Но этим солнечным утром, из-за длительной задержки Шмыгина, всё пошло наперекосяк. Первой пострадавшей была почтальонша, завидев которую у калитки, мы попытались предупредить «катастрофу», но не успели. Получив галошей по животу, почтальонша со злостью захлопнула калитку и прокричала нам, что «больше век не зайдёт», и что «пусть теперь Полина сама ходит на почту». Слава Богу, что этих высказываний тётя Поля не слышала. Вторым пострадал соседский парень, заскочивший «по делу», которое совершенно забыл, после того как на него высыпался короб с хламом. Но он не особо ругался, а узнав в чём дело, решил дождаться общей развязки и занял место зрителя на кухне. Первую радость для него доставил мой вид, когда я, засидевшись в туалете, забыл про метлу, коей мне смазало «по мордам», в довершение всего я ещё и наступил на неё и сломал.
О нитке, привязанной в кухонных дверях, мы предупредили тётю Полю, и она добросовестно перешагивала через неё всякий раз, как шла в кухню, где у неё что-то варилось на плите. Но вот там что-то закипело, и тётя Поля заспешила туда, забыв о нитке, и, как результат, пыльные конспекты свалились на её голову. В это время Сашко, дежуривший на веранде, увидел Шмыгина, входящего во двор, и бросился предупредить меня, находящегося в нашей комнатёнке, совершенно забыв о «маятнике», и, как результат, получил удар точно по рассчитанному месту своего тела и согнулся вдвое. Вот тут-то и зашёл Шмыгин. Увидев согнутого пополам Сашко, непонимающе, стал теребить его за плечо: «Что с тобой?» В ответ услышал сдавленный голос: «Ну и скотина же ты, не мог придти пораньше!» К нашему хохоту с соседом, присоединился и Шмыгин, когда, давясь смехом, мы поведали ему, в чём дело.
И вообще, пошкодничать, разыграть кого-либо, было обычным делом, хотя и без обид не обходилось. Помню, как-то засиделся я у однокурсницы Люси Синёвой, делали работу по грунтоведению. Она по доброте сердечной решила меня, малость, подкормить, и полезла за чем-то в погреб, а я крышку за ней захлопнул и к её сестре в комнату. Говорю: «Людка уж полчаса, как ушла куда-то раздетая, время позднее, а её всё нет. Да вроде и из дома не выходила, и не знаю где». Лена пошла искать, а та по крышке погреба стучит снизу, открыть не может. Досталось мне от Люды «на орехи», но отошла и даже не забыла подкормить.
Другой случай был на производственной практике в городе Отрадном Куйбышевской области. Жили в здании начальной школы. Школьная сторожиха присматривала за нами ивходило ольная сторожиха, в чьи обязанности входило следить за по ночевала там же, только мы в классах, а она в зале. У меня была вторая смена, и я приходил где-то после двенадцати и усталый сразу заваливался спать. Ребята решили подшутить надо мной и, дождавшись, когда я усну, вынесли мою койку вместе со мной в зал и поставили рядом с койкой сторожихи. Проснулся я под утро от старушечьего храпа, гляжу, а передо мной морда беззубая. Соскочил, как ужаленный, а они, поросята, в классе щётку в дверную ручку сунули, чтоб я не зашёл, и дрыхнут. А поскольку накануне ещё и выпили, то мне пришлось через окно залезать, благо первый этаж был, и окно было открыто. И подобных «шкод» за пять студенческих лет было превеликое множество.
Витя Одиноков примкнул к нашей компании несколько позже, где-то уж на втором курсе, и был несколько ближе ко мне, чем к двум Александрам. Что же касается всех остальных, то я ладил практически со всеми, с кем-то был ближе, с кем-то в меньшей степени, то сближаясь, то расходясь. Именно такое сближение связывало меня на протяжении почти трёх лет с Валентином Алёхиным, с которым вместе поступал и потом жил на одной квартире в течение двух лет. Когда же Валентину на третьем курсе предоставили общежитие, мы стали видеться реже и наши связи ослабли. В то же время наша дружба с Володей Серковым, хотя он и учился в электромеханическом техникуме и жил на квартире только два года, сохранилась надолго.
Среди тех, кто учился со мной в одной группе, особо колоритной фигурой был Генка Дьяченко (в нашем обиходе - Дьяк). Он появился в группе, когда занятия уже начались, переводом из Калининградского военно-морского училища, где отучился год, но был отчислен за «бузу». Спас отец, служивший в Германии. Дело замяли, а Генку перевели к нам в автодорожный, снова на первый курс. Это был далеко не ординарный парень, плотно сбитый усатый крепыш с носом картошкой, он играл почти на всех музыкальных инструментах, хорошо пел, имел спортивные разряды по двум или трём видам спорта. Был общителен, но горяч, и под горячую руку мог наворотить, Бог весть, что. С его приходом группа словно ожила, стало значительно веселее и свободнее.
Учился Генка не напрягаясь, благо помощь, которую оказывал ему отец, была весьма существенна, и позволяла не оглядываться на стипендию. «Главное, не выпасть из обоймы», - было его любимым выражением, когда нужно было подчистить хвосты, которые у него то исчезали, то появлялись снова и снова. Генка никогда не унывал, по крайней мере, не подавал виду. Как-то в день сдачи экзаменов по математике мы с Сашко спешили туда же и нос к носу столкнулись с Генкой.
- Ты что уже с экзамена? - поинтересовался Сашко.
- Ага.
- Что попалось?
- Уравнение Бернулли.
- Ну и как?
- Мы его перевернули…
- Что сделал? - переспросил Сашко.
- Встали и ушли, - добавил Генка и засмеялся, глядя на нас, не сразу сообразивших, в чём дело, словно это не он только что завалил экзамен.
Генка жил на квартире вместе с Алмазом Шарафутдиновым и Юрой Фокиным. Из этой троицы, более-менее, ровно учился один Алмаз, поскольку не мог рассчитывать на серьёзную помощь из дому. Он был гордый и самолюбивый парень. Однажды, играя в «буру», чем увлекался далеко не он один, он проиграл почти месячную стипендию и жил впроголодь, а когда, получив деньги из дому, пошёл в столовую, с ним в очереди от кухонных запахов случился голодный обморок. Слава Богу, рядом стоящий Дьяк вовремя его подхватил, увидев, как он стал оседать на пол, привёл в чувство и матерно выругал, за молчание.
Юрка был из обеспеченной семьи, его отец, председатель орденоносного колхоза-миллионера на Тамбовщине, хорошо помогал сыну. Он был мал ростом, худощав и больше напоминал школьника, чем студента, и этим резко отличался и от Генки, и от Алмаза, почти такого же плотного, как и Генка. Он был страшный спорун. Любимое его выражение: «Давай на спор!» Спорил почти по любому пустячному поводу и очень часто попадал впросак. Однажды вечером «коммуна» купила к чаю два килограмма халвы. Только сели за стол, а Юрка изрёк:
- Я эту халву и один бы съел!
Генка завёлся вполоборота:
- Да подавишься ведь!
- На что хочешь, спорим - съем!
- Ну, жри, но если не осилишь, купишь вдвойне.
Как рассказывал Витя Теслин, по какому-то поводу заскочивший к ним, это было потешное зрелище, когда двое голодных, смотрели, как третий уплетал их халву. Халву Юрка не осилил, остался кусочек грамм в сто пятьдесят, но он уже не полз ему в рот. Генка был зол, как чёрт, тем более, что пока спорили, а Юрка ел, продуктовые магазины, что были рядом, закрылись. Чай пили молча, заняв сахарного песку у хозяйки.
Другой раз спор возник из-за молока. Купили полный четырёх литровый бидон. Юрка опять: «Могу выпить и один». Дьяк вспылил, и как обеих не увещал Алмаз, снова заспорили, и снова Юрка пошёл «на побитие мирового рекорда», и снова обкакался - молоко из его горла хлынуло обратно, окатив Генку. Правда, на сей раз, удалось купить вторую банку. Но Юркины споры были ещё полбеды. Из-за своего малого росточка и невзрачности Юрка, нет-нет, да попадал в разного рода обороты, из которых его выручал Генка. Как-то вечером они зашли в ресторан, хорошо выпили, но денег рассчитаться не хватило, пришлось Генке оставить в залог свои часы. По дороге домой Юрке приспичило заскочить в общественный туалет, ещё старой постройки, с низкими седулями в ряд. Генка с Алмазом остались на улице. Через три минуты Юрка выскакивает и кричит:
- Генка! Какой-то хмырь снял с меня часы!
Генка за ним в туалет. Юрка показывает на бугая, присевшего на корточки над «смотровой ямой» и рассматривающего Юркины часы. Ни слова не говоря, Генка хватает хмыря за шкирку и садит задницей в яму. Юрка подбирает с пола свои часы, выпавшие из рук хмыря, а Генка снимает с заголённой руки «пострадавшего», пытающегося встать, его часы и снова его осаживает. Немногие зрители, оказавшиеся свидетелями, поспешно ретировались от греха подальше, а ребята снова возвратились в ресторан, поменяли залоговые часы на реквизированные, и пропили тот остаток, на который оценил их официант.
Свидетелем другого случая я был сам. Я вместе с Генкой и Юркой с трудом залез в переполненный трамвай, с той лишь разницей, что мы с Генкой оказались на задней площадке, а Юрка остался висеть на подножке, держась за поручни. Вдруг слышу:
- Генка! Эта сволочь, что передо мной, меня спихивает!
Оказывается хмельной парень, что держался за поручни перед Юркой, стал его отжимать задницей. Генка развернулся к дверям, благо был рядом, и, сказав Юрке, чтобы тот отпустил одну руку, ударил тыльной стороной ладони по рылу «нахала». Хорошо, что в это время трамвай притормаживал на повороте и парень приземляется, более-менее, благополучно, скатившись на газон, что отделял трамвайный путь от проезжей части дороги.
Начав учиться, Генка почти сразу же «взял штурмом» самую красивую девчонку из мостовой группы, большую умницу и активистку Валентину Шестакову. В результате этого бурного романа Валя забеременела. Генка предложил сделать аборт, Валя отказалась. Обстановка накалилась. В это время к Генке приехал отец. Как и всегда, по случаю его приезда, у Генки за дружеским застольем собрались его друзья. И надо же было так случится, что именно в этот день к Генке пожаловала «делегация» в составе комсорга и профорга Валиной группы. Увидев девочек на крыльце, Генка бросился навстречу, чтобы уговорить их зайти в другой раз, но отец тоже увидел девочек, вышел вслед за Генкой и пригласил их за стол. Те попытались отговориться, что «им не до застолья», что «у них дело к Геннадию», но отец переубедил, сказав, что «они всё обсудят, но в своё время». После того, как девчонки зашли, празднество довольно скоро закруглилось и ребята разошлись. Отец Генки внимательно выслушав девчат, сказал, что во всём они с Геннадием разберутся в самое ближайшее время, с тем девчонки и ушли. Потом состоялся разговор отца с сыном. Всё это Генка нам рассказал позднее, когда поулеглись страсти. Отец в тот вечер не давил на него, наоборот, предлагал поразмыслить, «пораскинуть мозгами».
- Я не знаю, что за человек твоя избранница, да и не это сейчас главное. Важно знать, что аборт исключается, и ребёнок должен появиться на свет. Но если ты решишь жениться, я сниму вам в Саратове жильё и обеспечу нормальную жизнь, а, как только это будет возможно, мы с матерью заберём у вас ребёнка, чтобы вы могли спокойно закончить институт. Если же твоя жена захочет оставить ребёнка с вами, я буду оплачивать няньку. Но ты вправе принять и другое решение, только в этом случае на мою финансовую помощь не рассчитывай, зарабатывай деньги на свою учёбу сам. Что же касается матери и ребёнка, я об них позабочусь, но без тебя. А вот уж как пойдёт жизнь дальше, об этом тебе следует подумать отдельно.
Свадьбу справляли через три недели в нашей институтской столовой. Это было чудесная и весёлая свадьба, первая на нашем курсе. Отец Генки не был на свадьбе, но приезжала мать Генки. На следующий день после того разговора отец встретился с Валей и был очарован ею, он выполнил все свои обещания и впредь все дела, касающиеся Генкиной семьи, решал только с ней. А первым первенцем в нашей группе была девочка, которая родилась в сентябре.
По складу своего характера я был человек коммуникабельный, легко сходился с людьми, и круг моих близких знакомых был достаточно широк, причём женская половина среди них была достаточно обширной. Общение с девчонками для меня было не менее интересно, чем общение с ребятами, хотя я долгое время девчонок стеснялся, всячески скрывая этот свой недостаток. Испытывая дефицит общения в первые месяцы своего пребывания в институте, и узнав из писем домой, что в Саратове учатся девчонки, закончившие нашу школу на год раньше, я уже где-то месяца через полтора нашёл своих землячек. Тося, Нина и Римма помогли мне и моим друзьям быстрее освоиться на новом месте. Буквально через год в Саратов с родного города приехали ещё две девчонки Саша Пирогова и Нина Кангур. При таком раскладе скучать уже было абсолютно некогда. Первые трое учились в экономическом институте, две другие, не поступив в педагогический институт, сдали документы в двухгодичную фельдшерско-акушерскую школу. Я часто бывал у землячек, заезжал один, бывал и со своими друзьями, не чурались и они нашей квартиры.
Однажды, ещё на первом курсе, когда Нина, Римма и Тося жили вместе, я стал невольным участником разговора очень заинтересовавшего меня. Все трое были дома. Тося только что вернулась со свидания с очередным своим воздыхателем и «отчитываясь» перед подругами, уведомила их, что нацеловалась вдосталь, на что та и другая выразили своё крайне негативное мнение. Я зашёл, когда говорила Римма.
- Ну, как ты так можешь! Ты же его сегодня только в первый раз увидела и всё ему позволила!
- Всё - это очень уж очень сильно сказано, - в это время Тося обернулась и заметила меня, но, нисколько не смутившись и лишь кивнув мне головой, продолжила: - Господи! Вот уж проблему выдумала! Я, если чувствую, что парень хочет поцеловаться, а он мне симпатичен, никогда не отказываю. И никакого значения не имеет, первый раз мы встречаемся, второй или третий. Лишь бы руки не распускал.
Она снова повернулась ко мне.
- Скажи, если бы тебе девчонка позволила поцеловаться на первом же свидании, ты что, уважать бы её перестал?
Я заулыбался.
- Конечно, нет! Просто приходиться считаться с определёнными девичьими условностями и только.
- Ты, действительно, так считаешь? - удивилась Римма.
- И думаю, что не один я.
- Ой, вашему брату дай возможность с кем угодно целоваться будут! - с деланным возмущением заключила Римма.
- Ну, зачем передёргивать? Речь идёт только о том человеке, кто тебе приятен, и в этом плане я с Тосей солидарен. А отодвигать поцелуи, ориентируясь на продолжительность знакомства - это ханжество.
Я был готов и к дальнейшей дискуссии на эту тему, но девочки меня не поддержали.
Восьмое марта тогда же на первом курсе мы решили отметить у нас, благо наша комната была больше, да и хозяйка благожелательней. Девчонки должны были привезти закуску, мы - закупить «горячительное». Я решил к приходу гостей хоть немного прибраться в нашей «берлоге» и взял веник, чтобы подмести пол, но был остановлен друзьями.
- Ты что решил пыль подымать? - удивился Валентин.
- А что ты предлагаешь?
- Вот сейчас перевернём половики, и всё будет в ажуре, - что мы и сделали буквально перед самым приходом девчонок.
Правда, девчонки, раскритиковав наше содержание комнаты, привели её в надлежащий порядок за какие-то полчаса, и потребовав от нас «по-нормальному» заправить свои постели. Праздник прошёл наилучшим образом, но «парных связей» ни у кого, кроме меня, с этими девчонками так и не возникло, хотя Валентину и понравилась Римма, но он оказался не в её вкусе. Да и мои взаимоотношения слишком далеко не заходили. Я вначале поухаживал за Ниной Рогачевской, что училась в экономическом институте, почувствовав её благосклонность, но дальше этого дело не пошло, чему сам и был виноват, похвастав дома на зимних каникулах своей «победой». Школьный товарищ, с кем я об этом болтал, оказался ещё большим дураком, чем я, рассказав об этом Нине. А она относилась ко мне очень искренне, как-то сказав, что чувствует себя со мною запросто и доверяет мне. В итоге наш «дуэт» распался, и хоть я извинился перед ней, и она меня простила, но прежних отношений уже не было. Позднее я поухаживал и за Риммой, а ещё позднее и за второй Ниной. Видимо, этой последней я более чем нравился, это чувствовалось по её отношению ко мне, и я только чудом не натворил глупостей. Я ходил с девчонками на танцы, провожал домой, выслушивал их сетования и откровения, поддерживал морально, если это требовалось, но далеко не заходил, дабы не давать повода для необоснованных надежд. Тем не менее, их присутствие, особенно первые два года, скрасило мою жизнь, казавшуюся мне поначалу такой серой и неинтересной.
Где-то весной на третьем курсе я зашёл к Нине Кангур пригласить на танцы и, застав не в лучшем настроении, спросил:
- Что случилось?
- Потом скажу.
Возвращаясь после танцев, напомнил:
- Так в чём же дело?
Она внимательно посмотрела на меня, потом отвела глаза.
- Направление получила…
- И куда?
- В самую глухую дыру области. Правда, и у других девчонок не лучше. Облздравотдел решил в этом году укомплектовать в глубинке все фельдшерские пункты. Шуре хорошо, она взяла, что дали, поскольку решила в этом году выйти замуж за Юрку. А мне хоть плачь, на два года в такую дыру и от дома даль несусветная. Ты помнишь наш разговор о фиктивных браках? Так вот я готова оформить любой фиктивный брак, только бы туда не ехать, и заранее согласна на всё.
Нина наклонила голову и замолчала. Тот разговор, о котором она напомнила, возник как-то у них на квартире, примерно за полгода до этого. Мы тогда заспорили с Сашей, которая довольно скептически высказалась в отношении фиктивных браков, сказав, что «при этом раскладе» не избежать более близких отношений, а это может завести Бог весть куда. Я тогда довольно безапелляционно высказался, что не вижу в этом ничего особенного, при определённой степени взаимного доверия. Помню, Саша поинтересовалась: «А ты бы пошел на это?» И я, особо не задумываясь, ответил утвердительно.
Нина тогда была пассивной стороной в разговоре, но, видимо, сделала свои выводы, и сейчас этот разговор был, своего рода, скрытое предложение для меня. Сердечко ёкнуло. Мелькнула наивная мысль: «Вот случай, и никаких обязательств, и можно всё. А записи в паспорте мелочь, сегодня расписался - завтра развёлся».
- Я понял, Нина.
- Не обиделся? - она смело посмотрела мне в глаза.
- А на что обижаться? Я должен благодарить за доверие.
- Да какая тут благодарность! Быстрее я должна. Хотя время ещё есть, - в раздумье сказала она и перевела разговор на что-то несущественное.
Недели через две Нина позвонила мне и попросила приехать.
За эти две недели что только я не передумал! Ясно было одно - поступил я весьма опрометчиво, и не знал, как выпутываться. Точнее знал, что должен был сказать, но было очень стыдно. Встретились в сквере у драмтеатра. Расцеловались. Это получилось как-то по-простому. Она, чуть отстранилась, не отпуская моих рук и не дав мне ничего сказать, произнесла:
- Спасибо тебе. А я решила ехать. Не надо, ничего не говори, лучше пойдём куда-нибудь и забудем о том разговоре.
И мы ходили в кино, и гуляли до поздна, и к этому разговору больше не возвращались, и лишь после летних каникул, где-то в октябре, я получил от неё письмо без обратного адреса, в котором она, в частности, писала:
…Вот уже месяц, как я здесь, и успокаиваю себя тем, что и здесь живут люди, только я здесь на два года, а они, считай, на всю жизнь. Мне этого времени было достаточно, чтобы убедить себя, что я поступила правильно, хотя «счастье было так близко»! Но счастье ли это? Ведь ты не любил меня, это я была влюблена в тебя по уши, да и сейчас ещё полностью не излечилась.
Я пишу так открыто, т. к. знаю, что ничего не вернуть. И, пожалуйста, не считай, что я хотела поймать тебя через постель. Я повторяю, у тебя не должно быть никакого сомнения, я, в любом случае, сдержала бы своё слово и не связала бы тебя ни коим образом, но позволила бы тебе всё. Мне же самой хотелось этого! Я с ума сходила, лишь на мгновение, представив тебя рядом! Но, ещё раз повторяю, в моих словах и моём желании не было никакого подвоха по отношению к тебе.
Прощай, и не старайся найти меня, я всё равно тебе не отвечу. Нина.
Вот так и оборвалась эта ниточка. Но я ни минуты не сомневался, что случись так, она позволила бы мне всё, не связывая меня никакими обязательствами, но ведь сама жизнь могла обернуться так, что обратного пути могло и не быть.
Несколько своеобразны были наши взаимоотношения с Сашей Пироговой. Пожалуй, из всех моих землячек она была самая привлекательная. Стройная, тёмноволосая, с большими выразительными глазами, носиком, как у греческой богини, красивым ртом и ямочками на щёках, которые появлялись всякий раз, когда она улыбалась, а она была щедра на улыбку, как щедра была и сама. Щедра на доброту, внимание, сочувствие, любовь, но избирательна и ранима. Её легко было обидеть, но трудно получить прощение.
Увидев Сашу, Алёхин «присох», и встречался с ней, как только к тому представлялась, хоть малейшая, возможность, приходя с каждого свидания, как хмельной, одурманенный не столько её поцелуями, которыми она не спешила его наградить, сколько предвкушением такой возможности. Не прошло и четырёх месяцев, как он признался ей, что влюблён. Выслушав признание, Саша сказала, что давно любит другого, и предложила ему дружбу, поскольку ещё со школы дружила с Юрой Болконским, что выпускался на год раньше меня. Валентин знал об этом, поскольку я предупреждал его, да и Саша не делала из этого тайны, хотя и скрывала от своих подруг связь с Валентином, которые сомневались в прочности её прежней привязанности.
- Нет, дружба меня не устраивает, это ты должна закончить жить на два фронта, - не согласился Валентин.
Сашу очень взволновало это объяснение, при прощании она задержала в своей руке руку Валентина и долго смотрела ему в глаза, но он высвободил свою ладонь, молча повернулся и ушёл, глубоко обиженный. Об этом он рассказал мне с Вовчиком, когда вернулся со свидания. Мы одобрили его поведение, только я не поверил в безаппеляционность его заявления. Так и вышло. Не прошло и недели, как он написал Саше письмо, согласившись на дружбу. «Без боя не отдам», - сказа он, когда поведал нам о своём решении. На что он надеялся, мне трудно судить, но видимо на что-то рассчитывал, но прошло ещё время, и до него, наконец-то, дошла бесперспективность дальнейших встреч, о чём он и сказал Саше на очередном свидании. Саша попросила его перенести этот разговор на завтра, но на свидание не пришла. Это так нас всех возмутило, что я не удержался и написал ей письмо, высказав по этому поводу своё негативное отношение и, как результат, надолго потерял её благорасположение.
Мы встретились с Сашей через много лет, когда, возвращаясь из Вентспилса от родственников, всей семьёй заехали к Болконским в Тукумс. Встреча была прията обеим, всё мелочное и пустое давно было забыто, мы погуляли по окрестностям и отметили нашу встречу за обильной дружеской трапезой. И как-то уже на следующий день, когда мы оказались одни, Саша, улыбнувшись, ожгла меня взглядом и спросила:
- А ты Алёхина не встречал?
Вопрос был настолько неожиданным для меня, что я растерялся и лишь покачал отрицательно головой. Она снова улыбнулась и молча сжала мою руку чуть выше локтя. Больше мы об этом не говорили.
ТРУДНО НИЧЕГО НЕ ДЕЛАТЬ
Учился я крайне неровно, особенно первые два года, чему не в малой степени способствовала «демократичность», царившая в институте, и не в меньшей степени наше проживание на квартире. По крайней мере, мы так считали, хотя, конечно, дело было, в первую очередь, в нас самих. Перелистывая свои дневники тех лет, я ужаснулся, как я мог так учиться, постоянно тонуть и, надо же, - выплывать! Вот несколько записей за два последних месяца перед зимней сессией второго курса, которые, в какой-то мере, передают обстановку того периода.
28 октября.
Уже хотел не идти в институт, хотя с вечера таких мыслей не было. Да я бы пошёл, если бы Валентин разбудил меня, но он и сам проспал. Проснулся около девяти, вставать не хотелось, но Валентин поднялся, толкнул меня, хотя только что перед этим высказывал крамольную мысль «не ходить». Соскочил, не давая себе времени опомниться. В институт успели ко второму часу лекций. Кругом люди, настроение поднялось, а ведь на квартире чувствуешь себя, как за бортом.
4 ноября.
Сделали страшную глупость, ушли с Сашко с «электротехники» в кино. Когда стояли на перерыве в коридоре ещё с тремя пацанами, что решили тоже «сачкануть», подскочил Саша Шмыгин и сообщил «радостную весть», что на «электротехнике» будет общая проверка всего потока и надо возвращаться, чтобы не подпухнуть. Я был склонен вернуться, но Сашко предложил плюнуть.
Так и поступили, а вместе с нами и те трое ребят. Безусловно, это было глупо, поскольку проверка выявила не просто наше неприсутствие на данной лекции, но и «неоднократные пропуски лекций при хронической задержке сдачи зачётов и курсовых работ».
В девчачьей группе отсутствовало, как и в нашей около половины, а в четвёртой вообще не могли проверить, поскольку не было старосты, а на предложение секретаря деканата «встать, кто присутствует из первой группы», поднялись только четыре человека. Ждём очередного разбирательства.
9 ноября.
В институт так и не пошли, хотя вполне можно было просидеть ещё на паре лекций, но утром нас, как всегда, забрала лень. Я просыпался около восьми, но вставать не хотелось, решил полежать и проспал до одиннадцати, но особо не расстраивался, поскольку со старостой была договорённость «прикрыть в случае чего». Мы вчера приехали от девчонок во втором часу ночи, еле успели на последний трамвай.
16 ноября.
Что-то капитально пошатнулось на учебном фронте, никак не могу взяться, хотя работы по горло. До сих пор не отчитался по дорстроймату. Смешно и печально. Не сдал зачёт по математике, хотя возможности были. Не начал третью работу по строительной механике, а двадцатого надо сдавать. Не перевёл ни строчки по немецкому. Schlecht! Sehr Schlecht! Заплываю. До чего неприятное состояние. Сегодня надо было пересдавать контрольную работу по гидравлике - не пошёл, струсил. Сейчас самому противно. Знаю, что сделал постыдно, сознаю, а сопротивляюсь этому очень робко и до тех пор, пока капитально не прижмёт, а потом сижу ночами, и с трудом, но выкарабкиваюсь!
4 декабря.
Сегодня день успешный, ликвидировал два хвоста - написал контрольную по гидравлике и сдал коллоквиум по грунтоведению. Сразу стало легче. Осталось ещё два больших хвоста и куча маленьких, но это ничего, не у одного меня так, хотя надо спешить, а то может всё кончиться плачевно.
12 декабря.
Целый день собирался сесть за занятия, но так и не сел. Только и смог, что съездить к Сашко за конспектами. Пухну с курсовыми. Надо нажимать на все педали, но они почему-то плохо крутятся. Как выкарабкаюсь, ума не приложу.
16 декабря.
Иностранный окончательно завалил, плюс строительная механика, теперь ещё добавилась теплотехника. Завтра два зачёта, послезавтра ещё два. К тому же надо предоставить лекции по политэкономии, а я их не писал. Все мои конспекты ограничиваются развёрнутым планом по одной теме во втором семестре, когда я с блеском выступил на семинаре и получил один из всей группы зачёт автоматом. В этом семестре я пару раз удачно дополнял на семинарских занятиях, так что зачёт мне тоже обеспечен, но надо показать конспекты лекций. У кого их «занять, ума не приложу. Если в течение этой недели не удастся исправить положение дел, будет сплошной завал.
28 декабря.
Ура! Я рассчитался по всем долгам. Сегодня столкнул последние два зачёта. Остались «тысячи» по немецкому, которые придётся отложить на следующий семестр, благо Штейн не возражает, поскольку долги не только у меня, а в компании с другими и спокойнее. Надо срочно восстанавливать связи на Инфаке пединститута.
В своих письмах моему милому другу, моей двоюродной сестре Тамаре, студентке Выборгского пединститута, я, не скрывая, писал о своей «учёбе» и в ответ получил письмо полное возмущения и негодования.
…Я от тебя такого никак не ожидала. Ты же был секретарём комсомольской организации школы и сам боролся за успеваемость! У меня это не укладывается в голове. Никак не могу понять, чем вы в таком случае заняты. Учите? - Не верю. Читаете книги? - Но нужно знать и предел. Спите? - Но до каких же пор? Так можно и всё проспать! Или вы болтаетесь Бог весть где? - Но ведь невозможно же терять на это столько времени! Где же ваше институтское начальство? Куда оно смотрит? И чем занят ваш деканат?
Когда ты написал, что Евгений за два месяца был в институте всего 2,5 дня, я ужаснулась! И вы допустили, чтобы ваш товарищ из-за этого вылетел из института! Какие же вы после этого друзья!? Остепенитесь, иначе следующими жертвами будите вы сами! А ещё говорят, что в нашем институте создалась угрожающая обстановка, и это когда самое большое у наших студентов пропуск 4 - 5 дней в семестр, да и то редкость. Не знаю, что будет у тебя дальше, и предположить не могу, но думаю, что всему бывает предел.
Знаю, что тебе это неприятно читать, но я не могу, понимаешь, не могу до сих пор придти в себя и поверить, что ты это тот мальчишка, которого я так хорошо знала. Чувствую, что во всём виновата ваша распущенность. Знаю, что испортила тебе своим письмом настроение, но, извини, не могла иначе, ты слишком дорог мне, чтобы так тебя потерять.