Был ли отправлен в Сюарле текст более доверительный, содержавший намек на кризис, пережитый Фернандой? Вполне возможно, поскольку воспитательные заведения, как и правительства, охотно прибегают к секретным документам. Так или иначе, г‑н де К. де М. отозвал дочь домой, по‑видимому, посчитав бессмысленным оставлять ее в заведении, где она уже ничему не учится. Да и дома не могли одобрить такую чрезмерную привязанность к протестантке. К тому же г‑н де К. де М. старел, очевидно, уже подтачиваемый долгой болезнью, которая через три года свела его в могилу. Теперь его жил в Сюарле, откуда он выезжал все реже, в обществе с одной стороны Фрейлейн, с другой – дурачка Гастона и калеки Жанны была не слишком веселой. Вероятно, ему захотелось вновь увидеть возле себя молодое существо, наделенное живым умом и здоровым телом.
У меня перед глазами портрет Фернанды, написанный примерно в это время наверняка ее сестрой Зоэ, питавшей склонность к изящным искусствам, – благодаря этому портрету я узнала, какого цвета глаза были у модели. Они были зелеными, как часто у кошек. Фернанда изображена в профиль, веки слегка опущены, что придает ее взгляду некую «затаенность». На ней платье изумрудного цвета, по мнению художницы, подходящее к ее глазам, громадная шляпа с клетчатой лентой, завязанной бантом, такая же, как и на вырезанном в ту пору ее силуэте. Фернанде здесь не больше пятнадцати лет.
Другой портрет, «снятый» два года спустя фотографом из Намюра, запечатлел приезд в Сюарле Изабель с детьми. Фернанда и Жанна споят по обе стороны тумбы, на которую водрузили маленькую девочку в белом платье, отделанном английской вышивкой. Болезненного вида девочка постарше прислонилась к юбке Жанны. Нет нужды в магическом кристалле, чтобы предсказать судьбу этих четырех девочек, – она прописана здесь. Жанна, хрупкая и решительная, смотрит холодноватым умным взглядом, который будет мне знаком позднее. Ей нет еще и двадцати, но она останется такой же и в сорок. Малютка в английской вышивке с мило вздернутым носиком, моя двоюродная сестра Луиза, кажется очень довольной тем, что возвышается над всеми. В этом крепком тельце и уверенной в себе душе есть все, чтобы продержаться три четверти века: она правит тетушками, как впоследствии будет править своими больными, санитарками и носилками во время двух мировых войн. Матильда, хилая девочка, на которую напялили безобразный матросский костюм и берет, совсем к ней не идущий, производит впечатление полнейшего недоразумения – она рано покинет здешний мир.
Фернанда загадочней других. Определенно перейдя в разряд взрослых, она носит юбку, отягченную густыми оборками. В этом своем дамском наряде она вся кругленькая, чем она, вероятно, обязана кухне пансиона, из которого только что вышла, но прежде всего расцвету юности, новому избытку плоти и крови. Груди приподнимают высокий корсаж. Перед тем как сфотографироваться, она, очевидно, причесалась, однако небольшая прядь все же выбилась и свисает сама по себе («Фернанда совершенно не следит за своим внешним видом »), что позднее привело бы ее в отчаяние. На этот раз глаза cмотрят прямо. Удлиненные веки чуть приподняты к вискам – черточка, довольно часто встречающаяся в этих краях, как и на картинах старых мастеров страны, теперь именуемой Бельгией. За этой юной особой в пышной юбке мне мерещится череда девушек в широких полосатых шароварах, следовавших за своими мужчинами в Македонии или на склонах Капитолия, и тех женщин, которых продавали с молотка и аукционах после походов Цезаря. Я углубляюсь в прошлое еще на несколько веков к женщинам «племен, живущих в шалашах», которые, как говорят, пришли с верховьев Дуная и черпали воду глиняными ведрами. Думаю я также о Бланке Намюрской, которая со своими придворными дамами уехала в Норвегию, чтобы выйти замуж за Фолькенгара Магнуса2, прозванного Блудодеем, и вела весьма свободную жизнь при свободном дворе, подвергаясь, как и ее сластолюбивый муж, оскорблениям со стороны суровой Святой Бригитты. Фернанда ничего этого не знает – ее курс истории не простирался так далеко. Она не знает также, что прожила уже половину своей жизни – осталось пробежать четырнадцать лет. Несмотря на ее наряд барышни из состоятельной семьи, ничто не отличает ее от деревенских девочек или маленьких работниц Шарлеруа, с которыми она не общается. Как и они, она представляет собой просто теплую нежную плоть. По справедливому замечанию Сестер Святого сердца, ее характер еще не сформировался.
Эпизод, о котором пойдет речь сейчас, настолько отвратителен, что я не знаю, стоит ли о нем упоминать, тем более что по этому поводу я располагаю только одним свидетельством – самой Фернанды. В сентябре 1887 года, то есть как раз той осенью, когда девушка не вернулась к положенному сроку в брюссельский пансион, а осталась в Сюарле, Фрейлейн, Фернанда и Жанна однажды вечером услышали, что в кабинете г‑на Артура происходит грубая шумная ссора. Из‑за закрытых дверей доносились невнятные возгласы и звуки ударов. Через несколько минут из отцовского кабинета вышел Гастон, который, ни слова не сказав, поднялся в свою комнату. Через неделю он умер от скоротечной горячки.
В таком изложении происшедшее кажется не только чудовищным, но и абсурдным. Не так часто случается, чтобы пятидесятишестилетний отец набросился с кулаками на двадцатидевятилетнего сына, и в эту жестокость тем более трудно поверить, если сын – блаженный. Какой проступок мог совершить дурачок Гастон? Правда, один врач напомнил мне, что умственно отсталые очень часто впадают в буйство; Артур мог не без резона пытаться обуздать сына, а нанесенный в раздражении неловкий удар способен причинить серьезное увечье, вызвать лихорадку и смерть. Легче всего было бы отбросить эту историю, посчитав ее выдумкой девочки, склонной к некоторой истерии, или хотя бы свести ее к тому, что отчаявшийся отец кричал на дурачка, осыпая его упреками, ведь разговаривая с умственно неполноценными, люди часто, сами того не замечая, начинают кричать, как в разговоре с глухими; может, г‑н Артур дал сыну затрещину или хватил его кулаком, может, грохнуло упавшее кресло. Что до скоротечной горячки, то, похоже, в этой семье диагнозы всегда ставили весьма приблизительно: возможно, речь идет о брюшном тифе, который свирепствовал в начале той осени, а ссора оказалась простым совпадением, или что Фернанда без всяких на то оснований связала ее с кончиной Гастона, чтобы усилить драматизм происшедшего. Но даже если этот эпизод от начала до конца выдуман, рассказ Фернанды интересен тем, что показывает, какого рода истории сочиняла она о своем отце или, вернее, против своего отца.
Из какой‑то семейной стыдливости Фернанда, как уже было упомянуто, никогда не рассказывала мужу о неполноценности дурачка Гастона. Излагая эту историю, она говорила, что несчастному было лет двенадцать‑тринадцать, а это в конечном счете приближало его к тому уровню умственного развития, какой был у него на самом деле. Странно, что Мишель не заметил неправдоподобия такого рассказа: поскольку после рождения Фернанды Матильда прожила только год, у той не могло быть брата моложе ее на два‑три года. Но, конечно, Мишеля меньше всего волновала точная дата смерти его тещи.
Я подробно описала Фернанду. Пожалуй, настало время описать и моего деда, каким он был в эти годы. На снимке, сделанном немного ранее, где ему около сорока, бывший денди толст и несколько рыхл, на другом г‑ну де К. де М. лет пятьдесят, и он вновь обрел свой былой стиль. Над густыми волосами, обрамляющими лоб с залысинами, несомненно потрудился парикмахер. Тугая эспаньолка, скрывая нижнюю губу и подбородок, не позволяет судить о выражении рта. Взгляд за стеклами лорнета хитрый и даже плутоватый. Нетрудно представить себе, как этот господин, жуя сигару, рассказывает забавный анекдот, как он старается провести фермера или нотариуса или взвешивает только что подстреленную им молодую куропатку. Я даже могу вообразить, как он бьет тарелки в отдельном кабинете, хотя, судя по тому, что я о нем знаю, в его жизни, по крайней мере после того, как он женился, отдельных кабинетов и возможностей бить посуду было мало. Я не решусь сказать, что такому образу дано пробудить во мне голос крови, но все же это и не тот человек, который способен жестоко избить калеку.
Присмотримся поближе к неотчетливой фигуре Артура, поскольку нам больше не представится случая им заняться. Потеряв мать, когда ему была неделя от роду, и отца в возрасте тринадцати лет, он вырос у своей мачехи (в девичестве де Питер де Бюденжан) рядом с ее детьми. Он учился в Брюсселе в том же религиозном заведении, что и его кузен Октав, вместе с Октавом прослушал курс поэзии, и это меня умиляет. Правда, хорошо бы узнать, что за поэзию предлагали в 1848–1849 году своим ученикам профессора коллежа Михаила Архангела: Ламартина и Гюго или Лефранка де Помпиньяна3 и аббата Делиля4. В Льеже, где Артур закончил факультет права, он был, по‑видимому, прежде всего модным молодым человеком, однако без эстетических амбиций и без булавки в галстуке с изображением черепа из слоновой кости, которую носил в ту пору в Брюсселе его кузен Пирме. В двадцать три года, что довольно рано для того, кого нам описывают как противника брачных уз, он, если можно так выразиться, преждевременно подвел жизненный итог, женившись на своей двоюродной сестре. Меня бы удивило, если бы он с легким сердцем отказался от Маршьенна в стране и во времена, когда в семьях всячески старались обойти кодекс Наполеона и сохранить верность праву первородства. Мы не знаем, о чем договорились между собой единокровные братья, но во всяком случае Артур, которому досталось богатое приданое матери и богатое приданое жены, неимущим не был.
Письмо, которое, женившись, он написал своему кузену Октаву, путешествовавшему за границей, быть может, объясняет нам, почему он предпочел идиллическое Сюарле и провинциальную тишину окрестностей Намюра, пожираемому промышленностью Эно. «Больше, чем когда‑либо я понимаю твое нежелание остаться среди нас, – уверяет он поэта, –...Печальная страна: нечистоты, грязь по колено, люди, занятые только материальными предметами, толкующие только о килограммах, гектолитрах, метрах, дециметрах или об экспроприации, истощении месторождений, добыче, все в цифрах, расчетах и подсчетах, не имеющие ни досуга, ни времени быть любезными... » Это письмо показывает, что уже в 1854 или 1855 году мой дед был небезразличен к тому, как уродуется мир; кончается, однако, письмо одобрительной ноткой: дельцы, извлекающие прибыль из промышленного нашествия, от которого почернеет земля Маршьенна, «люди честные и достойные », – заключает корреспондент Октава. Кто осудит его за эти слова? В ту эпоху догму прогресса не оспаривал никто, и вздумай ты сожалеть об обезображенном пейзаже, тебя назвали бы сентиментальным. Те, кто будет знать, что, разрушая красоту мира, мы неотвратимо разрушаем его здоровье, еще не родились на свет. Однако в сравнении с Маршьенном, подъезды к которому ощетинились доменными печами, Сюарле мог казаться Артуру мирным уголком.
Так или иначе, он прожил там тридцать четыре года, из них семнадцать – вдовцом. Ленивый от рождения, он, по‑видимому, даже не пытался начать одну из традиционных в семье карьер, которую ему мог бы облегчить его тесть Луи Труа. Если в отличие от Октава он не цеплялся «за свою вершину », то по крайней мере цеплялся за свой безмятежный мирный обиход. Правда, он неплохо управлял своим солидным состоянием, а это значит, что всю жизнь он понуждал себя быть собственным интендантом. Сохранились пухлые пачки бумаг, куда он заносил подробные сведения о финансовом положении семей, в которые выдавал замуж своих дочерей. Этот домосед, завидовавший кузену Октаву, подолгу жившему в Италии, по‑видимому, никогда не покидал своего имения. Детей он, судя по всему, не любил, однако прижил с женой десятерых, двое из которых умерли в младенчестве, а двое были калеками, что, наверно, занозой сидело в его душе. Только коротенькие нежные письма Зоэ доказывают, что он не всегда казался своим близким мрачным тираном, который пугал Фернанду. Никаких особенных пристрастий за ним не водилось: охота, как видно, была для него прежде всего поводом прихвастнуть. Несмотря на красивый экслибрис из десяти серебряных ромбов на лазоревом поле, остатки его библиотеки, которые мне пришлось увидеть, состояли в основном из религиозных книг, принадлежавших Матильде, и благопристойных немецких романов, выписанных Фрейлейн. Единственная известная нам вольность, какую он себе позволял, была Дама из Намюра, однако, это вовсе не означает, что у него не было других. Если в минуту раздражения, потеряв над собой власть, Артур и в самом деле ударил своего дурачка сына, этот ужасный эпизод, единственный в его жизни пробуждает во мне какое‑то чувство, и чувство это основано на жалости.
Подтачивавшая его болезнь вынуждала Артура мало‑помалу прекратить визиты в Намюр и объезд фермеров: отныне он управлял своим имуществом из своего кабинета. Пожалуй, мы обращаем слишком мало внимания на то, что самое тяжелое во всякой болезни – это постепенная утрата свободы. Г‑н де К. де М. вскоре оказался заточен в комнатах замка и на его террасе; у него оставался выбор: принимать пищу и читать газету в постели или в кресле, которое подкатывали к окну. А однажды он лишился и этого выбора – он уже не встал с постели.
У меня нет оснований считать Артура человеком, особенно склонным к раздумьям. Однако как и все люди вообще, он должен был иногда размышлять о своей жизни. Ты согласился, чтобы твоя жена наняла для попечения о детях молодую немку с лицом, похожим на румяное яблочко, и вот эта немка двадцать пять лет присутствует при всех рождениях и смертях в семье, властвует в доме, приглашает, когда нужно, священника или врача и тихонько выходит из комнаты на цыпочках, однако она не может распорядиться, чтобы смазали дверные петли и они перестали бы скрипеть. А ведь он двадцать раз напоминал ей об этом. И эта дуреха закроет ему глаза, впрочем, не все ли равно, она или другая. Куколка (назовем ее так) доставляла ему приятные минуты, но подавленный своей болезнью, он вспоминает о ней так, как человек, которого мутит, вспоминает катанье в лодке: наступает день, когда ему уже трудно понять, чем его могла прельстить эта дамочка в дезабилье. Так или иначе, Артур поступил как подобает – дарственная, которую он из предосторожности оформил на ее имя, никак не затрагивает интересы детей: женщину обеспечит небольшая сумма, выигранная на бирже. Что до Господа Бога и последних минут, то все пройдет как положено, и беспокоиться о том, что ждет всех без исключения, нечего.
Г‑н де К. де М. умер в 1890 году на второй день Нового года. Трудно сказать, подсунули ли ему под дверь Жанна и Фернанда в канун этого года свои обычные почтительные записочки. Листок, посвященный его «Блаженной памяти», украшен фигурой Христа и намекает на долгие мучения, которые очищают душу. В остальном он похож настолько, что их можно перепутать, на листок памяти Гастона, заказанный гравировальщику за два с половиной года до этого. В листке Гастона Господа молят не отдавать Лукавому душу усопшего, что, пожалуй, излишне, когда речь идет о покойнике, которого Господь обделил разумом. Листок, посвященный «Блаженной памяти» Артура, молит о том, чтобы грехи умерших были им прощены. После предания тела покойного земле в Сюарле, вероятно, в тот же вечер состоялась другая церемония, почти такая же торжественная – чтение завещания.
В документе никаких неожиданностей не было. Г‑н де К. де М. завещал свое состояние равными долями семерым своим детям, его пережившим. Состояние было настолько значительным, что даже раздробленное таким образом, оно обеспечивало наследникам полный достаток. Не считая ценных бумаг, весьма солидных или слывших таковыми, имущество почти целиком состояло из недвижимости, которую все считали единственным по‑настоящему надежным помещением капитала. Только четверть века спустя война и инфляция затронули эту твердыню. Ни Теобальд, который только что завершил более или менее серьезный курс обучения, чтобы получить диплом инженера, ни Октав, который не подготовился ни к какой профессии, не были способны управлять своим и сестринским имуществом, как это делал г‑н Артур. Отныне арендная плата, по определенным числам поступавшая от фермеров, выплачивалась наследникам через управляющих и сборщиков налогов. В этом крылась, конечно, некоторая опасность, но все эти посредники когда‑то работали на г‑на Артура под его присмотром: от отца к сыну они передавали свою преданность семье. Дети покойного радовались тому, что все устроилось так удобно. Никто из них не заметил, что из ранга крупных помещиков они переместились в категорию рантье. В то же время тонкие ниточки, связывавшие г‑на Артура с его крестьянами, окончательно порвались.
Сюарле был продан не только потому, что его содержание обошлось бы слишком дорого тому, кто согласился бы включить его в свою долю наследства, но и потому, что никому не хотелось там жить. Теобальд, намеревавшийся навсегда спрятать в стол свой диплом, мечтал только о спокойной холостяцкой жизни, которую собирался вести в Брюсселе. Октав хотел путешествовать. Жанна, вполне резонно считавшая, что ее увечье неизлечимо, решила приобрести в столице приличное удобное жилье, где Фрейлейн будет домоправительницей и где она сама проведет остаток дней. В этом доме должна была жить и Фернанда, пока она не найдет себе мужа: хотелось надеяться, что у ее избранника будет свой замок или усадьба.
Наследникам, однако, претило отдавать старый дом в руки маклера. Его продали дальнему родственнику, барону де Д. – мы уже видели, во что он его превратил. Движимое имущество, которое оценивали дороже, чем оно стоило, было поделено так же тщательно, как и земля. Замужние сестры получили мебель, которая стояла в их прежних комнатах, а кроме того обстановку – кто гостиной, кто курительной. Октаву и Теобальду тоже досталось то, чего вполне хватило, чтобы меблировать их холостяцкие жилища. Имущество, полученное Жанной и Фернандой, до отказа забило дом, который Жанна купила в Брюсселе. Смерть любого сколько‑нибудь состоятельного отца семейства – это всегда смена царствования: по прошествии трех месяцев не осталось почти ничего от убранства и уклада, которые казались нерушимыми в течение тридцати четырех лет (г‑н Артур наверняка был уверен, что в той или иной форме они сохранятся и после его ухода).
Перед тем как две младшие сестры со свой гувернанткой покинули Сюарле (два брата уехали раньше), Фрейлейн и Фернанда в последний раз обошли парк. Для Фернанды, поглощенной мечтами о будущем, в этой прогулке наверняка не было ничего сентиментального. Иное дело Фрейлейн. На фоне решетчатой ограды ей мерещился профиль высокого мужчины, несколько слишком плотного для своих лет, со шрамом на щеке от сабельного удара, якобы полученного на дуэли, но немецкие студенты в ту пору часто уродовали себя таким образом из рисовки. На самом деле визитер не был ни студентом, ни дуэлянтом. Он был коммивояжером, представлявшим производителя сельскохозяйственных машин из Дюссельдорфа, и каждый год заезжал узнать, не нужно ли чего‑нибудь г‑ну Артуру. Для Фрейлейн, родившейся в забытой Богом деревушке близ Кельна, ежегодный приезд немецкого коммивояжера был праздником. Им разрешали вместе пообедать в маленькой комнате, куда обычно приглашали перекусить фермеров, приехавших продлить арендный договор. После того как г‑жа Матильда одобрила выбор гувернантки, та вручила жениху свои сбережения, чтобы он купил мебель, которой они обставят свое будущее жилье в Дюссельдорфе. Нетрудно догадаться, что вздыхатель удрал и уже никогда не вернулся. Из сведений, собранных на месте г‑ном Артуром через посредство бельгийского консула, выяснилось, что коммивояжер продолжает торговать машинами, но, возможно, по его просьбе ему определили поле деятельности в другом месте: он женился и теперь разъезжал по Померании.
Прислуга в Сюарле открыто насмехалась над пережитым гувернанткой разочаровании, о котором неведомо как разнюхали. Фрейлейн ела за одним столом с хозяевами, и ее не любили. Дети ни о чем не подозревали; мадемуазель Жанна узнала об этой истории много лет спустя. Одной только г‑же Матильде было известно, что вместо того, чтобы негодовать, Фрейлейн молилась за «беднягу», которого ввела в соблазн, вручив ему свое скромное достояние. У дурехи в характере были черты святой.
Уже не в первый раз Сюарле, чье название на языке франков, кажется, означает «дом вождя», становится свидетелем того, как добропорядочная состоятельная семья покидает дом и распыляется, что бывает с состоятельными добропорядочными семьями. Если справедливы утверждения, что в ночь перед Рождеством в местах, где скрыты сокровища, зажигаются огни, на фоне этого мирного пейзажа должны были бы загореться не только деревенские лампы или свечи, слабо освещавшие опустошенную гостиную маленького замка, предназначенного на продажу. В музее Намюра хранятся прекрасные монеты Восточно‑Римской империи и белго‑римские украшения, найденные в Сюарле. Владельцы этих монет наверняка когда‑то спрятали их накануне очередного нашествия, приняв соответствующие предосторожности: землю тщательно утоптали, чтобы не было заметно, что ее недавно разрывали, а сверху тайник засыпали какими‑нибудь отбросами или опавшей листвой. Иногда драгоценный предмет прятали в стенной нише, тщательно водворяя на место панель или обои. Так поступили Ирене и Зоэ Дрион, напуганные чернью во время Славных дней 1830 года, когда покидали Сюарле, чтобы найти приют у Амели Пирме; очень скоро, заливаясь звонким молодым смехом, они вспомнили, что настольные часы, которые они спрятали вместе с драгоценностями, продолжают ходить, и тиканье и бой непременно выдадут тайник. Но патриоты в тот раз никого не ограбили. Четверть века спустя точно так же поступят со своими сокровищами во Фландрии отпрыски Артура и Матильды, но они не вернутся их искать, а если вернутся, ничего не найдут. Белго‑римские племена в Сюарле тоже не нашли своих кладов.
Но домашняя жизнь продолжается соответственно маленьким устоявшимся привычкам, почти не изменившись. В соседнем местечке из земли выкопали каменных собачек: жирных, с глупой мордочкой, с колокольчиком на шее – в стиле «любимая моська»; именно такие собачки тявкали возле кресла хозяйки дома времен Нерона. У мадемуазель Жанны собачка похожей породы, Жанна кормит ее с вилки. Но, как всегда рассудительная, она решает, что не возьмет песика с собой в Брюссель – он будет помехой в семейном пансионе, где они проведут дней прежде чем поселиться в собственном доме. Собачку оставят садовнику.
Утром в день отъезда барышни наверняка в последний раз помолились в пустой часовне. Немка, конечно, вспомнила о хозяйке и прочла о ней молитву Деве Марии. Фернанда рассеяна. Она мечтает о газовых рожках в Брюсселе.
Как только Жанна обосновалась в своем доме на тихой улице неподалеку от тогдашнего аристократического проспекта Луизы, она устроилась у веранды в кресле, которое покидала только по утрам, ежедневно отравляясь пешком слушать мессу в церкви кармелиток. Таким образом она разом совершала акт благочестия и физическую зарядку. Обитатели квартала привыкли видеть, как ковыляет эта особа, поддерживаемая с одной стороны служанкой в переднике (передник должен был подчеркнуть, что это служанка), а с другой – дамой в черной, старомодного покроя одежде. По возвращении с мессы Жанна делала другое физическое упражнение – в течение часа она бесстрастно и без ошибок разыгрывала вариации на фортепиано, несомненно получая удовольствие от того, что нажимающие на клавиши пальцы ее слушаются. Остальное время она посвящала вышиванию риз и покровов, в котором достигла большого искусства – эти вышивки она потом раздавала разным церквам.
Жанна выбрала для себя обстановку старой супружеской спальни Артура и Матильды, обитой алыми обоями, Фернанде досталась зеленая комната; в своей комнате синего цвета Фрейлейн вновь водрузила фотографию германского императорского семейства. Горничная и кухарка, привезенные из Сюарле, разместились в каморке под лестницей и в сыром подвале и принялись чистить серебро, вощить мебель, жарить, тушить, варить и печь.
Расписанные барышнями тарелки украшали веранду; в прямоугольном садике росло несколько деревьев. Дюжина кресел в стиле Генриха II и два сундука, сработанных в 1856 году, загромождали средних размеров столовую. Между двумя буфетами гордо разместилась копия «Разбитого кувшина»5, размером больше оригинала – во время своего свадебного путешествия в Париж Артур и Матильда купили ее в Лувре у художника, который работал прямо во дворике музея. Никто, включая Артура, ни разу не задумался над несколько игривым смыслом этой краснеющей простушки, грудь которой плохо прикрыта сбившимся платком и которая прижимает к бедру разбитый кувшин с выбитым донышком. В копии, купленной в Лувре, невозможно было заподозрить такого множества непристойных намеков. Милой девушке с кувшином предстояло царить в этом интерьере в течение тридцати пяти лет.
Как некое понижение социального уровня сестры ощущали только то, что у них не было собственного экипажа. Но Жанна не покидала дома, а когда в свет выезжала Фернанда, посылали за наемной каретой.
Светская феерия очень скоро разочаровала Фернанду, может быть, потому, что на этом поприще она не снискала блистательных успехов. В Брюсселе у обеих сестер знакомых было мало. Разумеется, кое‑какие родственники, с титулами и без оных, несколько друживших с семьей богатых вдов, приглашали девушку к себе и устраивали ей другие приглашения. Подружки по пансиону, все из хороших семей, служили, если можно так выразиться, удобными «подступами» – на балах их братья часто танцевали с Фернандой. Столица, которую Фернанда знала плохо, потому что, живя в пансионе, редко ходила по улицам, распадалась на две части. «Нижний город», шумный, полный лавок и «бодега»6, где деловые люди пьют портвейн, а тяжелые ломовые лошади оскальзываются на жирных мостовых. И «Верхний город» с его красивыми озелененными проспектами, по которым выездные лакеи прогуливают собак, а няни – детей и где по утрам на тихих улицах можно видеть согнутую спину служанки, драящей ступеньки перед входной дверью; Фернанда не выходит за пределы этого города. Но по ночам для девушки, которая «выезжает в свет», лишенные поэзии места преображаются: богатые дома с шершавыми фасадами на несколько часов превращаются в романтические дворцы, откуда струится музыка, где переливаются люстры и куда Фернанда не всегда вхожа. Ее приглашают либо только на большие приемы, либо только на интимные вечера, и очень редко на те и на другие в один и тот же дом. В провинции семья де К. де М. естественно принадлежала к самому лучшему обществу. Здесь, на брачной ярмарке, это старинное, но основательно забытое имя почти не имело продажной цены. В ту пору оно еще не покрылось добавочным слоем лакировки, который в глазах поколения, только вступающего в жизнь, на него наложит блестящая дипломатическая карьера кузена Эмиля. Жанна приемов не устраивала – впрочем, возраст и положение сирот им это возбраняли; вероятно, Фернанда завидовала подругам, которые приглашали к себе на полдники, где дворецкие в белых перчатках подавали птифуры, или организовывали у себя дома уроки танцев.
Маленькое состояние Фернанды не было «денежным мешком», за которым стали бы охотиться женихи‑профессионалы; им также не приходилось надеяться, что отец, дед, дядя или брат девушки поможет им пробиться в политику или в высший свет, сделать карьеру в Конго или в административном совете. Мадемуазель де К. де М. была не настолько хороша собой, чтобы внушать любовь с первого взгляда, впрочем, такого рода чувства не приняты в хорошем обществе, где брак по любви, не поддержанный чем‑то более весомым, сочли бы неприличным. Братья Фернанды устраивали ей приглашения в «Благородное музыкальное общество», членами которого они состояли. Если верить бальным записным книжечкам Фернанды, она там много вальсировала. Но к часу ночи в зал шумно вваливалась небольшая группка брюссельской золотой молодежи, которая желала развлекаться и танцевать только в своем кругу. Фернанда с братьями и другими представителями более степенного хорошего общества чувствовали, что на них смотрят немного свысока или, во всяком случае, держат на расстоянии.
Само собой, Фернанда знала свои маленькие победы и свои маленькие разочарования. Фотография, которую она крупным угловатым почерком надписала одной из своих ближайших подруг эпохи «Святого сердца», Маргерит Картон де Виар, запечатлела воспоминание о живой картине, а может, и об оперетке, поставленной кружком любителей. Фернанда с большой грацией носит совершенно подлинный костюм неаполитанской крестьяночки. Сразу видно, что эта тонкая вышивка, изящные складки, мережка и этот прозрачный передник никогда не были частью костюмерной мишуры. Быть может, костюм привез из Италии один из двух Октавов, скорее, брат, чем «дядя». Вкус подкачал только в одном – из‑под юбки Фернанды выглядывают не туфли без задника, как полагалось бы, а высокие блестящие ботинки по моде 1893 года. Впечатление такое, будто, после того как опустился занавес, Фернанда вышла на авансцену, уверенная в том, что ее ждут аплодисменты; во взгляде, не лишенном томности, желание нравиться. Не имеющая ничего общего ни с крестьянкой, ни с неаполитанкой, она нелепо помещена фотографом среди зеленых растений зимнего сада и приводит на ум ибсеновскую Нору7, решившую станцевать тарантеллу в одной из гостиных Христиании.
Фернанду начали упрекать в желании быть оригинальной. Почтенных матерей пугает ее культура, хотя и весьма ограниченная, которую девушка старается расширить, читая все, что попадется под руку, не исключая опасных романов в желтой обложке: молодая особа, прочитавшая «Таис», «Госпожу Хризантему» и «Жестокую загадку»8 – невеста уже с изъяном. Фернанда слишком часто рассказывает какие‑нибудь полюбившиеся ей эпизоды из истории, упоминая персонажей, которых ее партнеры по танцам не знают, например, герцога де Бранкаса9 или Марию Валевскую10. Она попросила знакомого священника давать ей уроки латыни; ей удается разобрать несколько стихов Вергилия и, гордясь своими успехами, она о них рассказывает. Она признается даже, что купила себе учебник греческой грамматики. Но поскольку никто не поддерживает и, более того, не поощряет ее затеи, она их бросает. Тем не менее Фернанда совершенно незаслуженно снискала репутацию мыслящей молодой девицы, вовсе не будучи таковой.