От этого предложения у Фернанды перехватило дыхание – оно ее пленило. Возвратившись к Жанне, она объявила родным о своей помолвке и о поездке. Во всей этой истории семью Фернанды больше всего коробила национальность Мишеля де К. Помню, каким тоном почти десять лет спустя кузина Луиза, преисполненная патриотизма и меланхолии, воскликнула при мне: «А все‑таки жаль, что дочь Фернанды – француженка!». В ту пору до этого еще не дошло. Теобальд, однако, из принципа высказал кое‑какие возражения. Жанна не сказала ничего, понимая, что Фернанда все равно поступит по‑своему. Фрейлейн пошла укладывать чемоданы.
С этими чемоданами случилось первое за время поездки недоразумение. В минуту рассеянности Фрейлейн отправила их в Кельн малой скоростью. Они прибыли в город лишь накануне отъезда оттуда всей троицы. Но то, что чемоданы запоздали, дало возможность Мишелю преподнести Фернанде кое‑какие безделушки, которых ей в эту минуту не хватало, и которые он приобрел для нее в магазинах, торгующих английской кожей и модными парижскими новинками. Фрейлейн воспользовалась остановкой в Дрездене, чтобы зайти в контору фирмы по продаже сельскохозяйственных машин, которую в свое время представлял ее бывший жених. Ей сообщили, что гepp Н. умер в Померании; она заказала обедню за упокой души прохвоста и каждый год до конца своих дней проделывала этот благочестивый ритуал. Мишель и Фернанда, отправившиеся осматривать маленький замок в стиле рококо, ничего не узнали об утрате, понесенной суровой гувернанткой; лет двадцать спустя бывшая горничная Жанны, которой когда‑то открылась старая немка, рассказала мне, потешаясь, эту историю.
Мишель и Фернанда купаются в немецком благодушии. Им обоим доставляют удовольствие деревенские праздники, на которых красивые парни танцуют с красивыми девушками, а в Английском саду Мюнхена – невозмутимые бюргеры, перед Китайской башней потягивающие пиво в своей компании. Им понравились мистерии Обермергау16. Мишель убедил Фернанду отказаться от уютных неудобств семейных пансионов, и теперь из окна своего гостиничного номера Фрейлейн, которая вначале отнеслась к г‑ну де К. с ворчливым недоверием, а теперь его обожает (он с ней учтив и даже галантен) машет платком вслед отъезжающей в карете необычной парочке, которую старается не обременять своим присутствием, и которая отправляется осматривать городские и окрестные достопримечательности. Как всегда страдая мигренями, Фрейлейн просит мсье и мадемуазель купить ей в аптеке патентованные средства, которые отличаются устрашающими названиями и мольеровской эффективностью; в простоте душевной она вносит в их романтическую комедию необходимый комический элемент.
Оба единодушно восхищаются Людвигом II Баварским; они очарованы ландшафтом, окружающим его замки, но хорошо, что гид, ведущий их из зала в зал, не понимает замечаний, которые француз отпускает насчет консолей в стиле Людовика XIV и кресел в стиле Людовика XV, – поэтический государь обставлял ими некоторые свои покои. Фернанда великодушно замечает, что эти погрешности вкуса даже, пожалуй, трогательны. Они с Мишелем плывут по Штарнбергскому озеру на старом позолоченном пароходике, который когда‑то был королевским судном, и вдвоем ищут то место на берегу, откуда заподозренный в безумии Лоэнгрин увлек за собой в пучину смерти толстяка‑психиатра в очках и с зонтиком. Однако Фернанда заразилась презрительным отношением Мишеля к некоторым вещам: она уже не смотрит на офицеров, волокущих свои сабли, с почтением, какое ей когда‑то внушила Фрейлейн.
К концу лета в Инсбруке задул пронзительный ветер, привезенный сыном г‑на де К., которого, несмотря на его шестнадцать лет, все еще зовут Мишелем‑маленьким. Отец неосмотрительно пригласил его провести в Тироле с будущей мачехой две недели в промежутке между унылыми каникулами у деда и бабки с материнской стороны и возвращением в один из коллежей Лилля – г‑н де К. не знал точно, в какой, поскольку недисциплинированный мальчик часто менял учебные заведения. Ни Мишель, ни Берта никогда не уделяли большого внимания своему сыну. За год с лишком до этого подросток возмутил Мишеля, отказавшись войти в комнату умирающей – если верить его отцу, он провел эти несколько страшных дней на ярмарке у игральных автоматов. В хмуром безразличии сына г‑н де К. не распознал последствий обездоленного озлобленного детства, усугубленных тем, что мальчик был постоянным свидетелем подспудного супружеского раздора, который, вероятно, давался ему тяжелее, чем самим его родителям, а ко всему этому под конец еще добавился ужас перед продолжавшейся неделю агонией. Не понял Мишель и того, что в глазах подростка, даже если он не слишком любил мать, сорокасемилетний вдовец, обхаживающий ее заместительницу, может показаться чудовищем, в какой‑то мере даже непристойным. Дело еще ухудшила Фернанда тщетными попытками проявлять материнскую заботливость.
Пятьдесят лет спустя мой единокровный брат вкратце описал эти дни, воспоминания о которых тем временем прокисли в нем. Обиды подростка смешиваются в них с предвзятостью зрелого мужчины. Этот любитель генеалогии, посвящавший свой досуг прилежному установлению дат рождений, браков и смерти всех членов семьи, в том числе и Фернанды, утверждает, что Фернанде было в ту пору тридцать пять лет, хотя ей не пришлось дожить до этого возраста. Мы знаем, что Фернанде было тогда двадцать восемь. В глазах подростка взрослые всегда кажутся старше своих лет, а потому нет ничего удивительного, что мальчик мог ошибиться, но характерно, что пятьдесят лет спустя он повторил эту ошибку вопреки датам, которые сам же привел в другом месте Он высмеивает перетянутую талию невесты и ее формы, которые его отец считал соблазнительными, и не замечает того, что судит женщину Прекрасной эпохи с позиций вкусов, требующих от женской фигуры «линии стручка». Фотографии Фернанды, снятые в те годы, демонстрируют то, чего и следовало ждать, – деликатные изгибы силуэта Эллё17. Впрочем, я спрашиваю себя, не наложился ли в памяти пасынка на этот образ будущей мачехи другой, который мы видим на фотографии, снятой за несколько месяцев до моего рождения, очевидно последней, если не считать тех, что очищены смертью. На этом снимке Фернанда кажется вдруг погрузневшей в стесняющем ее дорожном костюме: в таком виде предстала она глазам г‑жи Ноэми и моего единокровного брата, когда уезжала из Мон‑Нуара, чтобы никогда больше туда не вернуться.
Упрек в том, что лицо у Фернанды было в красных прожилках, вероятно, более справедлив. Судя по рекламе соответствующих патентованных средств в газетах того времени, этот изъян был тогда весьма распространенным. Враждебный взгляд школьника мог разглядеть красноту под слоем рисовой пудры. Однако г‑н де К., беспощадный к малейшим физическим недостаткам своих женщин, никогда о ней не упоминал, а это говорит о том, что по крайней мере эта краснота не безобразила Фернанду. Упрек в аффектации также быть может обоснован, ибо в ту эпоху она была делом обычным. И, конечно, поведение особы, которая, восхищаясь понравившимся ей видом, цитировала своих любимых поэтов, должно было показаться аффектированным мальчишке из породы лентяев. Мой сводный брат добавляет, что вскоре с удовлетворением, скрыть которого не может, узнал, что злополучная незнакомка из очень хорошей семьи. Хочется надеяться, что он отметил это задним числом и что шестнадцатилетний подросток еще не питал такого почтения к родовитости.
После отъезда угрюмого юнца, вернувшегося к своим добрым наставникам, Мишель и Фернанда смогли спокойно наслаждаться последними летними днями среди зальцбургских озер. В воздухе уже чувствовалась осень. Что‑то заканчивалось: в дальнейшем их путешествия уже никогда не будут овеяны такой свободной фантазией, как эта долгая предсвадебная поездка. Однажды утром, когда под кишечными лучами обычно испаряется туман, в глубине меланхолического Хельбруннского парка на повороте аллеи они оказались у пьедестала без статуи. Восхищенная Фернанда обратила внимание Мишеля на то, как исходящий от земли пар, сгущаясь, поднимается но цоколю точно жертвенный дым, потом струится выше, преображается, смутно напоминая белые формы богини или какой‑нибудь призрачной нимфы. Мишель всегда страстно любил поэзию, но находил ее прежде всего в книгах. И, может быть, ему впервые пришлось стать свидетелем того, как поэзию во всей ее первозданной свежести вызвала к жизни изящной игрой воображения начитанная молодая женщина. Мишель чувствовал себя перенесенным в волшебную страну фей.
Но феям свойственны причуды, иногда даже безумства. Когда Мишель, сначала вернувшийся в Мон‑Нуар, потом на два дня приехал в Брюссель, чтобы заняться подготовкой к оглашению предстоящей свадьбы, он застал Фернанду в полном унынии – она твердила, что жизнь ее кончена, сердце разбито и будущее печально. Как небесное тело, проходя поблизости от другой планеты, вызывает на ней пертурбации, так, быть может, этот кризис вызвал, сам того не подозревая, барон Г., увиденный Фернандой на каком‑нибудь светском вечере. Фернанда заявила, что если и пойдет под венец, то только в глубоком трауре. Но такой пустяк не мог смутить г‑на де К.
– Вот как, дорогая?.. В черном кружеве шантильи?.. Но это будет восхитительно!
Фернанда от своей затеи отказалась.
А несколько дней спустя, в конце октября, утром, наверняка пасмурным, снова вернувшийся во Францию Мишель, которому предстояло присутствовать на литургии по случаю годовщины смерти первой жены, получил от Фернанды письмо, заботливо им сохраненное. В этом письме отразились все лучшие стороны молодой женщины:
Дорогой Мишель!
Я хочу, чтобы завтра ты получил от меня несколько слов. Это будет такой печальный для тебя день. Ты будешь так одинок. Видишь, как нелепы приличия... Мне никак нельзя быть рядом с тобой, хотя что может быть естественнее, когда любишь, обнять друг друга и друг друга поддержать... Начиная с этих последних октябрьских дней, дорогой Мишель, все прошлое забыто. Ты знаешь, что говорит о времени добрый г‑н Фейе: «Прошлое становится для нас по‑настоящему прошлым, только когда оно забыто».
И вообще верь в будущее и в меня. Я думаю, что этот тусклый и серый октябрь – только облачко между двумя светлыми полосами: нашей очаровательной поездкой в Германию и нашей будущей жизнью. Здесь в семье чувствуешь, как тебя снова опутывают будничные тревоги, заботы и слухи, то робкое и ограниченное состояние духа, которое свойственно всем вокруг... Там, в путешествии, под небом более светлым мы опять обретем нашу радостную беззаботность, атмосферу нежности и близости, которая была нам так дорога.
Я счастлива при мысли, что осталось всего три недели... А в эти два дня я не стану говорить: «Не грусти», скажу только: «Грусти не слишком сильно». Я жду тебя в день твоего приезда во вторник вечером.
Поцелуй за меня Мишеля‑маленького. Сердечный привет тем, кто рядом... Я тебя очень люблю.
Фернанда.
«Добрый г‑н Фейе » – очевидно, Альфред Фейе, довольно популярный в те годы философ, и то, что Фернанда на него ссылается, еще раз подтверждает, что она не чуралась чтения серьезных книг. «Сердечные приветы тем, кто рядом...», по‑видимому, осторожно намекают, не называя ее по имени, на г‑жу Ноэми, которую Фернанда уже успела невзлюбить. Упоминание о Мишеле‑маленьком свидетельствует о том, что простодушная Фернанда еще сохраняла иллюзии, надеясь, что сумеет привязать к себе пасынка.
Мишель и впрямь нуждался в этом письме‑талисмане, чтобы выдержать не столько заупокойную службу в конце года, сколько брачную церемонию, жупел для сорокасемилетнего мужчины, уже прошедшего через это испытание. За день до свадьбы в доме Жанны состоялся торжественный ритуал: дележ серебра, которым до этой минуты обе сестры владели сообща. На столе в столовой был выставлен целый комплект посуды, обернутой в папиросную бумагу. Фрейлейн деловито считала и пересчитывала столовые приборы. В подробном перечне описывался внешний вид каждого предмета с указанием стоимости и веса. Вышло так, что двух последних данных не оказалось в описании больших щипцов для сахара в виде медвежьих лап, вокруг которых обвилась змея – жуткий предмет, который Мишель охотно отправил бы в ломбард. Дело шло к вечеру, ювелирные магазины были уже закрыты. Теобальд надел шляпу, пальто и галоши и отправился к знакомому ювелиру, который любезно согласился спуститься в магазин, чтобы взвесить и оценить щипцы. Мишелю эти щепетильные люди показались мещанами. Когда ему и его любимой сестре Марии пришлось делить драгоценности и безделушки, доставшиеся от отца, брат с сестрой устроили для развлечения лотерею, вытягивая жребий наугад, и Мишель плутовал, чтобы Марии досталось то, что ей особенно нравилось. Медвежьи лапы, в которых было что‑то символическое, отравляли Мишелю предстоящее бракосочетание.
Наконец настало утро 8 ноября, надо полагать, пасмурное и холодное, какими обычно бывают в Брюсселе ноябрьские утра. Погода не благоприятствовала ни нежным чувствам, ни светлым туалетам. Приходская церковь отличалась банальным уродством. Мишель пригласил немногих. Из Лилля приехали его мать и сын, причем первая была уже заранее встревожена тем, что у Мишеля может появиться потомство, а это соответственным образом уменьшит наследственную долю Мишеля‑маленького. Затянутая не то в серую, не то в сизую тафту, Ноэми являла глазам присутствующих величественные останки красавицы, которая вышла замуж примерно в то же время, когда Наполеон III женился на Евгении Монтихо. Сестра Мишеля, Мари де П., очевидно приехала из Па‑де‑Кале с мужем, человеком учтивым и в то же время унылым, в котором янсенистская суровость уживалась со старомодной роялистской элегантностью. Брат Берты, добрейший и неотесанный Бодуэн, явился из лояльности по отношению к Мишелю. Несомненно на одной из скамеек восседала очаровательная сваха, баронесса. Но неф заполонила ближняя и дальняя родня Фернанды. С этими людьми следовало порвать.
Мишеля ожидал сюрприз. В последнюю минуту Фернанда представила его подружке невесты, Монике, прекрасной голландке, которая накануне приехала из Гааги, чтобы в тот же вечер туда вернуться. В розовом бархате, с розовой шляпой на темных волосах, Моника ослепила и очаровала Мишеля. Если бы баронесса В. пригласила на Пасху эту большеглазую девушку с золотистой кожей... Но дело сделано, к тому же у мадемуазель Г. был жених. Впрочем, Фернанда в белых кружевах была очень мила. Еще больше понравилась она Мишелю в строгом дорожном костюме, готовая уехать с ним подальше от всех этих сложностей.
В 1927 или 1928 году, то есть за год или два до своей смерти, мой отец извлек из ящика стола дюжину рукописных страниц; такой бумаги, листки которой в ширину больше, чем в длину и форматом напоминают черновики Пруста, по‑моему, теперь нет в продаже. Это была первая глава романа, начатого Мишелем в 1904 году и так и не продолженного. Если не считать одного перевода и нескольких стихотворений, то был единственный литературный опус Мишеля. Светский человек по имени Жорж де.., лет очевидно тридцати, выезжает в Швейцарию с молодой особой, на которой он утром женился в Версале. В процессе рассказа Мишель по недосмотру изменил маршрут новобрачных и ночь им пришлось провести в Кельне. Молодая женщина скучала по матери, с которой разлучилась впервые в жизни. Муж, который незадолго перед тем не без облегчения порвал с прежней любовницей, теперь вспоминал о ней с ласковой грустью. Юная подруга трогала Жоржа своей наивной свежестью; он думал о том, что ему самому предстоит в этот вечер лишить ее этого хрупкого свойства, в одно мгновение превратив в такую же женщину, как все. Несколько принужденная учтивость, нежная и робкая взаимная предупредительность двух людей, только недавно на всю жизнь связавших друг с другом свою судьбу и впервые оказавшихся наедине в отведенном им купе, так же, как и то, как они, смущаясь, выбирают в кельнской гостинице номер с одной кроватью, были описаны очень хорошо. Предоставив жене готовиться ко сну, Жорж в курительной от нечего делать завязывал разговор с официантом. Полчаса спустя, желая избежать испытующего взгляда лифтера и потому не воспользовавшись лифтом, он поднимался по лестнице, входил в номер, омытый слабым светом ночника, и начинал постепенно раздеваться, совершая этот столько раз повторенный в других местах с другими женщинами обряд со смешанным чувством нетерпения и разочарования, и желал чего‑то другого, сам не зная, чего.
Меня пленила точность описания, лишенного всякой литературщины. В эту пору я сочиняла свой первый роман – «Алексис». Время от времени я читала из него несколько страниц Мишелю, который был прекрасным слушателем, способным сразу проникнуть во внутренний мир этого совершенно не похожего на него персонажа. По‑моему именно описание свадьбы Алексиса напоминало ему о его давнем наброске.
К этому времени я уже кое‑что опубликовала: где‑то сказку, где‑то эссе, где‑то поэму. Отец предложил мне напечатать рассказ под моим именем. Это предложение, если подумать, весьма необычное, было характерным для особого рода непринужденной задушевности наших отношений. Я отказалась по той простой причине, что не была автором этих страниц. Отец стал настаивать:
– Ты переделаешь их по‑своему, и они станут твоими. У них нет названия и на них несомненно еще надо нарастить плоть. В общем мне было бы приятно, если бы после стольких лет они были напечатаны. Но в моем возрасте я не стану предлагать рукопись какой‑нибудь редколлегии.
Игра меня соблазнила. Мишеля нисколько не удивляло, что я пишу исповедь Алексиса18, и точно так же он не видел ничего неуместного в том, чтобы предложить мне переписать историю свадебного путешествия 1900 года. В глазах этого человека, который непрестанно повторял, что ничто человеческое не должно быть нам чуждо, возраст и пол были делом второстепенным, когда речь шла о литературном творчестве. Для него не возникало проблем, которые впоследствии озадачивали моих критиков.
Не помню, кто из нас выбрал для этого рассказа название «Первый вечер» – до сих пор не знаю, нравится оно мне или нет. Но так или иначе, это я обратила внимание Мишеля, что первая глава неоконченного романа, превратившись в новеллу, как бы зависала. Мы стали искать эпизод, который бы ее завершил. Кто‑то из нас двоих придумал, что Жоржу, когда он начинает подниматься по лестнице, портье вручает телеграмму: в ней сообщается, что любовница, о которой он почти уже начал сожалеть, покончила с собой. Деталь была вполне правдоподобной, но я не заметила, что она опошляет страницы, главным достоинством которых была как раз их незавершенность. На этот раз мы перенесли брачную ночь в Монтрё, вблизи которого находились, когда занимались этой перелицовкой. Мой вклад в «наращивание плоти» новеллы выразился в том, что я превратила Жоржа в интеллектуала, всегда готового погрузиться в размышления на первую попавшуюся тему, что, вопреки моим ожиданиям, дела не улучшило. Подновленный таким образом рассказик был послан в один журнал, который, как и положено, подержав его у себя некоторое время, его отверг, потом во второй, который его одобрил, но к тому времени моего отца уже не было в живых. Год спустя рассказик появился в печати и удостоился какой‑то скромной литературной премии, что позабавило бы Мишеля и в то же время порадовало бы его.
Я иногда задавалась вопросом, какие элементы пережитого вошли в этот «Первый вечер». Мне кажется, г‑н де К. воспользовался привилегией настоящего писателя – сочинять, только кое в чем опираясь на собственный опыт. Ни Берта прежних лет, властная и смелая, ни Фернанда, более сложная и притом сирота, не имеют ничего общего с этой новобрачной, так любившей свою мать. К тому же второе свадебное путешествие Мишеля (а только оно нас здесь интересует) вовсе не в первый раз объединило двух едва знакомых людей и вряд ли, чтобы жениться на Фернанде, Мишель бросил свою постоянную любовницу – наоборот, именно одиночество, какое он почувствовал зимой, проведенной в Лилле, и подвигло его на это новое приключение. Частица личной исповеди чувствуется, скорее, в интонации, окрашенной нежной и пресыщенной чувственностью, в ощущении, что такова жизнь и, может быть, ее можно было прожить лучше. Mutatis mutandis [внеся необходимые изменения (лат.)] мы можем представить себе г‑на де К в каком‑нибудь богатом отеле итальянской или французской Ривьеры, еще не слишком людной в начале ноября; он проводит долгие полчаса в курительной или на выходящей на море сыроватой террасе, где из экономии еще не зажгли больших фарфоровых шаров, которые в ту эпоху окаймляли террасы дорогих отелей. Как и его герой, он предпочтет лестницу лифту. Ступив на укрепленный медными прутьями красный ковер, ведущий к номерам, расположенным на втором этаже, который в Италии называют «благородным», он поднимается вверх ни ускоренным, ни замедленным шагом, спрашивая себя, чем все это кончится.
Это свадебное путешествие вместе с предшествующей ему долгой предсвадебной прогулкой продолжалось без малого тысячу дней. Не столько подлинные путешественники, сколько фланеры, Мишель с Фернандой неутомимо повторяют своеобразный сезонный маршрут, который приводит их к любимым местам и отелям. Маршрут пролегает через Ривьеру и Швейцарию, через итальянские озера и венецианские лагуны, через Австрию, доходя до лечебных вод Богемии, потом клонится в сторону Германии, которая продолжает оставаться родиной для ученицы Фрейлейн. Париж навещают только мимоходом, чтобы сделать покупки или посмотреть модную пьесу. Испания, представления о которой у Мишеля пока ограничиваются барселонскими андалузками, воспетыми Мюссе, их не привлекает; если они оказываются в Сан‑Себастьяне, то потому лишь, что Фернанде захотелось посетить Лурд, и это обратило их взоры к Пиренеям. Венгрия и Украина, где Мишель в свое время побывал с Бертой, теперь лежат в стороне от их пути, то же касается и Англии, которая остается для Мишеля владениями другой женщины, той, которую он когда‑то безумно любил; не удается ему также повезти Фернанду на острова Голландии или Дании, вокруг которых он когда‑то плавал, – Фернанда не переносит морской качки. Время от времени Мишель с Фернандой мечтают о путешествии в страны арабского Востока, которое они так и не совершат, но мечты оставят след в нескольких стихотворениях Мишеля, в которых ностальгически описываются розовые ибисы и серебристый песок.
Их цель прежде всего – получать удовольствие от жизни. Конечно, прославленные места и памятники имеют для них значение, но меньшее, нежели климат, – мягкая зима и освежающее лето, и та экзотика, которой еще изобилует Европа 1900 года. К тому же для них, как и для многих их современников, отель сохраняет свое волшебное очарование, напоминая в одно и то же время караван‑сарай восточных сказок, феодальную крепость и королевский дворец. Им доставляет удовольствие профессиональная угодливость метрдотелей и укрощенная дикость цыганского оркестра. Пробродив целый день по завлекательно гнусным улочкам какого‑нибудь старинного итальянского города, налюбовавшись в Ницце цветочными баталиями, а в излюбленном художниками очаровательном баварском городке Дахау праздником сбора винограда, они возвращаются в отель, как в некое привилегированное, почти экстерриториальное убежище, где за деньги можно купить роскошь и покой, где тебе оказывает внимание портье и расточает любезности управляющий. Барнабут20, прустовский Марсель, как и персонажи Томаса Манна, Арнольда Беннета и Генри Джеймса, думают и чувствуют точно так же.
Однако ни Мишель, ни Фернанда не принадлежат вполне к тому пестрому кругу, с которым они общаются в качестве иностранцев. Само собой, Мишель вовсе не прочь поцеловать руку Великой княгине, которая занимает анфиладу комнат второго этажа и которая проявила любезность по отношению к Фернанде; выйдя из отдельного кабинета в ресторане «Захер» пикантно столкнуться с эрцгерцогом, который выходит из другого кабинета навеселе и в компании двух веселых дам. Забавно издали наблюдать за курьезно богатыми янки, которые проходят через холл следом за гидом, и Сара Бернар, которая ужинает со своим импресарио, добавляет очарования Гранд Отелю. Но, впрочем, Сара Бернар интересна только на сцене, знакомства с американцами они вообще избегают, и г‑н де К. любит повторять непочтительную поговорку: «С русскими князьями, что с итальянскими маркизами, водиться неприлично». Мишелю и Фернанде ни к чему даже те отношения, которые не требуют отвешивания почтительных поклонов – они все равно отнимают время.
Тем более не принадлежат молодые супруги к тем снабженным рекомендательными письмами лицам, которые рвутся увидеть коллекции князя Колонна или барона Ротшильда, – эти залы почти закрыты для широкой публики, а, стало быть, увидеть их престижно. Мишелю и Фернанде вполне достаточно музейных коллекций: этих сокровищ хватит с лихвой, чтобы насытить их интерес. Они посещают художественные галереи в надежде обнаружить там или здесь прекрасное произведение, которое сразу же пленит или тронет их, но шедевр, помеченный двумя звездочками, если он не очаровал их с первого взгляда, вторичного визита не удостаивается. Эта легковесность, лишающая их права называться просвещенными любителями, зато избавляет их от почтения к заказным работам и от восторгов перед веяниями моды. Большую часть произведений, выставленных в Салоне, Мишель находит смешными, и он прав. Молодоженов особенно притягивает история, и катастрофы прошлого по контрасту создают у них ощущение, что они живут в эпоху незыблемой безопасности. В Праге Фернанда, которая хорошо знает историю Германии, рассказывает Мишелю о Дефенестрации 1618 года (гибель Яна Масарика21 в 1948 году еще впереди): гайдуки и рейтары, служившие протестантской партии, выкинули из окна в Градчанах двух католических губернаторов, которые с высоты семидесяти футов рухнули в ров. Проходящий с группой туристов гид, который понимает по‑французски, обращает внимание мадам, что она показывает не тот фасад. Им, так сказать, следует переместить свои эмоции в пространстве. Фернанду и Мишеля разбирает безудержный смех. В тот день они поняли: когда речь идет о великих исторических воспоминаниях, как, впрочем и во всех других случаях, спасает вера.
Я знаю, что привязывает меня к этим двум людям, как бы затерявшимся в Утраченном времени. В мире, где все расталкивают друг друга, они об этом не помышляют. Их культура, хотя я и вижу ее изъяны, изолирует их: Мишель очень быстро заметил, что Великая княгиня ничего не читала. Этот человек, инстинктивно завязывающий отношения с каждым встречным животным, презирает охоту и слишком любит лошадей, чтобы любить скачки. В Большом призе, как, впрочем, и во всем остальном, он угадывает махинации и фарс. Кухня и вина модных ресторанов не интересуют Фернанду, которая охотно довольствуется за обедом апельсином и стаканом воды. Г‑н де К., едок гомерических возможностей, ценит только самые простые блюда: для него нет большего наслаждения, чем заказать у Ларю несколько яиц всмятку или кусок сочного отварного мяса. Кабаре для бродяг и погребки с лестницами, где не хватает ступенек и где, завидев тебя, хором кричат: «Вот пожаловали свиньи!», забавляют его не дольше получаса. Ему нравится едкий талант Брюана22 и патетическое арго Риктюса23, но он чувствует всю искусственность этих низов на потребу светским людям. Один только порок объединяет его с обществом прожигателей жизни – страсть в игре. Но в настоящий момент Фернанда изгнала злого духа, Мишель возобновит игру только после ее смерти.
Время от времени глухие раскаты возвещают грозу – она, однако, не разражается или проходит стороной так далеко, что никто не чувствует опасности. После 1899 года война с бурами раскаляет до бела англофобию французов, и когда Мишеля спрашивают, за кого он – за Крюгера24 или за Англию, он отвечает – за кафров. В 1900 году муж с женой, как и все, с жадностью поглощают газетные сообщения о жестокостях Боксеров, но Мишелю в особенности запоминаются польские дамы, которые, подхватив длинные юбки, со всех ног бежали к Летнему дворцу, чтобы оказаться среди первых участников разграбления. Убийство в Италии Умберто I25 воспринимается просто как жуткое происшествие газетной хроники. На Балканах и в Македонии то там, то здесь вспыхивает пламя восстания – буря в стакане воды. Иногда напоминание о деле Дрейфуса, намек на конфликт между церковью и государством снова привлекают внимание Мишеля к этим событиям. Из любви к правосудию он на стороне Дрейфуса, из любви к свободе он теперь на стороне преследуемых конгрегации. Однако в первом случае он не пытается оценивать толщу лжи и оскорблений, которые за минувшие годы накопила Франция, а во втором – солидаризироваться с церковью, ошибки и промахи которой он осуждает. Его общественное негодование длится недолго, как и вспышки гнева по личным поводам. Европа, по которой он странствует в обществе дамы в боа и вуалетке, все еще остается прекрасным парком, где привилегированные счастливчики прогуливаются в свое удовольствие и где удостоверение личности служит главным образом для того, чтобы получать письма до востребования. Мишель говорит себе, что однажды разразится война, и тогда все рухнет, но потом люстры зажгутся вновь. Что до Великого Сумрака, если он настанет, буржуазия, конечно, это заслужила, но передряга случится, без сомнения, уже после его смерти. Англия надежна, как надежен Английский банк. Франция так или иначе пребудет вечно. Германская империя, почти новехонькая, похожа на раскрашенную кричащими красками металлическую игрушку, и невозможно представить, что она скоро развалится. Австрийская империя могущественна самой своей обветшалостью – Мишель знает, что симпатичного старика‑императора («Бедняжка! Сколько он выстрадал!») когда‑то прозвали Королем повешенных, но в этих далеких историях Венгрии и Ломбардии как отделить справедливость от несправедливости? Русская империя, которую они когда‑то мимоходом повидали с Бертой, кажется королевством Великого Могола или Великого Микадо, каким‑то почти Полярным Востоком. Огромная христианская страна, застывшая в обрядах более древних, чем западные, море мужиков, целый континент почти целинных земель, мумии святых в криптах Киевского собора, а на самом верху золотые кресты церквей, сверкание митр и переливы эмалей Фаберже. Что может против этого Божий человек, подобный старцу Льву Толстому, или горстка анархистов? Мишель очень удивился бы, если бы ему сказали, что этим трем великим имперским структурам суждена более краткая жизнь, чем дорогим костюмам, которые он себе заказывает, похваляясь, что носит их по двадцать лет.