас, значит те чувства, что на сегодня наличествует между нами, не настолько глубоки, чтобы расстраиваться по этому поводу. Лучше постараемся, чтобы наша встреча не затянулась.
Ответ пришёл незамедлительно.
…Ты пишешь, что наши отношения должны быть до конца ясными. А я считаю, что до встречи нам нельзя сказать больше, чем было сказано мной и тобой… Неужели ты думаешь, что я жду объяснений в любви или что-нибудь подобного? Глупо так думать, я же делюсь с тобой, как с другом…
Я ещё поговорю с тобой об этом, когда приедешь. Мы ждём тебя! Пока писать больше не буду, встретимся, тогда и поговорим, а поговорить нам нужно о многом…
После этого обмена мнениями я часто задумывался, а может быть я не дооценил ту возможность для более близких отношений, что, по сути, предлагала мне Тамара? Может быть я потерял, что-то важное и значимое в своей жизни?
В то же время я понимал, что только встреча может внести хотя бы какую-то ясность в наши дальнейшие отношения, и теперь уже сам всячески способствовал нашей встрече. Но Тамара смотрела глубже и дальше и оценивала встречу, как промежуточный этап, делясь со мной своими сомнениями и по этому поводу:
…Бывает так, что ничего не хочется делать, апатия какая-то находит, хочется забыться и ни о чём не думать. Какая-то неудовлетворённость… И всё что-то не так, а что я и сама не знаю. Не подумай, что я плачусь на свою судьбу, просто делюсь с тобой, как с другом. Ты пишешь, что скорей бы встретиться. Да, скорей бы, но ведь встреча… это только встреча.