[ стр. 117-123 в книге Картье ]
В этой главе Фрэнсис Бэкон рассказывает о вражде Елизаветы с Марией Стюарт, о суде над последней и о её смерти.
Поскольку Папа не желал признавать союз Генриха VIII с красавицей Анной Болейн, Елизавета, появившаяся в результате этого брака, с точки зрения католической религии была незаконнорождённой. Именно это заставило её принять более покладистую протестантскую религию.
Но завещание Генриха VIII, охваченного раскаянием, не оставляло никаких сомнений в главенстве его первого брака с Екатериной Арагонской, вдовой своего брата, а следовательно, в недействительности того союза, что он заключил с Анной Болейн, пока Екатерина была ещё жива.
Фактически, после его смерти королевская корона сначала перешла к Марии, дочери Екатерины, и лишь потом вернулась к Елизавете.
Фрэнсис Бэкон, очевидно, вполне признаёт законность воцарения Елизаветы на престоле, поскольку сам он, как старший сын последней, таким образом оказывается наследным принцем.
Дабы каким-то образом отвести подозрения относительно её тайного брака с графом Лестером, королеве Елизавете пришла в голову идея объявить Лестера поклонником королевы Марии Шотландской, и несмотря на протесты мужа (?) она долго отказывалась пересмотреть это решение.
Когда же в отношениях с Марией Стюарт начали обозначаться проблемы, Елизавета проявляла живейший интерес ко всему, что касалось её кузины. Так, когда стало известно, что Мария вернулась из Франции в Шотландию (1560 г), Елизавета даже планировала тайно туда съездить, чтобы посмотреть на неё лично – переодевшись молодым человеком и в сопровождении одного из джентльменов её двора. На время отсутствия Елизаветы, как предполагалось, вход в её покои был бы запрещён всем, кроме леди Страффорд и её доктора, который объявил бы королеву приболевшей.
Поразмыслив, однако, королева всё же отказалась от этого замысла, продемонстрировав тем самым, что «мудрость её была сильнее любопытства».
В течение нескольких последующих лет она, казалось, не интересовалась этим проектом и вообще о нём забыла.
Но когда Мария Стюарт обратилась к Елизавете с просьбой отпустить её во Францию (1568), она столкнулась с резким отказом, так как министры королевы считали, что более разумно удерживать Марию в Англии, где её перемещали из замка в замок, не допуская при этом их личной встречи с Елизаветой.
И тут Елизавету вновь охватило желание увидеть свою соперницу лицом к лицу. Тех, кто знал Марию, она подробно расспрашивала обо всём – о её красоте и её росте, о цвете её волос, о звучании её голоса и так далее…
Чтобы удовлетворить интерес королевы, отцу Бэкона пришла в голову явно неудачная мысль подарить Елизавете зрелище с её соперницей, когда она мирно ужинала с графом Лестером в доме последнего.
Королева же, пришедшая от этого зрелища в неописуемую ярость, неожиданно явила себя застольной компании и обрушилась на графа с такой гневной бранью, которая для Марии Стюарт была совершенно непонятна. В итоге же скандала просто удивительно, что сразу вслед за этой сценой не последовали два смертных приговора.
Далее Бэкон упоминает о шифрах, которые Мария Стюарт использовала для переписки с иностранными корреспондентами, и где она жаловалась на обращение с ней, прося о помощи.
Королева Елизавета поручила Фрэнсису Бэкону расшифровать эту переписку.
«Было совершенно ясно, что заточённая в плен королева Мария не вынашивала никаких намерений относительно воцарения на английском престоле. Она действительно влияла на позиции как Франции, так и Испании, отчасти из-за своей католической религии, а отчасти, в отношении Франции, из-за её краткого, но счастливого предыдущего брака с Франциском Вторым, братом тогдашнего короля Генриха.
И хотя многие из её посланий было трудно, а для меня – не имеющего ключа – и невозможно расшифровать, эта моя работа принесла плоды даже лучшие, чем я мог бы желать. Потому что я испытывал тайную симпатию к этой бедной скиталице, однако ни в коей мере не оказался втянут в данную авантюру.»
Елизавета подозревала Фрэнсиса Бэкона, коль скоро и он жил во Франции, в сочувствии делу Марии Стюарт; эти подозрения сильно настраивали её против Бэкона и в своё время повлияли на её решение относительно того брака, о котором он мечтал. Но поскольку никаких доказательств для этих подозрений не было, королева со временем изменила своё отношение и «искренне желала иметь Фрэнсиса в качестве своего ценного советника» (1589).
Бэкон воспользовался этим, чтобы добиться от Елизаветы настолько благожелательного отношения к Марии Стюарт, при котором она не могла бы жаловаться.
В то же самое время, вместо того чтобы подвергнуть графа Лестера опале, Елизавета возложила на него командование своей армией за границей и отправила его в Нидерланды в качестве командующего английской кавалерией.
Таким образом, для Марии Стюарт наступил период спокойствия, и если бы у неё были хорошие советники, то бедствия вполне можно было бы избежать. Ибо переменчивый дух Елизаветы не был ориентирован на мысли о неумолимой мести.
Но всё было совершенно не так для лорда Берли, который был решительно настроен на вынесение смертного приговора, когда дело дошло до суда над Марией Стюарт. Если только вообще можно называть судом решение такого трибунала, где у обвиняемой стороны нет никакой поддержки, кроме защитника, которого назначила обвиняющая сторона. И более того, где трибунал спешит поскорее привести в исполнение вынесенный приговор.
Во время тайной встречи между лордом Берли и графом Лестером, на которой также присутствовал Дэвисон, секретарь королевы, последний был настолько запуган лордом, что расписался за королеву и поставил Большую Печать на ужасном смертном приговоре. За это злое дело Дэвисон расплатился своей жизнью, но ответственность за него, тем не менее, лежит на лорде Берли. Это не было решением Елизаветы, которая хотя и была достаточно предусмотрительна, чтобы держать свою кузину в заточении, однако «сердце в её прекрасной груди не было настолько суровым, чтобы отправить эту несчастную женщину на смерть раньше назначенного Провидением срока…»
Смертный приговор пришел в замок Фотерингей гораздо раньше, чем его ожидали те, кто был там с несправедливо обвинённой королевой. Каковой бы ни являлась личная вина Марии, было известно, что все заговоры в её пользу и против королевы Елизаветы имели своё происхождение за пределами Англии. Но поскольку она была центром этих заговоров, в независимости от того, были они Марии известны или нет, по закону её обвинили в предательстве.
Более того, будучи католичкой, она считала развод Генриха Восьмого с королевой Екатериной незаконным и недействительным. Таким образом, брак Генриха с Анной Болейн не был санкционирован церковью, а значит, рождённые в этом союзе дети были незаконнорождёнными. А из этого следовало, что Марию Английскую, дочь Генриха и Екатерины, должна была сменить на троне Мария Шотландская.
Но перейдём теперь к казни.
В назначенный час этого печального дня Мария вошла в большой зал своего замка-тюрьмы, который по этому случаю был задрапирован в чёрное. На Марии был длинный траурный плащ, скрывавший фигуру с головы до ног, рядом с ней были её слуги. Палач, также в траурной одежде, стоял в тишине возле плахи. Английские лорды Кент, Шрусбери, Монтегю и Дерби стояли в зале парами, время от времени переговариваясь.
Королева выглядела бледной от недосыпания, но была спокойна и собрана. Она попросила позвать её священника. В чём ей отказали с излишней суровостью.
Произнеся в ответ какие-то неразборчивые слова, затем Мария несколько минут молилась ясным голосом, вверяя Господу свою страдающую душу. После чего она вышла вперёд, позволив своему плащу соскользнуть на пол, и встала перед ними в кроваво-красном платье. В той милой и привлекательной манере, которая была вполне естественна для любой женщины и которой она обладала в высшей степени, она попрощалась со своими спутниками и поблагодарила лорда Монтегю, который выступал её защитником на совете лордов. Потом, после минуты колебаний и молчания, она сказала любезные слова каждому из присутствующих – и её повели к плахе.
Так наступил конец Марии Шотландской.
«Но в моём сердце красота её по-прежнему живёт всё такой же свежей, словно она и сейчас среди живущих».
# #
[ стр. 110-117: дешифрованные тексты Оригинала ]
BACON’S LIFE
AS HE TELLS IT IN THE BILITERAL CIPHER
Chapter VI
The chief cause now of the uneasiness is, however, the question that hath risen regarding these plots of Mary, and those of the old faith — a question of Elizabeth’s claim to the throne, and therefore, likewise, my own. This doth more depend upon some work of Henry’s than this secret royal espousal I mention oft.
As may be well known unto you, the question of Elizabeth’s legitimacy, made her a Protestant, or the Pope had not recognized the union, though it were royal, which her sire made with fair Anne Boleyn. Still we may see that despite some restraining fear, it suited her to dally with the question, to make a faint show of setting the matter as her own conscience dictated, if we take the decisions of facts; but the will of the remorsetossed king left no doubts in men’s minds concerning the former marriage, in fact, as the crown was given first to Mary, his daughter of that marriage, before coming to Elizabeth.
With everyone whose aim putteth him very seldom to blush, in heart I desire only that this supreme right shall be also supreme power. If the queen could claim the throne — it goes without saying — I am the rightful heir, since the blood of King Henry is running in these veins.
Few women of any country, royal or not, married or single, would play so madly daring, so wildly venturing a game as Queen Elizabeth, my willfully blind mother. To divert curious questioning from the royal union, many shifts and turnings were a necessity; whilst to bear out their stage play until their parts should be done, her majesty, most like some loud player, proclaimed Baron Dudley, Earl of Leicester, suitor to Mary Queen of Scots, and to all admonitory protests which the harried husband uttered, this wayward queen went on more recklessly.
After her troubles concerning Mary of Scots began, nothing else had such exceeding interest in her eyes as the least trifle of airy nothingness which came to us regarding her cousin. Shortly after the return of her rival to her native land, a wish to go hither took possession of her, and she was almost persuaded, I am well assured, to go to Scotland with a gentleman of the court in the disguise of a youth, as page to the gay courtier, whilst her chamber should, in her absence, be closed as though suffering so much pain as that it compelled her to deny audience to every person save Lady Strafford and the physician.
But this foolish plan died ere it was brought into fullness ot time, thereby making it apparent that at second thought her wisdom doth exceed idle curiosity.
For years the wish lay quiescent. Soon in truth, the queen came hither requesting a safe conduct into France. This being harshly refused — the ministers thinking it more prudent at that time to allow her such sure shelter in our own country that she should be safe from her enemies — whilst in England, this poor queen was moved from one castle to another, but was not as yet brought before Elizabeth.
Again a desire to look on the face of her foe stirred in her, so that new curiosity made her inquire of all who knew the lady concerning her beauty, height, color of hair, quality of her voice, el caetera, very like to the famous Egyptian queen regarding Octavia, and to gratify her consuming desire it was soon arranged by my ill-advised father to give her majesty a sight of this queen whilst supping in quiet by invitation at his own house.
Elizabeth, angered at hearing what passed between. Queen Mary and my father, stepped forth quickly, discovering herself and administered a reproof my father understood better than Queen Mary could. It is a subject of wonder that it did not sign both death warrants, for the trouble that was spoken of in this matter was constantly increasing evidence that a cipher used in Mary’s foreign correspondance had been the medium by which a complaint had been made of her treatment, and pleas widely disseminated for assistance.
The queen set me at deciphering this, nor can I deny, indeed that it grew so clear that it would glimmer through the dullest of eyes that the imprisoned queen did not intend anything short of her own proper enthronization. She did affect greatly both France and Spain, partly because of her religion, and partly, in respect of France, because of her brief, but happy union formerly with Francis the Second, a brother of Henry, the sovereign then on the throne. And whilst many of the epistles were difficult, and to me impossible, -— not having the key, — to decipher, my labor had better fruits than I on my own part wished, for I had a secret sympathy for this poor wanderer although by no means interesting or engaging myself on any dangerous chance.
Her majesty had suspected me of open assistance when in the sunny land of France. In truth that disagreable insinuation had much to do with her decision respecting my own marriage, not a want of fitness in the parties. However, as no act or written word could be produced in proof, or cited to show that I have ever had such sympathy, — that it was shown either openly or privately to herself the jealous suspicions died away and my assistance as adviser, and I may say valuable counselor, was earnestly desired.
It is a grievous fault — ay, a dreadful crime — to conspire as Mary of Scots did against a great queen. The very power and grandeur awakeneth a reverence or a veneration in the heart, and give a sovereign much in common with our Supreme Ruler, — it must not be so inquired of.
Elizabeth, thereunto prompted by her prudent adviser, at length adopted a policy so mild in its nature that her foe could not make just complaint, and the matter then rested quiet a short time.
Her majesty softened so much toward my unthinking father that instead of driving him away implacably, she gave him command at once of her army in foreign wars, and dispatched him as Master of the Horse of her majesty’s army in the Netherlands.
A short respite followed, and had Queen Mary been warned by the experiences of her very great danger, calamity might doubtless have been finally avoided; for the divided mind of her majesty, swaying now here, now there, at no time clung long to revengeful intents.
In such uncertainty was she, that a report of words that might be construed as spoken with threat or malice, another, following it, should be set down because of its kindness and forbearance.
Such, however, was by no means Lord Burleigh’s manner. In truth, so determined was he not only that sentence ot death should surely be pronounced against her when she was brought to trial, — if trial that may be entitled, when the helpless prisoner must needs choose from the counsel of her foe to obtain any defender in the proceedings, — but likewise, that the harsh sentence should not linger in execution.
Soon there was a secret interview between Lord Burleigh and Earl of Leicester, to which was summoned the queen’s secretary who was so threatened by his lordship — on pain of death et caetera, the poor fool that he signed for the queen and affixed the great seal to the dreadful death warrant.
The life of the secretary was forfeit to the deed when her majesty became aware that so daring a crime had been committed, but who shall say that the blow fell on the guilty head; for, truth to say, Davison was only a poor, feeble instrument in their hands, and life seemed to hang in the balance, therefore blame doth fall on those men, so great and noble though they may be, who led him to his death.
This showeth any who thought Elizabeth too severe to her cousin that, though she had prudence sufficient to keep her arch enemy in seclusion, by no means was the heart in that fair bosom so flinty as to send the unfortunate woman to her death before her time.
The Duke of Norfolk, it is quite true, lost his life through too much zeal to Mary’s cause, united, it is said, or springing from, a rash desire to wed the lady, notwithstanding the charges preferred against her. However, the removal of one duke was but a small matter compared with that of a queen. A man’s head stood somewhat tickle on the shoulders then, nor did he think his life hard and cruel were such exit provided him.
But to return to the narration, — which is a painful theme to me now as it was at that sad time. This warrant of death reached Fotheringay much sooner than it was expected by any there attendant upon the wrongly accused queen, for whatever her fault, it was known that all plots in her favor against the life of the queen, my mother, had their origin outside of England, but being the center thereof whether cognizant of them or not she would, by the law, be attainted of treason.
Furthermore, being Catholic, she held the divorce of Henry the Eighth from Queen Katherine unlawful, in very truth, and unjust; his marriage with Anne Boleyn, therefore, could but be an unsanctified union and their children bastards. Granting the premise, Mary of Scots should have succeeded Mary of England.
Again I have somewhat disgressed, but the theme is so heavy I cannot follow it without taking short respite at intervals. At the appointed time on that sad day, Mary entered the great-hall of her prison-castle, which for this occasion was draped in black, wearing a long mourning cloak that covered her from head to foot; with her were her attendants. The executioner, likewise in mourning, stood in silence by the block, and disposed in pairs about the room, were the English lords, Kent, Shrewsbury, Montague and Derby idly conversing.
The queen looked pale from want of rest but was calm and composed. She asked for the services of her own priest. It was refused with needless sterness. She spoke little more, prayed in clear tones for some minutes, commended to God her suffering soul, to Philip of Spain the quarrel with England and her claim to the throne. Then she stepped forward letting the cloak slide to the floor and stood before them in a robe of brave blood red, and in that sweet, winsome way most natural to a woman and to her in highest degree, had her waiting women farewell, thanked Lord Montague who had spoken for her when the lords sat in council and bade him adieu. Afterward there came a moment of hesitation, — only a minute, possibly for silent invocation, — then she spoke graciously to each one in her presence and was led to the block.
So ended Mary of Scots. But in my heart her beauty still liveth as fresh as if she yet among the living.
# #
[ Продолжение следует ]
# # #
ДОПОЛНИТЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ:
Три текста об устройстве акустической левитации Бэкона, об Акустической лаборатории Ривербэнк и о том, как в конце XX века реальный акустический левитатор всё же был построен для NASA США – в городке Нортбрук неподалеку от Ривербэнка:
Наука a la Ривербэнк
Левитация и звук
О фибрах души, или Тонкости душевной организации
О фактах и аргументах в спорах вокруг Бэкон-Шекспировского вопроса: Если дело дойдёт до суда…
Тексты о ключевой роли Уильяма Фридмана в тесных взаимосвязях между современными методами работы криптоспецслужб и древней криптосистемой Фрэнсиса Бэкона: Выпиливание реальности; Тайны криптографической могилы ( часть 1; часть 2; часть 3).
# #
ОСНОВНЫЕ ИСТОЧНИКИ:
François Cartier, Un problème de Cryptographie et d’Histoire. Paris: Editions du Mercure de France, 1938
Friedman, William F. & Elizebeth S., The Shakespearean Ciphers Examined. Cambridge: Cambridge University Press, 1957
Kranz, Fred W. «Early History of Riverbank Acoustical Laboratories.» The Journal of the Acoustical Society of America, Volume 49, Number 2 – Part I, February 1971, pp 381-384 (Reprinted in Cryptologia, 9:3, 240-246, July 1985)
David Kahn, The Codebreakers. The Story of secret writing. New York, Macmillan publishing, 1967 [reed. 1996]
Фактов и документов, представленных в предыдущих частях, уже вполне достаточно для следующих выводов.
У современной науки имеется всего два бесспорно авторитетных – и при этом диаметрально противоположных в своих выводах – заключения от профессионалов-криптографов по проблеме шифрованных посланий в книгах Бэкон-Шекспировской эпохи. В одном заключении – от французского генерала Картье – совершенно однозначно подтверждаются как многочисленные факты наличия бэконовских шифртекстов, так и общая верность их дешифрования. В заключении же другом – от супругов Фридманов – существование тайных криптопосланий в печатных книгах XVI-XVII веков отрицается тотально и в принципе.
Имеются, однако, очень сильные свидетельства тому, что жёсткое и категоричное отрицание американских криптографов выстроено на основе умышленно сфабрикованной неправды. На основе, иначе говоря, не только умолчаний о заведомо известных Фридманам деталях и обстоятельствах, подрывающих их позицию, но и на основе документально доказуемой лжи, скрывающей факты личного активного участия супругов Фридманов в делах по дешифрованию бэконовских шифров в старинных книгах.
В подобных условиях не только профессиональным юристам или криптографам, но и всем обычным людям, имеющим общее представление о том, чем ложь отличается от правды, совсем несложно было бы сделать вывод, какой из сторон в этом весьма уже давнем споре экспертов следует доверять.
Факты нашей странной жизни и истории таковы, однако, что споры авторитетных экспертов-криптографов были преднамеренно устроены тут не только в заочной форме, но и с заранее намеченным итогом. Ибо сначала супруги Фридманы терпеливо дождались, когда престарелый генерал умрёт, наконец, утратив возможности что-либо возразить им в ответ, а уже потом весьма оперативно выпустили свою собственную книгу с тотальным отрицанием выводов Франсуа Картье.
Работа Фридманов сразу же по выходу в середине 1950-х была воздвигнута на пьедестал почёта, осыпана наградами литературоведов, театроведов и прочих шекспироведов, а про возмутительно неудобную для всех книгу Картье поспешили тут же забыть. И с тех пор решительно не желают о ней вспоминать – вплоть до сегодняшнего дня…
Легко постичь, отчего работа Франсуа Картье, где компетентно, доказательно и – главное – проверяемо Фрэнсис Бэкон подтверждается в качестве автора шекспировских произведений, оказалась абсолютно неприемлемой для Мифологии Шекспирианы и для великого множества специалистов, эту мифологию плодотворно окучивающих уже четвёртое, считай, столетие.
Несколько труднее понять, отчего и все прочие деятели академической науки – вроде историков, философов, физиков и прочих исследователей твёрдого естествознания (вроде криминалистов, к примеру) – все они очевидно предпочли тоже встать на шаткие и неубедительные позиции шекспироведов, демонстрируя полную солидарность с их мифотворчеством. То есть учёные упорно предпочитают «не видеть» одного и того же автора за бэконовскими и шекспировскими текстами. Хотя личность и творчество Фрэнсиса Бэкона по своему масштабу занимают очень заметное место не только в истории XVII века, но и в истории мировой культуры, науки и философии в целом. А обнаруженный криптографами большой и неосвоенный пласт важных документов в книгах той эпохи открывает воистину ценнейший клад новых знаний не только о Бэконе, но также о многих других заметных людях и важных событиях нашего прошлого.
Так почему же академическая наука не проявляет вообще никакого интереса к книге генерала Картье, предпочитая абсолютно некритически и полностью доверять «экспертным заключениям» из фабрикации от супругов Фридманов?
Ожидать внятного ответа учёных на этот риторический вопрос вряд ли имеет смысл… Но вот в чём смысл есть определённо, так это в поиске, анализе и сопоставлении аналогичных, но более недавних сюжетов из нашей истории. Ибо ситуация с поразительным отсутствием интереса у науки к многочисленным тайнам вокруг жизни и творчества Бэкона – это, конечно же, далеко не единственный случай строгих религиозных табу для учёных на исследования «запретного».
Кто именно, когда и, что особо интересно, почему эти табу устанавливал – никому толком не ведомо. Однако сопоставление примечательно схожих моментов и параллелизмов в жизнеописаниях ключевых героев позволяет не только выявлять тут отчётливые закономерности и общие механизмы происходящего. Но кроме того – и это самое главное – становится ясно видно, насколько существенно расчистка тёмных мест в истории науки изменяет общую картину нашего понимания природы… Ибо изменения эти имеют принципиальный характер.
#
Среди множества расследований параллельного проекта «Книга новостей» одной из наиболее глубоко проработанных линий в русле общей темы научных табу является история тайн и умолчаний вокруг знаменитого физика Вольфганга Паули. Поэтому здесь вполне естественно провести (очень краткий) сравнительный анализ жизнеописаний Бэкона и Паули.
Но ещё до начала сравнений необходимо особо подчеркнуть, что многие из приводимых здесь фактов, хотя и являются бесспорными элементами в доказательной базе, для науки нашей продолжают оставаться либо крайне сомнительными, либо вообще игнорируемыми. Просто вот так уж – очень избирательно – настроена и устроена сегодняшняя наука. Конкретно в данной истории это в первую очередь, конечно же, касается фактов из зашифрованной автобиографии Фрэнсиса Бэкона. То есть документальных свидетельств, доказуемо извлечённых из книг бэконовской эпохи, однако игнорируемых наукой на основе ложного, доказуемо сфабрикованного заключения экспертов…
Обстоятельства появления двух сравниваемых героев в этом мире отчётливо сопряжены с «тайнами рождения» – как мирского-бытового характера, так и оккультно-эзотерического. Но поскольку для подтверждения оккультных тайн, тут связанных с именами и цепочками реинкарнаций разных широко известных в истории личностей, никаких достоверных документов пока не существует, эту сторону сопоставлений пока лучше оставить в стороне. Просто как на сегодня бездоказательную.
Что же касается сугубо мирской стороны, где достоверность биографических фактов подтверждается многочисленными документами и свидетельствами, то важные обстоятельства рождения каждого из героев, во-первых, не были известны им самим вплоть до взрослой юности. А во-вторых, что особо важно, когда тайное всё же стало для них известным, это оказалось не только опасно, но и весьма существенно повлияло на всю дальнейшую жизнь героев.
О том, сколь радикально отразилось на жизни Бэкона открытие факта его происхождения от тайного брака королевы Елизаветы и Роберта Дадли, впоследствии графа Лестера, и о том, сколько рисков и угроз порождал этот факт для законного, но тайного и никогда никем не признанного наследника английского престола, с подробностями известно из бэконовской автобиографии.
Что же касается Вольфганга Паули, то его «тайной рождения» были еврейские корни, тщательно скрывавшиеся от него родителями, исповедовавшими христианство (как мать) или перешедшими (как отец) в католицизм ещё до их женитьбы и рождения ребёнка. Но если в молодости этот факт стал для Паули просто не самым приятным открытием, то в зрелые годы, когда родная для него Австрия стала частью нацистской Германии, еврейское происхождение стало означать совершенно конкретную угрозу для самой жизни учёного. И попутно сделало его в высшей степени зависимым от государственных властей – со всеми их ужасно важными бумажками типа паспортов, виз, видов на жительство и тому подобного.
Обстоятельства происхождения наших героев вполне отчётливо отразились не только на бытовых проблемах и сложностях, но и на всём их научно-литературном творчестве. А весьма непростая политическая обстановка эпохи, тесно связанная с большими войнами и революциями, в свою очередь, ещё и сыграла важную роль в последующей судьбе их обширного творческого наследия.
В жизни и творчестве как Бэкона, так и Паули имеются три заметно разных, но существенно соприкасающихся стороны: (1) официальная открытая; (2) сторона полуоткрытая или мягко-оккультная; и (3) сторона тайная или жёстко засекреченная до сих пор.
Первую и наиболее известную из этих сторон есть все основания называть парадно-официальной или полностью открытой для исследователей. Фрэнсис Бэкон, в частности, заслуженно почитается в истории науки среди первых крупных философов Позднего Возрождения и начала Нового времени, ибо труды его послужили основой для современного научного материализма и эмпиризма – как строгого метода исследований, в своих выводах и доказательствах опирающегося прежде всего на опыты и наблюдения природы.
Что же касается Вольфганга Паули, то его официальной общеизвестной стороной являются роли, так сказать, одного из апостолов новой физики, активного участника «революции мальчишек», создавших квантовую механику, впоследствии Нобелевского лауреата и вообще одного из наиболее мощных интеллектов в теоретической науке первой половины двадцатого столетия.
Вторую, существенно менее известную и хуже освоенную сторону в научном наследии каждого из героев вполне естественно называть мягкой оккультно-магической. Ибо Фрэнсис Бэкон, скажем, ни в коей мере не был материалистом в современном понимании этого слова. Скорее даже напротив, он проявлял большой интерес к подлинно научному – экспериментальному и систематическому – освоению таких вещей, как астрология, магия и алхимия. Ко всем тем, иначе говоря, «суевериям и предрассудкам средневековья», которых для современной науки просто не существует.
Для кого-то из людей неосведомленных это может звучать крайне странно, однако и один из знаменитейших отцов новой физики, Вольфганг Паули, также отнюдь не был материалистом. И при этом, имея большой и регулярный опыт очень содержательного общения с «иной стороной» нашего сознания, Паули был уверен, что современная наука очень много потеряла, отказавшись от той средневековой концепции «души материи», что отчётливо присутствовала как основа у магов и алхимиков древности. В поздний период творчества Паули всерьёз занялся работами по возвращению «души» или сознания материи в науку, однако никакой поддержки среди коллег не нашёл.
Если же говорить о третьей, по сию пору тайной и официально как бы не существующей стороне творчества наших героев, то здесь дела обстоят так. Для нынешней академической науки, почитающей Бэкона одним из своих основателей, два очень важных аспекта его биографии упорно оставляются не только без надлежащего изучения, но и по сути просто игнорируются. Один из этих аспектов, конечно же, связан с богатейшим литературно-драматургическим наследием Бэкона, опубликованным под масками Шекспира, Спенсера, Марло, Грина и так далее. Ну а аспект второй – с активной работой Бэкона в рядах тайного общества розенкрейцеров.
В куда более близкой нам по времени биографии Вольфганга Паули столь значительные аспекты его творческого наследия, казалось бы, скрывать и игнорировать было бы просто невозможно. Однако в реальности, как ни странно, и здесь имеются свои два аспекта, засекреченные вплоть до настоящего времени. Один аспект связан с массивом удивительно богатых и тщательно записанных сновидений Паули, часть из которых давно опубликована и изучается, однако другая часть по сию пору недоступна для исследователей, оставаясь в секретных архивах медицины. Аспект же второй и существенно иной – это Великое Открытие Паули в области фундаментальной физики, сделанное им в последний год жизни, перебрасывавшее мост между материей и сознанием, но остающееся никому в науке как бы неведомым даже сегодня, свыше полустолетия спустя…
После ухода наших героев из жизни в этом мире, что примечательно, параллелизмы сопутствующих событий отчётливо продолжались и далее. Теперь уже благодаря специфической и на удивление похожей деятельности их «литературных духоприказчиков», так сказать.
В случае с Вольфгангом Паули главными и долгое время единственными распорядителями обширного личного архива документов, оставшихся после смерти учёного, стали его вдова Франка Паули и физик-теоретик Чарльз Энц (р.1925), последний из его научных ассистентов. И поскольку Франка Паули по сугубо личным причинам крайне негативно относилась к «оккультно-юнгианской» стороне жизни своего мужа, она полностью и почти на 30 лет (вплоть до своей смерти) закрыла для исследователей ту часть обширнейшей переписки своего мужа, что не имела прямого отношения к его роли «апостола новой физики».
При этом доктор Чарльз Энц, имевший полный доступ к архивам Паули и руководивший впоследствии подготовкой к публикации нескольких собраний трудов учёного, свою главную, очень долго готовившуюся биографическую книгу о Паули выпустил лишь в 2002 году. То есть четыре с лишним десятилетия спустя после ухода великого физика. Как ни удивительно (или наоборот, уже вполне предсказуемо), абсолютно никаких новых фактов о сути главного научного открытия Паули эта очень обстоятельная книга не добавила. Ибо Энц – это всеми уважаемый физик-теоретик, а для серёзной науки никакого великого открытия в последний год жизни у Паули не было, понятное дело…
О судьбе обширного архива документов и рукописей, оставшихся после Фрэнсиса Бэкона, историкам известно, естественно, намного меньше. Но неоспоримые факты таковы, что распорядителем литературного наследия стал священник доктор Уильям Роули (1588-1667), в последние годы жизни Бэкона его духовник, секретарь и просто близкий человек, а впоследствии капеллан английских королей Карла I и Карла II. Насколько сильно тут влияла близость Роули ко двору, достоверно неизвестно, но если труды из архива рукописей Бэкона он стал готовить к печати и публиковать уже вскоре после смерти великого философа, то собственный биографический очерк о жизни Бэкона – первый для Англии и по сию пору расцениваемый как главный первоисточник для историков – Роули выпустил лишь в 1657 году. То есть три с лишним десятилетия спустя после ухода Бэкона.
Для завершения же этого краткого сравнительного жизнеописания осталось добавить такую любопытную пару фактов.
По сути единственным содержательным – и при этом абсолютно надёжным – историческим свидетельством о великом (и тут же засекреченном) предсмертном открытии Паули являются мемуары его давнего товарища и коллеги, знаменитейшего теоретика Вернера Гейзенберга. Который готовил в тот период их совместную статью, непосредственно наблюдал небывалый духовный подъём у друга из-за открытия, суть которого узнать не успел, однако поделился с читателями тем, что было ему известно из слов и кратких открыток от самого Паули. Опубликовано это всё было в начале 1970-х, то есть задолго до выхода биографии от Чарльза Энца. Однако у «официального биографа» Энца, что интересно, при всей его информированности нет в книге не только сколь-нибудь содержательных сведений об открытии Паули, но даже нет там и известной от Гейзенберга ключевой фразы о его сути: «Раздвоение и уменьшение симметрии – уж теперь-то мы напали на след!»… Более того, словно сговорившись, аналогично умалчивать эту важную деталь – словно её и не было – предпочитают и остальные биографы Паули.
Быть может, не единственным, но почти наверняка самым первым из биографических очерков о жизни Фрэнсиса Бэкона, опубликованным задолго до работы Уильяма Роули, является предисловие к книге бэконовских трудов, изданных в Париже в 1631, то есть всего через пять лет после ухода философа из жизни. Первое же, что невозможно здесь не заметить, это упоминание важных фактов и прозрачных намёков, отчётливо соответствующих фактам из зашифрованной автобиографии Бэкона, однако полностью опущенных в более поздней «официальной» версии биографии от Роули. Примечательно также и то, что парижское издание 1631 года было опубликовано на французском языке неким Пьером Амбуазом, явно располагавшим англоязычными оригиналами таких рукописей Бэкона, которых ныне у историков нет. Более того, в серьёзной научной литературе, посвящённой Бэкону, по очень давно заведённой кем-то традиции вообще не принято упоминать эту французскую книгу. Словно её и не было вовсе.
Но если учёные данную работу игнорируют, это вовсе не означает, что о ней никому неизвестно. Известно, конечно же, причём довольно давно. Упоминает об этой французской книге, в частности, и генерал Франсуа Картье в своей монографии «Проблема криптографии и истории ». К переводам фрагментов из которой мы в очередной раз переходим…
# #
[ Начало фрагментов перевода ]
ПРИМЕЧАНИЯ
[ стр. 307-308 книги Картье ]
W.
Первая биографическая работа под названием «Жизнь Бэкона» (Vie de Bacon) была опубликована во Франции в 1631 году, всего через пять лет после его смерти, в качестве предисловия к французскому переводу бэконовской «Естественной истории», сделанному Пьером Амбуазом (Pierre Amboise, «Histoire Naturelle de Mre. Francois Bacon, Baron de Verulam, Vicomte de Sainct Alban et Chancelier d’Angleterre», Paris, 1631).
Первая английская биография философа будет издана Уильямом Роули лишь в 1657 году, и что любопытно, не только Роули, но и никто из других английских писателей не упоминает о работе Пьера Амбуаза. Однако история жизни Бэкона, написанная Амбуазом, намного более полна и содержательна, нежели у Роули, причём там содержатся такие подробности, которые по всему свидетельствуют о близком знакомстве автора с Бэконом. Так, к примеру, Пьер Амбуаз пишет, что в молодости на протяжении нескольких лет Бэкон путешествовал по Франции, Италии и Испании.
Господин Грэнвил Канингем (Granville C. Cuningham) опубликовал английский перевод этого предисловия Пьера Амбуаза – в своей книге «Тайна Бэкона, раскрытая в книгах его современников», о которой я уже упоминал и которая вышла в Лондоне в 1911 году.
Всем тем читателям, кто хотел бы докопаться до подлинной жизни Бэкона, я настоятельно рекомендую прочесть эту интересную книгу. И в частности, главу под названием «Новая жизнь лорда Бэкона», где автор освещает особенности биографии, написанной Пьером Амбуазом, имевшим, судя по всему, в своём распоряжении более полную рукопись, чем та, которую использовал Роули. Или же у Амбуаза имелись какие-то ещё оригинальные записи, полученные им неизвестно каким образом. Какова дальнейшая судьба этого манускрипта или тех записей?
# #